Говорят, когда человек рождается, на небе зажигается звезда. Так новой жизни радуется небо.

Я очень надеюсь, что оно так же сильно радовалось и за меня. И мама впоследствии оказалась не права, утверждая, что моему появлению на свет не был рад никто, кроме нее самой.

Возможно, она говорила это от обиды, так как сразу после моего рождения наш отец с горя запил. Он так долго и уверенно ожидал мальчика, что появление второй дочери для него оказалось непреодолимым несчастьем. Свою глубокую печаль и тоску папа несколько дней заливал вином, а потом и вовсе загулял.

Не менее трагично мое рождение восприняла и родная бабушка, в доме которой временно проживала наша семья. Она даже ко мне не подходила. Воспитав двоих сыновей, бабушка считала девочек «Божьим наказанием». И каждый раз, когда я плакала, она лишь недовольно тыкала в дверь указательным пальцем, бросая матери: «Иди, она снова ревет». Бабушка даже не называла меня по имени. После месяца такой жизни моя мама забрала нас, детей, и ушла.

Мой первый танец

Вот так началось мое детство. Впрочем, мама была не права: моему появлению на свет очень обрадовалась старшая сестра Полина, пожалуй, даже слишком. Так что уже с месячного возраста мне приходилось переваривать ее самые изысканные лакомства: сахарные кубики, баранки и пряники, словом – все самое лучшее, что у моей сестры только было. Она не могла не делиться этим со мной.

Возможно, именно поэтому мне пришлось взрослеть намного быстрее, чем обычным детям. И в полтора месяца у меня появился первый зуб! Его крепость я активно проверяла на самой Полине, кусая ее от большой любви, а порой – от досады. Но сестра мне прощала все, я была для нее чем-то вроде божества. Она прощала мне даже прогрызенные до дыр игрушки. Когда мне исполнился

год, в нашем доме не осталось практически ни одного уцелевшего от моих зубов предмета, включая мебель и всю кухонную деревянную утварь.

Обо всем этом я узнала со временем из рассказов моей семьи. Однако есть моменты раннего детства, которые каким-то чудом запечатлелись у меня в памяти. И эти воспоминания связаны, пожалуй, с первым годом моей жизни. Очень отчетливо и ясно я помню свой первый «танец», исполняемый под мелодию детской пластинки «Семеро козлят». Мои родные при этом громко и весело смеялись. Я тогда, ребенок, была невероятно счастлива от того, что способна вызывать у окружающих подобный восторг и признание. В столь раннем возрасте мой танец представлял собой необычайно ритмическое раскачивание под музыку. Проделывала все это я, стоя на четвереньках на диване. Отбивала ритмы песни я настолько четко и энергично, что конечно, это само по себе не могло не вызывать у окружающих смех. Причем страсть моя к песенке «Семеро козлят» была настолько сильной, что в каком бы состоянии я не пребывала: сонная, больная или уставшая, услышав любимую мелодию, я неизменно поднималась на четвереньки и усердно исполняла свой «танец». И он мог длиться долго, до моего полного изнеможения.

Вообще, я была очень необычным ребенком. Не только из-за необъяснимого пристрастия к песне «Семеро козлят», но и из-за многих других странностей. Пожалуй, с самого рождения я привлекала к себе внимание не одним своим неординарным поведением, но и своей не менее нестандартной внешностью.

Дело в том, что на свет я появилась с необычайно белыми, как снег, волосами. Их невозможно было причесать, они были тонкими и легкими, как пух, и всегда стояли дыбом. Казалось, если на мои волосы дунуть, они возьмут и разлетятся. Ну, просто одуванчик!

С такой экзотической внешностью я быстро стала сенсацией всего роддома. На меня сбегалось смотреть целое акушерское отделение. К тому же санитарки без конца путали и совали меня кормить блондинкам. Проделывали они это машинально, даже не задумываясь, что моей матерью могла быть самая настоящая брюнетка.

Мама тем временем пребывала в волнении. Она была уверена, что у нее родился альбинос. И хотя это не что-то смертельное, известно, что жить без пигмента достаточно сложно. А тем более – в Советском Союзе, где все должно было быть стандартным и одинаковым. Из ряда вон выходящие вещи или люди в обществе, как правило, надолго не приживались.

Однако альбиносом я не оказалась. И первое солнце в своей жизни я встретила с радостью. Его, к счастью, в моем раннем детстве было предостаточно, так как родилась я в самые жаркие дни июня. Наверное, поэтому до сих пор я так сильно люблю солнце.

Наш первый дом и игрушки

Вскоре после переезда матери от бабушки наш папа вернулся. Он попросил прощения и сказал, что нас любит. Мама ему поверила и простила.

Так все вместе мы и зажили в нашей маленькой, без удобств, квартире в дореволюционном, аварийном доме в одном из старых районов Винницы. Но надо признаться, что для меня это было самое лучшее место в мире! Нашу первую квартиру я хорошо помню до сих пор, начиная с малейших деталей расположения в ней мебели и заканчивая запахом ее стен. Как сейчас, помню нашу крохотную кухоньку: слева – газовая печь, плита, холодильник, справа – небольшой раскладной сервант, где хранились папины инструменты и электронные платы. Когда приходило время ужинать, крышка серванта открывалась, и мы на ней ели. Это был наш семейный стол. После трапезы крышка снова закрывалась, превращаясь в папин сервант. Наш первый дом был полон магии и чудес. Не менее волшебным мне тогда казался умывальник, стоящий там же, на кухне. Он напоминал удивительный шкаф, внутрь которого мама заливала воду, затем она поступала в кран. Использованная вода стекала в ведро, стоявшее под раковиной.

И, конечно, с невероятной точностью я помню нашу единственную в доме комнату. Там посредине у стенки стоял большой деревянный стол, где моя сестра делала уроки; два раскладных дивана с левой и с правой стороны комнаты, один из которых был родительский, а другой – наш, детский. В левом углу располагался огромный, как мне тогда казалось, желтый шкаф с зеркалом. Он служил хранилищем для вещей, а также моим секретным убежищем, где я пряталась от всей семьи, когда у меня было «одинокое настроение». Справа на стене висели длинные стеллажи с книгами, а под ними стоял телевизор.

У самого изголовья нашей с Полиной кровати было священное место в доме – детский уголок, который представлял собой небольшую металлическую полку, а также несколько картонных коробок, размещенных под ней, где хранились игрушки. На полке, самом почетном месте, сидели наши любимые куклы и плюшевые животные. Как правило, все они были «новые». По мере же своего старения, они постепенно перебирались с полки в картонные коробки. Это был естественный процесс «природного отбора», интенсивность которого не в последнюю очередь зависела от поступлений игрушек в наш дом. Но признаться честно, такое бывало нечасто. Поэтому куклы порою засиживались наверху по нескольку лет.

Появление новой игрушки для меня с Полиной было неимоверным счастьем, поэтому мы с сестрой всегда с нетерпением отсчитывали время до наших дней рождений. Но люди, к сожалению, нередко оказывались «жадны» или просто «глупы». Они часто приносили в подарок никому не нужные платья, колготы либо детские книги. И то, и другое мне казалось сущим наказанием!

Ничего уродливее для меня не существовало, чем кружевные платья и юбки. К тому же они были невероятно неудобными и непрактичными. То ли дело брюки! О них я тайком мечтала все свое раннее детство, но мне так и не посчастливилось их надеть. В те времена считалось, что носить штаны девочкам постыдно. В таком виде их не пускали даже в детсад, поэтому моя мечта о собственных брюках так и осталась несбывшейся. Компенсировать эту потерю мне помогали разве что шорты, мои первые белые махровые шорты. Их родители порою позволяли мне надевать дома и в очень редких случаях – на море. Но это были незабываемые дни моего детства!

Еще большим наказанием, чем платья, для меня, пожалуй, стали книги.

Впрочем, в дни моего раннего детства последние были не настолько ужасными. В них я могла рассматривать картинки, правда, недолго, поскольку последние никогда не менялись и поэтому казались скучными. Но настоящее коварство книг я узнала немного позже, где-то в шестилетнем возрасте, когда моя мама, стоя надо мной с веником, заставляла меня читать. Ничего в жизни мне тогда не представлялось мучительнее! Длинные, запутанные слова были абсолютно лишены смысла! Корявые буквы, разорванные слоги предательски выскальзывали из моей головы. Сконцентрировав все свое внимание, я пыталась вспомнить их звучание, но всякий раз тщетно. Минута такого мучения мне казалась часом. И каждое подобное чтение практически всегда заканчивалось моими слезами, после чего сердце мамы, наконец, таяло, и она отпускала меня погулять.

