Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Птицы, звери и родственники

ModernLib.Net / Природа и животные / Даррелл Джеральд / Птицы, звери и родственники - Чтение (стр. 3)
Автор: Даррелл Джеральд
Жанр: Природа и животные

 

 


Внезапно он делал выпад, и конец трости исчезал в одном из отверстий на стволе оливы. Он произносил довольное «ха» и немедленно отступал назад, прежде чем дерево могло ответить ему тем же. Я заметил, что, если ему удавалось загнать свою шпагу в одно из маленьких отверстий в стволе оливы, это не означало смертельной раны, а только легкую царапину, которая, надо полагать, приводила его противника в ярость, потому что через секунду он боролся так беспощадно, словно от этого зависела его жизнь, легко танцевал вокруг оливы, делая выпады и отступления, отскакивая в сторону, рубил сверху вниз шпагой, увертываясь от страшного выпада оливы, но так быстро, что я не успевал заметить движений. С некоторыми деревьями он расправлялся совсем легко, нанося смертельный удар в большое дупло, где его шпага исчезала почти до эфеса, но иногда олива оказывалась достойным противником, и около четверти часа между ними шел бой не на жизнь, а на смерть. Лицо у Джорджа было суровое, и он пускал в ход все хитрые трюки, какие знал, чтобы пробить оборону гигантского дерева. Убив противника, Джордж тщательно вытирал кровь со шпаги, надевал шляпу, поднимал книги и, напевая про себя, продолжал свой путь вниз по тропинке. Я всегда давал ему пройти значительное расстояние, прежде чем присоединиться к нему, из опасения, как бы он не догадался, что я наблюдал за его воображаемым сражением, и это смутило бы его.

Джордж познакомил меня с человеком, который сразу стал самой важной личностью в моей жизни: доктором Теодором Стефанидесом. Теодор – самый замечательный из всех людей, которых я когда-либо встречал (и тридцать три года спустя я по-прежнему держусь того же мнения). Со своими пепельными волосами и бородой, с прекрасными орлиными чертами лица Теодор был похож на греческого бога и, конечно, казался мне таким же всеведущим. Он был не только хорошим врачом, но также биологом, поэтом, писателем, переводчиком, астрономом и историком. А между этими многочисленными занятиями он еще находил время и помогал вести рентгеновский кабинет, единственный на Корфу. Побывав впервые в его квартире в городе, я спросил маму, можно ли мне пригласить его к нам на чай.

– Думаю, что да, милый, – ответила мама, – надеюсь, он говорит по-английски.

Сражение мамы с греческим языком окончилось неудачей. Только день назад она потратила целое утро, приготавливая какой-то особенно вкусный суп для ленча. Наконец, когда все было готово, с чувством удовлетворения она перелила суп в супницу и вручила служанке. Та вопрошающе посмотрела на нее, и тогда мама произнесла одно из немногих греческих слов, какие она могла припомнить. «Эксо, – сказала она твердо, махнув руками, – эксо». Затем она продолжала свою стряпню и повернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как служанка выливала остатки супа в раковину. Это, естественно, вселило в маму страх перед собственными лингвистическими способностями.

Я с возмущением заявил, что Теодор превосходно говорит по-английски; если уж на то пошло, лучше, чем мы. Успокоенная этим, мама предложила написать Теодору записку и пригласить его в следующий четверг. Я провел два мучительных часа, бродя по саду в ожидании его приезда во власти самых ужасных чувств, и поминутно выглядывал сквозь ограду из фуксий. Что, если записка не дошла до него? Или, быть может, он положил ее в карман и забыл о ней и в этот самый момент слоняется где-то на южной оконечности острова в поисках знаний? А может быть, он наслышался о нашем семействе и просто не захочет прийти? Если так, я поклялся, что не прощу им этого. Но вскоре я увидел Теодора в изящном костюме из твида и в фетровой шляпе, аккуратно сидевшей на голове. Он шел среди олив, размахивая тростью и напевая про себя. Через плечо у него была перекинута сумка для коллекций, такая же неотъемлемая часть его самого, как руки и ноги.

