В первом десятилетии двадцатого века в еврейских местечках еще действовала инерция старых привычных законов. Внутренняя жизнь общины полностью определялась системой религиозных учреждений и должностей: синагогами и ешивами, раввинами и даянами, канторами и габаями, меламедами, резниками и моэлями. В большом количестве издавались священные книги – Танах, талмудическая литература, сочинения раввинов, каббалистические тексты, сборники молитв и брошюрки праздничной агады. Хватало и религиозных аксессуаров – от талитов[28], мезуз[29], мацы и традиционных суккотних наборов до пуримских трещоток и ханукальных волчков. Любители еврейской старины собирали старые мелодии, появлялись и новые песни. У моэлей работы, слава Богу, хватало – с самого рождения жизнь еврея была тесно связана с религией. Не только молитвы, свадьбы и разводы, но все – вплоть до мытья рук до и после еды – совершалось по религиозным законам. И, конечно же, в последний путь еврея также провожала древняя поминальная молитва – кадиш.[30]

Но тогда же появились и новые веяния; в местечках стало происходить все больше непривычного, немыслимого раньше. Многие молодые люди отказывались жить по религиозным канонам, хотя и продолжали числить себя в евреях. Впрочем у них не получалось и выбраться из местечка: царские законы сильно затрудняли этот процесс. Мешали черта оседлости, процентная норма при поступлении в университеты, запреты на работу в сельском хозяйстве и в правительственных учреждениях и многое другое. Все это вызывало недовольство и раздражение.

Еще в конце предыдущего столетия среди евреев приобрели популярность две соперничающие идеологии – национальное движение и социализм. Молодых людей не устраивал традиционный религиозный подход, призывающий к смирению перед дискриминацией и жизненными невзгодами, когда истинное избавление от страданий становится возможным лишь после прихода Мессии. Верующий человек веками возлагал надежды на Господа – ведь это давало надежду и помогало терпеть. Но молодые евреи желали освободиться от горестей еще в этом мире – а социализм и сионизм обещали им именно это.

Первый, социалистический, путь привлек немало молодежи, увлеченной левыми лозунгами равноправия, которое, как предполагалось, должно было наступить сразу после свержения царского режима. Но и программа сионистов выглядела заманчиво для многих евреев – молодых и пожилых, богатых и бедных. Люди надеялись укрыться от жизненных тягот в стране света и надежды; ради этого они готовы были на все – даже на потерю разговорного языка. Так началась непримиримая конкуренция красного цвета с белоголубым. Власти со своей стороны не доверяли ни тем, ни другим: жестоко расправляясь с социалистами, они косо поглядывали и на сионистов.

Особенно тяжелыми для евреев были ограничения в получении образования. Родители тревожились за судьбы детей и не могли не задаваться вопросом: что ждет их в будущем? Врачи, адвокаты, инженеры и другие люди, имевшие высшее образование, казались простым евреям существами высшей касты. В еврейских местечках именно они являлись примером для подражания. Поэтому очень и очень многие мечтали, прежде всего, отправить сына или дочь в гимназию, а затем, если повезет, то и в университет.

Случалось даже, что ради этого меняли религию. Хотя это происходило все же нечасто: община, родные и самые близкие люди откровенно презирали выкрестов, и последним приходилось рвать корни, связывавшие их с собственной семьей, со своим народом. Но может ли человек жить без корней? Выкресты пытались – зачастую неудачно – прижиться на чужой почве, стать своими в другом народе, который вовсе не торопился принимать в свое лоно чуждых и неприятных ему людей с их неистребимым акцентом, непонятными привычками и прочими характерными признаками инородства. Оставив один берег, они так и не пристали к другому, а потому трудно приходилось выкресту в России.

Что же тогда оставалось желающим учиться? Выход нашли в открытии частных гимназий и школ; впрочем, право на это тоже имели далеко не все. Большинство учеников в этих новооткрывшихся учебных заведениях составляли евреи. Кроме того, в каждом городе и местечке находились частные преподаватели – тоже преимущественно евреи, которые обучали еврейскую молодежь в соответствии с программами реальных школ и гимназий.

Так обстояли дела в дорогом нашему сердцу местечке в детские годы Шоэля Горовца. Чего только не бывало: случались и мелкие перемены, и большие перевороты, но ни на минуту не ослабевала и не отпускала людей рука Всевышнего. Зато люди продолжали выбиваться из сил в погоне за заработком. Полный магазинов и прилавков, рынок то бурлил густой толпой, то пустел – да так, что не найти там было ни единой живой души. Скучающие лавочники зевали в ожидании покупателей, вокруг лениво бродили собаки. Ветер таскал по пустой площади сухую траву и мусор, заметал соломой лошадиный помет и коровьи лепешки.