Мои друзья и старушки

А там, на улице, меня ожидал друг, самый любимый и незаменимый товарищ моего детства – Ваня. Незаменимым Ваню в моей жизни делали не в последнюю очередь его необыкновенные игрушки: целый арсенал пластмассовых пистолетов, шпаг, а также «настоящий» железный пулемет. Он трещал так громко и сильно, что это создавало незабываемый эффект войны. И мы с другом начинали бой. Сначала мы делили его военный арсенал, а потом вступали в сражение.

Еще у Вани было множество машинок практически всех советских моделей и марок: «Жигули», «Волга», «Москвич», «Запорожец». У него также имелись грузовик и паровоз. Такой коллекции, как у Вани, не было даже на полках магазинов. И всем этим товарищ щедро делился со мной. Устраивая ралли на асфальте, мы могли играть часами. Ничто меня не делало такой счастливой, как мой друг Ваня и его машинки.

И знал ли кто-то, как сильно тогда я мечтала о собственном «автомобиле»! Но это было совершенно нереально. Если мне что-то и покупали родители, так только кукол или плюшевых зверей. В лучшем случае – фигурки динозавров и первобытных людей.

Правда, однажды после долгих просьб, мне мама купила транспортный набор. В него входили миниатюрные пластмассовые модели трамвая, троллейбуса и различных автомобилей. Каждая из фигурок не превышала и двух сантиметров, но какое это было счастье! И, устроившись дома на ковре, я целый день могла играть в свой «транспорт».

Порою мне также приходилось играть в куклы, но в основном за компанию. Моя сестра настойчиво пыталась втянуть меня в свои развлечения. Иногда я увлекалась, и ее «дочки-матери» мне казались интересными, однако такое случалось нечасто. В основном на десятой минуте игры я, как правило, уставала и начинала откровенно скучать: мне не нравилось быть ни «матерью», ни «дочкой». Мне хотелось бегать и стрелять, разгонять автомобили до бешеной скорости и взлетать на них в небо. И я вспоминала о Ване, незаменимом человеке в моей жизни.

Однако летом Ваня часто гостил у бабушки в селе. И наша разлука могла длиться месяцами. Даже Полина и та летом нередко уезжала в пионерский лагерь. И тогда я оставалась совершенно одна, так как в нашем старом, еще дореволюционном доме, больше детей не было. Там жили одни древние старушки, тоже одинокие и брошенные, как я. Пожалуй, эта общая беда нас так сильно впоследствии и сроднила.

Я и сама не знаю, как эти бабушки, трясущиеся от старости и нередко страдающие склерозом, стали моими близкими подругами. Каждый день под вечер они собирались на двух лавочках в нашем дворе, чтобы поговорить о чем-то непременно важном: своем прошлом, которым в их возрасте они только и жили.

И я, шестилетний ребенок, добровольно присоединялась к ним. О чем мы тогда беседовали, я, конечно, уже не помню. Но, по словам моей мамы, я была настоящей душой компании. Когда я говорила, все внимательно слушали. Потом начинались дискуссии, порою – смех. И так, сидя со старушками на лавочке, я могла общаться часами. И никакой разницы в возрасте! Наверное, правду говорят, что старики в конце жизни превращаются в младенцев. Так это или нет, но без этих бабушек мое детство было бы неполным.

Особенно неполным оно, пожалуй, оказалось бы без бабы Розы. Маленькая, плотная, практически с лысой головой, она стала моей самой любимой подругой. Это была упрямая и немного сварливая женщина. Порой мне казалось, что там, на лавочке, ее все даже немного боялись, а поэтому уважали. И, пожалуй, только одна я знала, насколько добрым и мягким было сердце у этой старушки. Баба Роза, наверное, ничего так сильно не любила в жизни, как детей. И я, конечно, зная эту маленькую слабость, не могла ею не пользоваться.

Бабушку Розу я помню всегда с гостинцами в руках. Как правило, это были шоколадные вафельные конфеты, трюфели, иногда мятные сосательные леденцы. Старушка, как никто, знала мой вкус! Надо сказать, что в те времена конфеты, а особенно шоколадные, были невероятным дефицитом. Их было очень трудно найти в магазинах. И стоили они огромных денег. Поэтому на сладости бабушка Роза тратила изрядную часть своей скудной пенсии. Хранила угощения старушка в полиэтиленовом пакете в большом серванте. И каждый раз, когда я приходила в гости, она торжественно доставала оттуда для меня конфеты. Проделывала баба Роза это всегда с искренней радостью и любовью. Ее глаза при этом горели невыразимым экстазом. Порою мне кажется, что ради этих моментов бабушка Роза только и жила, словно они были единственным «украшением» ее жизни.

Не знаю, этой ли своей искренней любовью, либо самими конфетами старушка подкупила мое детское сердце, но я скрыто и преданно любила ее и разделяла с ней мое одиночество.

Родные бабушки и «железный» дедушка

С родными бабушками мои отношения складывались не так гладко. С бабой Варей, той, которая считала всех девочек Божьим наказанием, я пребывала в состоянии открытой войны вплоть до девятилетнего возраста. После того, как мать покинула ее дом, бабушка приходила наведать нас только по большим праздникам.

Мама вспоминает: когда баба Варя переступала наш порог, я пряталась под стулом на кухне, избегая, таким образом, любого общения с ней. Но однажды сложилась безвыходная ситуация. Маме нужно было отправиться на работу, чтобы получить деньги. Остаться со мной оказалось совершенно некому, и тогда впервые в жизни мать попросила бабушку посидеть со мной несколько часов.

Что происходило в моем детском сознании, я, конечно, не помню. Но то, что случилось дальше, повергло всех в неописуемый шок. Как только баба Варя появилась в нашем доме, я, полуторагодовалый ребенок, недавно научившийся говорить, открыла тайком дверь и вышла в коридор. Через пару минут я уже стояла на пороге, держа за руку соседку бабушку Розу, объявив всем, что она вовсе не прочь со мной посидеть. Все оторопели. Старушка, оказавшись в неловкой ситуации, собралась развернуться и уйти, но все же остановилась, не смогла меня предать. Проявив крайне редкую для нее дипломатичность, баба Роза вдруг заговорила с бабушкой. Завязался разговор. И пока длилась эта беседа, я сидела у ног моей «спасительницы» и спокойно играла. Нужно ли говорить, что этот неординарный поступок лишь только усложнил мои и без того непростые отношения с родной бабушкой (и пожалуй, заложил первый фундамент нашей будущей дружбы с соседской старушкой).

Когда я стала постарше, мое общение с бабой Варей стало и вовсе неизбежным. Практически каждые выходные, отправляясь к ней в гости, мои родители брали меня с собой. И пока мама работала в огороде, я слонялась по двору в страшной скуке. С бабой Варей мы не общались. Она даже не кормила меня, так что целый день я оставалась голодной. А вечером бабушка обязательно обнаруживала что-нибудь сломанное либо испорченное мной в ее доме. Не помню, действительно ли я пакостила, или это были всего лишь старушечьи фантазии. Но к бабе Варе я ходить не любила.

Когда я подросла, наше с ней противостояние только усугубилось. Я стала смелее и сильнее. И каждый раз на все упреки отвечала грубостью, а порой местью. А месть моя была «страшной»: зная бабушкину жадность, я безжалостно опустошала ее холодильник. Его содержимое я щедро скармливала соседским животным, после чего баба Варя приходила в негодование, однако на все обвинения я лишь кротко мотала головой, уверяя, что это не я.

Наша война казалась вечной. Однако однажды переломный момент таки наступил, и я заслужила бабушкино уважение. Потепление в наших отношениях не в последнюю очередь, наверное, произошло благодаря моей незаменимости на ее огороде. Я хорошо помню, как впервые в жизни баба Варя меня похвалила, когда я собрала на картошке колорадских жуков. Маленькая и проворная, в течение часа я умудрялась очистить все картофельные кусты от этих вредителей. Сначала это было для меня чем-то вроде игры, но очень скоро стало моей обязанностью, однако бабушка щедро вознаграждала меня за это. Она готовила мне обед, а также вела со мной долгие беседы.