К моей великой радости, Теодор сразу же и бесповоротно пришелся по душе моей родне. Ему ничего не стоило с застенчивой учтивостью беседовать с Ларри о мифологии, греческой поэзии и истории Венеции; говорить с Лесли о баллистике и лучших охотничьих местах на острове; с Марго обсуждать диету для похудания и способы лечения прыщей; делиться с мамой деревенскими рецептами и рассказывать ей детективные истории. Вся семья вела себя так же, как и я, когда пришел к нему на чашку чая. Он оказался таким кладезем знаний, что все засыпали его вопросами, и Теодор непринужденно, как ходячая энциклопедия, отвечал на все из них, сдабривая их для полноты картины невероятно плохими каламбурами и веселыми анекдотами об острове и его жителях.

К моему негодованию, Ларри сказал, что Теодор не должен поощрять моего увлечения естественной историей, так как наш дом небольшой и уже забит до отказа всякими отвратительными жуками, каких я только мог поймать.

– Не это меня беспокоит, – сказала мама, – а беспорядок, в который он приводит себя. Право, Теодор, после прогулок с Роджером он должен менять всю одежду. Я не знаю, что он с нею делает.

Теодор весело хрюкнул.

– Я помню, как однажды, – сказал он, отправляя в рот кусок пирога и медленно жуя, при этом борода его приподнялась, а глаза светились радостью, – я пошел пить чай с некоторыми… э… знаете ли, моими друзьями здесь, в Пераме. В то время я служил в армии и очень гордился тем, что меня произвели в капитаны. Итак… э… вы знаете… э… чтобы похвалиться, я надел униформу, которая в числе прочего включала отлично начищенные сапоги со шпорами. В Пераму меня перевезли на пароме, и, когда я проходил через маленький болотистый участок, мне бросилось в глаза незнакомое растение. Я подошел ближе, чтобы сорвать его. Наступив на то… знаете ли… что казалось твердой землей, я вдруг обнаружил, что погрузился под самые подмышки. К счастью, поблизости росло маленькое деревце, и я… э… сумел ухватиться за него и выбрался наверх. Но теперь я был покрыт от самой талии черной вонючей грязью. Море было… э… знаете ли… совсем близко, так что я… э… подумал, что лучше обмыться чистой морской водой, чем быть в грязи, поэтому я вошел в море и принялся ходить взад-вперед. Как раз в этот момент по дороге вверху проходил автобус, и, когда они увидели меня в фуражке и мундире, разгуливавшего в море, водитель остановился, чтобы все пассажиры могли… э… получше разглядеть меня. Все они были сильно удивлены, но удивились еще больше, когда я вышел из моря и они увидели на мне сапоги со шпорами.

Теодор торжественно ждал, когда успокоится смех.

– Я думаю, знаете ли, – сказал он с задумчивым видом и вполне серьезно, – что я подорвал их веру в здравомыслие армии.

С тех пор Теодор приходил к нам по крайней мере раз в неделю, а иногда и чаще, если мы могли отвлечь его от бесчисленных дел.

К этому времени у нас уже было много друзей среди крестьян, живших вокруг, и все они были столь гостеприимны, что даже короткая прогулка затягивалась на неопределенное время, так как в каждом домике, мимо которого мы проходили, нас непременно угощали стаканом вина или уговаривали отведать фруктов и побеседовать с хозяевами. В чем-то это было весьма полезно для нас, так как каждая такая встреча укрепляла наше довольно нетвердое владение греческим языком, и вскоре мы обнаружили, что в состоянии вполне умело вести довольно сложные беседы с нашими сельскими друзьями.

