— Кир, я попрошу тебя всего один раз, только не принимай близко к сердцу, хорошо? Ты отличный парень и все такое, но больше никогда не открывай фото моей дочери. Не смотри на нее… такую. Ну там сочини кокку на тему, что она редкостная уродина, и повторяй его все время или еще что. Только не смотри. Надеюсь, ты не сохранил фотографию на диске? Я помотал головой.

— Молодец! — Голос Шутова дрожал. — Спасибо тебе. Ты настоящий мужик, Кирюха, а сайт… я знаю этот сайт… это сайт ее бой-френда, ублюдка, сволочи, скотины… черт… я сегодня же к нему загляну, проведаю, и он у меня не скоро…

Голос Шутова становился все тверже и громче, а когда он стал орать, я похлопал его по плечу и ободрил:

— Эй, потише. Все будет нормально. Подросток — труп, просто еще не знает об этом. А за фото не волнуйся, сотру. Сайт, конечно, не смогу. Управишься за сутки, со всем разберешься?

— Все будет в ажуре, — кивнул Шутов. — Ты за своими ребятами проследи, чтоб случайно не наткнулись, и тип-топ.

— Без проблем.

— Замечательный ты парень, Кир, — сказал Миша, отводя взгляд. — С меня пиво… ну и… там посмотрим.

— Я не жадный, беру деньгами.

— Все хохмишь, — грустно улыбнулся Шутов и вышел из кабинета.

— Эй, я не шучу вообще-то!

Я остался один. Никаких сомнений о судьбе несчастного Лериного кавалера у меня не было, потому что Шутов обладает связями в ФСБ, и связи эти нешуточные. Оставалось ждать заметки в газете об очередном закрытии нелегального порносайта, а также статьи о показательном суде над восемнадцатилетним обалдуем.

Зазвонил телефон. Я брякнулся в кресло, крутанулся вокруг своей оси и некоторое время не прикасался к трубке, потому что звонил наверняка шеф, чтобы припахать меня делать что-нибудь этакое, а я совсем не хочу ничего делать, я хочу сидеть в кресле, вертеться вокруг своей оси и ни о чем не думать.

Телефон продолжал настойчиво звонить, и я все-таки снял трубку:

— Алло?

— Кирюха? — Нет, то был не шеф, то был Леша Громов, мой сосед-приятель, мое вечное проклятие, древнерусский, быстро регрессирующий богатырь.

— Ыгы…

— Слушай, Кирюш, у меня проблема, и Бог в который раз отвернулся от меня.

— А с чего ему поворачиваться? Ты только и делаешь, что орешь на него.

— Бог — он же по образу и подобию человека. Ему станет скучно, если не найдется человека, который будет проклинать его.

— Да ну?

— Ладно, не в том дело. Мне вечером надо смотаться кое-куда на часок, не больше. Посторожишь Громова-младшего?

— Такса обычная?

— Пиво и сухарики «Нипоешки», как всегда!

— Что ж, Громов, раз такое дело… — буркнул я, голосом стараясь убедить Громова, что на самом деле я совсем, ну то есть нисколечко не хочу сторожить Колю, но вот только ради пива и «Нипоешек» — посижу с ним.

— Замечательно! — Леша притворился, что не заметил напряженности в моем голосе. — Значит, после работы, в семь вечера.

— В семь не могу, кое-что подбить надо по работе. В семь пятнадцать, — ответил я, размышляя, какой найти повод, чтоб задержаться на работе минут на пятнадцать.

— Ладно…

— А «Нипоешки» купи с запахом бекона, не забудь! Очень мне хочется бекона понюхать.

— Хорошо.

Он бросил трубку, а я заскрежетал зубами в бессильной злобе, потому что подобные Лешкины выходки уже порядком надоели, но отказаться не было сил. И дело не только во вкусных и питательных «Нипоешках». После того случая, когда я впервые подрабатывал бесплатной нянькой робота Коли Громова, я успел привязаться к мальчишке — с ним можно было говорить о чем угодно.

В окне мелькнул в коричневых крапинках грязи голубь, и я мгновенно сочинил хокку:

Упал голубок

Возле окна моего.

