А револьверный патрон я нашел у себя в огороде в Туле. Что касается всякого оружейного хлама, то в Туле этого барахла было хоть отбавляй. Однажды я купил обрез трехлинейки за три рубля. Наган с десятком запасных патронов стоил четверную, но это уже более взрослые дела. Мальчишками мы стреляли из поджигных пистолетов. Так и называли – «поджиг». В Москве такие игрушки делали из тонких медных трубок, в Туле же у нас были гораздо более широкие возможности. Кстати тула по-древнерусски означает колчан со стрелами. Видимо она была арсенальным городом очень задолго до Демидова. Я думаю, что речь идет о многих тысячах лет.

В качестве дров многим привозили с оружейного завода бракованные приклады. Проблем не было – подойдешь к куче дров и выбираешь себе что нужно. Но сначала нужно было найти ствол. За стволами мы ходили на городскую свалку, на 9 км Новомосковского шоссе, сейчас где-то рядом там кладбище, где похоронены мои дедушка с бабушкой и дядья. Отношение к выбрасыванию на помойку с разных заводов тогда было вполне свободное. Например, с радиозавода привозили полными грузовиками наушники, микрофоны и рулоны проводов. Мы опутали этими проводами все свои сады и переговаривались, не выходя из дома. Радио было интересно, но главное были стволы, их привозили редко, да и гоняли нас со свалки после того, как один парнишка подорвался на выброшенном снаряде. И всё равно, особых трудностей найти ствол от автомата Калашникова не представляло особого труда.

Кстати можно было собрать автомат или пистолет целиком, запчасти валялись здесь же. Это был брак, но исправляемый при желании. Качественные запчасти с завода выносили рабочие через речку. Привязывали их к лампочкам и бросали в воду, а потом вылавливали сачком подальше от завода. Нам это тогда было не нужно, наша задача была сделать поджиг. Из одного автоматного ствола можно было сделать два поджига. Отрезался кусок ствола, задняя часть заваривалась. В задней же части напильником и дрелью делалась прорезь. Ствол плотно прикручивался к ложе так, чтобы прорезь была с левой стороны, там ставилась скоба для спичек. Дальше всё просто, засыпаешь порох, запыживаешь газетой, кладешь соответствующего размера картечину, втыкаешь запальные спички и можно стрелять.

Однажды, помогая деду в огороде, я раскопал большую ценность. Я копал возле самого забора, и вдруг лопата хрустнула о что-то железное. Я вытащил ящичек с револьверными патронами. Где-то рядом с нашим домом проходила линия обороны, а с войны прошло не так уж много времени и, если хорошо поискать, можно было найти всё что угодно. Из неразорвавшихся снарядов мы выковыривали или вытапливали тол, находили снаряды редко в лесу, в явных же местах, к примеру, в полуразвалившихся дзотах, как это принято в Росси было до невозможности засрано. Колупаться там было противно.

Что-то из находок я отвёз в Москву, в школьный музей. В подвале школы был музей боевой славы. Ребята еще в пятидесятых годах ездили по лесам собирали старые каски, штыки. Было несколько винтовок, ППШ с подгнившими прикладами, помятый «Шмайсер» и вполне ремонтабельный пулемет Максим. Тогда власти к этому относились спокойно.

Но не в оружии дело, в Туле вообще мне было очень интересно. А, кроме того, это ж были каникулы. Признаком их наступления для меня были желтые цветочки акации во дворе, я любил их отрывать и сосать оттуда сладкий нектар.

Отъезд в Тулу выглядел следующим образом. Родители брали такси на стоянке возле нашего дома. Обшарпанная 21-я Волга увозила нас на Курский вокзал. Там мы садились в поезд дальнего следования Москва – Адлер, Москва – Батуми и т. п. Как только поезд трогался с места, немедленно все пассажиры выкладывали съестные припасы и начинали есть, как будто бы до этого момента у всех был великий пост. Припасы были стандартными: вареная курица в газете, крутые яйца и молоко в водочной бутылке, заткнутой той же газетой. Усатые кавказские проводники разносили чай.