Затем произошло посвящение – акт, который доказал нам, что мы приняты всей общиной: нас пригласили на свадьбу. Замуж выходила Катерина, сестра нашей служанки Марии, – пышная девушка с широкой сверкающей улыбкой и карими глазами, большими и мягкими, как анютины глазки. Веселая, дерзкая и певучая как соловей, она в свои двадцать лет разбивала сердца во всей округе. Теперь она остановила свой выбор на Стефаносе, крепком, красивом парне, который немел при одном взгляде на Катерину и краснел от любви.

Когда вас приглашают на свадьбу, как мы вскоре обнаружили, дело не ограничивается полумерами. Празднества начинаются с помолвки, когда вы приходите в дом невесты и приносите подарки, а она горячо благодарит вас и подносит вино. Угостив гостей, жених и невеста отправляются в свой будущий дом, возглавляемые деревенским оркестром (две скрипки, флейта и гитара), играющим веселые мелодии, и в сопровождении несущих подарки гостей. Подарки Катерины представляли собой довольно смешанную массу. Самой важной была огромная двуспальная латунная кровать – ее во главе процессии несли четыре друга Стефаноса. Вслед за ними тянулась цепочка гостей, несших простыни, наволочки, подушки, деревянный стул, сковородки, большие бутыли оливкового масла и прочие дары. Сложив подарки в новом доме, мы пили за здоровье четы и тем самым отмечали новоселье будущей семьи. Затем все, слегка опьяневшие, возвращались домой и ждали следующего акта спектакля, самой свадьбы.

Несколько неуверенно мы спросили, может ли Теодор присутствовать с нами на свадьбе. И невеста, и ее родители чрезвычайно этому обрадовались, потому что, как они объяснили с подкупающей искренностью, очень немногие свадьбы в округе могли похвастаться присутствием в качестве гостей английской семьи и настоящего доктора.

Великий день настал, и, надев свои лучшие наряды и прихватив из города Теодора, мы направились к дому родителей Катерины, стоявшему среди олив у самого сверкающего моря. Там должна была происходить церемония венчания. Когда мы прибыли туда, дом гудел как улей. Из отдаленных деревень на ослах приехали родственники. Вокруг дома группками сидели старики и дряхлые старухи, поглощая вино в изрядных количествах. Все непрерывно и оживленно болтали, словно сороки. Для них это был великий день – не только из-за свадьбы, но и потому, что, живя далеко друг от друга, они, возможно, впервые за двадцать лет получили возможность обменяться новостями и сплетнями. Деревенский оркестр был в ударе;

Жалобно плакали скрипки, бренчала гитара, флейта периодически издавала жалобный писк, словно заброшенный щенок, и под эту музыку гости помоложе танцевали под деревьями, а неподалеку под огромной пламенеющей хризантемой из горячих углей на вертелах шипели и пузырились туши четырех ягнят.

– Ага! – сказал Теодор, его глаза засветились интересом. – Танец, который они исполняют, – это национальный танец Корфу. Он… э… и мотив возникли здесь, на Корфу. Конечно, найдутся люди, которые скажут, что этот танец – так сказать, его па – впервые появился на Крите, но что касается меня, то я считаю, что это… э… целиком детище Корфу.

Девушки в нарядных золотистых костюмах образовали красивый полукруг, перед ними скакал смуглый молодой человек с алым носовым платком. Он прыгал, крутился, наклонялся – ни дать ни взять цветистый петушок в окружении восхищенных курочек. Катерина в сопровождении всей семьи подошла к нам, чтобы приветствовать и провести на почетное место за шаткий дощатый стол, накрытый белой скатертью, за которым уже сидел величественный старый священник – это ему предстояло провести церемонию венчания. Старец был огромных размеров в обхвате, со снежно-белыми бровями, усами и бородой, столь пышными, что они закрывали все лицо, оставляя открытыми лишь два оливковых-черных озорных глаза и большой выступающий красный нос. Услышав, что Теодор врач, он по доброте душевной принялся живописать со всеми подробностями бесчисленные симптомы своих болезней (которые Господь счел нужным ниспослать на него) и под конец громко рассмеялся, услышав наивные рекомендации Теодора о том, что поменьше вина и побольше движения – и все его недуги как рукой снимет.