Впоследствии, баба Варя оказалась не такой уж и скверной. В ней жила доброта, только она была спрятана где-то очень глубоко. И иногда мне удавалось до нее добраться. Мы с бабушкой постепенно стали почти друзьями. Она всегда относилась ко мне, как к взрослой и равной себе, и мне это нравилось. Мы часто играли с ней в карты, а также вели долгие беседы о жизни. Бабушка любила рассказывать о своем детстве: о коровах, которых она пасла, а также о сильном смерче, который однажды поднял ее в небо и бросил на землю. Баба Варя рассказывала мне обо всем: о своих сестрах и братьях, об отце (матери у них не было). Вспоминая о своем прошлом, бабушка менялась, становясь мягче и добрее. И такой ее я любила. Наверное, потому что чувствовала: где-то глубоко в сердце она меня тоже любит. По-своему: грубо, неумело, но любит. И это была наша тайна. Мы словно разгадали друг друга и скрывали это от всего мира.

Только сейчас понимаю, насколько одинокой и несчастной, наверное, была эта женщина, не ведавшая любви в детстве, не знающая материнской ласки… Два голодомора, Вторая мировая война оставили в ее памяти неизгладимые шрамы. Думаю, именно поэтому моя бабушка всю жизнь имела столь сильную страсть запасаться продуктами: у нее в доме всегда хранилось огромное количество консервов и закаток, а также множество круп. Непреодолимый страх голода, наверное, так никогда и не покинул ее, преследуя из далекого детства.

Помню, как однажды, поймав меня в коридоре, баба Варя вручила мне небольшой бумажный конверт. Это был подарок: красивый серебряный кулон в виде колокольчика, ручная работа какого-то мастера – единственное украшение моей бабушки. Она очень гордилась им и надевала в случаях необычайной важности.

Не знаю до сих пор, представляет ли этот кулон какую-нибудь материальную ценность. Но понимаю одно: в тот момент бабушка вручала мне что-то гораздо большее, чем просто украшение. Она дарила мне свою скрытую любовь и признание.

Прошло уже много лет, но я до сих пор часто вижу бабу Варю в своих снах: она готовит мне борщ. Каждый раз во сне бабушка неутомимо и радостно меня кормит. Видимо, осуществляет то, что не сумела сделать в моем раннем детстве.

Вторую бабушку я более или менее ясно помню лишь с шестилетнего возраста. Она приходила к нам в гости обычно по выходным и никогда долго не задерживалась. Каждый раз баба Оля приносила с собой много мяса. Затем мама его обрабатывала и делала котлеты. Поэтому вторая бабушка в детстве у меня всегда ассоциировалась с котлетами.

На самом деле баба Оля работала на мясокомбинате и была кормилицей нашей семьи. Помню, как с трепетом я всегда рассматривала ее руки, от ладоней до самых локтей покрытые множеством шрамов. Некоторые из них были устрашающе глубокими. На тонкой белой коже бабушки, казалось, не было живого места. Сколько ножевых порезов пришлось на жизнь этой женщины? Худощавая, хрупкая, маленькая, она разделывала огромные туши с невероятной силой и скоростью, выполняя неимоверно высокие ежедневные нормы. Баба Оля проработала на мясокомбинате всю свою жизнь. И благодаря этому ее семья кормилась.

А в душе бабушка была поэтом. Она очень любила стихи и даже писала их сама в молодости. Наверное, это нас впоследствии так сильно и сроднило. Когда баба Оля вышла на пенсию, то стала навещать нас чаще, а иногда и оставалась со мной, если я болела. Надо сказать, что болеть в то время я очень любила. Мне было гораздо интереснее провести время дома в постели, нежели тосковать за партой в скучной школе. К тому же бабушка была моей искренней поклонницей. Она любила слушать мои стихотворения и всегда говорила, что я настоящий поэт.

Кроме любви к стихам, у нас с бабой Олей также оказалась одинаково сильная страсть к животным. Мы обе в равной степени обожали всех зверей и долго часами, молча, могли рассматривать в альбоме их фотографии.

Бабушка никогда не выходила из дома с пустой сумкой. Там у нее всегда лежали кости и ливерная колбаса для бездомных собак и кошек, а также батон хлеба, который она непременно скармливала на трамвайной остановке голубям и другим птицам. Баба Оля очень жалела животных, подбирая немощных и больных. Поэтому ее кухня нередко превращалась в «лазарет», где ютились то голубь с перебитым крылом, то ободранная кошкой синичка. Бабушка трепетно ухаживала за своими питомцами и даже разговаривала с ними.

Еще она прекрасно пела, правда, делала это нечасто, обычно за праздничным столом, когда в доме собирались гости. Обладая тонким, ангельским сопрано, баба Оля зачаровывала всех своим пением. Ее голос был настолько мелодичен и чист, что не мог не околдовывать слушателей. Он действовал как волшебство. Однако мне в этом голосе всегда слышалась грусть. Его тонкость и чистота казались настолько жалобными, что мне порою хотелось расплакаться. Но я любила, когда бабушка пела. В минуты пения она вся словно светилась, открывая свою скрытую суть. И это было прекрасно. Невероятное чувство свободы царило в комнате. В ней были только свет и любовь. Так пела моя бабушка!

Сегодня я часто думаю о том, как сложно было, наверное, такой тонкой натуре всю жизнь разделывать мясо. Как глубоко и крепко баба Оля должна была себя спрятать, чтобы разменявшись на трудодни, соответствовать норме «рабочего человека». Как страшно прожить жизнь не собой…

Мне всегда было интересно представить, как бы сложилась судьба моей бабушки, родись она сегодня. Она, наверняка, стала бы писательницей либо оперной певицей. Возможно, ветеринаром. Впрочем, для меня баба Оля навсегда останется поэтессой, такой она живет в моем сердце и по сей день.

И, вероятно, не только в нем. Порою мне кажется, что любая нерастраченная энергия не пропадает. Она непременно возрождается или переходит в иную форму для того, чтобы еще с большей силой выйти наружу. Это как ток, который обязательно должен разрядиться. Нет, энергия такого таланта не исчезает, она ищет новые пути своего воплощения. Я всегда знала, я верила, что моя бабушка жила не зря. Она словно накапливала свой потенциал для следующих поколений.

Недаром говорят, что «на детях великих природа отдыхает». В большинстве случаев это и вправду так. Редко дети выдающихся, состоявшихся родителей обладают таким же потенциалом. Я думаю, это происходит потому, что энергия таланта уже была растрачена. И этой энергии, как правило, нужно время, чтобы снова набрать силу.

Еще большей загадкой в жизни бабы Оли для меня, пожалуй, остается ее союз с дедушкой. Сильный, порой до крайности грубый, неудержимый и невероятно энергичный, дед Вадим был полной противоположностью моей бабушке. Я всегда удивлялась, что держало этих двух совершенно разных людей вместе. От дедушкиного чрезвычайно вспыльчивого темперамента страдала не только его семья, но и вся улица. Когда дед Вадим злился, его слышала вся округа. Перед ним не могли устоять никто и ничто. Будучи абсолютно бесстрашным, дедушка провел молодость в бесконечных драках, отстаивая правду, как считал он. Малейшая несправедливость превращала его в огонь, и дед сметал на своем пути все.

Помню, как в детстве я невероятно боялась дедушки и всегда в его присутствии старалась быть незаметной. Когда он приходил домой, все затихали. Моя бабушка становилась словно тень и бесшумно скользила по комнатам. Но в доме дед Вадим долго не задерживался. Большую часть своего времени он проводил на улице, где у него был свой мир – собственная мастерская. Задний двор его жилища напоминал машиностроительный завод, где рядами стояли автомобильные кузова, колеса, детали. Там дед собирал свои машины.

Работая, он словно переносился в иной, никому неведомый больше мир. Его глаза при этом горели невероятным огнем, губы застывали в улыбке, и дедушка ничего не замечал вокруг. Даже если во двор заходили люди, он их не видел.

«Волги», «Жигули», вездеходные джипы – сколько их в своей жизни сконструировал дед Вадим, не считал никто. Он собирал машины из металлолома и выброшенных запчастей. К дедушке стояли очереди клиентов, желающих получить от него эксклюзивное авто либо просящих помощи в ремонте машины. Для деда Вадима не существовало безнадежной поломки. Он чинил все, устранял любую неисправность.