Громов — поганец.

Это случилось примерно через месяц после Лешиной грандиозной покупки и после того, как я еще меньше стал уважать Громова, потому что ощутил себя пассивным, но все-таки машинофобом.

«Друг машины, — сказал я себе, ворочаясь в постели за день до случая, — мой враг».

Спать не хотелось, на улице скулили собаки и матерился живодер, свободное место рядом бесило, а пустая подушка издевательски белела в темноте. Я отвернулся в другую сторону и, чтобы отвлечься, размышлял, как все-таки это гнусно — подделывать человека.

Нет. я рассматривал проблему не с этической точки зрения, да и возможный захват роботами власти на Земле всерьез не воспринимал. Пытаясь разобраться в своей неприязни к роботам, я размышлял так: «Каждый человек в мире, несмотря на заверения, считает, что материя вторична, а сознание первично, и, по-хорошему, каждый уверен, что в мире существует только он один, а все остальные — куклы и марионетки, разбросанные по его вселенской личности для его же услады; призваны они, в общем, делать жизнь нашего маленького бога повеселее.

Итак, если учесть, что в мире живет примерно четыре миллиарда людей и три миллиарда девятьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять из них хотя бы на подсознательном уровне считают меня дешевой марионеткой, — есть отчего впасть в отчаяние. Единственное, что хорошо, так это то, что рождаемость и смертность на планете стабилизировались, то есть число народа, который верит в мою неуникальность, не растет. Но есть и плохая новость: изобрели роботов, обладающих искусственным интеллектом, они пришлись по вкусу людям, в основном озабоченным, и их производят все больше. Роботов, а те озабоченных, конечно; и каждая металлическая сволочь наверняка считает меня плодом своего воображения».

Мысль показалась забавной, и я отвернулся от стенки, чтобы растолкать Машу и поспорить с ней на эту тему, однако меня ждало горькое разочарование: Маши рядом не было.

Вместо того чтобы дальше думать о вечном, я схватил краешек Машиной (когда-то Машиной!) подушки, запихнул его в рот и крепко-крепко сжал зубами; сделал это, чтоб не завыть от ощущения полнейшей безнадеги, что ударило в виски головной болью.

В таком положении и уснул.

Утро запуталось в гардинах, солнечный зайчик, не по-осеннему юркий, пощекотал мою небритую щеку, а громкий стук в дверь безжалостно царапнул барабанные перепонки. Вяло бранясь, я выплюнул изо рта краешек жеваной наволочки, потянулся, подпрыгнул на кровати и стал вслепую засовывать ноги в шлепанцы, через пять минут неимоверного напряжения все-таки всунул и пошел открывать, шлепая тапками по скользкому паркету. Глянул в глазок, зевая и разлепляя веки.

У порога стоял Леша Громов, что и требовалось доказать.

— Кирюха, нужна помощь!

— Еще одного робота купил, глупый Громов?

— Не придуривайся, это срочно!

— Туалетная бумага закончилась, глупый Громов?

— Кир!!

— А что, туалетная бумага очень важна: если ее не станет, тогда и до конца света немного останется.

— Кир! Бог, он хоть и лиходей, но тебя накажет!

Бормоча под нос нелицеприятности в Лешкин адрес, я повернул ключ в замке и открыл дверь — нешироко, только чтобы просунуть нос и сказать:

— Чего тебе, негодяй Громов?

— Мне надо на часок смотаться на работу, а потом я вернусь.

— И?

— Посидишь пока с Колей?

— И?

— Что «и»?? Посидишь?!

Я прикинул — до выхода на работу еще два часа, уснуть уже не смогу, раз встал и открыл; к тому же особых проблем с роботом-аутистом не намечалось. Опять же можно его не ненавидеть, потому что роботы-аутисты, наверное, не считают себя единственными во Вселенной и потому что с таким же успехом можно ненавидеть резиновых женщин в секс-шопе.

Я кивнул:

— Сейчас, сейчас. Помолюсь только…

Громов нахмурился:

— Не говори о том, в чем не разбираешься, Полев, и не трогай божественное грязными своими лапами.

