Нам, молодым, были особенно лестны его приглашения. Сидим, скромничаем. Пьем водку. И вдруг заходит речь о любовных романах. Шутки, подробности… бог с ними! Обращаются к одному, а он — известный сердцеед. Назовем его господин N. Его спрашивают: «Чем-нибудь нас сегодня порадуете?» Молчит. «Сколькими красавицами пополнили вы свой победный список перед уходом на фронт?» — «Список моих побед, господа, — отвечает господин N, — завершается Ватерлоо». Встал и вышел. Мне потом рассказали, что у него даже фото есть. Но не в этом суть. Там, на оборотной стороне, — молитва. И пусть себе молитва, так ведь молитва — женщине! Вот тебе и история о любви. Но она и не жена ему вовсе. Бог знает кто.

— Что ж, такое часто бывает.

— Я вижу, ты разочарована?

— Но с чего ты взял, что это и есть настоящая любовь? — отмахнулась я. — Молись хоть дереву в лесу! Пиши молитвы хоть на заборе! Я не понимаю.

— Фамилия Любомирский тебе ни о чем не говорит?

Сердце мое упало, руки безвольно легли на колени.

— Кажется, это знакомый моего мужа, — ложь была тиха, глаза устремлены в пространство.

— И твой муж подарил ему твою фотографию?

— Перестань мучить меня! Откуда тебе известно про фотографию? Вадим Александрович тебе ее показывал? Говорил что-то про меня? Он ее потерял, быть может? И ты ее нашел?

Николка сдвинул брови, заговорил задумчиво:

— Фотография… Фотография… Как тебе объяснить… Тебе любой скажет, что там мы становимся фаталистами. И мало того, что фаталистами, но и фетишистами. У каждого есть маленький божок… У кого — благословление матушки, крестик на шнурке, у кого — локон жены в медальоне, просто подобранный на счастье камушек, найденный на дороге. Да любая мелочь, на которую никто другой и не обратит внимания. И главное — не потерять фетиш, иначе… смерть… — Он сделал паузу, вздохнул. — Мы отдыхали вповалку… Через час должно было быть наступление. Любимирский полулежал в кресле, рассматривал фотографию. Все знали, что у него есть некое фото, тоже фетиш, но никто его ни о чем не расспрашивал. И тут неожиданно кто-то произносит слова молитвы. Мы все обернулись. Перед Любомирским стоит Кирилл Маслов… Я тебе уже говорил о молитве, вот так ее неожиданно прочитали. А Кирилл в тот же день попал в отчаянную переделку и вышел из нее без единой царапины!.. Кто бы мог подумать! И все посчитали молитву чудодейственной. Смешно, скажешь? Может быть, и смешно. Только мы каждый день молились. Анна! Тебе — молились! Тебе, пойми! Безумие! Грех! А молились!

Я прижала руку к пылающему лбу.

Николка потер виски и обнял меня за плечи. Дурная мысль пронеслась в голове: эти руки обнимали чужую женщину, эти пальцы в восхищении скользили по ее телу.

— Анненька, — мучительно сладко говорил он, и мерещилось мне, будто сам демон искушения сидит рядом и вглядывается в душу мне ненасытными глазами, — возьми и убеги с ним.

— Что ты говоришь?

— Убеги. Брось мужа. Напишешь ему письмо, извинишься, объяснишь, что любишь другого мужчину.

— Это бесчестно. Прекрати.

— Любомирский любит тебя. И тебе нужен человек, с которым ты почувствовала себя… — он сделал паузу, обдумывая следующее слово, и слово было банальным, — женщиной.

— Николай, поздно уже говорить о Любомирском.

— Ты не сказала мне самого главного.

— Милый мой! Николка! Как я понимаю тебя! Но твои старания и слова напрасны. Я ничего не изменю в своей жизни. И не потому, что ленива или боюсь. Нет! Я сама ничего не хочу менять.