Ларри внимательно рассматривал Катерину, которая в белом подвенечном наряде присоединилась к кружку танцующих. В тугом белом атласе живот Катерины выступал рельефнее и заметнее, чем обычно.

– Эта свадьба, – сказал Ларри, – происходит не слишком рано.

– Потише, милый, – прошептала мама. – Некоторые из них могут знать английский.

– Любопытно, – сказал Теодор, пропустив слова мамы мимо ушей, – что на многих свадьбах вы можете увидеть невесту… э… гм… в подобном положении. Крестьяне здесь придерживаются весьма устаревших взглядов. Если молодой человек… э… серьезно ухаживает за девушкой, ни одна семья ни на минуту не допустит, что он на ней не женится. Если он попробует… гм… знаете ли… ускользнуть, обе семьи, и его собственная, и невесты, удержат его. Поэтому, когда молодой человек… э… ухаживает, его поддразнивают, то есть подначивают, все окрестные парни, которые говорят, что они сомневаются в его… гм… доблести как… гм… возможного отца. Они ставят беднягу в такое положение, что он почти вынужден… э… знаете ли… гм… доказать обратное.

– Очень неумно, я бы сказала, – заметила мама.

– Нет, нет, – сказал Теодор, стараясь исправить мамин ненаучный подход к проблеме. – На самом деле беременность считается хорошим признаком для невесты. Это доказывает ее… гм… плодовитость.

Но вот священник поднял свой упитанный корпус на подагрические ноги и направился в главную комнату дома, приготовленную для церемонии. В это же время Стефаноса, сильно вспотевшего – костюм был маловат для него – и слегка ошеломленного своим счастьем, со смехом и шутками подталкивали к дому молодые парни, а группа пронзительно кричавших женщин то же проделывала с Катериной.

Главная комната была слишком мала, так что, когда грузная фигура священника втиснулась в нее и туда же препроводили все принадлежности его профессии, там едва нашлось место только для счастливой пары, чтобы стать перед ним. Остальные довольствовались заглядыванием в двери или в окна. Служба была невероятно длинной и для нас непонятной, хотя я слышал, как Теодор переводил отрывки для Ларри. Мне казалось, что обряд включает в себя совершенно ненужное количество речитативов, сопровождаемых бесчисленными осенениями креста и окроплением волнами святой воды. Но вот над головами Катерины и Стефаноса появились два маленьких цветочных венка, словно два парных ореола, и пока священник продолжал гудеть, их время от времени меняли местами. Поскольку люди, державшие венки, прибыли на церемонию уже давно, они от усталости иногда не правильно понимали указания священника, и над головами сочетаемой пары происходило, если можно так выразиться, столкновение венков. Наконец жених и невеста обменялись кольцами, их надели на загорелые, мозолистые от работы пальцы, и Катерина со Стефаносом по-настоящему стали мужем и женой, как мы надеялись, на всю жизнь.

Во время церемонии тишина стояла почти полная, ее нарушало лишь случайное сонное кудахтанье курицы или пронзительный, тут же подавляемый крик ребенка, но когда торжественная часть церемонии была окончена, празднество расцвело с новой силой. Оркестр старался выдать весь свой репертуар и с каждым разом исполнял все более веселые и живые мелодии. Смех и рискованные шутки раздавались со всех сторон. Вино, булькая, лилось из бутылок, и гости, раскрасневшиеся и счастливые, кружились, и кружились, и кружились в танце, неутомимые, как стрелки часов на циферблате.

