Это и есть настоящий Подиумный Шаг. С большой буквы. С маленькой монеткой в жопе.

Маша Вешняк знает, что это такое. Или, по крайней мере, думает, что знает.

Она идет в свой итальянский супермаркет, где вот-вот закончится обеденный перерыв, на ее лице адресованная в никуда полуулыбка, она блуждающей кометой светится в толпе.

Только сейчас вместо маленькой монетки Маша сжимает толстое сучковатое полено, внутри липко и паскудно, и кровь скоро начнет стекать по ногам.

Машу порвали. Если бы Метла, этот подонок, не попал в прямую кишку, он продырявил бы ее в любом другом месте, точно. Когда Метла злится – он твердый и холодный, как бревно, как зубило, он может только убивать. Никакого удовольствия. Он убивает и говорит: ты здорово подставила меня, сука. Очень здорово.

Заметив впереди парня с сеттером, Маша быстро перешла на другую сторону улицы. Сеттер встал в стойку, нервно повел носом. Собаки чуют кровь за километр; когда у Маши месячные, Додик так и норовит залезть под юбку…

Это не месячные. Это просто кровь, потому что Машу порвал ее лучший дружок. Прочистил мусоропровод. Размешал кишки. Он заехал за ней, едва начался перерыв, и отвез к себе. Сначала ударил под дых. Потом сказал, что ракетница, которую она взяла на день рождения Газона, была «горячая», – а Метла никому не позволяет трогать свои вещи без спросу. Теперь он с этой долбаной ракетницей, как жерех с блесной в желудке. Это справедливо? Справедливо или нет – я тебя спрашиваю, жаба паскудная?!

Нет, это несправедливо. Значит, что? Значит, виновные понесут наказание. Вот это будет справедливо, да. Газик, педреныш, уже получил свое, верно?

– Он требовал, чтобы я залезла пальцем в его… Нет, не надо, пожалуйста. Нет, нет…

– Заткнись. Он свое получил.

– Мне больно. Пожалуйста… Я не думала даже доставать ее из сумочки, взяла на всякий случай, думала – если на обратном пути кто-то пристанет, то я смогу… Ты с ума сошел, не надо. Ты что?!

– Не дергайся, паскуда! Ты выстрелила первой. Ты сама стала клеиться к нему – вот что я хочу сказать.

– Неправда!! Нет!!.. Больно, дурак!!

– Заткнись, блядво…

– Ой, ой… Куда ты пихаешь, больно!

– Так и должно быть… Это наказание… Ты здорово подставила меня, сучонка. Никто… еще… меня… так… не подставлял… Вот тебе! Вот! Хы-хы-хы…

Речь его стала нечленораздельной, Метла стал хрипеть и постанывать. Она тоже стонала, но не от страсти. В промежности что-то трескалось. Вместо двух отверстий там вполне может оказаться одно, и тогда ей прямая дорога на операционный стол. Маша слышала про такие случаи.

…А первый раз они спали вместе год назад, у нее дома. Она подмылась квасцами, и Метла тогда раз сорок спрашивал: ну как, девочка? не болит? не беспокоит? Маша умирала со смеху, но молчала, и руки ее все время лежали на его холодной дрыгающейся заднице. Сначала она наматывала на палец волосы, которые целыми пучками торчали оттуда, потом руки понемногу ожили и стали подгонять его, топить, вколачивать, быстрее, давай… Все было прекрасно. Метла обцеловывал ее всю, он был мягкий и настойчивый, он не убивал, не рвал, не раздирал надвое – хоть и торчал, как перископ, а складывался только после третьего или четвертого раза.

Метла втрескался.

Маша никогда не была красавицей, она это прекрасно знала. А вот Метла не знал; и никто из той многочисленной бригады, что бурила эту скважину до него, – не знал и знать не мог. Потому что Маша Вешняк ни на секунду не забывала о монетке, которую надо удерживать во что бы то ни стало, и держала ее, даже когда все тело плавилось, будто воск.

Держала и теперь, деваться некуда… Вот тако-ое полено.

Маша свернула во двор, заставив какого-то папашу, выколачивающего ковер, замереть с выбивалкой в руках. Она зашла в ближайший подъезд, достала из косметички носовой платок и подложила его в трусы. Твою мать… Подонок. Когда она вышла на улицу, папаша все еще стоял монументом. Или что-то увидел?..