— Но почему, Анна? Объясни!

— Николка, ты идешь напролом. Так нельзя. Одно дело сказать — уйди от мужа, будь с другим. И совсем иное — уйти от мужа, быть с другим. Что мне греховное падение? Душными июльскими ночами я не находила себе места. Супруг подходил к моему креслу, трогал за руку. Я говорила про головную боль, недомогание, дурное расположение духа. Но однажды прямо сказала ему: «Заведите себе любовницу». Он вздрогнул. «Непременно», — пообещал он и больше не тревожил меня.

Летом много времени со мной был Вадим Александрович. И он, как ты сейчас, тоже был бесстыден. Говорил: «Поедемте в Париж. На неделю, на месяц, на всю жизнь. Вы и я. Ни о чем не задумываясь, возьмем и уедем! Хотите?» Я смеялась, говорила: «Ах, Вадим Александрович, конечно, хочу! Но не поеду!» Может, я не люблю его? Если бы любила — уехала бы, наверно. Отдалась бы ему в вагоне. Бродила по парижским улочкам, немая от счастья. Что же мне делать, если я не люблю Вадима Александровича? На какой шаг ты меня толкаешь? Боже мой, что я говорю? Да я все его письма ко мне помню! До строчки, да сгиба… Я люблю его. Люблю… Но Николка смотрел на меня с тревогой, недоумением и во всем его облике сквозила жалость ко мне. Нехорошая жалость — как к беспомощному существу, которое запуталось в собственных следах и теперь ходит по кругу.

Утром следующего дня я встала рано, решила принести Николаю чай в постель. Кухарка приготовила мне поднос, и я пошла на второй этаж, неумело балансируя на ступеньках. В дверях его комнаты я столкнулась с Таней. По тому, как поспешно она запахнула на груди шаль, я неожиданно поняла, что вошла в Николкину комнату она еще вчера.

Она замерла, опустив голову.

— Таня, — прошептала я. Я не поняла до конца, что произошло. Таня не могла… Николка не мог… Господи, все сошли с ума, и я в первую очередь. — Таня! — шепотом воскликнула я, перепугавшись за нее.

Она молчала, не глядя на меня.

— Он тебя обидел?.. Он… Что он сделал с тобою, бедная моя девочка?..

— Нет, — расплакалась она. — Нет, не вините его! Она принялась защищать Николку. Если бы я начала бить ее по щекам, это бы ее не удивило. Но я испугалась за нее. Боялась искренне и всерьез, зная хрупкость Тани и ее строгую мораль.

— Это я, — повторяла она. — Я сама пришла к нему! Сама! Он ни в чем не виноват! Простите! Простите меня, Анна Николаевна!

Я закусила губы.

— Как сама? — не поняла я. Поднос прыгал у меня в руках. — Не бойся, скажи мне правду, Таня. Он обидел тебя? Николай привел тебя в комнату силой?

— Нет, нет… Вы не поймете… Он — с войны. Под смертью ходил, смертью дышал. Он не имеет греха за собой в эту ночь… Я все на себя взяла. Устал он. Только женщина сможет спасти мужчину. Я увидела его и подумала, что если он приедет из дома на войну, то и погибнет тут же. Ему моих сил надолго хватит… Я ему все отдала. Вы простите меня…

И она, пошатываясь, ушла в свою каморку. Я проводила ее взглядом, действительно ничего не понимая. Вошла к Николаю в комнату. Поставила поднос на ночной столик, неловко звякнули блюдца и серебряные ложечки. На смятой постели Николай блаженно обнимал подушку. Услышав посторонние звуки, пробормотал.

— Не уходи, Танечка…

И увидел меня. Сел на подушках резко.

— Что ты так на меня смотришь, сестра?

С размаху я ударила его по лицу, но пощечина получилась смазанной и нелепой. И я разрыдалась.

