Декабрь 2010

Самолет авиакомпании British Airways, Boeing 767, следовавший рейсом BA872 Лондон – Москва, вылетал из аэропорта Хитроу точно по расписанию – в восемь сорок. Это был первый утренний рейс, и, возможно, поэтому борт был забит почти до отказа – лишь в бизнес-классе оставалось достаточно свободных мест. Два молодых человека в строгих костюмах о чем-то оживленно беседовали по-английски, седой джентльмен величественно читал Financial Times, пожилая надменная дама дремала, периодически приоткрывая глаза и строго поглядывая на свою молодую спутницу – скорее всего, внучку, – глубокомысленно листавшую журнал Vogue.

Стюардесса пока не появлялась из-за шторок, отделявших этот островок покоя от бурлящего улья эконом-класса, но если бы она вышла в салон, то ее натренированный взгляд наверняка бы остановился на двух мужчинах среднего возраста. Один из них, сидевший у окна, заметно нервничал: беспрестанно выглядывал в иллюминатор и ерзал в кресле, бросая косые взгляды на своего соседа, господина в сером костюме, который, наоборот, казалось, впал в ступор – сидел ровно и смотрел прямо перед собой.

Наконец занавес раздвинулся, и стюардесса внесла в салон предвзлетную деловитость. Нервный господин заказал себе двести граммов односолодового виски и двойной по объему кофе без сливок. Таким странным заказом он привлек к себе внимание остальных пассажиров: все без исключения украдкой полюбопытствовали, кто это в такую рань пьет виски лошадиными дозами, да к тому же в двойной по крепости кофе не наливает сливок. Лишь на лице стюардессы не отразилось никаких эмоций. С подчеркнуто вежливой улыбкой она отправилась выполнять заказ.

– Что ж делать в Эльсиноре? До отплытья / Мы пить вас здесь научим,[2] – неожиданно продекламировал господин в сером костюме.

в тон ему ответил любитель утреннего виски.

Он три раза перекрестился и с благодарностью принял от стюардессы виски с кофе. «Нигде так хорошо не помолишься, как в самолете», – вспомнил он слова знакомого священника и выпил.

Самолет тем временем вырулил на взлетную полосу и замер. Раздался оглушительный рев двигателей, и огромный «боинг» начал разгоняться. Быстрее, еще быстрее.

Для зимы утро было ранним, над Лондоном, как обычно, было пасмурно. Лишь когда самолет набрал высоту, показалось солнце. Насколько хватало взгляда, расстилались, словно огромные сугробы, клубы белоснежных облаков.

Солнечные лучи слепили глаза, и Александр Сомов обрадовался, что наконец можно закрыть шторки иллюминатора. Он сделал последний большой глоток виски и запил его остатками едва теплого кофе. Затем Сомов вернул стюардессе пустую посуду, достал из сумки новенький MacBook, восхитился скоростью загрузки операционной системы и стал с любопытством изучать его содержимое. В одной из папок он увидел файл с названием «First Folio». Щелчок по значку – и на экране показалось изображение титульного листа старинной английской книги. Александр взглянул на соседа, который давно уже следил за его манипуляциями.

– Я же обещал, коллега, что в вашем новом компьютере будет все необходимое для работы. Все первые издания сочинений Шекспира: Первое Фолио,[4] Второе, Третье, Четвертое, а также различные кварто[5] – конечно, все предположительно прижизненные издания; плюс все значимые филологические и исторические работы по вопросу авторства Шекспира… Словом, практически все, что может пригодиться. Если же вам понадобится какая-то книга, которой здесь не окажется, или же какие-нибудь архивные материалы, то вам стоит только сказать, и в течение одного рабочего дня, подчеркиваю, – он сделал едва заметную паузу, – одного рабочего дня, они вам будут отправлены по электронной почте. Кроме того, на компьютере установлены переводчики со всех европейских языков на английский и русский и другие необходимые для работы программы… Да, чуть не забыл, вы можете свободно выходить в Интернет, где бы вы ни были. Спутниковая связь. Впрочем, это и так очевидно.