На Московском вокзале в Туле мы опять садились в такси. По сравнению с этой машиной московский рыдван казался почти новым, но к дому подъезжали с шиком. Поцелуи, ахи-охи. На следующий день бабушка жарила котлеты с картошкой, доставала из погреба соленые огурцы, моченые яблоки, квашеную капусту в полувелках. Дед брился (пойду, говорит, поброюсь по такому случаю) и доставал графин с самогоном. Хотя чаще родители привозили с собой водку. В магазине покупалась бутылка кагора и вкусная газировка. Газировки тогда еще были настоящие, на натуральном сиропе. Дюшес пахнул грушей, а ситро яблоками. Котлеты у бабушки были просто замечательными, она как-то умела перемешать фарш и добавить чесночку «в припорцию». В общем, было весело. И Бог из угла со своей рюмкой поддерживал общее веселье.

Но настоящая жизнь начиналась, когда родители уезжали. Я вливался в общую компанию. Соседи, которые давеча сюсюкали с моими родителями, говорили: «Опять шпана московская приехала! Опять житья от него не будет». Почему? До сих пор не понимаю, что я им плохого сделал.

В основную компанию входили: Химик (кличка), Шуптик (фамилия, с которой и клички не надо), Хомяк (кличка по фамилии); мои двоюродные братья: Володя (кличка – Лавыга), и Юрка, без клички. У меня тоже клички не было, звали по имени. Остальные клички получили в школе №1, я же учился в Москве, а Юрка в центре Тулы, рядом с домом. Еще были: Арамис и Кыла (Коля) – сказочный персонаж, Квазимодо. Единственной девочкой первое время была моя сестра. Чем она занималась днем, не помню, а когда темнело, она приходила на скамейку играть в сидячие игры, колечко и проч.

Самым интересным был Саша Химик. Вечно облупленный на солнце нос картошкой, белесые волосы и хитрые глазки. Не знаю, за что больше его прозвали химиком, за хитрость глаз или бесконечную изобретательность. Например, он изобрел порох (в масштабах нашей улицы, конечно), нашел где-то рецепт. Мы накупили компонентов – серу в стеклянной банке с железной крышкой не помню где (не исключено, что ребята украли в школе), селитру покупали как удобрение на колхозном рынке, а древесный уголь терли сами. Порох использовался не только для стрельбы из поджигов, главное – мы делали ракеты (Енисей не перекрывали). Первой ступенью служила гильза десятого калибра, тогда еще такие встречались, второй, поменьше – двенадцатого, третьей, самой маленькой – шестнадцатого. Всё это обклеивалось картоном со стабилизаторами. Снизу и между ступенями вставлялись рулончики фотопленки, которая тогда делалась из нитроцеллюлозы и хорошо горела. Самое главное было составить правильную пороховую смесь, чтобы она горела достаточно быстро, но и не взрывалась. Всё равно взрывалась, дрянь такая. Это, конечно, была неудача, но смотреть, как взрываются на старте всё три ступени по очереди, было тоже весело.

У Сашкиного отца был привезенный с войны БМВ с коляской, а для Саши хранился маленький мотоцикл, тоже немецкий, довоенного производства, но кататься мы на нем стали несколько позже.

У Химика был младший брат – Даун, деревенский дурачок. Настоящее его имя было Сережа, но все его звали Фомой. Над ним смеялись, но не обижали.

Хомяк смотрелся идеальным туляком, примерно таким, какого сыграл Р. Быков в фильме «Служили два товарища». Маленький поджарый, обтянутый загорелой кожей, себе на уме и злобный, как хорёк, если его задеть за живое. Однажды моя мать вернулась из Франции и почему-то приехала почти сразу в Тулу. Она рассказывала нам о Париже и деловых встречах. Хомяк молча слушал и вдруг торжественно встал и на полном серьезе спросил:

– А как там рабочий класс живет?

Мать не нашлась что ответить.

Шуптика я помню больше лет в семнадцать. Он бросил школу, не окончив даже восьмилетки, работал грузчиком на какой-то базе и очень серьёзно выпивал. Он стал похожим на Шурика из Кавказской пленницы, когда тот отбирает рог у коровы. А в детстве, в очках на веревочке, он смотрелся классическим Знайкой, но я уже тогда понял, что внешность его обманчива.