— Таню жалеешь? — спросил он. — А кто бы меня пожалел. Не надо мне твоей жалости. Я ласки хочу! Просто, чтобы кто-то поцеловал и в глаза посмотрел без спешки! А ты — ледяная. Мимо смотришь. Своими мыслями занята. Любишь своего Вадима и люби сколько душе угодно. Только плохо у тебя получается. Ты — страдаешь, он — места себе не находит! Где счастье от вашей любви? Где оно? Ты виновата.

Скупая ты. От тебя тепла не дождешься. Сиди со своими прелестями до старости. А я в глыбу льда не желаю превратиться! Я Тане благодарен! Я ее никогда не забуду!

Он сидел на кровати — очень молодой и красивый, как языческий бог. Плечи его были широки и сильны, а на коже оставались еще следы смятой простыни.

— Может быть, и женишься на ней! Мезальянса в нашем роду еще не было! Может, откроешь моду на прислуге жениться! — сквозь слезы обиды крикнула я ему в лицо.

— Думаешь, ей нужны мои подачки, вроде женитьбы? Сама говорила мне, что Таня у тебя святая. Да она Богу одному принадлежит. Поэтому такая добрая и щедрая. Она за эту ночь все грехи мои замолила!

— Безумец! Зачем ты сделал такое!..

— Замолчи, ты не смеешь мне указывать. И только потому, что никого и никогда не сумела полюбить по-настоящему! Мой тебе совет — езжай к мужу! Не будет тебе счастья с Любомирским. Он бросит тебя через месяц. И правильно сделает! Ты — чужая для любви. Муж же твой — человек спокойный и обстоятельный. Он простит тебя и смирится со всем, только бы видеть тебя рядом с собою. Может, ты его и сумеешь немного полюбить. И оставь Любомирского! Отпусти его. Не виноват же он в том, что был идиотом, когда влюбился в тебя, совершенно не зная, кто ты на самом деле!

— Я думала, что ты — святая! — кричала я на Таню, будто она сама убедила меня в собственной святости. — Ты не святая, ты… ты — девка. Грязная девка! Ты спала и с моим мужем тоже? Отвечай мне!

— Нет.

— Грех тебе, Таня! Такой грех, что ты и в жизни его не отмолишь! Грех!

— Что вы мне о грехе говорите! Вы не Бог. И я не Бог. Только нету греха за мною. Нет! Слышите, Анна Николаевна! Грех — это когда без любви, а я шла к Николаю Николаевичу по любви и от любви! Из милосердия, из любви к вашему брату.

— Замолчи, — приказала я.

Пришел Николай. Оперся о косяк. Лицо грустное. Таня посмотрела на нас с ним. Начала собирать вещи в узел. Не смущаясь моего и Николкиного присутствия, положила белье, чулки, два платья, свою вторую шаль.

— Простите меня, коли что не так.

— Я отвезу тебя, Таня, — мягко сказал Николка, останавливая ее в дверях.

— Не надо, Николай Николаевич, — попыталась воспротивиться она.

— Отвези ее, Николка! — закричала я. — Отвези с глаз моих долой! Навсегда! Отвези ее в публичный дом, где место таким тварям, как она.

Не знаю, что на меня нашло. Злость с полной силой овладела мною. Мне казалось, чем сильнее я накричу на Таню, тем спокойнее на душе у меня станет. Но покой не приходил. Мне казалось, что Таня украла у меня тайком что-то важное, дорогое, милое сердцу. Я ненавидела ее. И не понимала почему.

Но потом я увидела в дверях гостиной ее и Николая, уже одетых, готовых уехать. И все поняла, с ужасом зажала рот ладонями, чтобы не закричать. Но крика все равно не было.

— Николка, вернись, — прошептала я, но шепот мой никто не услышал.