В другой ситуации Александр счел бы такой подарок бесценным, и радости его не было бы предела. Но не сейчас. Сейчас он тупо щелкал клавишами PgUp – PgDn, перелистывая знакомые страницы Первого Фолио, первого полного собрания пьес Уильяма Шекспира, изданного в 1623 году, и равнодушно смотрел на экран своего нового компьютера.

Произошедшие за последние два дня события казались Александру каким-то страшным сном. Он никак не мог до конца поверить, что это случилось именно с ним. Но ведь случилось! И этот новенький MacBook, и Эдуард, сидевший между ним и проходом (прямо как под конвоем!), и, наконец, бизнес-класс British Airways (бизнес-классом он летал второй раз в жизни, причем после первого полета не прошло и четырех суток) – все это подтверждало реальность случившегося.

А началось все три недели назад. Еще в Москве. У Александра тогда гостил Мигель, его приятель-испанец, с которым они за полгода до этого познакомились в бывшей Ленинке – библиотеке имени В. И. Ленина. Теперь она называется РГБ – смешная смена вывески для главной библиотеки страны. Хотя, впрочем, соответствует и времени, и стране.

Мигель стоял у каталогов и беспомощно озирался по сторонам, а Александр, проходя мимо, почему-то предложил ему помощь. Мигель подумал, что он сотрудник библиотеки, и начал что-то объяснять на ломаном русском. Александр тут же выяснил, какой язык у него не ломанный – испанский! Ба, да его сам Бог послал!

Александр как раз в то время глубоко погрузился в изучение испанского языка, устав от английского, переводами с которого зарабатывал на жизнь в последние годы. Вернее, делал вид, что зарабатывает, чтобы теща не допекала. Нет, конечно, что-то и зарабатывал, но не на жизнь семьи, хотя, разумеется, как честный человек все заработанное семье и отдавал. Для себя ему вообще ничего не нужно было. Пропитания хватало: в доме всегда полный холодильник. А если не полный или вообще пустой, значит, родители в Испании. Тоже не беда: можно и тещу навестить… Да и жена работает, получает пусть и небольшую, но стабильную зарплату. Английский Сомову был больше нужен для изучения Шекспира, а не для зарабатывания денег. Собственно шекспировский язык и не совсем английский, он особенный. А испанский для чего? Чтобы не сойти с ума от особенного английского.

Выяснилось, что испанец жил в Лондоне и занимался, представьте, тоже Шекспиром. Хотя теперь, после всего того, что произошло, Александр начинал понимать, что неспроста этот Мигель появился в его жизни.

Они познакомились, поговорили, обменялись адресами, потом еще пару раз увиделись в библиотеке. И как-то само собой вышло, что Александр пригласил его в гости. Потом завязалась переписка, в которой горячо обсуждались проблемы жизни и творчества Шекспира, и когда Мигель в следующий раз засобирался в Россию, Сомов, поддерживая традиции московского гостеприимства, пригласил его пожить у себя, чтобы коллега не тратился на гостиницу.

Три недели назад Мигель прилетел и остановился в огромной трехкомнатной квартире Александра в профессорском доме на Академической. Вернее, квартира была не его, а родителей, но теперь формально принадлежала ему, о чем он, впрочем, совершенно не задумывался.

Получили родители эту квартиру в девяностые, в первые постсоветские годы, хотя получить от государства хоть что-нибудь в то время было уже практически невозможно. Но отец Александра не зря был математиком: он все просчитал заранее. Перед тем как защитить диссертацию по конечности бесконечно малых, он организовал в университете пикеты студентов и аспирантов, которые выступали за прямую трансляцию Всесоюзного съезда депутатов… ну того самого, где с разоблачениями выступили приснопамятные Гдлян и Иванов и где заблистала риторическая звезда Анатолия Собчака. Тем, кто эти времена не застал, первые два имени совсем ничего не скажут, а третья фамилия вызовет ассоциацию с нынешней теледивой, и правильно: покойный Анатолий Собчак, бывший мэр Ленинграда – Санкт-Петербурга, ее отец. А Дмитрий Николаевич Сомов – это отец Александра.