Веселье кончилось далеко за полночь. Гости постарше разъезжались по домам на понурых ослах. Костры с остатками бараньих туш угасали в пелене серого пепла, и только отдельные гранатовые угольки изредка вспыхивали в них. Мы выпили последний стакан вина с Катериной и Стефаносом и сонные направились через оливковые рощи, посеребренные луной, огромной и белой, как цветок магнолии. Совы печально перекликались друг с другом, и отдельные светлячки мерцали на нашем пути изумрудно-зеленым светом. Теплый воздух пах дневным солнечным светом, росой и сотней ароматических листьев. Опьяневший и разомлевший от вина, проходя между большими изогнутыми оливами и полосатыми от прохладного лунного света стволами, я думал о том, что все мы наконец по-настоящему дома, что мы приняты островом. Под спокойным мягким светом луны мы чувствовали себя истинными жителями Корфу. Ночь была прекрасной, а завтра, мы знали, нас ожидает еще один тигрово-золотистый день. Казалось, Англии не было и в помине.

Глава третья. Бухта Среди Олив

Если от нашего дома спуститься через оливковые рощи вниз по холму и выйти на дорогу, покрытую толстым слоем белой, мягкой, как шелк, пыли, а потом пройти по ней еще немного, вы попадете на крутую козью тропку, сбегающую сквозь заросли олив к маленькой бухточке в форме полумесяца. Бухта окаймлена белым песчаным пляжем и грудами сухих бурых водорослей, выброшенных сюда во время зимних штормов и теперь похожих на большие растрепанные гнезда птиц. С двух сторон в бухте поднимаются мелкие скалы, и там, среди скал, видимо-невидимо всякой морской живности.

Как только мой учитель Джордж понял, что ему не удастся овладеть моим вниманием, если он будет держать меня каждое утро в четырех стенах, он сделал новый шаг в педагогике и учредил «уроки под открытым небом». Песчаный пляж и косматые груды водорослей сразу превратились в знойные пустыни или непроходимые джунгли, где мы вели свои исследования, а неповоротливые крабы и мелкие рачки-бокоплавы исполняли у нас роль Кортеса или Марко Поло. Теперь уроки географии стали для меня необыкновенно привлекательными. Несколько позднее мы задумали выложить из камней карту мира, расположив ее вдоль самого берега, так что карта у нас была с настоящим морем. Работа эта растянулась надолго. Во-первых, не так-то легко было найти камень, похожий на Африку, Индию или Южную Америку. Иногда, чтобы получить желаемый континент, приходилось складывать вместе по два или по три камня. Во-вторых, разыскав нужный камень, мы обнаруживали под ним кучу всяких морских животных и занимались ими добрых четверть часа, пока Джордж вдруг не спохватывался, сообразив наконец, что так мы с нашей картой мира далеко не продвинемся.

Этот заливчик стал одним из любимейших моих мест, куда мы с Роджером ходили каждый день в жаркие послеполуденные часы, когда в доме все отдыхали. Мы проходили через застывшие оливковые рощи, пронизанные звоном цикад, и брели по дороге. Роджер вздымал своими огромными лапищами белую пыль и все время сладострастно чихал, как от нюхательного табака. Добравшись до бухты, которая в это время была такой тихой и прозрачной, словно в ней и вовсе не было воды, мы купались на мелком месте, а затем каждый отправлялся по своим делам.

У Роджера они заключались в отчаянных и безуспешных попытках поймать шнырявших по мелководью рыбок. Уставившись в воду и навострив уши, он медленно крался за рыбками и что-то тихо ворчал про себя. Потом голова его вдруг исчезала под водой, слышался лязг сомкнувшихся челюстей, и вскоре он снова вытаскивал из воды голову, громко чихал и встряхивался, а бычок или морская собачка, за которой он охотился, успевала тем временем проскочить ярда на два вперед и, пристроившись у камня, оборачивала к нему свою надутую мордочку и кокетливо махала хвостом.