Я поднялась с трудом в свою спальню и сидела там без движения в старом глубоком кресле, пока за окном все предметы не слились в одно темное месиво. Я поняла причину своей ненависти к Тане. И мне было страшно признаться в абсурдности причины. Таня отняла у меня Николку. До сей ночи он был только моим, и ничьим больше. Бог с ней, любовницей, с которой он расстался. Я никогда не видела ее и вряд ли увижу! Но Таня! Хлопотливая и молельная девушка, которая с легкостью жертвовала собой ради меня, не должна была так грубо оступиться. Николка только мой, и не надо отнимать его в стенах моего же дома. Я люблю его, и никто не сможет его полюбить сильнее меня! Никто не имеет права смотреть на него, дышать тем же воздухом, что и он, если я не разрешу этого! Но Таня посмела! Ревность заглушила во мне голос разума, ревность жестокая, черная, неблагодарная, убила все. Породила на пепелище ненависть. Обрушила на меня зловонный поток грязи.

И Николка тоже хорош! Принять у себя мою служанку! Мою служанку! И я поняла, что не мезальянс Николкин меня страшит, а то, что близкие мне люди отняли у меня друг друга. И Таня, моя Таня, моя горничная и поверенная моих полночных тайн, принадлежит теперь не мне, а Николке!

Я очнулась от стука в дверь.

— Анна Николаевна, ужинать подавать?

— Николай Николаевич приехали?

— Нет.

— Тогда не надо.

У меня отняли самое дорогое — Николку и Таню. Отняли? Ведь брат останется моим братом, даже если уйдет на войну вновь или женится, возвратясь с войны. Он любит меня! Кто же в силах отнять его у меня? Но голос ревности вновь оказался сильнее. Он будет делиться любовью с другой женщиной! И то. что раньше было моим безраздельно, — его любовь, будет делиться, дробиться, мельчать. Любовь должна литься к одному человеку, а не делиться между многими.

Я не спросила у Николая о Тане, когда он вернулся. Но ночью мне приснился отвратительный сон, который меня растревожил. Мне снилось, будто я поднимаюсь по грязной, заплеванной лестнице со скользкими и высокими ступенями. За тонкими стенами жили люди, слышались голоса, обрывки криков и ругани. Я не знала, что делала здесь. Вышла, однако, на площадку и постучалась в дверь. Из нищей комнаты вышла девушка со следами помады на губах. Она брезгливо осмотрела меня.

— Будь осторожна, — сказала она вглубь комнаты. Оттуда не отозвались.

Я вошла. Увидела вытертый половичок на полу, чисто выскобленные полы вокруг, разбитый диван, служивший, очевидно, постелью, без полога, стол. В углу была икона.

— Что вам? — около печи с изразцами стояла Таня. Платье на ней было серым, румянец со щек сошел, будто краски платья его растворили. Она прижимала к груди руки, словно защищаясь.

— Ты тут живешь? — спросила я.

— Да.

Я выглянула в окно. Там бежала быстрая, мутная до желтизны, река, неся щепки и ветки. Поток ее был быстрым и гремел. Мне стало не по себе.

— Вы ступайте домой, Анна Николаевна, — сказала озабоченно Таня.

— Ты ждешь кого-то? Она опустила глаза.

— Я — грязная девка, не надо вам со мною и говорить. Я грехов своих не отмолю уже. Поздно. Уходите!

Николая провожали всем домом. Бабы совали ему в руки бумажные иконки. Николай, простившись со всеми, повернулся ко мне.

— Тебе, Анненька, — сказала он, — сейчас лучше вернуться домой. Пожила тут, отдохнула. Возвращайся.

— Я вернусь. Через неделю, обещаю тебе.

— О Тане не хочешь меня спросить? Ты о ней и словом не обмолвилась.

— Не буду я тебя ни о чем спрашивать.

— Как знаешь. Дай бог тебе счастья, Анненька. Мы обнялись, и я безутешно расплакалась у него на плече.