— А сам-то? Каждые пять секунд Господу проклятия шлешь!

— Я в него верю, по крайней мере, и уважаю как достойного противника, быть может, когда-нибудь и примирюсь. Тебе же, атеисту и безбожнику, ничто не поможет. Ладно, потопали.

Усаживая меня в самое мягкое и удобное (было бы прекрасно в нем уснуть) кресло в зале, Лешка непрерывно давал указания:

— Коля поел, не волнуйся, я его в пять утра с ложки покормил; таблетки давать пока рано, вернусь — сам дам. На звонки не отвечай, я включил автоответчик, он ответит.

Логично, подумал я, зевая.

— Если что-то случится, аптечка на кухне, в стенном шкафу справа. Там есть все: йод, бинты, лейкопластырь, хотя, честно говоря, не уверен, что у Коли есть кровь, по крайней мере, она у него никогда не шла, но на всякий случай, если пойдет…

Я замахал руками:

— Хорошо-хорошо, Лешка! Все будет нормально, не бойся. Только знай: чипсы я люблю с запахом бекона или сыра. Вот что по-настоящему важно. Остальное — прах.

Он потоптался еще минуты три на пороге, вздохнул тяжко, поскреб щетинистый подбородок и ушел, а я остался в комнате наедине с резиновым человеком. Коля сидел в мягком кресле напротив, руки держал на коленях и смотрел вроде и на меня, а вроде и мимо; ноги его, обутые в новенькие кроссовки, едва касались истертого красного ковра на полу. С моего последнего визита у Коли потемнела кожа под глазами, хотя, возможно, показалось, ведь не может же меняться киборг? Хотя черт его знает, до каких высот дошла современная наука и техника.

— Знаешь, — сказал я Коле и снова зевнул, — не люблю я вас, роботов. Есть что-то ущербное в том, что при строгом законе насчет размножения компании штампуют резиновых выродков. Нет, ты не думай, конкретно против тебя ничего не имею; хотя… да-да, смешно, но это похоже на расизм: я могу ненавидеть расу в целом и уважать отдельных ее представителей; впрочем, глупость несусветная, и не о том хотел я поговорить.

Громов-младший смотрел не моргая.

— Ты ведь все равно ничего не чувствуешь и не понимаешь. И этот аутизм, скорее всего, просто сбой в зашитой в твой чип программе или еще что-то такое, а люди думают, что ты живой, и надеются, что ты сможешь заменить им семью. Другие люди — извращенцы, да, но все-таки тоже люди — надеются, что ты — ну то есть не конкретно ты, а твои собратья — замените им… э-э… сексуального партнера. И все эти надежды, вся эта боль и неправильное счастье мельчайшими порциями из окровавленной капельницы портят нашу жизнь, пускай неправильную, злую, да, но честную. Когда-то честную.

Я сходил на кухню, вынул из холодильника холодную, запотевшую банку пива и отхлебнул. Пиво было вкусное, с легкой горчинкой.

Я вернулся в зал и прыгнул в кресло.

— А ты хороший. Молчишь все время. Такого бы мне сына — и пороть не надо.

— Миша нарядом елку пороть любя остервенело хая откажется, — сказал Коля; голос у него оказался приятный, в том смысле приятный, что обычный детский голос, без металлических интонаций и прочего чужеродства, которое помогло бы отличить киборга от человека.

Одно плохо: из его фразы я ничего не понял.

— Чего?

Он смотрел на меня, не отводя взгляда, только черный зрачок пульсировал, то уменьшаясь, то увеличиваясь, заполняя собой почти весь глаз. Коля говорил:

— Масяне нужно Ерофея полюбить ложкой оловянной хитростью окаянной.

Я встал, медленно подошел к младшему Громову, взял двумя пальцами его ладошку — она была чуть теплая — и пробормотал, заглядывая роботу в глаза:

— Еще разок…

— Мина невеселая едет по лесу орнаментом хороводя опарышей.

— Мне плохо, — пробормотал я, складывая первые буквы слов.