После каждой своей победы дедушка лишь счастливо влетал в дом, чтобы громко и торжественно объявить всем об очередном свершении. Затем радостно, по-детски, он хватал бабушку за руку и вытягивал во двор, чтобы продемонстрировать ей новое автомобильное «чудо». Баба Оля всегда молча, одобряюще кивала головой, хотя она, как и все мы, ровно ничего не смыслила в машинах. Но глаза деда горели так искренне, что его не хотелось расстраивать. И все единогласно признавали дедушкину победу.

Если дед был счастлив, он становился чрезвычайно добрым. Его щедрость не знала границ. Он отдавал людям последнее. Бесплатно ремонтировал им авто, дарил запчасти, а порою – и сами машины. Нам же, детям, он часто покупал огромные кульки конфет и мороженое, а иногда просто совал деньги в карманы. Для дедушки материальных ценностей не существовало, он жил в совершенно ином, лишь ему известном «железном мире».

Откуда у деда Вадима был такой талант, не знал никто. Он сам, ребенок войны, не закончив даже средней школы, едва мог писать и считать. Но его инженерные знания поражали всех. Он словно чувствовал железо и весь расплавлялся в нем.

И даже сейчас, в глубокой старости, еле передвигаясь, дед, каждое утро непременно спешит на улицу. Там его ждут автомобили. Пока есть они, дедушка жив. И железо снова переносит его в тот далекий и никому неведомый больше мир, где дед Вадим забывает обо всем: о своем прошлом и одиночестве. Лишь по ночам он тихо плачет. Ничто до сих пор так и не смогло заменить ему умершую бабушку Олю.

Взрослая сестра и моя детская «живопись»

Мои отношения со старшей сестрой Полиной всегда были теплыми и любящими, но по мере ее взросления она все больше стала от меня отдаляться. Разница в возрасте ощущалась все явственней. Полина была на четыре года меня старше и совершенно по-другому смотрела на мир. Она хотела играть в свои уже взрослые игры.

Все реже и реже сестра стала рассказывать мне на ночь сказки бабушки Арины

– выдуманные ею смешные истории о жизни. Все реже мы ходили с ней вместе в «ночные походы». А когда-то это было нашим любимым занятием: поздним вечером, когда родители засыпали, мы с Полиной тихонько, на четвереньках, с маленьким детским фонариком ползли на кухню и там разбивали наш «лагерь». Мы заползали под стол, затем под стул, осматривали все помещение и потом тихо возвращались обратно в кровать. Если нам удавалось пробраться в комнату незамеченными, это был настоящий триумф! И с переполняющим нас чувством восторга мы спокойно засыпали.

Полина также все реже и реже стала воровать со мной «сладости». Обычно это выглядело так: когда мама хлопотала на кухне, сестра тихо прокрадывалась к умывальнику и прятала за пазуху зубную пасту (чаще всего у нее был мятный вкус, но порою попадался и наш любимый – клубничный или абрикосовый). Затем мы тайком, лежа под диваном, ели зубную пасту. Она казалась необычайно вкусной. Конечно, всю ее мы съесть не могли, так как в конце тюбик нужно было вернуть на прежнее место, чтобы родители ничего не заметили.

Однако обо всем этом Полина с каждым годом забывала все больше и больше. И к восьми годам она и вовсе изменилась. Вернее, ее изменила школа. Школа словно забрала мою сестру.

Как только Полина пошла в первый класс, она целыми вечерами стала просиживать над уроками вместе с мамой. Так что в результате школа забрала у меня не только сестру, но и мать. Часами Полина что-то старательно выводила в своих тетрадях, рисовала какие-то кружочки, палочки. Мама внимательно следила за каждым ее движением. И так весь вечер.

А как же я?! На меня совершенно никто не обращал внимания. Это было несправедливо. И я, чтобы хоть как-то изменить ситуацию, тоже усаживалась рядом с сестрой и принималась рисовать замысловатые фигуры, копируя движения Полины. Но меня никто не замечал. Меня словно и не было в комнате.

И тогда я решила, что тоже хочу в школу! Хочу что-то писать, и чтоб мама так же терпеливо стояла надо мной. Мне тоже хотелось быть важной, хотелось иметь свой портфель, как у сестры, и большой деревянный пенал с множеством разноцветных карандашей и ручек.

Но когда это будет? Только через три года?! И меня брало отчаяние. Никто даже не представлял, как сильно я не любила Полинину школу. Ожидание собственного первого класса мне казалось вечностью.

И тогда я стала привыкать к своему одиночеству. Пожалуй, именно в то время у меня и проявилась удивительная страсть к рисованию. Нет, не картин, а – самой себя. Часто по вечерам, скрывшись от посторонних глаз, я залезала за спинку кресла и «творила». У меня были старые акварельные краски. И ими я разрисовывала свое тело. Особенно мне нравилось расписывать живот и грудь синим или голубым цветом. Не помню, почему я это делала, но это была моя совершенно необъяснимая и непреодолимая страсть. Делая это, я была

счастлива. Я словно переносилась в иной мир и больше не чувствовала одиночества.

Но с этим счастьем впервые в жизни я также познала и что такое стыд. Поздним вечером, когда мама раздевала меня, чтобы выкупать перед сном, она приходила в ужас, затем в панике звала папу. И все семейство в изумлении разглядывало мои нательные рисунки. Потом меня долго допытывали, зачем я это делаю, а я не знала ответа. Я сгорала от стыда, не в силах проронить ни слова.

Но от своей страсти «рисования» отказаться не могла. И при малейшей возможности, украв у сестры краски и спрятавшись за креслом, я вновь принималась за «художество». А вечером все повторялось снова. Мама невероятно злилась и устраивала допрос: «Почему, почему ты это делаешь?»

Но откуда это было знать мне, четырехлетнему ребенку? И тогда я плакала от своего бессилия и полного непонимания взрослых.

Ответ на вопрос «почему» я, пожалуй, не знаю до сих пор. Но прочитав о подобных историях, могу лишь предположить, что моя страсть к рисованию по коже могла перейти ко мне из предыдущих жизней. Известно, к примеру, что кельты обладали особым пристрастием к живописи по телу. Их порою за это даже называли «синими людьми». Может, это совпадение, а возможно, во мне, маленьком ребенке, тогда еще была жива память о моем далеком прошлом? Теперь эта дверь навсегда закрыта. И все, что у меня осталось, – это лишь смутные воспоминания детства.

Детсад и малиновая жвачка

К своему одиночеству впоследствии я привыкла. Мне кажется, оно мне даже в какой-то мере нравилось. Мне было интересно вечером, придя домой, заниматься собой: прятаться под диваном или за креслом и много думать либо «рисовать». Я также целыми часами в одиночестве могла играть с машинками, одолженными в детском саду.

А «поставщиков» автомобилей у меня хватало. Мои лучшие детсадовские друзья Артем и Вова часто давали поиграть своими игрушками. Конечно, не просто так, а в обмен на что-то. И так как куклами они не интересовались, мне приходилось обменивать их машинки на своих пластмассовых динозавров и солдатиков.

В детском саду мы с Артемом были «не разлей вода». Об этом знали все. Мы с ним часто уединялись от всей группы и играли «в войнушки». Иногда мы брали с собой Вову. Для всех остальных детей наш союз был закрыт. В старшей группе мы с другом нередко убегали на улицу или прятались в шкафчиках в раздевалке, так что воспитатели не могли нас найти часами. А нам так нравилась наша свобода!

Порою мне безумно хотелось, чтобы Артем был моим братом, и мы никогда не разлучались. Наш с ним союз казался удивительным. Мы мыслили одинаково. У нас были общие интересы и убеждения. Хотя какие убеждения могут существовать в пятилетнем возрасте? Но все же… у нас с Артемом обнаружилось много общего. И эту близость мы не хотели разделять больше ни с кем. Поэтому даже Вова в нашей компании, скорее, тоже был случайным. Не в последнюю очередь мы принимали его в свои игры из меркантильных соображений. У Вовы папа был моряк, он часто привозил сыну из круизов экзотические подарки.

Помню, как однажды Вова пришел в детский сад со жвачкой. О том, что это такое, никто из нас даже не слышал. Это было настоящее чудо: удивительная белая резинка с малиновым вкусом, из которой друг эффектно и аппетитно надувал пузыри. Просто что-то невероятное! Все дети в изумлении окружили Вову, уставившись на него боготворящими глазами. Затем послышалось: «Дай! Дай!» Каждый хотел подержать жвачку во рту хоть мгновение, каждый просил, умолял Вову.

