— Сейчас, кажется, снимает фильм про лемура катту. Не знаю точно. Я от нее последний раз получал письмо два года тому назад.

— А я весной жениться собираюсь, — сказал Саша. — На хорошей девушке…

— Еще б дожить до весны, — заметил Лева. Он был пессимист, Саша это давно понял. А Саша был в глубине души оптимист. Его посетила отличная идея. Он сказал:

— Давай позвоним этому Фаддееву!

— Какому Фаддееву?

— Вот этому. Журналюге, который статью о Пушкине написал. И расскажем ему все. Журналисты всегда все знают. Может, он нам объяснит, почему из-за Пушкина такой кипеш. И журналисты не выдают своих источников, а то им никто ничего рассказывать не станет. Они даже у боевиков берут интервью, и ничего. Фаддеев опубликует статью, и тогда, может быть, нас не убьют. Побоятся международного скандала. И еще он может нас отвести в какое-нибудь посольство, а мы попросим политического убежища.

— Мы и сами можем пойти в какое-нибудь посольство, — сказал Лева. — Уж как-нибудь добрались бы без Фаддеева. Я, кстати, как-то видел этого Фадддева, он выступал по телевизору… Что-то про культуру… Но в посольство мы не пойдем. Там-то нас и возьмут.

— В чужом посольстве?

— Они не дадут нам войти на территорию иностранного государства. В тридцать седьмом брали у самых ворот.

После таких слов Саша замолк и понурился, но не надолго. Он стал убеждать Леву, что нужно все-таки связаться с журналистом Фаддеевым. Лева вяло возразил, что уж лучше бы с Познером, или с Бенедиктовым, или, на худой конец, с Анной Политковской. Саша не знал двух последних, но Познера видал много раз по телевизору: Познер был, конечно, умный и разбирался в политике. Но Саша был не согласен с тем, что Познер лучше разберется в их проблеме. Ведь тут важно, чтобы журналист разбирался в Пушкине. А они не знали, разбирается ли Познер в Пушкине. Может, разбирается, а может, и не очень. И Лева был вынужден согласиться с Сашей. Это было для Саши лестно. Он удвоил свой напор на Леву:

— Давай позвоним! Невозможно так сидеть и не понимать, что происходит.

— Мы же ждем твоего товарища.

— Его еще четыре дня ждать. За четыре дня мы тут свихнемся.

Лева заметил, что Саша, по-видимому, уже свихнулся, если предлагает пойти на такой ужасный риск. Но мысль о том, чтобы просидеть в мерзкой комнатушке с мухами четыре дня без всякого дела и без информации, Леве тоже была тяжела. Или, быть может, он, отдалившись от Cricetus cricetus, отчасти потерял свое зверское чутье; или же сердце велело ему поступить так, как поступает Cricetus cricetus, то есть повернуться к врагу лицом и, оскалясь, перейти в наступление… Так или иначе, Лева согласился. Они позвонили в редакцию газеты.

Им повезло: они застали Фаддеева на месте. Фаддеев сам сказал, что им повезло: он на месте сидит редко, а все больше бегает. Они договорились о встрече. Они не потеряли бдительности, вели себя очень осторожно: когда Фаддеев спросил, далеко ли им добираться до того места, которое он предложил им (кафе на Большой Садовой), они быстро прикинули в уме и назвали совсем не то время, какое заняла б у них дорога, а в три раза большее.

— Голос у него противный, — сказал Лева. — А у Познера хороший голос. И человек он приятный…

— Ты с Познером водку пил?

— Нет, конечно. Я его только по телевизору видел.

— Что тогда говоришь? Откуда ты знаешь, какой он?

Саша спорил с Левой просто так, из упрямства, которое иногда на него вдруг находило. Он и сам думал, что Познер неплохой человек, во всяком случае, умный и не трус. До того часа, на который назначили встречу, оставалось еще много времени. Саша устал сидеть сиднем и отбиваться от мух. Он сказал Леве, что пойдет прогуляться. Лева приподнял брови, но ничего не возразил. В конце концов, Саша ему был никто.