Коля замолчал; что-то мелькнуло в его глазах — что-то необычное, едва уловимое: это есть в любом человеке, даже мертвом, это то, что позволяет мне определять возраст.

Может быть, показалось. Может быть, свет так лег на неживое Колино лицо или мои собственные глюки подействовали — не выспался, вот и лезло в голову всякое.

Все может быть.

Лешка вернулся очень скоро: разбуженным от спячки медведем ворочался он в прихожей, стягивая с лап своих первоклассные итальянские ботинки, и кричал, потому что говорить тихо не умел или не хотел:

— Вроде вовремя, хотя на Пушкинской пробка была просто а-а-афигительная. Представляешь? Первая за пять лет пробка! Подпорки прогнулись, монорельс сошел с рельса и застрял прямо посреди улицы. Кому-то в мэрии будет нагоняй, шапки полетят… хорошо, притормозить успел, а то народу бы погибло человек сто, а не те пятеро, которых придавило краешком головного вагона. Как вы тут?

— Твоему роботу плохо, — сказал я, потягивая баночное пиво.

— Не называй его роботом, — изменившимся, злым голосом сказал Леша.

— Мефодий наш Еву поставил лицом отгадывая хрестоматию огня, — возразил Коля.

Сначала в прихожей было тихо.

— Заговорил! Заговорил, чертяка!!!

Леша, не успев разуться, в одном ботинке кинулся к Коле; обнял его, крепко прижал к своей богатырской груди и заплакал-завыл, что тот оборотень на луну.

Мне стало тошно.

— Он говорит одно и то же, — сказал я, выкидывая банку в мусоросжигатель, — «Мне плохо». Быть может, ты его кормишь ужасно? Наверняка одним фастфудом, а от такой жратвы любой рано или поздно заговорит и вряд ли что-то приятное скажет!

— Милка негодует…

— Нет, другое что-то говорит!..

— Белиберду несет. Первые буквы каждого слова сложи, получишь нужную фразу, а она всегда одна и та же. Вот так-то, нелепый ты человек. Громов, в который раз ты лопухнулся, а я одержал верх, первым вызвав мальчишку на разговор.

Леша погрустнел, но потом улыбнулся и подмигнул мне:

— Все равно хорошо! В смысле хоть какие-то подвижки, правда ведь? Выпьем по этому поводу?

— Мне на работу надо, — стремительно сориентировался я, — кроме того, я уже выпил все пиво, что было у тебя в холодильнике, так что гони обещанные чипсы, и я потопал.

Громов-старший печально вздохнул.

Черно-белая с желтыми пятнами жижа, которая заменяла в этом году снег, настойчиво липла к ботинкам и джинсам, и приходилось периодически останавливаться, чтобы стряхнуть ее. Получалось хуже: грязь размазывалась и самым наглым образом впитывалась в ткань. Я громко возмущался несправедливостью мироустройства и матерился. Слава богу, на меня не обращали внимания, потому что все были заняты: народ в предновогодней лихорадке носился по центральной улице, сметая с прилавков магазинов все подряд, даже мясо, рыбу и птицу. Не знаю, откуда они мясные карточки на это брали.

Я за компанию, проникшись предновогодним духом, постоял в одной очереди, купил небелковую мелочевку, на которую не требовались карточки, а только деньги; потом постоял в другой очереди и опять же без карточки купил соевый гуляш и по-зимнему вялые промороженные овощи. Заглянул в супермаркет и сразу вышел — тамошнюю очередь не простоять и за сутки. Дед Мороз, что дежурил у входа в супермаркет, вручил мне пачку рекламных буклетов, от которых я избавился у ближайшей урны. Взамен метров через десять получил еще одну пачку — от сексапильной Снегурочки в драной песцовой шубке; забирая буклеты, я долго разглядывал ее бледное замерзшее лицо и пытался вспомнить, не видел ли внучку Мороза на порносайте. Не вспомнил.