В этой крохотной бухте ютилось столько разнообразных животных, что я просто не знал, с чего начать свой сбор. Повсюду на камнях виднелись известково-белые ходы кольчатых червей, будто сложный извилистый узор из сахарной глазури на пироге, а в местах чуть поглубже из песка торчали прямо-таки обрубки миниатюрного шланга. Если постоять и понаблюдать внимательно, можно увидеть, как на концах шлангов появляется пучок нежных, пушистых, переливчато-синих, красных и бурых щупалец. Это сидячие многощетинковые черви. Очень неблагозвучное, на мой взгляд, название для таких прекрасных созданий. Иногда они встречались небольшими скоплениями, напоминая цветочную клумбу, где все цветы непрестанно шевелились. Подходить к ним надо очень осторожно, так как при слишком быстром передвижении от ваших ног по воде разойдутся волны и уведомят их об опасности. Щупальца тогда сразу сцепятся вместе и с невероятной быстротой исчезнут в трубке.

Кое-где на песчаном дне бухточки чернели полумесяцы блестящих водорослей ламинарий – словно кто-то разбросал по песку боа из темных перьев. И там среди них можно было увидеть морскую иглу. Голова ее удивительно напоминает вытянутого морского конька, приставленного к длинному гибкому телу. Морские иглы держатся среди ламинарий в вертикальном положении и почти сливаются с ними, сразу их и не разглядишь.

Около берега у подножий скал можно разыскать маленьких крабиков или пурпурных актиний – настоящие подушечки для булавок, расшитые алым и голубым бисером. Встречаются там и другие актинии с нежной, кофейного цвета ножкой и длинными извивающимися щупальцами, которым позавидовала бы сама Медуза-горгона. Все камни были покрыты розовыми, белыми или зелеными кораллами и нежной порослью миниатюрных морских водорослей, среди них – изящная Acetabularia mediterranea с тонкими нитевидными стеблями. На конце каждого стебля красовался маленький зеленый зонтик, как бы вывернутый наизнанку каким-то подводным ветром. Иногда на скале виднелась большая черная губка с открытыми высокими устьицами, похожими на конусы вулканов. Такую губку неплохо оторвать от скалы и разрезать бритвой пополам, внутри у нее иногда можно найти какое-нибудь интересное животное. Правда, в отместку губка зальет ваши руки слизью с отвратительным запахом чесночного перегара, который очень долго не проходит.

У берега и между скалами я собирал новые раковины для своей коллекции, и мне доставляла удовольствие не только красивая форма раковин, но и их необычайно выразительные названия. Я узнал, например, что остроконечная раковина, у которой один край вытянут наподобие полуперепончатых пальцев, называется «нога пеликана», а белая, почти круглая в основании коническая раковина, сходная по форме с улиткой-блюдечком, носила название «китайская шляпа».

Были там еще раковины «ковчег». Разъятые створки этой удивительной вроде сундучка раковины вполне можно сравнить (если у вас есть хоть капля воображения) с двумя маленькими ковчежками. Скрученная раковина «башня» заострена, как бивень нарвала, а раковина «волчок» расписана яркими зигзагами алого, черного и синего цвета. У подножия больших скал встречались блюдечки с названием «замочная скважина». На верхушке у этой раковины необычное, действительно в форме замочной скважины отверстие, через которое дышит ее обитатель. Но особенно радостно найти «морские ушки» – уплощенную слоисто-серую раковину с рядом отверстий на одной стороне. Если перевернуть эту раковину и вытащить из нее законного владельца, вам откроется вся ее внутренность, сияющая опаловыми и радужными красками невероятной красоты. В то время у меня еще не было аквариума, поэтому в одном уголке бухты я отгородил камнями заводь – футов восемь в длину и четыре в ширину, – где мог держать всю свою разнообразную добычу, почти не сомневаясь, что найду ее там и на следующий день.