Саша медленно шел по Бауманской, будто прогуливался. Он не хотел далеко уходить от их с Левой норы и вообще уже пожалел, что вышел на улицу. Бауманская была скучная, противная улица. Саша не чувствовал «хвоста», но ему казалось, будто все люди смотрят на него и понимают, что у него крашеные волосы, и презирают его за это. Не надо было красить волосы в темный цвет, брови-то у него почти что белые и ресницы тоже, но он скорей даст себя расстрелять, чем станет красить себе брови и ресницы. Впрочем, это все был вздор: никто на Сашу не смотрел. Он купил свежих газет, еды и своих любимых сигарет «Данхилл». Покупая сигареты, он спохватился: надо менять привычки. Они могут его вычислить по запаху сигарет и окуркам. Но ему было жаль выбрасывать «Данхилл».

Он дошел до площади. Там была какая-то церковь. Она была не красивая и не уродливая, а так, серединка на половинку. Олег всегда говорил, что ХСС великолепен, а Катя говорила, что ей нравится неоготика. Саше это было все равно. Он зашел внутрь и постоял, переминаясь с ноги на ногу. У него не было настроения молиться, но в церкви он чувствовал себя как-то безопаснее; ему казалось, что все их с Олегом пожертвования и свечки защищают его, как бронежилет или шапка-невидимка. Саша все-таки немножко помолился, чтоб Катя его дождалась, и пошел домой. Он уже называл в мыслях домом ту отвратительную конуру, где жили они с Левой. На маленького негра в светлом плаще он не обратил никакого внимания. Но он обратил внимание на девушку-негритянку в голубых джинсах, потому что она была очень фигуристая и похожа на статуэтку. Он никогда не пробовал с негритянкой, и ему не хотелось пробовать. Когда он шел к дому, сердце его колотилось: он почему-то решил, что Лева кинул его и сбежал вместе с рукописью. Но потом он издали увидел Черномырдина, сидящего на форточке и вылизывающего заднюю лапу. Черномырдин был весь как антрацит, без единого пятнышка. Но вид у него был не зловещий, а добродушный и сейчас даже немного растерянный. Он, наверное, был кошачий лох, и другие коты его били.

— Не пускай его сидеть на форточке, — сказал он Леве, когда тот на условный стук открыл ему дверь. — Они могут его узнать…

— Я не мог его бросить, — сказал Лева. Тон у него был такой, словно он оправдывался.

Сашу это поразило. Ведь это он со своим дурацким Пушкиным вторгся в жизнь Левы и погубил ее, а не наоборот. Он и не думал упрекать Леву за кота. Кот был неотъемлемой частью Левы, как очки. И Черномырдин был спокойный и не доставлял неудобств. Лева только один раз показал Черномырдину, где в этой квартире туалет, и тот сразу стал ходить туда.

— Да не, все нормально, — сказал Саша. — Конспигация, конспигация и еще раз конспигация, — сказал он, как Ленин в кино. Он был жутко рад, что Лева его не кинул.

Они пообедали. Лева спросил Сашу, где тот был, и Саша ответил, что гулял по улице. Он не сказал Леве, что был в церкви, потому что не знал, православный Лева или нет. Они стали собираться на встречу с Фаддеевым. Они решили, что покажут Фаддееву рукопись только на минуточку и в руки не дадут, да и покажут не все, а только один двойной листочек. Они выбрали тот, где был рисунок с человечком, зеркалом и кошачьей мордой. Морда была худая, с круглыми ушами и длинными усами.

— Вылитый Черномырдин, — сказал Саша, хотя кошка ничуточки не была похожа на толстого и мохнатого Черномырдина.

— Это леопард, — сказал Лева.

— Леопард пятнистый. Черная бывает только пантера.

— Нет такого вида — «пантера», — сердито сказал Лева. — Это меланизм, особенность пигментации. Черный леопард… Если присмотреться, на его шкуре видны те же пятна.

— Лева, почему они до сих пор нас не взяли? Они — совершенная машина для охоты. А мы кто? Мы никто.