Володя, сын дяди Коли, старше меня года на два. Он какой-то странный, выскакивает вперед, да я сейчас, дескать, покажу вам! и тут же стушуется и уходит в сторону. У меня такое впечатление, что его всегда тянули в разные стороны эти два чувства: минутная, поверхностная храбрость и глубинный страх, даже какая-то сильная жалость к себе. Однажды он резал хлеб на столе в сенях и острым ножом задел себя по пальцу. Порез был, конечно, глубокий, но он так сильно и долго кричал и бегал по дому, как будто отхватил себе всю руку.

Юрка, сын дяди Саши, наоборот, младше меня на год. Маленький, белобрысый, скрытный и хитрый. По настоящему дружил с ним только я. Компания его не любила и дразнила евреем, хотя евреев они никогда в жизни не видели, в нашей округе их просто не было. Но иногда я на него тоже здорово обижался. Дело в том, что я всегда был совой и спал часов до двенадцати дня, особенно после ночных посиделок на скамейке. Дед по этому поводу так говорил: «С вечера молодежь, а под утро не найдёшь». Юрка наоборот – жаворонок. Приходит вечером на скамейку и начинает клевать носом, тут же уходит спать, но чуть свет уже на ногах.

С одной стороны, это личное дело каждого, когда спать, когда вставать, но у нас была яблоня, белый налив. Эти яблоки вкусные только в самом соку – если чуть-чуть неспелое яблоко, оно жесткое и кислое, а, если пропустишь хоть день, становится мягким и не сочным, как переваренная картошка. В какой-то момент я стал замечать, что на яблоне несколько дней подряд нет ни одного подходящего яблока. Хотя и странно, но на нет и суда нет. Однако Юрка откуда-то доставал хорошие яблоки и ел в тухушку. Мы его выследили. Оказывается, он вставал утром и, пока мы спали, собирал все хорошие яблоки и прятал их в белый мешочек, потом доставал и ел. Я выкрал у него этот мешок и роздал все яблоки. С Юркой была истерика.

От наших нападок его защищала бабушка. Когда я его в очередной раз назвал жадюгой, она мне, помнится, возразила: «Сам-то дюже простый?» Слово простый с ударением на «о» вовсе не означает – простой. Перевести на московский язык его можно, лишь приблизительно как честный, бесхитростный, открытый. Провинциальные диалекты вообще во многом сочнее, ёмче, чем якобы правильный московский, правда, не без издержек. Родители меня каждый год ругали и поправляли недели две после моего возвращения из Тулы. По-тульски вместо слова очень нужно было говорить – дюже, вместо идти – итить, вместо «надо сделать» следовало сказать – надоть исделать, и т. д. Матерились на нашей улице мало. От бабушки я вообще ни одного сколько-нибудь грубого слова не слышал, когда уж совсем было плохо, она произносила нараспев ба-тю-ше-ки, а у деда самое страшное ругательство было «Ядрит твои коляски»! и уж в самом крайнем случае: «Пралик тя расшиби»!

В пасмурную погоду мы сидели дома и в зале играли в карты. Сначала в пьяницу, потом стали учиться в дурака. Именно Юрка откуда-то почерпнул карточный фокус, который мне пригодился потом в жизни и до сих пор приводит в изумление.

Фокусник дает своему визави карты, от пяти и больше. Тот тасует их и держит развернутыми в руке, рубашкой к фокуснику. Фокусник полностью отключает свои мысли или, по крайней мере, совершенно не думает о картах и слегка массирует себе переносицу. Визави называет одну из карт, имеющихся в его распоряжении. Фокусник тут же, не глядя, достает эту карту у него из рук. При небольшой даже практике, попадание почти стопроцентное.

Я потом пользовался этим способом, например, чтобы достать нужный билет на экзаменах в институте.

Володя Анискин стал Арамисом, когда мы играли в мушкетеров. В ближайшем от нас кинотеатре, где его мать работала буфетчицей, долго шел американский фильм «Три мушкетера». Нашего фильма тогда еще не было. Реакция на фильм была почти мгновенной. Вечером, после первого просмотра, мы наделали себе деревянных шпаг и начали «стражаться». На следующий день уже появились наволочки с дыркой, в качестве мушкетерских плащей и алюминиевые половники для эфесов. Д'Артаньяном или Атосом становился тот, кто первым затеял драку, визави де-факто назначался Рошфором. Но ВА всегда был Арамисом, он и по внешности и по характеру был на него похож.