Именно в этой бухточке мне удалось поймать своего первого краба-паука. Я бы наверняка прошел мимо него, вообразив, что это покрытый водорослями камень, если бы краб не сделал неосторожного движения. И по величине, и по форме тело его напоминало небольшую плоскую грушу с шипами на верхнем суженном конце и двумя выступами над глазами вроде рогов. Ноги и клешни у него были очень тонкие и длинные, но больше всего я удивился тому, что вся спина его и ноги были густо усеяны мелкими морскими водорослями, словно они росли у него из скорлупы. Меня очаровало это необыкновенное создание, я поднял его и торжественно понес в свою заводь. Держать его надо было очень крепко, так как он уже сообразил, что в нем распознали краба, и отчаянно пытался убежать, поэтому, когда мы добрались до заводи, почти все водоросли с него были посодраны.

Я посадил краба на мелком месте и, растянувшись на животе, стал следить сквозь прозрачную воду, что он будет делать дальше. Краб поднялся на своих высоких ногах, словно паук в погоне за жертвой, отбежал примерно на фут от того места, где я его посадил, и застыл как неживой. Так он просидел довольно долго, я уж даже решил, что он будет сидеть неподвижно всю первую половину дня и приходить в себя от пережитого потрясения, но краб вдруг вытянул тонкую, длинную клешню и очень деликатно, почти застенчиво, сорвал кусочек водоросли с ближайшего камня, поднес ко рту и стал жевать. Я думал, он ее ест, но это было вовсе не так. С угловатой грацией краб занес клешню за спину, осторожно нащупал местечко и прикрепил туда кусочек водоросли. Очевидно, он смочил основание водоросли слюной или каким-то сходным веществом, чтобы можно было прилепить ее к щитку. Я продолжал наблюдать за ним, а он медленно колесил по всей заводи и с самоотверженным усердием ученого-ботаника собирал разнообразные водоросли. Уже примерно через час спина его прокрылась таким густым слоем растительности, что если б я на минуту отвел глаза, а краб застыл бы на месте, мне не сразу удалось бы определить, где он находится.

Заинтригованный таким хитроумным камуфляжем, я тщательно обыскал весь залив, нашел еще одного краба-паука и отгородил для него особый маленький бассейн с песчаным дном, где не было и признаков водорослей. Когда я посадил туда краба, вид у него был вполне довольный. На следующий день я принес из дому щеточку для ногтей (хозяином ее оказался Ларри) и, схватив несчастного краба, стал немилосердно скрести, пока ни на спине, ни на ногах у него не осталось и следа водорослей. Потом набросал в его запруду всякой всячины (раковинок волчков, кусочков коралла, миниатюрных актиний, мелких осколков бутылочного стекла, превращенных морем в невиданные драгоценности) и, присев рядом, стал наблюдать.

Несколько минут краб сидел не шелохнувшись – видно, приходил в себя после той унизительной чистки, какую я ему учинил. Затем, как бы не в состоянии до конца поверить в постигшую его злую участь, он поднял обе клешни над головой и очень осторожно потрогал спину. Наверно, вопреки всякой очевидности надеялся найти там хоть веточку водорослей. Он сделал несколько неуверенных шагов, остановился и с полчаса просидел в мрачном унынии, но потом все же преодолел свою подавленность и подошел к краю бассейна, пробуя протиснуться под темные камни ограды. Там он и остался сидеть, предаваясь грустным мыслям об исчезнувшей маскировке, а мне уж подоспело время возвращаться домой.

На следующее утро я пришел к заливу очень рано и, к своему восторгу, увидел, что в мое отсутствие краб времени даром не терял. Стараясь не поддаваться отчаянию, он украсил свой панцирь всем тем добром, что я для него оставил. Вид у него стал очень потешный, точно он оделся для карнавала. На спине вперемежку с обломками коралла торчали расписные раковинки волчков, а ближе к голове была прикреплена актиния – прямо-таки шикарная шляпка с лентами. Я наблюдал, как краб ползет по песчаному дну, и думал, что теперь он стал слишком уж бросаться в глаза, но вот он подполз к облюбованному им местечку под скалой и, на мое удивление, превратился просто в кучку раковин и коралловых обломков с парочкой актиний на верхушке.