Не дошел я еще до следующей урны, как ко мне подбежал прыщавый парнишка в красном комбинезоне ; десятилитровым бочонком за спиной, от которого шел ароматный горячий пар. Парень рекламировал бескофеиновое кофе «Безкафе». Предложил мне чашечку совершенно бесплатно — я вынужден был согласиться, потому что уважаю халяву. Вместе с чашечкой он вручил мне кучу проспектов. Рассвирепев, я пнул «безкафешника» в коленную чашечку и взревел от боли, а чашечка зазвенела металлически.

— Ребята, да это же робот! — крикнул я, негодуя.

Люди вокруг оживились и мигом обступили киборга. Прыщавый робот мило улыбался им в ответ, и это вызвало у людей праведный гнев. На робота накинулись всем скопом, втоптали в снег и сорвали одежду. Две бабушки с авоськами засеменили в переулок, унося бочонок с кофе. Интеллигентный мужичок в круглых очках и котелке долго пинал робота по его металлическим ребрам и приговаривал хриплым голосом:

— Нынешние роботы — профанация светлых идей робототехники шестидесятых годов прошлого века!

Потом он ушел.

Робот, не шевелясь, лежал на снегу и с нечеловеческой грустью смотрел в небо на пролетающие облачка, а я сказал ему:

— Понял, гад? Человечество не одолеть.

И ушел.

На середине квартала я взглянул на часы: до начала рабочего дня оставалось минут десять, но можно и опоздать в принципе, начальство я все-таки или кто?

С одной стороны, сегодня на работу меня совсем не тянуло, с другой — было интересно, как там Шутов поживает, разобрался с дружком дочери или нет. Этот вопрос изрядно интересовал мою скромную персону.

У центральной елки, которую впихнули в самую середину площади и огородили картонным забором, проезд был узким. Автомобилисты, которых сегодня было необычно много, отчаянно сигналили. Я пригляделся: одинокий мужик в шапке-ушанке (левое «ухо» отсутствовало) и драповом пальто бегал от машины к машине и создавал пробку. К нему уже спешили милиционеры, но мужик ловко лавировал в потоке машин, кричал что-то, размахивая руками, и уходил от погони. Я пошел в его сторону, потому что всегда интересно знать, кто что кричит и зачем.

А мужик-то слишком ловок оказался! К ментам присоединились разъяренные шоферюги, но даже вместе им никак не удавалось изловить бомжа. Обладатель безухой ушанки просачивался меж автомобилей юрким ручейком; плавно вытекал из цепких рук и кричал, срываясь на визг:

— Я должен найти его и убить!

Его схватили за полы, но мужик извернулся, и в руках водителя осталось пальто, годное только на половик в лавке старьевщика. Мужик на потерю внимания не обратил: продолжил извилистый путь меж застрявших в слякотном месиве машин.

Если выдавалась возможность, он забирался на капот очередного автомобиля и слабыми руками пытался разорвать тельняшку на груди. Народу, не считая, конечно, автомобилистов, это нравилось: он был целиком и полностью на стороне мужика. Бомжа подбадривали выкриками, а в самые напряженные моменты аплодировали. Особенно веселилась молодежь. Кто-то от радости начал кидаться в автомобили петардами, но хулигана-пиротехника быстро скрутили и поволокли к машине с мигалкой, где долго и усердно били по почкам.

— Эй, мужик, не холодно тебе? Зачем майку рвешь? — крикнули из толпы.

— Ой, а вдруг он из мясной банды? — взвизгнула женщина с полной сумкой продуктов и обняла, прижала к себе сумку наикрепчайшим образом.

Я, вцепившись в пакет с подарками, протолкался вперед. Неожиданно бомж свернул и кинулся в нашу сторону. Люди, которые окружали меня, отступили на пару шагов назад, и я остался лицом к лицу с чокнутым. Вблизи он выглядел совсем отталкивающе, и, чтобы отвлечься, я навскидку определил его возраст: 31 год, 3 месяца и два дня. Погрешность — неделя.

Мужик остановился и уставился красными в лопнувших сосудах глазами на меня. Я на всякий случай обнял пакет и вцепился в него изо всех сил. В принципе ничего особенного в нем не было: в основном открытки. Но все равно жалко.

Бомж улыбнулся — мелькнули зубы, гнилые через один — и сказал мне шепотом, доверительно, словно знал не первый год:

— Поможешь?