— Ничего… — повторял он. — Ничего. Не плачь!.. Я обязательно напишу тебе письмо, как только случится свободное время. Жди. И ты мне напиши! Знаешь, как там твоих писем не хватает! Казалось бы — вчера пришло, а уже нового ждешь!..

— Я напишу! — сквозь слезы пролепетала я.

— Прощай, Анненька! — сказал он и потом много раз целовал мое заплаканное лицо.

И потом начались снегопады. Густой белый вихрь царил за окнами, словно приказывая сидеть на месте и никуда не двигаться. И я подчинилась его воле. Присела у окна и начала вспоминать — то ли в полудреме, то ли наяву, — всматриваясь в снег и не замечая, что комнату уже заливает густая иконная темнота.

Полная няня, с простым русским лицом, держит на руках младенца, а я прошу ее:

— Нянюшка, покажи мне снова Николеньку! Я хочу поиграть с ним.

— Голубушка моя, — отвечает та, улыбаясь, — братик еще маленький, он не будет играть с вами.

— Почему, нянюшка? — тяну я, привставая на цыпочки.

— Потерпите, моя голубушка, вот вырастет братик, еще наиграетесь вместе.

Очень красивая маман красит губы у большого зеркала, а я тоже пытаюсь увидеть себя, я встаю на мягкий пуфик, но, пошатываюсь, хватаюсь руками за воздух, падаю и сметаю почти все с туалетного столика — на ковре просыпанная пудра, пролитые духи. Маман в ужасе, гнев искажает ее лицо почти до неузнаваемости.

— Дрянная, гадкая девчонка! — кричит она на меня, и я начинаю плакать, полная раскаяния за содеянное.

В дверях появляется нянька с испуганным Никол кой на руках.

— Почему ты не смотришь за ребенком?! — кричит на нее маман.

— Простите, барыня, — начинает оправдываться та, но маман топает ногой и выходит из комнаты.

Я еще плачу, у меня ушиблена коленка, мне обидно. Глядя на меня, начинает плакать Николка. В окно я вижу, как уезжают в гости родители.

Весна, пышные кусты сирени, какой-то удивительный звон в свежем воздухе. Я смотрю в сумеречное небо, мне нравится острый месяц, теплые звездочки.

— Нянюшка, — спрашиваю я, — отчего звезды меняются?

— Ничего не меняется, — отзывается та.

— Нет, нет! Зимою звезды холодные и сверкают, а сейчас горят тихо.

— Глупая девочка… — бормочет маман, прислушиваясь к моим рассуждениям.

Я долго смотрю на нее и все-таки говорю:

— Вы просто не знаете! — и поворачиваюсь к няне. — Нянюшка, отчего звезды меняются?

— Видно, Господом так заведено, дитятко, — тихо и покорно говорит она. — Все, что на земле и на небе есть — все в Его власти.

— Пора Анне нанять гувернантку, — заявляет маман отцу. — Иначе эта дура научит ее…

Около ног маман играет Николка.

Потом — первая влюбленность. Мне было лет семь или восемь, ему — на десять лет больше. Он был каким-то родственником соседей, приезжал вместе с ними однажды к нам, и я еще долго не могла его забыть, хотя в памяти быстро стерлись черты его лица. Помнилось только, что он сказал мне: «Ты — маленькая русалка!»

Потом — первая любовь. Влюбилась я в кузена маман, он был лет на двадцать старше меня, звали его Петр Николаевич. Я по неловкости своей, будучи с ним наедине, разбила вазу в гостиной, жутко засмущалась — так, что поранила палец об осколки. Он сказал, что ничего не скажет моим родителям, и занялся моим порезом. От его прикосновений мне было особенно хорошо, и я, набравшись смелости, спросила:

— Отчего вы так редко бываете у нас?

— Вы бы желали видеть меня чаще? — спросил он и улыбнулся.

— Да. Вы — добрый. Для чего-то возитесь со мной и моим пальцем.