Но друг он и есть друг. И, конечно, как самые близкие товарищи мы с Артемом были первыми, кто отведал это заморское чудо. Как сейчас помню: польщенный всеобщим вниманием, преисполненный чувством собственной важности, Вова торжественно вынул изо рта жевательную резинку и передал ее мне. Я до сих пор помню это ощущение! У жвачки был необыкновенный малиновый вкус. Мягкая, пластичная, необычайно податливая, как она приятно растягивалась во рту! Как она скользила на языке! Какое это было чувство! Я с невероятной жадностью пыталась разжевать резинку. Но с каждой минутой крик «А мне?!» из толпы нарастал. И в какой-то момент Вова подошел ко мне, попросив вернуть жвачку. Я лишь нехотя повертела головой. Но толпа заревела, и мне в результате пришлось открыть рот. Затем жевательная резинка «по иерархии» перекочевала к Артему, затем еще к кому-то и еще… Не знаю, попробовала ли ее тогда вся группа, но Вовин авторитет в детсаду после этого случая заметно вырос. А мы с Артемом еще больше полюбили друга и уже на равных принимали его в свои игры.

Моя первая любовь

Интересно, что так тесно общаясь с мальчиками в раннем детстве, я никогда не испытывала к ним никакой симпатии, как к противоположному полу. Для меня они были исключительно друзьями, бесполыми существами, разделяющими со мной общие интересы и игры. Да и я сама, если относить себя к полу, скорее ощущала себя больше мальчиком, чем девочкой.

Впрочем, до одного переломного момента. Где-то в лет пять со мной произошло что-то невероятное, и я впервые в жизни влюбилась!

Да-да, влюбилась. И моей первой безответной любовью стал грузин. Ему было лет двадцать. Он учился в мединституте и снимал жилье этажом выше.

Это была любовь с первого взгляда. Как только я увидала в нашем дворе Левана, мое детское сердце буквально сжалось. Я потеряла ощущение времени и жизни. Я вся растворилась в его взгляде. Какой это был взгляд!.. Черный, жгучий! У Левана было очень красивое лицо с правильными чертами: тонкий изящный нос, четко вырезанные губы и черная, еле заметная щетина. Все это сводило меня с ума.

Когда возлюбленный проходил по нашему двору, я забывала обо всем, я бросала игру. Я замирала и, словно завороженная, тайком смотрела на него. И не могла им налюбоваться. Я была словно околдованная. Но Леван совершенно меня не замечал.

Помню лишь как однажды, проходя мимо, он случайно поймал мой мяч. Я с трепетом застыла и от сильного напряжения покраснела. Мое сердце дико, неистово забилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди. А Леван, вежливо улыбнувшись, вернул мне мяч. И это было все. Он даже ничего не сказал. Он смотрел на меня, как на ребенка. А мне так хотелось, чтобы он видел во мне женщину!

И я страдала, молча и томительно. Свою любовь я держала в строгом секрете. И лишь после года таких мучений, наконец, отважилась рассказать обо всем Полине. Она сразу доложила родителям. И я помню, как вся семья потешалась надо мной. Я тогда не понимала почему. Что плохого в любви, почему так постыдно любить? Мама с папой изрядно удивлялись моей любвеобильности. И тайком волновались: что же будет со мной дальше, если уже в пятилетнем возрасте я засматриваюсь на мужчин?

Но мне было все равно. От своих чувств я отказываться не собиралась. Я росла, и мне хотелось верить, что возлюбленный когда-нибудь меня заметит. Каждый раз, выходя играть во двор, я отчаянно ждала его. Однако Леван появлялся редко: он приходил домой поздно вечером, когда мне надо было укладываться в кровать.

И я невероятно злилась, мне тоже хотелось стать взрослой, ложиться спать, когда пожелаю. Ведь будь мне шестнадцать лет, Леван наверняка бы меня полюбил. Я была бы очень красивой девушкой с золотыми волосами и зеленым пронзительным взглядом, верилось мне. Он бы непременно меня заметил…А так между нами простиралась пропасть в целых десять лет.

Когда мне исполнилось семь лет, я стала считать себя практически взрослой: ведь мне предстояло пойти в школу! Именно тогда я получила в подарок мой первый в жизни спортивный костюм: ярко-синий, шерстяной, с бело-красными лампасами. Какое это было счастье! У меня, наконец, появились собственные настоящие брюки! Я считала себя в них просто неотразимой. Однако костюм этот мне родители надевать не разрешали, поскольку он предназначался для школы. До первого сентября оставалось ждать несколько месяцев, и я сгорала от нетерпения поскорее примерить обнову.

Впрочем, однажды в субботу мне все же удалось уговорить маму позволить мне надеть спортивный костюм под предлогом проверки, не будет ли он тесен. И мама поддалась на уговоры.

В моей голове, тем временем, давно был готов план. Натянув на себя брюки, я тут же стремглав помчалась вверх по лестнице, где жил Леван. Я знала, я верила, что в этот день он будет дома, поэтому дело оставалось за малым: только дождаться, когда он выйдет. Я надеялась, что увидав меня, Леван, наконец, меня полюбит! Новый костюм мне необыкновенно шел, разве можно было этого не заметить?!

Так, ожидая под дверью возлюбленного, я простояла полдня. Но он так и не вышел. Несколько раз у меня проскальзывало желание постучать Левану в дверь: «А вдруг он откроет, что тогда я ему скажу? Что люблю его? Вдруг он не поверит? И помнит ли он меня вообще?»

Так и не увидев избранника в тот день, я молча вернулась домой. Спортивный костюм мне пришлось снять. Больше его я не надела вплоть до самой школы. Леван так и не увидел, так и не узнал, какой красивой и взрослой я в нем была.

Первое сентября и астры

Не меньшим разочарованием в моей жизни оказался сам первый класс. Я столько лет его ждала! А когда первый школьный день, наконец, наступил, все оказалось совершенно иначе, чем я представляла.

Конечно, мама, как и обещала, купила мне новый портфель, ручки и пенал. Однако даже это не могло компенсировать всей серости и несносности того места, где мне впоследствии предстояло учиться.

Одна школьная форма чего стоила! Синяя, уродливая, она казалась сущим посмешищем. К тому же она ужасно кусалась. Надеть ее на голое тело было совершенно невозможно: сразу же словно сотни иголок впивались в кожу. Материал был неимоверно жестким и колючим, поэтому носить эту форму я категорически отказалась в первый же день. В качестве компромисса мама позволила мне надевать под низ джемпер с длинными рукавами. Однако платье само по себе казалось настолько неудобным и тесным, что в нем было тяжело дышать, не то чтобы двигаться.

На первое сентября родители также раздобыли где-то дефицитные праздничные банты, каждый из которых был больше, чем моя голова. Эти банты свисали, словно гири, и больно щемили волосы. В довершение ко всему на меня натянули белые колготы. Я терпеть не могла колготы! И вот так, разукрашенная, как новогодняя елка, я отправилась в школу.

Погода плакала, наверное, так же, как и я в душе. Холодный осенний дождь беспощадно хлестал в лицо. Мы спешили, опаздывая на торжественную линейку. Мой красивый новый ранец, наполненный книгами, был невероятно тяжелым и больно врезался в спину. Ручки в пенале гремели, как погремушки.

Банты предательски впивались в волосы. Все это казалось неописуемым мучением.

К тому времени, как мы добрались до школы, мое платье было мокрым от дождя, а белоснежные колготы – черными от грязи. Школьный холл оказался забитым детьми до отказа. Там было тесно и душно. Когда мы с мамой, наконец, отыскали нашу группу, я задыхалась от паники и шока. В моем классе оказалось человек сорок. Рядом с нами толпились старшеклассники, но это были уже не дети. Они мне показались совершенно взрослыми. Не обращая внимания ни на кого, они громко кричали и смеялись.

А мне было страшно. От такого огромного количества людей и моего шутовского вида хотелось плакать. Я еще крепче сдавила букет астр, на глаза мои навернулись слезы.

Когда торжественная линейка, наконец, началась, все внезапно стихли, глухой гул прекратился. И мне стало немного легче. В микрофон заговорил длинный долговязый мужчина, по-видимому, директор школы, затем еще какие-то неизвестные мне люди, и еще, и еще… О чем они говорили, я не понимала. Я хотела только одного – вернуться домой.