Кыла был здорово старше нас всех, но он был инвалид. Родовая травма, наверно. У него были покалечены обе ноги и, к тому же, они были разной длины. Ходил он, подпрыгивая и волоча за собой длинную ногу, но выше пояса был очень силен. Лицом он был страшен, но характер имел добрый, если сильно не задевать его самолюбия. Однажды они подрались с Химиком. Это длилось долго и выглядело страшно, и кончилось только выстрелом из ружья в воздух.

Еще одного я забыл, Лёвика, но он появлялся редко. Он приходил издалека, из аккуратного кирпичного дома под шиферной крышей. У него были вьющиеся светлые волосы и, как я сейчас думаю, он был как раз настоящим евреем, хотя никто его так не называл и никак не дразнил.

Первым в доме просыпался дед. Он вставал еще по-темному и уходил на работу, подметать какой-то двор рядом со школой. Потом уходили на свой завод дядя Коля с тетей Марусей. Когда я вставал, если дед еще не вернулся с работы, то в доме было тихо и пусто, бабушка копалась в огороде или в сарае. Я выпивал кружку молока с хлебом или лепешкой и уходил на улицу, практически на весь день.

Когда собиралась компания, мы чаще всего уходили в поля. Это было недалеко. Нужно было пройти до параллельной улицы, миновать продовольственную палатку, потом спуститься еще ниже и всё, Тула кончилась. Правда, на этом последнем участке города было препятствие – гуси. Летом гусаки, защищая гусят, страшно шипели, выгибая длинные шеи, и больно щипались, если зазеваешься. Нужно было иметь с собой хворостину или палку. Однажды Химик взял с собой вместо хворостины мешок, (впрочем, он его таскал с собой довольно часто) и когда гусь, шипя, налетел на него, он быстро схватил его за шею и сунул в мешок. Наш постоянный обидчик был поджарен на костре и ритуально съеден на полянке у леса.

Сразу за последними домами города – лужок. Он и сейчас есть, только сейчас он заканчивается высокой насыпью дороги, а раньше ограничивался вонючим ручьем. Вонючим он был из-за проходившей здесь газовой трубы с насосной будкой. Эта будка, расстрелянная нами со всех сторон из поджигных пистолетов и прочего личного оружия, выглядела как Сталинградский форпост. Этот лужок был нашим любимым местом для запускания ракет и бумажных змеев, когда на нем не стоял цыганский табор или не отдыхали танкисты на своих выпачканных в грязи машинах после учений, но это бывало редко. Сейчас ручей исчез вместе с газовой будкой.

Кстати, о бумажных змеях. Дед нас научил их делать в буквальном смысле дедовским способом. Бумага и дранки клеились картошкой в мундире.

А тогда нужно было по газовой трубе перейти на другую сторону ручья, там уже начиналось настоящее русское поле. Вдоль еще одного ручья шла тропинка кГостеевскому лесу. Рядом с разваленным дзотом бил родник с очень вкусной водой. Там же рядом валялось старое помятое ведро для ловли сусликов. Справа от ручья было хлебное поле, и суслики рыли норы, прямо рядом с тропинкой. Сусличья нора прямая и строго вертикальная, туда входило около двух вёдер воды. Когда норка наполнялась до краёв, вода вдруг начинала бить в обратную сторону, и оттуда высовывался мокрый и озлобленный хозяин, который быстро попадал в мешок. Сусликов отлавливали по наущению школьных программ, как вредителей сельского хозяйства, но убивать их было жалко, и мы приносили их домой, сажали в клетки, кормили, они бежали из-под замка, потом наш котенок отлавливал их и съедал.

Подзаголовок я употребляю последний раз, потому что эти самые всплески памяти возникают всё время и сами лезут в повествование без всякого порядка. Я их по возможности буду отделять двойными пробелами или звездочками. Вот такими:

Мы идем из лесу. В мешке у Химика пойманные в лесу хорьки. На другой стороне ручья гостеевские (мальчишки из деревни Гостеевка), их много. Они что-то воинственно кричат. Мы ускоряем шаг, потом бежим. Я немного отстал. Слышу выстрел и свист пули над ухом. Мгновенно останавливаюсь. Подбежавшие ко мне гостеевские разговаривают со мной на удивление миролюбиво, спрашивают, что в мешке у нас. Хорьки, говорю. Остальных догнали и надавали по шее. Больше всех досталось Химику и Володьке. Зачем-то забрали половину хорьков.