В его волосах сверкало несколько седых волос, но глаза были молодыми и удивительно привлекательными.

— Но не могу же я оставить самую красивую барышню в округе! — сказал он.

С того для я начала страдать от ревности — Петр Николаевич был женат и имел троих детей, а мне было всего четырнадцать… И все в нем мне казалось идеальным: и то, как он говорит нараспев «Аничка!..», и то, как он смотрит на меня, и как держит себя с другими людьми.

Вскоре он уехал с семьей в Англию. Когда он приехал прощаться, родители устроили большой ужин, отец и маман беседовали с ним и его женой, дети гонялись вместе с Николкой по двору, забыв о правилах хорошего тона. Я, как молодой дикий зверек, всех сторонилась.

Но Петр Николаевич нашел для меня минутку, когда рядом никого не было.

— Иди, иди ко мне… — тихо сказал он, протягивая мне руки.

И я с радостью шагнула к нему в объятия, всего на мгновение, чтобы впервые почувствовать себя женщиной…

Вскоре приехал Александр Михайлович. Его приезд не был шумным, Степан открыл ему двери, взял верхнюю одежду и сказал, что я в зале. Я слышала голоса, но видения детства и отрочества были столь яркими, что я не обратила на разговоры в вестибюле никакого внимания.

— Здравствуйте, Анна Николаевна, — сказал супруг, подходя ко мне.

— Добрый день…

— Я приехал за вами. Будет вам ребячиться… Поедемте домой, — спокойно и обстоятельно, как говорят с очень маленькими детьми, сказал он, даже не присаживаясь.

Я не смотрел на него, сказала куда-то в пустоту.

— Зачем вы приехали? Зачем вы просите меня вернуться? Не все ли вам равно — будет ли официальный развод или мы просто прекратим жить в одном доме? Я могу жить и здесь.

— И вас не пугает перспектива остаться в провинциальном заснеженном доме?

— Я не знаю, — призналась я.

— Думаю, что вам стоит вернуться в наш дом.

— И вы готовы простить мне мой дачный роман? — с вызовом спросила я, сама не понимая, зачем я говорю эти слова.

Александр Михайлович огляделся. Он не приезжал сюда с тех пор, как состоялась наша с ним помолвка.

— Дачный роман? — переспросил он. — Конечно, я вам его прощаю. Нет ничего проще, чем простить то, чего не было.

— Почему? — со слезами спросила я на высоких нотах. — Почему вы мне не верите?

Он устало посмотрел на меня и сказал:

— Потому что вы — страшная фантазерка, моя дорогая. Вам нравится играть в роковую женщину. Но давайте на время сделаем антракт.

Я расплакалась, прижимая ладони к лицу. Он был рядом, но не утешал, даже не говорил ни слова.

— Я никуда не поеду с вами!.. Я буду жить здесь!.. Я не хочу никого видеть!.. — сквозь слезы говорила я. — Я умру!.. Я покончу с собой!..

Отняв руки от заплаканных глаз, я увидела, что Александр Михайлович стоит около окна, смотрит на метель и курит. Не слыша моих всхлипов, он повернулся.

— Давайте попьем чаю, — как ни в чем не бывало предложил он. — Нам надо еще ваши вещи упаковать, духи и прочая, прочая… Кстати, вы очень хорошо выглядите, Анна Николаевна. Видно, провинция идет вам на пользу… Через два дня, когда мы уже будем дома, весь город будет только и говорить о вашем удивительном цвете лица!..

Я чувствовала себя неловко, поэтому всю дорогу до станции молчала и даже не смотрела на Александра Михайловича, тот, в свою очередь, не обращал на меня никакого внимания, напевал что-то едва слышно и много курил. Но в поезде он вышел из своей задумчивости и вспомнил, что я рядом.

— Анна Николаевна, если не секрет, не могли бы вы поделиться, чем вы занимались в мое отсутствие?