— Нет, — честно ответил я. — Даже если б ты был красивой девушкой. Впрочем, ей бы тем более не помог — через одну порномодель или проститутка.

Мужик схватился за майку еще раз, напрягся — лицо его покраснело сильнее, нос из картошки превратился в баклажан — и разорвал тельняшку на груди. Я отшатнулся, потому что из груди бомжа торчало нечто глянцево-черное, словно политое растительным маслом; формой эта штуковина напоминала полумесяц. Темный холмик пульсировал, будто в нем билось живое существо, пытающееся выбраться из груди бомжа.

Опухоль?

— Это не рак! — закричал бомж, не выпуская из рук тельняшку, выставляя волосатую, грязную, с черным пятном посреди грудь на всеобщее обозрение. — Не рак это, но жук-скарабей!

Народ заткнулся. Стало тихо. Кто-то полез вперед — я увидел боковым зрением бабку с полными пакетами гостинцев, которая смело семенила к бомжу.

— Я — потомок египетских богов! — надрывался бомж. — Пророчество сбылось!

Изо рта у него воняло так, что, наверное, за километр чувствовалось. Спирт и чеснок — чудесный дуэт.

— Я ищу ублюдка, который собирается использовать нас! — продолжал кричать бомж. — Нам надо остановить… — Договорить он не успел, потому что подоспели бравые служители правопорядка. Во время пробежки по площади они выглядели изрядно уставшими, теперь же повеселели и принялись действовать задорно и с огоньком: стукнули бомжа дубинкой по голове, а потом хорошенько прошлись по спине; подбежавший водитель добавил, с разбега пнув несчастного по ребрам. Покончив с приветствием, менты подняли бомжа на ноги.

— Идти сможешь? — поинтересовались они с неподдельным участием.

Бомж в ответ пустил изо рта кровавые пузыри и уронил голову на пульсирующую грудь. Милиционеров такой ответ удовлетворил, и они потащили доходягу к «бобику». Один, молоденький и на вид самый честный, остался, зачем-то откозырял мне и сказал громко:

— Извините за беспокойство, гражданин господин!

— Э… — промямлил я, пряча драгоценный пакет с открытками за пазуху.

Мент наклонился ко мне и прошептал, протягивая глянцевый флаер:

— Распространяю помаленьку. Ты бери. Мне за каждый флаер денежек отсыплют легошенько:— Судя по необычному говору, молодой мент прибыл к нам откуда-то из Украины.

О таком я еще не слыхивал, чтоб мент подобным бизнесом промышлял. Выглядело это смешно, но я кивнул с серьезным видом, флаер взял и затолкал в карман куртки. Молоденький милиционер еще раз откозырял и побежал за товарищами, взбивая сапогами снежную кашу.

Народ расходился, я понял, что пора и мне. Взглянул на часы: рабочий день только что начался.

Работаю я на улице Ленина, в трехэтажном здании. Наши этажи — два верхних, нижний сдаем в аренду под офисы мелким фирмам, потому что в наше невеселое время главное — рентабельность. Даже для Института Морали.

В холле пахло свежей хвоей. Я свернул направо, к гардеробу, и сдал куртку Полине Ильиничне. Пожилая тетка проворчала что-то нелицеприятное — я ведь оторвал ее от чаепития, от поцарапанной с отбитой ручкой фарфоровой кружки. Куртку Ильинична повесила нарочно неровно, пластмассовый жетончик с номером шмякнула о столешницу с таким видом, что я почти поверил, будто виновен во всех смертных грехах. Настроение, однако, Ильинична мне подпортить не сумела, потому что у меня против вредной старухи есть верный способ. Я смотрю на ее желтоватое лицо, изъеденные кариесом зубы, злобные морщины на лбу и вокруг глаз и вижу возраст — семьдесят лет. Вот так вот, вредная старуха, говорю про себя, не шестьдесят тебе, как ты всем врешь, нет! Тебе — семьдесят, и ты…

— Чего уставился? Чего? А? Архаровец!