Итак, Дмитрий Николаевич косвенно помог отцу Ксении Собчак совершить головокружительную карьеру, а всей нашей стране – головокружительное падение в пропасть, ту самую, что нельзя преодолеть в два прыжка, и глупо надеяться преодолеть одним. Вообще не обязательно было прыгать через пропасть всей страной. Как известно, скорость движения колонны – это скорость самого медленного из марширующих. Что-то подобное можно сказать и о коллективном прыжке. Не трудно догадаться, что прыжка вообще не получилось.

Знакомые родителей Александра, у которых был фантастический плодовый сад на берегу Волги, рассказывали, что, когда территорию их дома занял некий завод, этот сад вместе с плодородным слоем почвы бульдозером сдвинули в реку, хотя небольшой сад предприятию совсем не мешал, и бывшие хозяева просто умоляли руководство завода не губить деревья. Они пытались объяснить, что лучше, чем уничтожать сад, каждый год лакомиться свежайшими яблоками, грушами и абрикосами.

Примерно так же сдвинули целый культурный слой большой страны: никто никуда не прыгал, даже разбежаться не успели. И вдруг – всё, летим в пропасть, как расширяющаяся Вселенная, рассыпаемся на новые галактики!..

Впрочем, в свободное падение отправились далеко не все. Те, что сидели в бульдозере, вовремя затормозили и покинули кабину. Ну а на поверхности этой, оставшейся еще, почвы вместо старой культуры возникла новая – инфраструктура. Кое-что от этой инфраструктуры удалось ухватить и отцу Александра: он быстро защитил пару диссертаций, причем вторую уже по математическому обеспечению прогнозных запасов недр России. Затем возглавил в МГУ кафедру математического прогнозирования социальных процессов. В общем, про должал предсказывать судьбы малых сих, чтобы большим сим было сподручнее с ними управляться. Тут ему почему-то квартиру от университета и дали.

Теперь у родителей имелся дом в Испании, коттедж в Подмосковье, и совсем недавно они закончили ремонт новой просторной квартиры в элитном доме, куда и переехали.

Итак, Мигель остановился у Александра. Вечерами они сидели в гостиной и, слегка выпивая, разговаривали. Преимущественно о Шекспире. Александр совсем по-русски пытался вывести Мигеля на откровенность: раскрывал объятия новоиспеченному другу. Но Мигель этого не понимал, на откровенность не шел и где-то пропадал целыми днями – говорил, что в библиотеке.

Тогда Александру совсем не казалось странным, что Мигель так живо интересовался его работой: выспрашивал, что он думает о шекспировском вопросе, чем он сейчас непосредственно занимается и в каком направлении решил двигаться дальше. Он рассказал Мигелю все. И то, что «Гамлета» два раза перевел, и все остальное. Тогда его ничто не насторожило, ведь Мигель тоже шекспировед. А теперь? Вот уж точно, имей характер: думай, не болтай!

Весь день перед отъездом Мигеля Александр проспал мертвецким сном. Вот это уже тогда показалось ему несколько странным. Но не более. Да, они засиделись с гостем далеко за полночь – даже, можно сказать, глубоко под утро. Александр, если работал до утра, часто вставал после обеда, но так, чтобы проснуться в восемь вечера… Странно было и то, что Мигель собрался и уехал в аэропорт, не простившись и не оставив записки. И уж совсем загадочно: на телефонные звонки Мигель не отвечал. Вот тебе и благодарность за гостеприимство… Но и этому факту Александр не слишком удивился: благодарность – штука тонкая.

В тот же вечер раздался звонок из Лондона, который тоже почему-то не вызвал у Александра никаких подозрений. Ледяной голос, безупречный, пожалуй, даже слишком безупречный, русский язык, правда, с небольшим акцентом.

– Александр Дмитриевич?

– Да, это я. А кто это?