В магазине появилась за четыре минуты до конца перерыва. Отпрашиваться нельзя, итальянцы в такие игры не играют, домой могут отпустить только с отпиленной конечностью под мышкой. Маша прошла в уборную, достала насквозь пропитанный кровью платок, стянула трусы. Прежде чем все это спустить в унитаз, внимательно рассмотрела: спермы не было ни грамма. Метла так и не кончил. Она быстро подмылась, сменила белье. Выпила таблетку мепробамата. Когда тренькнул звонок и Маша с обычной своей полуулыбкой появилась в торговом зале, никому бы и в голову не пришло, что у нее что-то не в порядке.

– В каком, говоришь, году это было? В восемьдесят третьем? Не знаешь, кто вел?

– Не знаю.

– Ладно, сейчас разберемся…

Курбатов придвинул к себе телефон и принялся сосредоточенно набирать номер.

– А жаловались? Мать, родители отца, кто-то с работы?

– Не знаю, – повторил Денис. И подумав, добавил:

– Вряд ли. Мать вообще жаловаться не любит.

– А зря, – сказал важняк. – Когда кто-то сильно заинтересован в деле, тогда люди по нему пашут, стараются избежать лишних «телег», чтобы не поймать неприятностей на свою задницу. А когда все спокойно – никто особо не чешется…

Здравствуй, Владислав! – произнес Курбатов уже в телефонную трубку. – Узнал? Хорошо. В восемьдесят третьем вы расследовали дело об убийстве Петровского. Скорей всего оно приостановлено за нерозыском виновных. Найди его, пожалуйста. А я подошлю нашего паренька с письмом, выдай ему под расписку на пару недель. Да ничего особенного, если получится, расскажу. Спасибо.

И, положив трубку, подмигнул Денису.

– Вот и все. Привезешь дело, посмотрим, и станет ясно – что к чему…

У Дениса перехватило дух. Все произошло совершенно неожиданно. Курбатов сам забрел к нему в кабинет, поговорил «за жизнь», расспрашивал о семье, а когда он рассказал о давней трагедии, тут же взялся за телефон и напрямую соединил сегодняшний день с канувшей в прошлое страшной ночью.

Дело об убийстве отца оказалось нетолстой папкой в замызганном картонном переплете. Стандартные бланки, обычные документы: отпечатанные через истертую ленту еле читаемые постановления, написанные неряшливыми почерками рапорта и протоколы допросов, нечеткие черно-белые снимки. Фотографии Денис смотреть не стал, а все остальное прочел.

Вначале события развивались параллельно: недалеко от Тиходонска на железнодорожной насыпи нашли труп отца, а через два часа на станции Степнянской задержали трех хулиганов, изрезавших сиденья в электричке. Задержанных ожидал штраф, но степнянский опер, случайно заглянувший в дежурную часть и ничего не знающий о находке тиходонских коллег, подчиняясь интуиции или извечному инстинкту сыщика, вдруг спросил: «Ребята, а за что вы мужика убили?»

Заданный наобум вопрос вызвал смятение у задержанных.

– Да мы не хотели… – промямлил самый младший. – Он сам напоролся…

Очевидно, после этого за них взялись всерьез, потому что в деле появились «явки с повинной». Три дегенерата подробно расписали, как пили портвейн в привокзальной рыгаловке, как поехали к знакомым девушкам в село Ржаное, но подруг там не нашли, зато купили самогон, как на обратном пути повздорили с «мужиком в синей шведке», как началась драка и Борька нечаянно ударил его ножом два или три раза…

– Десять раз, паскуды! – закричал Денис. Его трясло, по лицу катились слезы. – Десять раз нечаянно!

Всех троих закрыли в КПЗ – Сивко и Чепурного за хулиганство, а Бориса Кружилина – за убийство. Через трое суток хулиганов освободили под подписку о невыезде, а убийцу арестовали. Но, переехав в следственный изолятор, тот отказался от ранее данных показаний и заявил, что их из него выбили оперативники. На рубашке подозреваемого обнаружили кровь отца, но и у самого Борьки кровь оказалась той же группы. Два ножа, которыми дегенераты резали сиденья, орудиями убийства не являлись, а третьего, Борькиного, так и не нашли. Через десять дней Кружилина освободили за недоказанностью вины, а по истечении двух месяцев дело приостановили за неустановлением виновных.

Через час, приведя себя в порядок, Денис зашел к Курбатову. Тот скользнул внимательным взглядом по его бледному лицу с припухшими красными глазами, но ничего не сказал и профессионально пролистал дело. Потом куда-то позвонил, навел справки, что-то записал, подошел к двери, запер замок и достал из шкафа початую бутылку коньяка и две стопки.