— Знаете, Полина Ильинична, — не выдержал я, — вы чем-то похожи на мою родную бабушку. Вот, к примеру: моя бабушка обожала кошек, и у нее было пять пушистиков, а у вас, думаю, ни одного нет, хотя кошек вы любите, правда ведь? Я видел, что вы покупаете на черном рынке кошачье мясо, значит, любите. И здесь частенько коты появляются, а потом загадочным образом пропадают куда-то, вероятно, от вашей безмерной любви к ним. Общее ли это? Нет. Любовь к кошкам у вас разная.

Старуха вылупила на меня свои заплывшие глазенки. Я продолжил:

— Кроме того, моя бабушка ненавидела чай в пакетиках, — я кивнул на ниточку, что свисала из ее чашки, — она презирала тех, кто пьет эту отраву, признавала только настоящий чай с бергамотом. Так что и здесь нету у вас общего. Книги? Книги вы не читаете. Музыку — слушаете старинную попсу; думаете, в наше время она превратилась в классику, верите недалеким радиоведущим? Как же вы заблуждаетесь, Полина Ильинична: музыка, тем более попса, не станет классикой никогда, потому что место классиков забито давно, и если что-то и посягнет на это самое место, то совсем не попса. Но все-таки что-то общее у вас с моей бабушкой есть.

Полину Ильиничну перекосило — руки у нее задрожали, на губах появилась жутковатая ухмылка. Старуха спросила уныло:

— И чего же?

Я наклонился к ней и сказал:

— Вам семьдесят, и моя бабушка умерла тоже в семьдесят.

— Но я-то… не умерла.

— Значит, у вас пока нет ничего общего. Плохо стараетесь, — сухо ответил я, подхватил со столешницы жетончик и направился к лифту. Было очень приятно осознавать свою маленькую победу над вредной старушенцией, а с другой стороны, было не очень приятно, потому что собака-совесть шептала в ухо, что я неправ, что я — эгоистично настроенная скотина, которая после развода совсем с катушек съехала, что мне следует вернуться и извиниться; еще что-то шептала она, собака эта, но я пропускал ее советы мимо ушей, потому что если слушать все время совесть, то и чипсов с «Нипоешками», извиняюсь за тавтологию, не поесть, и денег лишних не заработать.

Полина Ильинична выключила радио; было слышно, как она выливает в раковину чай.

— Подождите! Кирилл Иваныч, погодите же!..

Я придержал сходящиеся дверцы лифта носком ботинка.

Конечно же ко мне спешила Иринка Макеева, секретарь Наиглавнейшего нашего Шефа, влюбленная в меня по какой-то странной причине девчонка лет двадцати двух. Миленькая, пухлощекая, черноволосая, в сдвинутом набок бежевом беретике и аккуратной шубке, которая загадочным образом подчеркивала изящную фигурку девушки. Ирочка зашла в лифт, топнула сапожком, и грязные снежные крупинки переместились с ее обувки на мою штанину.

— Ой, — сказала Иринка и так густо покраснела, что мне захотелось помидоров, политых кетчупом. — Давайте я стряхну…

Но я опередил ее, смахнул, наклонившись, снег и улыбнулся:

— Ничего страшного, Ир, видишь, сам справился. Большой уже, — неуклюже сострил я.

— Мне стыдно, — пробормотала Иринка и посмотрела на меня такими влюбленными глазами, что пришлось перевести взгляд на потолок. Потолок был дымчато-синий, покрытый густой сетью блестящих царапин.

— Ну это хорошо, наверное. Раз стыдно, значит, совесть у тебя есть; значит, не успела совесть свою за пирожок продать, как я, например.

— Это шутка, правильно?

Я поперхнулся:

— Вроде того.

— Очень смешная!

— Спасибо…

— Вам спасибо, что прислали мне открытку на день рождения, — поблагодарила Ирочка. — Так приятно… вы единственный, кто помнит, когда у меня… день рождения.

Лифт приехал, двери разошлись в стороны. Я галантно пропустил Иришку вперед. Ей следовало свернуть в первую дверь направо по коридору, мне же надо было пройти дальше. Однако Ира не свернула в кабинет шефа (впрочем, делать там все равно нечего — Михалыч приходит к двенадцати), а пошла за мной.