Но в какой-то момент из толпы неожиданно вышла первоклассница с большим колокольчиком в руках. Ее легко на плечи подхватил старшеклассник и понес по кругу. Девочка радостно и весело звонила в колокольчик. Медный звон в закрытом помещении звучал очень громко и резко. Я словно очнулась, и мне тоже очень захотелось оказаться на месте той школьницы… Однако, вспомнив о своем нелепом платье и заляпанных колготах, я лишь растерянно смутилась.

Когда торжество закончилось, наш класс куда-то повели. И уже очень скоро я оказалась за партой, впервые в жизни. Рядом со мной сидел мальчик с кучерявыми волосами и ангельским лицом. Мне сразу захотелось с ним подружиться.

Наша учительница Марья Петровна, невысокая, симпатичная женщина что-то рассказывала, но голос ее казался металлическим. Говорила она жестко и серьезно, чеканя каждое слово. Ее властный взгляд, словно прицел, медленно скользил по классу. И дети сидели смирно.

В какой-то момент мне стало вовсе не по себе. Учительница выступала долго. Сам урок, как мне казалось, длился целую вечность. Мои ноги от неподвижности онемели, сидеть на деревянном жестком стуле было чрезвычайно больно. Все это напоминало сплошную пытку, но я боялась пошевелиться.

Когда долгожданный звонок, наконец, прозвенел, дети радостно ринулись к двери. Наиболее шустрые побежали играть. Одна лишь я, словно завороженная,

осталась сидеть за партой. Мне было страшно даже встать, ведь что там, в коридоре, я не знала.

Но мое одиночество долго не продлилось. Вскоре в класс вошла Марья Петровна и, увидев меня за партой, спросила, почему я не играю. А я боялась ответить. Тогда, не дожидаясь объяснений, учительница объявила о проветривании помещения и попросила меня выйти.

Я повиновалась. Но там, в коридоре, оказался настоящий хаос. Все первые классы смешались вместе. Дети бегали и визжали. Полторы сотни школьников сбились в одну кашу в тесном квадратном помещении. В полном испуге я отскочила и прижалась к стене, но на меня то и дело налетали хохочущие дети. Мои барабанные перепонки, казалось, не выдержат шума и лопнут. Все это напоминало какой-то бесконечный кошмар. От собственного бессилия мне хотелось расплакаться.

Но меня спас звонок. Едва он прозвенел, школьники, как по команде, остановились и начали расходиться по классам. Я же не сразу вспомнила, где мой. И лишь увидев в дверях свою строгую учительницу, послушно поспешила внутрь.

Мой сосед по парте, мальчик с ангельским лицом, был красным и запыхавшимся от игры и казался вполне счастливым. Меня же он словно не замечал и, видимо, не особо нуждался в моей дружбе.

Затем начался еще один урок: занятие под названием «Наша Родина». Но мне было все равно. Мне было все равно, что там с родиной, если я не могла понять, что происходит со мной, где я очутилась и что мне делать дальше. И я принялась размышлять, с ностальгией вспоминая добрых друзей Артема и Вову, мой родной детский сад. Я также думала о Леване. Слава богу, что он не видел меня этим утром в шутовском нелепом платье.

Так, в раздумьях, закончился мой первый школьный день. Когда прозвенел последний звонок, всех детей разобрали родители. Я же по-прежнему оставалась одна. За мной должна была прийти бабушка. Я прождала ее минут десять в коридоре. Затем решила выйти на улицу, надеясь, что баба Оля встречает меня там. Но ее по-прежнему не было.

Тогда в растерянности я села на лавку. «Неужели не пришла? – проскользнуло у меня в голове. – Неужели бросила меня в этой школе? И где мои родители, почему не забрали меня, как всех детей?» И мне вдруг стало обидно. Слезы горячим потоком хлынули из глаз. Я плакала горько и безутешно: «Меня бросили! Меня забыли! Но что же мне делать дальше?» И собравшись с последними силами, я решила идти домой сама. Я знала, что это далеко, но мне нужно было туда добраться.

Я шла по дороге и плакала. Любопытные прохожие останавливались и спрашивали, что случилось. Но я, захлебываясь от слез, ничего толком не могла объяснить. «Меня бросили! Я никому не нужна! – предательски вертелось в моей голове. – Я ненавижу школу». И весь мир вокруг меня в тот момент казался чересчур сложным и пугающим, а я была такой маленькой и беспомощной в нем, такой беззащитной.

Так, горько рыдая, я дошла почти до главного перекрестка, как вдруг кто-то схватил меня за ранец. От неожиданности я вздрогнула.

– Ну, наконец! – послышался взволнованный голос бабушки. – Разве можно так делать? Разве можно маленькой девочке самой уходить из школы?

– Но, бабушка, ты же за мной не пришла, – вытирая слезы, отчаянно всхлипывала я.

– Конечно, пришла, глупенькая. Мы просто с тобой разминулись!

После этих слов баба Оля крепко, по-матерински обняла меня. Она была счастлива, что я нашлась. И это было главным.

– Ну, что, пойдем домой? – улыбнулась бабушка и крепко взяла меня за руку.

Мальчик с ангельским лицом или история одной вазы

Первый класс в итоге оказался одним из самых непростых испытаний в моей жизни. Он перевернул мой маленький мир вверх ногами и отобрал у меня детство.

Ходить в школу я ужасно не любила. Я была там совершенно беспомощна и одинока. Мои попытки найти в классе новых друзей либо хоть какое-то понимание закончились полным фиаско.

Истинное лицо соседа по парте, мальчика с ангельской внешностью, оказалось совершенно противоположным тому, как оно выглядело. Вадим был очень подлым и хитрым мальчиком, потому дружбы у нас с ним не вышло. Он меня откровенно игнорировал, практически не разговаривал со мной и никогда не разрешал пользоваться его карандашами и ручками. Он был очень жадным. К тому же у Вадима в таком раннем возрасте развилась «паранойя»: ему вечно казалось, что я у него списываю. Посреди урока он часто поднимал руку и жаловался на меня учительнице, после чего я получала замечание.

А однажды на переменке Вадим меня толкнул. Так что, не удержавшись на ногах, я повалилась на учительский стол и случайно разбила вазу.

Сколько тогда было крику! Преподавательница пришла в ярость и начала допрашивать весь класс, кто это сделал. Дети испугано молчали, лишь Вадим предательски указал на меня пальцем. «Но ты же меня толкнул», – возразила я. Однако Марье Петровне, видно, было все равно. Она меня выругала и поставила за поведение двойку. Затем учительница написала моим родителям в дневнике долгую петицию, что-то вроде доноса, и потребовала принести в класс новую вазу.

Так что уже на следующий день в школу я пришла с новой хрустальной вазой, лучшей, что у нас была в доме. Мама, конечно, меня не ругала, она мне верила. Но в сердце мое закралась обида. Я еще больше невзлюбила

преподавательницу. И это, казалось, у нас было взаимно. Марья Петровна открыто боготворила Вадима, называя его своим «маленьким ангелочком». И мне становилось обидней вдвойне: неужели учительница и впрямь не видела истинного лица этого мальчика?

Возможно, и видела, но это, очевидно, для нее было не так уж и важно, ведь папа Вадима занимал должность директора консервного завода! Он щедро спонсировал ремонты в классе и все технические ноу-хау Марьи Петровны. А кем была я? Девочкой из бедной семьи инженеров, живущей в дореволюционных трущобах.

Наша роскошная квартира

Впрочем, последнее длилось недолго. И вскоре после того, как я пошла в первый класс, наша семья, наконец, переехала.

Маме на работе неожиданно дали новую квартиру, совершенно роскошную и огромную. В ней было целых три просторных комнаты, отдельная кухня, а главное – туалет и даже ванная! Это означало, что нам больше не надо было мыться в тесном тазике, а моим родителям – носить воду ведрами из колодца.

Новая квартира мне показалась настоящей дворцовой роскошью, но она забрала у меня все. Она разлучила меня с моим дорогим другом Ваней, с моими престарелыми «подружками», с бабой Розой, и, конечно, – с моей любовью Леваном. Она также забрала у меня семью.

Как только мы перебрались на новое место, папа сильно заболел, и моя мать все свободное время стала дежурить в больнице. Мама приходила домой поздно вечером, а порою оставалась у отца на целую ночь. Так что мы с сестрой жили практически сами. Тогда мы с Полиной очень сблизились. Ей было уже двенадцать лет, и мне казалось, что она меня защищает.