– Добрый вечер. С вами говорит профессор Свенсен из Оксфорда. Я хотел бы пригласить вас на конференцию по шекспировскому вопросу. Нас заинтересовали ваши исследования.

– Да? Очень приятно. А когда конференция и где?

– Конференция в Оксфордском университете через две недели. Тезисы своего доклада вы сможете отправить по электронному адресу, который найдете в своей почте. Все расходы организаторы берут на себя: билеты, проживание в гостиницах в Оксфорде и Лондоне. Официальное приглашение вам уже отправлено. Вы можете его распечатать и в понедельник утром в посольстве получить визу. У вас есть какие-нибудь вопросы?

Какие у Александра могли быть вопросы? На халяву в Лондон на неделю! А ведь вопросы непременно должны были возникнуть. Как они нашли номер его домашнего телефона? Ну это, допустим, не трудно. Но откуда они узнали о том, что у него есть работы по проклятому шекспировскому вопросу, как они говорят, damn authorship problem?

Стюардесса разносила традиционный английский завтрак.

– Porridge, sir?[6] – издевательски спросил Эдуард.

Александр пропустил мимо ушей слова своего надсмотрщика. Эдуард же и дальше продолжал по-английски:

– Вы, как я вижу, не склонны вести разговоры? Напрасно. За приятной беседой с умным человеком и длинная дорога покажется короче. – Эдуард посмотрел на часы. – Кстати, лететь осталось три часа. Приятного аппетита.

Наглый все-таки этот Эдуард. Видит же, что говорить с ним не хотят, а все равно лезет.

Эдуард был мужчиной среднего роста, среднего возраста с усредненной внешностью. Настолько усредненной, что запомнить его лицо или одежду было практически невозможно. Сомов видел его третий раз в жизни, и после каждой из двух предыдущих встреч пытался восстановить в памяти черты его лица, но оба раза безуспешно.

«Наверное, именно таких берут для выполнения грязной работы», – подумал Александр, доедая свою овсянку, которая более приятных мыслей не навевала. Но то, что появился аппетит, уже неплохо, отметил он про себя и заказал еще один двойной кофе. «Вот это сервис! Жалко только, что курить нельзя, – с какой-то почти забытой тоской подумал он. – Но ничего. Три часа как-нибудь продержусь». И он опять принялся листать Первое Фолио. Пора было поразмыслить над случившимся.

Сентябрь 1579

У Уильяма Шакспера были большие сомнения, что учеба приносит ему хоть какую-нибудь пользу. Латинский язык ему не давался, а когда он слышал, как учитель по-гречески декламирует «Илиаду», с ним вообще начинало что-то происходить. Он не понимал ни слова, но при этом завораживающий ритм гекзаметра действовал на него буквально на физическом уровне. У Шакспера было чувство, что где-то глубоко внутри него появляется миниатюрное веретено, которое начинает вращаться и накручивает на себя дюйм за дюймом его плоть.

Если учитель достаточно долго не прерывал чтения и не переходил к объяснениям, то боль становилась почти непереносимой. Тогда не оставалось иного выхода, кроме как поднять руку и попросить разрешения покинуть класс. Уходя, Уильям демонстративно держался за живот, чтобы ничего не говорить в ответ на молчаливо-вопросительный взгляд преподавателя. Язык Уилла в такие моменты был как деревянный, и пошевелить им нечего было и думать. Эта пантомима всегда вызывала у учеников общий сдержанный хохот и отдельные едкие замечания:

– Глянь, опять Уилл свинины объелся до колик в желудке!

– Отцу кожа нужна, перчатки делать, снова свинью забил, значит, большой заказ. Продать столько мяса не может, вот и обжираются всей семьей!

– Даром что папаша большая шишка в городе, а своего ни на грамм не упустит. Чем мясу пропадать, пусть лучше пузо лопнет! А этот тоже жадный, весь в отца…

– Принес бы нам по кусочку свининки, месяцами мяса не видим. Все овсянка да овсянка.