И лишь высокое небо оставалось вечно чистым и беспорочным – с его густой синевой и перистыми облаками, плывущими в лучах весеннего ласкового солнца. Порой небо сердилось, темнело и затягивалось тучами, пугало молниями и раскатами грома, проливалось освежающим ливнем, моросило осенним дождем. По ночам в его бархатной черноте, крадучись и отбрасывая серебряные блики, плыла белая луна. А в конце лета звезды слетались на свой ежегодный карнавал и танцевали, скользя и мерцая на золотой, теряющейся в космосе дорожке. Лишь оно, небо, оставалось символом чистоты и надежды для парней и девушек из захолустного местечка.

Век потихонечку, год за годом, продвигался вперед, и Шеилка рос вместе с ним. От отца он унаследовал темные проницательные глаза, прямоту и достоинство, от матери – добрую улыбку, с которой она смотрела на все, что происходит в этом мире.

В пять лет Шеилку отправили в хедер, положив, таким образом, начало его нелегкой дороге к вершинам знания. Меламед Песах стал учить мальчика грамоте, знакомить с первыми ивритскими словами, которые, впрочем, не использовались тогда в разговорном языке. За изучением Торы месяц за месяцем и год пролетел. А вскоре пришли и успехи в письме и основах грамматики – всему учил детей терпеливый меламед.

О, Песах, мой учитель и ребе! В те далекие печальные годы учился и я в его тесном хедере – пером, как резцом в камне, высекал ивритские слова, бусинками нанизывал букву за буквой и бережно укладывал их в свою тетрадь, в длинные наклонные строчки. Учился читать древние сказания хуммаша[31] и переводить их на идиш. Шеилка Горовец был тогда моим другом, и мы вместе несли на своих детских плечах груз предыдущих поколений. Мы жили на одной улице, и вместе возвращались домой зимними вечерами. Под ногами скрипел снег, плотно покрывавший деревянный тротуар, и слабое пятнышко света нашего фонаря освещало нам крошечный кусочек дороги. Едва теплился огарок свечи, и в дрожащем его отблеске мы с трудом находили свой путь. Ночь, кромешная ночь, окутывала нас непроницаемой мглой…

Вот Шеилка возвращается домой из хедера, поднимается по лестнице, открывает дверь. В комнате лишь четырехлетняя сестричка Мирьям. По сравнению с ней он уже большой мальчик, и при надобности чувствует себя вправе надавать ей тумаков. Но сейчас, войдя в теплый дом после ночного пронизывающего холода, Шеилка рад даже ее несмышленой болтовне. Он терпеливо выслушивает все «последние новости» малышки. Надо полагать, что это не самые главные новости в мире! Шеилка снимает пальто, пылают раскрасневшиеся с мороза щеки… – не сглазить бы, но у этого мальчика все шансы вырасти в красивого парня.

– Где папа? – перебивает он болтовню сестрички.

Отца своего Шеилка уважает и любит, как никого в этом мире. Но Йоэля еще нет, он задерживается по делам.

– Ну, как прошло сегодня, Шеилка? Досталось от Песаха? – лукаво спрашивает Фейга.

Признаться, меламед отличался вспыльчивым характером – чуть что не так, мог и оплеуху отвесить. Хотя учителем он был добросовестным.

– Нет, мама, сегодня пронесло, – улыбается мальчик, украдкой потирая ушибленное место: с утра он успел-таки схлопотать пару-тройку подзатыльников.

Как хорошо дома зимним вечером! Над столом, заливая комнату мягким и теплым светом, висит большая керосиновая лампа. Уютно горит огонь в печке; ты пристраиваешься поблизости. Рядом с тобой – мама в домашнем синем переднике, рядом с нею ты чувствуешь себя уверенно, как за каменной стеной. Между мальчишками случаются выяснения отношений, после которых приходишь весь в синяках – мама всегда утешит, вылечит ссадины целебным поцелуем, намажет вареньем кусок хлеба, усадит, прижмет к себе. Как приятно положить голову к ней на колени, на любимый синий передник! Для нее ты навсегда останешься маленьким ребенком, никогда не вырастешь…