– Сивко уже не достать, – сказал наконец важняк. – Его убили в девяносто первом. А остальных подергать можно…

Курбатов замолчал, разливая по стопкам густую янтарную жидкость. Денис молча ждал. Руки у него были холодными, а по спине тек пот.

– Чепурной сидит за разбой, – продолжил Курбатов. – Четыре года отбыл, осталось еще два. А главный негодяй, Кружилин, – здесь, в городе, вот адрес…

Он положил перед Денисом листок и поднял стопку.

– Давай помянем твоего отца!

Денису вначале коньяк показался безградусным, вторая порция обожгла желудок, потом тепло медленно поднялось вверх, и он расслабился.

– И что тут можно сделать?

Курбатов разлил по третьей, пригладил редеющие волосы.

– Зека загнать в петлю… Или под пресс… Или в петушатник, это еще проще. А главного… По делу его крутить бесполезно, хотя можно попробовать… Схватить ночью, притащить в отдел, отходить палками, а потом на понт взять: дескать, твой нож по другому делу в вещдоках лежал, а сейчас нашли куда его приставить – там и пальцы твои, и кровь потерпевшего…

Важняк с сомнением поморщился.

– Нет, ерунда! Не те времена, не те люди… По делу ничего не выйдет. Ну да можно что-то еще придумать…

– Что же тогда, в восемьдесят третьем, ничего не придумали? – спросил Денис. – Тогда небось легче было!

– Да очень просто, – Курбатов уставил на стажера выпуклые льдисто-рыжие глаза. – Тогда это никому не было нужно. А сейчас ты – один из нас! Член команды!

Важняк аккуратно закупорил бутылку, спрятал ее на место, отставил рюмки на подоконник.

– И когда обижен член команды, мы используем все возможности, чтобы за него заступиться. А возможности у нас очень большие! Скоро ты в этом убедишься!

– И Кравченко член команды?

Курбатов насторожился.

– А почему ты про него спросил? – в желтых глазах вспыхнул огонек подозрения.

– Да так… Ему ногу прострелили, а за это цыгану три года дали. И все дела!

– А-а-а!

Огонек погас.

– Не всякий, кто здесь работает, – член команды, – важняк многозначительно поднял палец. – Но ты мне симпатичен. А это очень много значит, когда человек симпатичен Александру Петровичу!

– Спасибо, – Денис поднялся.

– Кстати! – Курбатов хлопнул себя по лбу. – Сегодня сидел у шефа, ему позвонили из изолятора. Что ты там расследуешь? С этим самоубийством и так все ясно, а ты контролеров и надзирателей вызвал целую толпу… Начальник плачет – там посты перекрывать некому. Владимир Иванович пообещал ему, что зря людей дергать не будем. И просил меня тебе подсказать.

– Так как же…

– Очень просто. Обычно никто за зеков землю не роет. Покончил с собой – туда ему и дорога. Вон сколько порядочных людей страдает – им помогать надо. Так или не так?

– Так, – неуверенно вымолвил Денис.

– Ну и отлично. Я же чувствую, что ты умный парень. И обязательно станешь членом команды.

Вернувшись в свой кабинет, Денис долго сидел, уставившись в стену с выцветшими обоями. Действительно, Курбатов говорил правильные слова. Если бы за ними не стояли очень большие неправильности, мириться с которыми Денис не хотел. Но и воздать по заслугам убийцам отца Александр Петрович собирался неправильными методами. И Денис в этом был с ним полностью согласен. Здесь происходило какое-то раздвоение, и следовало либо отрицать все неправильности скопом, либо раздвоиться самому.

В 96-м киоскер Катенька вышла замуж за военного, уволилась и уехала в Иркутск. Теперь в киоске сидит Анна Валериановна, бывшая школьная учительница, вместо лица у нее наспех очищенная картофелина. Она тоже надевает резиновый напальчник, чтобы удобнее было брать газеты, – только на это майору Агееву плевать с высокой башни.

Рядом открылось еще одно кафе, там густое прохладное пиво двух сортов из заводских тридцатилитровых бочонков и вкусные горячие комплексы. Сравнительно недорого. Там молодые смешливые официантки, Таня и Раиса, у них клетчатые передники и спортивные загорелые ноги. Когда девушки надевают каблуки, на бедрах и икрах обрисовываются крепкие мышцы.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.