Надо сказать, это было единственным нападением на нас за всё время, если не считать еще одного. Мы тогда уехали довольно далеко, за горохом. Велосипеды спрятали в лесу, а сами углубились в поле, увлеклись и прозевали появление объездчика. Он появился совсем близко на лохматом коне и с большим кнутом. Я добежал до лесу одним из первых, последние получили кнута по задней части. Но главный сюрприз нас ждал в лесу. Объездчик, прежде чем наехать на нас в поле, повыкручивал ниппеля из колес наших велосипедов. В сторону дома велосипеды ехали на нас. Вернулись домой мы уже к темноте, и пришлось докладывать, что случилось.

Грибов в лесу было мало. В основном мы собирали маслята в лиственничных посадках. Выглядело это так: подходим к посадке, занимаем каждый свою полосу и идем, собирая грибы (это метров триста-четыреста), потом идем в обратную сторону и опять собираем. Третий раз проползаем эту посадку на коленках. По одному и тому же месту! и всё равно находим.

В поле за свалкой было много шампиньонов, дед их очень любил. Мы с ним вдвоём ходили туда неоднократно. На лугах, где бывали коровы, всё лето росли ссачки – полевые опята, очень вкусные грибы. Так они называются, потому что растут по кривым синусоидам «как бык поссал».

Гораздо более увлекательным занятием была рыбалка. Покупных удочек у нас не было, покупались только леска и крючки. На удилища вырезались длинные сучья из орехового куста, снималась с них кора, потом за один конец этот прут привязывался к крыше сарая, на другой – закреплялся тяжелый груз. Через неделю удилище выпрямлялось и высыхало. Поплавком служил кусок винной пробки, обожженный и с воткнутой посередине спичкой.

У нас было три пруда с карасями: Гостеевский, Шахтерский и Барский. Гостеевский самый уютный лесной прудик, там можно было купаться и, естественно, кроме удочки можно было применить бредень. Собственно удочку там и забросить было почти не возможно – мешали кусты и деревья. Мы купались до посинения и пролезали с бреднем все камыши, но улов здесь был небольшой и караси маленькие, соответственно с размером пруда. Самые большие караси и почему-то белые были на шахтерском пруду и только на бредень. С удочкой лучше всего было посидеть на старом Барском пруду, между вековыми ивами. Там и утвердился наш основной рыбный промысел, но не на удочку, конечно. Глушить рыбу мы тоже пробовали, слава богу, было чем: от карбидных бомбочек до самодельных толовых шашек. Это было весело, но отдача незначительная. Гораздо добычливее было ставить верши. С одного верша брали этих карасей сотнями, но у меня до сих пор вызывает дрожь ощущение сильно заиленного дна со всякой режущей дрянью. За сорок с небольшим лет Советской власти дно барского пруда настолько загадилось, что входить туда можно было только в ботинках.

Рыбу бабушка жарила до хруста и заливала яйцами со сметаной – ну очень вкусно! Грибы и рыба были отнюдь не баловством. Люди тогда жили не голодно, но достаточно скромно. Картошка и прочие овощи были у нас свои. Своими были куры, яйца и соленое сало. Маленькие поросята бывали очень забавны, но перед тем, как стать салом, сначала становились угрюмыми зверями с дурным характером.

Помню клевачего петуха. Мы к нему привыкли, и он то ли считал нас своими, то ли боялся получить пинка или палки, но всё было спокойно, пока не появлялся дядя Саша. Заезжал он редко, но петух его как ждал. Он разбегался от сарая, взлетал и норовил едва вошедшего в калитку дядю клюнуть прямо в лоб. За что и поплатился – отрубили ему голову.

Он воевал еще минут пять и без всякой головы, пока не успокоился, уткнувшись в угол забора.

Дед, приходя с работы, приносил в своей сумке хлеб, дешевые сардельки и мясные субпродукты, особенно мне запомнились коровьи сердца. В третьем или четвертом классе после каникул у нас спросили в школе, что мы ели летом. Я ответил – сердца коровьи.

Сливочное масло нам приносили ворованное с молокозавода за полцены. Приходил один и тот же мрачный мужик, шептался с бабушкойв сенях, отдавал масло в буквальном смысле из-под полы, получал свои деньги и просветленный уходил.