Но вот слышатся шаги, и входит отец. Шеилке нравится, когда папа гладит его по макушке, обнимает за плечи. Мама накрывает на стол, зажигается керосиновая лампа на провощенной цветной салфетке, все рассаживаются по местам. Отец произносит положенное благословение. Слава Богу, в семье Горовцев никто не страдает отсутствием аппетита – разве что Мирьям капризничает: успела небось полакомиться до еды конфетками! Она еще совсем ребенок, у нее маленькие ножки и до смешного кукольные ботиночки – вот она сидит кукла-куклой, болтает и языком, и ногами. И не просто болтает, а норовит достать под столом братнюю ногу! Возмущенный Шеилка лягается в ответ, да так сильно, что даже лошадь извозчика Менделя не постыдилась бы. Нет, вы только посмотрите: эта нахалка еще начинает реветь! Кто начал первым? Кого наказывать? Ну надо же – опять виноватым объявляется он! Не зря говорят, что взрослые все видят в перевернутом виде…

Во рту у Шеилки пока не хватает зубов, но он старательно пережевывает ужин. Отцу сейчас не до детей – он говорит с матерью о делах. Всегда какие-то дела! Еще и противная шалунья Мирьям не унимается – снова ищет под столом ногу брата. Правда, на этот раз она осторожничает, боится опять получить сдачи…

Но вот ужин закончен, служанка убирает со стола. Слышится звук льющейся воды, на кухне моют посуду.

– Что вы учили сегодня в хедере, Шеилка? – спрашивает отец.

Внимание отца ценно – жаль, что тема не так интересна. А учили они «Парашат ха-шавуа»[32] – недельную главу Торы.

– И поселился Яаков в стране пребывания отца своего, в земле Кнаанской…[33] – декламирует Шеилка.

– А, Вайешев, продажа Йосефа! – восклицает Йоэль. Завязывается беседа – мальчик задает вопросы, Мирьям с интересом слушает. Фейга, тут же, за столом, приводит в порядок шеилкины штаны. Нелегко с этим парнем – все на нем буквально горит – ботинки, одежда… пуговицы так и летят. Ничего на поделаешь: таково занятие у еврейской мамы в вечернем семейном кругу – пришивать пуговицы. Мирьям тем временем вставляет свои наивные замечания. Например, о том, что она ничуть не хуже праведника Йосефа. Подумаешь, Йосефу снились сны… – у девочки тоже есть о чем порассказать. А что до йосефовой полосатой рубашки, так ведь и для Мирьям мама сшила голубое платье с желтыми полосками, еще и покрасивее. Впрочем, когда Мирьям слышит, что Йосефа бросили в яму и продали за двадцать серебряных монет, девочка замолкает, на ее глаза-вишенки наворачиваются слезы.

Йоэль Горовец, отставной помощник меламеда, любит при случае растолковать детям события из еврейской истории. А знают ли Мирьям и Шеилка, что Йосеф не всегда был праведным цадиком? В юности он болтал много лишнего, наговаривал на братьев отцу, Яакову, и оттого братья его не любили. Вот как нехорошо быть сплетником и ябедой! Однако когда Йосеф подрос, и ему открылось истинное значение вещей, тут-то он стал истинным цадиком.

А вот и реб Исайя Рахмилевич. Старик любит заходить к своей старшей дочери. На столе появляется чайник, Фейга наполняет чашки. Взрослые снова возвращаются к своим скучным делам. Неугомонная Мирьям проказничает и дергает брата. Еще под впечатлением от отцовского урока, Шеилка старается не злиться и стойко выносит все ее шалости. Дети играют, смеются. А где смех, там и слезы – внезапно девочка начинает плакать, и Шеилка снова получает выговор от отца: не пристало, мол, большому мальчику обижать маленькую сестренку…

Эх, да что они, взрослые, понимают? Она же специально выводит его из себя! Но нет, Шеилка ни за что не станет ябедничать, как юный Йосеф! Жаль, что, пока он не подрос, придется терпеть эту царящую в мире несправедливость…

Затем дедушка удаляется к себе, мама прикручивает фитилек лампы, комнату затягивает мягкий полумрак. Мирьям уже спит, Шеилка тоже раздевается, залезает под прохладное одеяло. Холодновато, но это пройдет. Мальчик закрывает глаза, и в это время отец подходит к его кровати пожелать спокойной ночи.

Как хорошо с папой! Шеилка проваливается в сон – глубокий, без сновидений. Мерно отбивают свой ход настенные

часы. Днем их совсем не слышно, но сейчас, в ночной тишине, они каждую секунду напоминают о своем существовании. Фейга задувает фитиль, гаснет большая лампа. Комнаты погружаются в темноту. Через какое-то время мороз начинет рисовать причудливые ледяные узоры на оконных стеклах. Вокруг затаилась зимняя тишина, и только откуда-то издалека доносится лай собак.

Примечания

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.