Каждый день после уроков я терпеливо ожидала сестру под дверью, пока у нее не закончатся занятия. Затем мы шли вместе домой. Рядом с Полиной я чувствовала себя в безопасности. Ведь кроме нее на тот момент у меня больше никого не было.

Маму мы видели в основном по выходным. Она приходила домой и наготавливала много еды, чтобы нам с сестрой хватало на целую неделю, а затем снова убегала к отцу. Так мы и жили.

Порою мама также брала меня с собой проведать папу, но я этого очень не любила. В больнице всегда было темно и дурно пахло. Там обитали страх и боль. Их я чувствовала своей кожей. У меня по спине пробегали мурашки, как только я переступала больничный порог. Там лица были исполнены трагизма, и люди в белых халатах, словно смерть, сновали по коридорам. Они меня ввергали в сущую панику, поэтому у отца я долго оставаться не могла. Я скучала по папе, но видеть его в подобной обстановке мне было тяжело. Он ужасно похудел и пах так же, как и все, лекарствами и болью. Увидев меня в двери, отец всегда широко улыбался и сразу доставал из тумбочки свои запасы: мандарины, иногда шоколадные конфеты, и протягивал их мне. Но угощения казались безвкусными. И я хотела поскорее уйти.

Мне было очень горько. Мне казалось, что у меня отобрали все. Школа обернулась в моей жизни полной иллюзией: мама не делала со мной уроки по вечерам. Я ждала этого момента целых три года, а он так и не наступил.

Я была предоставлена сама себе. Когда же раз в месяц у разрывающейся между работой и больницами матери, наконец, доходили руки до моего дневника или тетрадей, там все было идеально. Я очень быстро научилась вырывать страницы и подделывать оценки с подписью учительницы.

Полная свобода и самостоятельность, которые я внезапно обрела, пожалуй, были единственной компенсацией всем страданиям, причиненным мне первым классом. А во всех катаклизмах жизни тогда я винила именно школу! Это она забрала у меня наш прежний дом, это она забрала у меня друзей и Левана. Она лишила меня детсада и дружбы Артема. Из-за нее папа заболел. Во всем была виновата одна она, школа!

Наше семейное лето и путч

Ко второму классу я стала еще самостоятельней. Училась я очень средне, так как практически никогда не выполняла домашних заданий и не открывала даже учебников, зато еще искусней и профессиональней стала подделывать учительские подписи и проделывать трюки с дневниками. Теперь у меня их было целых два: один для Марьи Петровны, где та свободно могла писать все свои замечания и жалобы; другой – для мамы, где все было идеально и стояли фиктивные оценки. Контрольные работы я также умудрялась каким-то образом списывать. В общем, школа стала для меня скорее авантюрой, нежели местом для приобретения знаний. Эта была словно повинность, которую мне необходимо было отбывать. Каждый раз я лишь с нетерпением ждала каникул, чтобы поскорее забыть о тетрадях и надоедливой преподавательнице.

С наступлением лета, когда я закончила второй класс, в нашей жизни произошло грандиозное событие: мой папа, наконец, выписался из больницы домой. И у нас снова возникла семья. Конечно, она уже была необратимо другой, ибо в ней появилось что-то новое: боль и страдания отца, как и постоянный запах его медикаментов в доме. Но все же она была. Мы опять стали ужинать все вместе за одним столом, как когда-то раньше. И это грело мне сердце. Папа, как всегда, заставлял меня есть салаты из свежих овощей, но я больше на него за это не злилась. Главное, что он у меня был. За ужином мы часто беседовали. Я вновь почувствовала, что не одна, и это делало меня счастливой.

Мы с мамой, как и прежде, начали ездить на огород к бабушке Варе. После болезни отца она немного смягчилась и была не так строга ко мне, или мне так только казалось.

Иногда Полину и меня папа даже возил на рыбалку либо в лес. Мой отец был превосходным грибником и с раннего детства научил нас с сестрой отличать съедобные грибы от ядовитых. Когда папа был здоров, он мог часами водить нас по лесным тропам и рассказывать о природе. Он знал о деревьях и грибах все. В этом, казалось, отцу нет равных. Его рассказы можно было слушать целую вечность.

Еще большую любовь папа привил нам к рыбалке. Будучи чрезвычайно опытным и умелым рыбаком, он сам мастерил удочки и снасти. У отца также имелся свой особый рецепт приготовления рыбного корма. Для этого он брал мякиш белого батона, добавлял в него специальные ингредиенты, домашнее подсолнечное масло, затем хорошенько все это разминал, превращая в душистое тесто. Перед запахом такой смеси не мог устоять никто. И даже в самый непогожий день у отца рыба всегда клевала. Но после болезни папе стало тяжело высиживать на берегу подолгу, поэтому он делал небольшие перерывы. Мы же с Полиной от удочек не отходили. У нас с ней обычно начиналось состязание, кто больше поймает рыбы. И мы, дети, радостные и счастливые, тащили из воды карасей один за другим – под подозрительные взгляды рыбаков, уже несколько часов сидящих без клева.

Так протекало наше долгожданное семейное лето. И казалось, ничто больше не сможет нарушить эту идиллию. Ничто, кроме того, что постепенно и неуклонно назревало на улицах. Тогда, в девятилетием возрасте, я не совсем понимала, что именно, но вполне явственно ощущала приближающиеся перемены. Все чаще и чаще за столом мама с папой стали говорить о политике.

А однажды утром я застала родителей у телеэкрана, их лица были взволнованными. Они что-то громко обсуждали. Я лишь с любопытством пыталась вслушаться в речь диктора, но его слова были лишены для меня всякого смысла. По телевизору показывали бегающих в панике людей: некоторые из них смеялись, некоторые плакали; затем показались танки, послышались выстрелы. Но все эти кадры я никак не могла сложить в моей голове вместе. Они были словно беспорядочно разбросанные пазлы. В какой-то момент папа громко воскликнул: «Путч!» Но что такое «путч», я тоже не понимала.

Дикое напряжение зависло в воздухе и продержалось несколько дней. Оно словно вихрь охватило всю нашу семью. Мои родители день и ночь только и говорили об этом загадочном «путче», о какой-то свободе.

А потом волнение стихло, так же внезапно, как затихает ураган, перевернув все в доме вверх дном. На экраны телевизоров снова вернулись привычные и понятные мне картинки: улыбающиеся дикторы, спокойные улицы и автомобили.

Так закончились мои летние каникулы. В душе я невероятно злилась на этот «путч», который разворошил всю нашу семью, что только начинала жить нормальной жизнью. С чувством полной неудовлетворенности и разочарования мне пришлось возвращаться в школу.

Не пионерка

Я стала третьеклассницей. Это звучало гордо и солидно, а главное означало, что до окончания моей «школьной повинности» оставалось всего восемь лет.

И все же в третьем классе было нечто особенное. Это – последний год, когда тебя называют младшеклассницей, а также время, когда школьников принимают в пионеры. Последнего я ожидала с нетерпением! Церемонию посвящения в пионеры я множество раз видела по телевизору и теперь так страстно мечтала поскорее получить свой собственный галстук.

Однако когда долгожданный и столь знаменательный для меня день настал, произошло нечто непредвиденное. Моя мама вдруг сообщила, что становиться пионером вовсе не обязательно, объяснив это тем, что существующая система скоро рухнет, и потому носить галстук больше не имеет смысла. Она назвала это делом принципа. Я же, не понимая ни что такое система, ни почему она рухнет, все-таки с мамой согласилась. Наверное, потому что мне нравилось само слово «принцип», оно соответствовало моему природному духу противоречия. Мне всегда нравилось бросать вызов и идти против течения. Даже, если в данном случае суть этого самого принципа мне была непонятна, я все равно охотно согласилась его отстаивать.

Придя рано утром в школу, в день приема в пионеры, я чувствовала себя особенно важной, ведь у меня был принцип! Пусть о нем еще никто не знал. Но очень скоро громко я всем о нем объявлю. Я ждала этого момента с нетерпением. И как только учительница стала собирать детей в группы, чтобы отвести на торжественную часть, я демонстративно осталась сидеть на месте. Марья Петровна лишь удивленно на меня посмотрела, после чего я серьезно и решительно провозгласила, что пионером быть не хочу.