— Вы знаете, Кирилл Иванович, день рождения у меня прошел так скучно… гости были, но ничто меня не радовало: ни торт с двадцатью двумя свечками, ни полное собрание сочинений классика Буэлевина, ни даже нижнее белье — в кружавчиках, такое красивое! Да, я побежала в спальню, надела его и долго любовалась собою в зеркале, но это не главное! Ваша открытка главнее — я перечитывала ее целых пять раз. Так замечательно вы в ней меня поздравили!

«С днем рождения, Ирочка! Желаю тебе удачи на работе и счастья в личной жизни», — вспомнил я, нервничая, потому что мы как раз проходили мимо застекленного «панорамного» окна в кабинет системщиков. Системщики все как один оторвались от компьютеров и цепко следили за мной и шагающей рядом Иринкой. Я чувствовал, как их взгляды прожигают насквозь мой лоб, потом висок, а после — затылок. Когда пламенные взгляды остались за крепкой стеной, я вздохнул свободно. Впрочем, не совсем.

— Да ничего такого, Иринка, всегда рад, — промямлил я, отворяя дверь кабинета.

— Нет, что вы! — размахивала руками Иринка, отчего ее нарядный беретик аж подпрыгнул над головой. — Я так рада была, правда! К черту тортик «Наполеон», хотя, конечно, вкусный он очень — мне его бабушка печет; к черту белье, мне его этот прыщавый придурок подарил — он за мной ухлестывает, урод, но нету у него шансов… Все к черту! Хотя белье французское, оно жутко дорогое и нежное, заботится о моей коже днем и ночью, и она, кожа моя, становится как у младенца, но вот ваша открытка… Вернее, не открытка даже, а внимание, да, внимание и память, ваша феноменальная память в отношении меня па…

— Ир, — сказал я, криво улыбаясь и пытаясь спрятаться за дверью кабинета, — потом поговорим, хорошо? А открытка та стоит три пятьдесят. Хочешь — верни деньги.

— Нет! — взвизгнула она.

Я закрыл дверь на ключ и только тогда вздохнул свободно, а Макеева плаксиво пискнула с той стороны:

— Встретимся на обеде в столовой, Кирилл Иванович! Открытку вашу я все равно люблю, а ночью засунула ее под подушку, и мне всю ночь снились вы! Хотите знать, как вы мне снились?

— Ради бога, нет, — пробормотал я испуганно. Пакет с открытками (проклятая привычка, давно пора с ней завязывать — обойдется народ и без моих поздравлений) кинул на свободный стул, подхватил со стола пульт дистанционного управления и включил сплит-систему.

Видеоокно показывало барханы, над которыми кружил суховей; караван верблюдов медленно двигался вдалеке, и палящее бледно-желтое солнце выжигало небо над ним добела.

Надо достать скотч, подумал я, и перевести окно в обычный режим. Пусть показывает то, что в самом деле происходит на улице, пусть показывает грязь и холод.

У кого можно выцыганить скотч?

Я попрыгал на месте и несколько раз присел. Меня била дрожь, и черт знает почему: причиной был то ли холод, то ли Иринка. Скорее второе.

Скотч можно достать у системщиков, но идти к ним сейчас? Увольте. Ни за что и никогда, только через мой труп. Идти к этим шушукающимся сплетникам и сплетницам после того, как они видели нас с Иринкой вместе? Да лучше смерть от газа через повешение на электрическом стуле!

Я сел за компьютер и щелкнул выключателем на системном блоке, который в то же мгновение зашумел, а изображение на мониторе проявлялось медленно и неохотно, будто подморозилось. Я коснулся сенсор-панели и мгновенно подключился к сети — на чем у нас не экономят, так это на средствах связи.

Мишка.

Как он там?

Парень дотошный, наверняка уже нет не только фоток его дочери, но и самого сайта, а может, и Лерочкиного парня тоже нет, валяется на дне реки с перерезанным горлом, а к лодыжке проволокой камень прикручен с выбитым Мишкиным вензелем.