Я подняла на него глаза, но так и не смогла определить точно, смеется ли он надо мной или его вопрос продиктован искренним интересом.

— Приезжал Николка, — очень сдержанно ответила я.

— Об этом я знаю.

— Как? — не на шутку удивилась я. — Откуда вы могли узнать?

Александр Михайлович подмигнул мне.

— Николай Николаевич почтил меня своим присутствием раньше вас. Конечно, он не сказал вам о своем визите ко мне, чтобы вы не дулись на него. Но вы не должны обижаться: никто не виноват, что по сетке железнодорожных путей я находился к нему ближе, чем вы.

Я была неприятно поражена.

— И как долго у вас был Николка?

— Переночевал одну ночь. Но не переживайте вы так!..

— И наверно, он опять наговорил вам несусветных глупостей относительно меня?

Поезд качнуло, я ухватилась за бархатную обивку дивана.

— Нет, что вы! Он был слишком уставшим для того, чтобы философствовать, — ответил Александр Михайлович.

— Видно, он неплохо отдохнул, так как со мной… — поезд опять качнулся, как бы предостерегая меня от лишних слов, но я была в негодовании и поэтому продолжила: — Кстати, если вам интересно знать, Николка предлагал… скорее, советовал мне бросить вас и убежать с любовником куда глаза глядят!

— В самом деле?

— Да, да!

— Ну, его можно понять. Я бы тоже вам предложил нечто подобное, только вы обиделись бы на меня, поэтому я никуда вас от себя не отпускаю! Более того, бегу вслед за вами, везу вас обратно в свой дом.

— Очень мило с вашей стороны!..

— И даже мысли не допускаю о ваших любовниках. Вы для меня, как жена Цезаря, выше всяческих подозрений!

— Какое благородство!..

— С вашей стороны, прежде всего. Другая женщина на вашем месте и вправду бы наставила мне рога. Или сбежала с благословления брата. Вы же тихо и примерно дождались меня в родительском гнезде в обществе портретов не менее благородных предков. Это достойно уважения.

— Действительно?

— Возможно, даже будет воспето в народных песнях. Хотя вы не любите фольклора. Скажем так, Алексей Петрович возьмется за литературную обработку данного сюжета.

— Может быть, вы предложите более достойную кандидатуру? — попросила я.

— Позвольте, но больше никто из наших общих знакомых не пишет стихов.

— Надо свести новые знакомства, — предложила я.

— Пожалуй, — сказал Александр Михайлович, замолчал и начал смотреть в окно.

За окном все было белым и ровным. Настолько белым, что мне не верилось, как снежная белизна по весне может превратиться в воду и уйти под землю.

— Я ведь тоже не терял времени даром, — сказал мне Александр Михайлович. — Думаете, мне приятно было сознавать, что моя супруга в истерике уезжает бог знает куда — в давно заброшенный дом, неизвестно зачем, неизвестно как надолго… Я был жесток с вами. Простите меня. Простите мою недоверчивость к вам. Скорее всего мой поступок был продиктован не чем иным, как ревностью, но теперь-то я понимаю, что не имел права вас ревновать… Естественно, если бы вы полюбили другого мужчину, то я бы и слова вам не сказал против и отпустил бы вас навстречу новому счастью… Ведь, полюбив, вы бы сказали бы мне о новых чувствах? Не стали бы мучить себя и меня ненужной ложью?..

Произнося последнюю фразу, он смотрел в сторону, и мне подумалось: муж дает мне место для отступления, но будь я даже изменницей и скажи сейчас: «Я чиста перед вами», он бы поверил, потому что сам нашел мне оправдания и слова для них.

И я ничего не стала говорить Александру Михайловичу — вовсе не от жестокости, а оттого, что слишком много лжи окружило меня за последнее время, и я начала ее бояться, как дети боятся темных углов, чуланов с пауками и нянькиных сундуков, полных ненужного тряпья.