Впрочем, в своем протесте я была не одна. Носить галстук отказался еще один мальчик, и мы с ним вдвоем остались сидеть в классе. Время тянулось медленно, но меня переполняло чувство собственного достоинства и гордости от того, что я отстояла принцип. Хотя где-то в глубине души мне было необыкновенно интересно, что все же происходило там, на торжественной части.

И когда ученики, наконец, вернулись в класс, радостные и счастливые, мне почему-то стало грустно. У них на шеях красовались красные, как огонь, шелковые галстуки, и мне тоже безумно захотелось иметь такой же. Но деваться оказалось некуда, ведь у меня был принцип!

Первая свобода

Однако мама оказалась права: перемены вскоре наступили, окончательные и бесповоротные. Спустя какое-то время на экранах телевизоров снова поселился хаос с непонятными для меня картинками и комментариями. Родители еще с большим воодушевлением принялись обсуждать события.

А потом произошло нечто долгожданное: референдум. Что это такое, я не понимала, но знала лишь одно, что это – путь к свободе, борьба за независимость. И то и другое мне нравилось, ибо ничего в жизни я не ценила больше, чем свободу и независимость, поэтому референдум я приняла.

Мама с папой также повеселели, у них снова появилась надежда. Такими счастливыми я их, наверное, никогда раньше не видела. Во время референдума они словно светились от радости. Их лица были красивыми и просветленными. Даже отец, казалось, выздоровел, и его болезни будто отступили.

В нашей семье настали золотые времена. Мои родители жили и верили, хотя мне было не совсем понятно во что. Они по-прежнему не отводили взоров от телевизора, но меня это больше не беспокоило, поскольку, глядя на экран, они были счастливы. Вскоре я вновь услышала известное мне слово «путч», однако в этот раз оно звучало иначе: как-то радостно и легко, означая только одно: свободу.

И эта свобода наступила. Причем не только где-то там, в непонятной мне политике, она наступила везде, даже в нашей школе. Спустя несколько месяцев после того самого путча и развала Советского Союза нам, наконец, разрешили не носить школьную форму! В моей жизни это оказалось настоящим переворотом, пуще Беловежского, и означало, что мне больше не нужно было носить неудобное, колючее шутовское платье. Вместо него в школу разрешалось надевать что угодно, даже спортивные брюки. А поскольку последние были моей любимой одеждой, именно в них я и стала являться на занятия.

Я не знаю, что происходило со страной, но моя жизнь после референдума перевернулась с ног на голову. Именно в это время я подружилась с одноклассницей Женей, которая в дальнейшем сыграла в моей судьбе огромную роль. Впрочем, надо отметить, что наша дружба разворачивалась очень нелегко и даже драматично.

Все началось с того, что как-то на переменке Женя сломала игру, принесенную мной в школу. Я так сильно разозлилась, что мы в результате подрались. Затем от досады на уроке труда я ножницами отстригла обидчице часть косы. И между нами разгорелась настоящая война. Мы несколько недель страстно ненавидели друг друга.

А потом, сама не помню как, но я с Женей помирилась. Дорога домой у нас была общей, и в один прекрасный день мы неожиданно разговорились. Совершенно непредвиденно у нас оказалось много общего. Обе мы были маленькие и худощавые, обе были холериками и обе в равной степени любили Виктора Цоя и Брюса Ли. Мы с Женей даже родились под одним знаком зодиака, так что между нашими днями рождения была разница всего в шесть дней. Незаметно для нас обоих мы с Женей невероятно сроднились.

Моя маленькая анархия

Как я уже упомянула ранее, эта дружба впоследствии очень сильно изменила мою жизнь. И из маленькой, робкой, всего опасавшейся девочки я внезапно превратилась в нечто совершенно противоположное. Наверное, если очень долго сжимать в руках пружину, то в какой-то момент, когда ослабишь пальцы, она внезапно выстрелит. Вот так произошло и со мной. Только с Женей мы выстрелили с двойной силой.

Очень быстро из смирных девочек мы с подругой превратились в отборных хулиганок. Наверное, не было такого дня в школе, когда бы мы с Женей с кем-нибудь не подрались. Причем, воевали мы в основном с мальчишками, которые были нас больше и старше. К тому времени я уже свободно владела приемами дзю-до (так как с первого класса занималась этой борьбой в спортивной школе). Перед моими хитрыми приемами не мог устоять никто. Быстрым броском я стремительно валила мальчишек на пол и молниеносно производила прием удержания: когда соперник лежал на спине, я крепко охватывала его шею локтем и блокировала все движения. В такой позе человек был абсолютно бессильным и беспомощным. И мне это нравилось.

В результате нас с Женей в школе стали избегать все мальчики. Наш авторитет невероятно вырос.

Всему этому не в последнюю очередь, конечно, поспособствовали сами обстоятельства: в четвертом классе у нас больше не было авторитарной Марьи Петровны. Вместо нее уроки нам стали вести разные учителя. Так же, как и старшеклассники, мы перебрались на верхние этажи школы и каждое занятие меняли помещение. А это означало одно – полную свободу. За учебным процессом нашего класса следили все преподаватели и в то же время никто.

Это невероятно развязало нам с Женей руки.

Дома мою свободу также некому было ограничить. Болезнь отца вскоре обострилась, и он вновь вернулся в больницу. Большинство вечеров мама стала проводить с ним. Наша маленькая семья снова затрещала по швам. В моей жизни возникла пустота, но Женя целиком и полностью заполнила этот вакуум собою.

Мы с подругой построили наш мир – абсолютную анархию, где над нами не было никого и ничего. В этом маленьком мире, принадлежащем только нам, мы и жили. Мне нравилась такая свобода. И очень скоро мы с Женей стали посещать лишь те занятия, которые казались нам интересными. А таких, надо признаться, было немного. На остальные уроки мы ходили через раз.

Поблизости с нашей школой находился детсад. И когда на улице было тепло, вместо занятий мы с подругой кружились на каруселях. Там же, в детском саду, мы охотились: лазили по деревьям, добывая себе провизию – яблоки и груши. Весной мы собирали по огородам соседних домов цветочные букеты для мам. Словом, развлечений у нас хватало. Нередко мы с Женей также ловили на улице улиток, а затем тайно играли с ними во время уроков под партой, за что не раз были выставлены учителями за дверь.

Но что для нас были учителя?! Довольно скучные, надоедливые люди. Мы с приятельницей в лучшем случае их игнорировали, а в худшем – делали им всякие пакости, подкладывая на стул канцелярские кнопки, наполненные водой шарики и даже масляные клизмы. Наша фантазия в этом направлении не имела пределов.

Впрочем, среди всей этой общей массы у нас все же была одна особая учительница, авторитет которой для меня с Женей оказался безупречен и непоколебим. Звали эту преподавательницу Марина Андреевна, и она была нашей подругой. Да, да именно таковой, только мы это держали в строгом секрете.

Марину Андреевну, учительницу русского языка и литературы, боялись все.

Она была очень темпераментной, вспыльчивой и в то же время невероятно принципиальной женщиной. Когда она злилась, одним своим взглядом могла испепелить любого. Ее боялись не только дети, но даже родители. Не раз Марина Андреевна врывалась на родительское собрание и устраивала настоящий дебош. Она прямо и бесцеремонно критиковала каждого ученика. Больше всего преподавательницу злила так называемая стандартность мышления и ординарность ее воспитанников. Она безумно любила свой предмет

– русскую литературу и не могла простить никого, кто не разделял такую ее страсть.

Наша дружба с Мариной Андреевной родилась совершенно неожиданно. Как-то, в очередной раз, ворвавшись на родительское собрание, учительница начала привычный для нее скандал. По ее мнению, никто в классе не любил русскую литературу. Она ругала всех учеников поименно. И когда очередь дошла до моей фамилии, мама, уже привыкшая к жалобам по поводу моего поведения и нежелания учиться, от напряжения еще сильнее вжалась в парту. Ее щеки от стыда покраснели… Но в этот момент произошло непредвиденное. Марина Андреевна вдруг остановилась, торжественно выровняв спину. Ее глаза засветились невероятным светом. И она улыбнулась! Надо отметить, что ничего подобного с учительницей до этого не случалось. Никогда раньше родители не видели ее улыбающейся.

– А вам я хочу сказать большое спасибо! – неожиданно провозгласила преподавательница, от чего моя мать еще сильнее покраснела, ибо теперь все родители в недоумении смотрели на нее.