Уилл и сам бы поел свинины от пуза, но он, как и все остальные домочадцы, получал лишь небольшую порцию окорока накануне Рождественского поста и на Пасху. Хотя официально никакого поста теперь не существовало. С воцарением Елизаветы Первой англичане снова перестали быть католиками. Однако отец Уилла, Джон Шакспер, продолжал соблюдать все посты и заставлял поститься семью. Лишь изредка для проформы меню домочадцев пополнялось небольшим кусочком сала: сало хранилось долго, но в семье Уилла ели его так мало, что оно все равно умудрялось портиться. А кому продать свиные туши, Джон знал лучше других, так что все обвинения учеников грамматической школы не имели под собой ровным счетом никакого основания.

Но Уиллу от этого было не легче. Его дразнили Pigwill, «Свиная страсть» или «Воля к свинине». Была и другая кличка: Бекон, то есть свиной окорок. Мальчик страдал безвинно, как, впрочем, и многие дети. Уильям и правда совершенно не был виноват в том, что его отец делал свой бизнес на свиньях, как и в том, что за двенадцать лет до его рождения Джон Шакспер был оштрафован на один шиллинг за вылитые перед крыльцом собственного дома нечистоты.

Наконец Уильям Шакспер выскользнул за двери класса, сполз по лестнице, держась за перила, и выбрался из школы. Он прислонился к стене, вытер пот со лба и закрыл глаза.

Декабрь 2010

Александр открыл глаза и несколько секунд спросонья не мог понять, где находится. Он озирался по сторонам и тер лоб. Наконец голос Эдуарда вернул его к действительности.

– Так не желаете обсудить наши дальнейшие действия? – гнул свою линию Эдуард.

– Позже. Дайте мне все хорошенько обдумать.

– Что ж, не буду вам мешать.

Александр поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, и снова закрыл глаза. Он вдруг отчетливо вспомнил разговор с Мигелем в ночь перед его то ли хамским, то ли таинственным исчезновением. Испанец долго и нудно убеждал Александра прекратить поиски автора:

– Что ты как пиявка прилип к этой попсовой проблеме. Это тема не для ученого. Это сюжет для бульварного детективчика, pulp fiction, которым будет зачитываться толпа. Толпе же интересно все таинственное. Шекспиром был не Шекспир, а Фрэнсис Бэкон! Или Кристофер Марло? История с убийством – вымышленный трюк! А дальше – сюжет Железной маски. Занимайся текстами, Александр, в них весь смысл.

– Я и так пятилетку отдал текстам. Вернее, тексту «Гамлета». Я его перевел дважды. Это трагедия о творце и его творении, и тут принципиально важно знать, кто творец. Ты понимаешь? Офигительно принципиально…

– Чего ж тут не понять – о-фи-ги-тель-но. Очень понятно.

– Вот именно. «Гамлет» показал мне все свои возможные смыслы…

– Все?

– Или почти все. Но основной, глубинный смысл не показан, а скрыт: он зависит от того, кто эту трагедию написал. Если это ростовщик Шакспер, то смысл один. Вернее, все теряет всякий смысл. Если это Фрэнсис Бэкон, смысл совершенно другой, а если это Кристофер Марло – все снова меняется.

– Брось, Александр. Это бредовые идеи. Что ты говоришь? «Гамлет» останется «Гамлетом», кто бы его ни написал.

– Конечно, текст останется прежним, но смысл текста радикально изменится. И поэтому крайне важно решить главную задачу – кто скрывался под маской, прятался за личиной человека из Стратфорда, за Шакспером.

– Обман еще нужно доказать.

– Я этим и занимаюсь, и, кажется, уже на верном пути. It seems to me.[7]

– I know not seems. Пока не будут найдены такие убедительные доказательства, чтобы самый закоренелый скептик в них поверил, Шекспир останется Шекспиром.

– Нет, Мигель, то, что Шакспер – это Шекспир, так же не доказано, как и то, что Шакспер – всего лишь маска.