Слева от моей бухты, примерно на расстоянии четверти мили от берега, расположен остров Пондиконисси, или Мышиный остров, – по форме почти равнобедренный треугольник. Весь он зарос олеандрами и высокими старыми кипарисами, приютившими белую церквушку и маленький домик рядом с ней. Жил на острове вреднющий старый монах в длинном черном одеянии и головном уборе наподобие цилиндра. Днем ему, очевидно, полагалось временами звонить в колокол в своей крохотной церквушке, а вечером он не торопясь отправлялся на лодке к видневшемуся невдалеке мысу, где стоял маленький монастырь и жили три древние монашки. Там он получал еду и чашку кофе, вел беседы (должно быть, о греховности современного мира), а когда заходящее солнце превращало тихие воды вокруг его острова в разноцветный шелковый муар, медленно плыл обратно сгорбившись, словно черный ворон, в своей скрипучей, подтекавшей лодке.

Как раз в те времена Марго, разочаровавшись в воздушных ваннах, решила испробовать другое целебное средство Матери Природы – морские купания. Каждое утро она поднималась около половины шестого, вытаскивала меня из постели, и мы вдвоем шли к морю, окунались в прозрачную воду, все еще прохладную от лунного сияния, и потом не спеша плыли к Пондиконисси.

Марго сразу же растягивалась на солнышке, а я с увлечением копался в мелкой воде. К сожалению, визиты наши на остров очень не нравились монаху. Не успевала Марго опуститься на скалу и принять эффектную позу, как по каменным ступеням длинной, ведущей к церквушке лестницы уже топал монах, грозил ей кулаком и извергал из глубин своей большой, косматой бороды потоки непонятных греческих слов. Марго встречала монаха светлой улыбкой и дружески махала рукой, что приводило его в бешеную ярость. Рассекая воздух своим черным одеянием, он носился в разные стороны и дрожащим, замусоленным перстом указывал на небеса, а потом на Марго. Это повторялось изо дня в день, и, поскольку словарный запас монаха не был обширным, мне в конце концов удалось запомнить несколько его излюбленных выражений. Когда я потом спросил у своего друга Филемона, что они значат, тот покатился со смеху. От хохота он почти не мог говорить, но все же я наконец понял, что монах осыпал Марго бранными словами, и самое мягкое среди них было «белая ведьма».

Однако со временем все это превратилось просто в игру. Отправляясь теперь на остров, мы прихватывали для монаха несколько сигарет, а он, завидев нас, слетал вниз по каменным ступеням, потрясал кулаком и грозил божьей карой. Исполнив таким образом свой долг, монах поддергивал рясу, садился на каменную ограду и благодушно курил наши сигареты. Иногда он даже возвращался к церквушке, чтобы принести нам горсть инжиру со своего дерева или свежего, сочного миндаля, который мы кололи на берегу двумя гладкими камнями.

Между Пондиконисси и моим любимым заливом цепочкой тянулись рифы, некоторые размером не больше стола, но иные и с маленький садик. Почти все они были с плоской верхушкой и не доходили до поверхности моря лишь дюйма на два, так что, если залезть на них и стоять наверху, издали может показаться, будто вы ходите по воде. Мне уже давно хотелось исследовать рифы, потому что там водились морские животные, каких не встретишь в мелких водах залива. Однако тут я столкнулся с непреодолимыми трудностями, потому что не мог взять с собой необходимого снаряжения. Как-то я попытался доплыть к одному из рифов с двумя большими стеклянными банками на шее и с сачком в руке, но на полпути обе банки вдруг разом наполнились водой и потянули меня вниз. Прошло несколько секунд, прежде чем я сумел избавиться от них и вынырнуть на поверхность. Пока я отдувался и отплевывался, банки мои уже лежали в глубине вод, покачивались, поблескивали и были так же недоступны, как если б оказались на Луне.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12