– Это доказано тем, что никто не может доказать обратное. Доказательство методом от противного. Ты мне нальешь?

– Мигель, ты хреновый математик.

– Хре-но-вый, – тщательно повторил Мигель новое незнакомое слово, глотнул из фужера и после этого серьезно кивнул. – Почему?

Александр тоже выпил и пристально посмотрел на приятеля, чем вызвал новый вопрос.

– По кочану?

Кто же учит Мигеля русскому языку? Пора переходить на испанский.

– ?Basta! – Александр заговорил на кастильском диалекте. – Метод от противного работает не тогда, когда нет доказательств обратного, а когда есть доказательства отсутствия этого самого обратного. Чувствуешь разницу?

– Хотя я и хре-но-вый математик, но разницу… – Мигель посмотрел себе в рюмку, откинулся в кресле и уставился в потолок, – вот сейчас почувствовал.

– Методом от противного придется доказывать, что Марло не мог быть Шекспиром, Сидни не мог быть Шекспиром, де Вер не мог быть Шекспиром, Бэкон не мог быть Шекспиром, Дерби не мог быть Шекспиром и что еще десятков пять человек не могли быть Шекспиром – ни все вместе, ни по отдельности.

– И только тогда Шакспер – это Шекспир, да? Чертова математика! Послушайся моего совета, Александр, брось ты этот опасный шекспировский вопрос, переводи «Гамлета», сонеты – все что хочешь. Изучай текст, ты же филолог. Зачем тебе все эти расследования? Живи себе тихо и мирно со своей женой. Зачем тебе искать приключений, – Мигель опять перешел на русский, – на свой тыл?

– На свой зад, – поправил Александр. – А еще точнее будет: на свою задницу.

Они тогда неплохо выпили, и Александр не придал особого значения настойчивым уговорам Мигеля бросить исследование. Не удивила его и осведомленность испанца о его личной жизни. Ведь он ни разу не сказал Мигелю, что женат, да и Татьяна никогда не появлялась в квартире на Академической в присутствии заморского гостя…

Александр поднял спинку кресла, открыл тонкий кожаный портфельчик, выданный ему как участнику конференции, и вынул листы своего доклада. На первой странице было написано:

Александр вспомнил, какое гробовое молчание воцарилось в аудитории Оксфордского университета, где он делал свой доклад, как только он произнес эти слова. Да, для большинства академических шекспироведов лучшая защита – это нападение: позвольте, кто же тогда Шекспир, если не сам Шекспир? покажите – кто? Докажите, что этот ваш «кто» и есть автор. Им показывали. На многих. Но доказательств, разумеется, не хватает. Чем больше претендентов, тем слабее каждый отдельный кандидат, тем более прочно положение Шакспера, в таланте которого большинство уверено априори. Александр перечитал еще один знакомый абзац, как будто так мог найти выход из сложившейся ситуации.

Осень 1579

Джон Шакспер пожал плечами: ему было не жалко отдать сына учиться грамоте, тем более что это ничего не стоило. С тех пор как Джон занял должность олдермена, он получил право бесплатно учить своих детей в единственной грамматической школе Стратфорда. Грех было этим не воспользоваться, он и отдал Уильяма: пусть ходит – дело не вредное.

Однако особыми способностями великовозрастный Уилл не отличался. Читал он с грехом пополам: по слогам, с трудом понимая написанное. Писал и того хуже: еле-еле выводил корявые буквы, постоянно теряя взглядом строчку в букваре. Его не решились посадить в класс с самыми маленькими, а в среднем классе все уже давно писали и читали. Так и учился Уильям в первый год – ни шатко ни валко. А на следующий год – и вовсе беда. Начали изучать древние языки – латынь и греческий…

И вот сидел Уилл за одной партой с десятилетними и чувствовал себя дебилом. К тому же в свои неполные, а потом и полные пятнадцать лет его тянуло не к латыни и древнегреческому, а совсем к другому. Что это за другое, он тоже долго не мог понять – ему не хватало интеллекта осмыслить соответствующий его возрасту бунт плоти.