— Ты зря их демонизируешь. В России нет ничего совершенного… И потом, убегать и прятаться легче, чем охотиться, — сказал Лева. — Леопард — совершенная машина для убийства, но далеко не каждая его охота завершается успехом. И заяц тысячу раз за свою жизнь легко уходит от волка или собак. Иначе бы в мире давно остались одни хищники, и им было бы некого есть.

— Но в тысячу первый раз зайца все-таки берут?

— Не всегда. Множество грызунов доживает до глубокой старости. Я уже десять лет наблюдаю одного самца хомяка. Его не взяли ни собаки, ни лисы, ни люди.

— А леопард бы взял его? Если бы леопард удрал из зоопарка?

— Вопрос чисто гипотетический, — сказал Лева. — Я на такой вопрос ответить не могу. Ну что? Пора?

На встречу с Фаддеевым они пошли оба. Это было неумно, конечно. Но они представили себе ситуацию, когда ушедший на встречу исчезает бесследно, а оставшийся сидит в комнате с мухами и не знает и никогда не узнает, что случилось; такая ситуация им очень не понравилась, и они пошли вдвоем. Было очень душно, но они перед уходом все же закрыли форточку, чтобы Черномырдин не убежал. Черномырдин был трусливый и кроткий и никогда еще никуда не убегал, но он перенес сильнейший стресс, и от него можно было теперь ожидать поступков столь же необдуманных, как от Левы с Сашей.

Фаддеев ждал их в маленьком кафе. Они нарочно обогнули кафе и подошли к нему не с той стороны, откуда шли на самом деле. Фаддеев был тучный, рыхлый, с желтыми воспаленными глазами. На пушкиноведа он нимало не походил. Пушкиноведы, как и всякие ученые, представлялись Саше худощавыми, и глаза у них должны быть ясные, хоть и с сумасшедшинкой. Фаддеев пил кофе и беспрерывно курил. Они тоже заказали кофе, и Фаддеев тотчас стрельнул у Саши сигарету «Данхилл». Сам он курил другие, подешевле. Они кой-как объяснили Фаддееву, в чем заключается их проблема. Фаддеев был с виду мерзок, но соображал быстро, он почти все понял сразу. Но, к сожалению, он не мог ответить на их главный вопрос: за что комитет их преследует.

— Уж они найдут за что, — сказал Фаддеев, зевая. Ему явно была безразлична участь Саши и Левы. — Ты, говоришь, бизнесмен? — Он обращался к Саше. — Вот в этом направлении и думай. Я не могу даже приблизительно представить, чем Пушкин мог заинтересовать контрразведку. Тем более если это фальшивка.

— А ты как думаешь? Фальшивка? (Саша под столом осторожно показал Фаддееву краешек рукописи, а ксерокопию дал в руки подержать.)

— Не знаю, я не эксперт. — Фаддеев допил кофе, смотрел задумчиво, щурился. — На контейнер бы посмотреть…

Все, все тыкали Саше в нос его ошибку — что он не сохранил коробочку. Саша готов был уже локти кусать. Но что теперь сделаешь?

— Нету контейнера, — сказал он. — Это была какая-то жестянка…

— Из-под чего?

Саша изо всех сил пытался припоминать, как выглядела эта чертова коробка. На ней сверху вроде была картинка какая-то, но ржавчина почти всю краску съела… Коробка не выглядела особенно старой, это свое впечатление Саша хорошо помнил; но впечатление к делу не пришьешь, да он и не мог сказать, на чем это впечатление основывалось. Он сказал Фаддееву, что не знает, из-под чего была жестянка — может, из-под конфет… Фаддеев усмехнулся как-то странно. Похоже, Фаддеев не верил, что коробочка пропала. Однако вслух он своего недоверия не выразил.

— Я не раз видел подлинные его автографы, — сказал Фаддеев. — Впечатление очень… Почерк, рисунок в его духе; структура текста наводит на мысль о… да и бумага вроде подходит под тридцать девятый номер… она, конечно, отсырела, чернила изменили цвет… теоретически можно, конечно, допустить, что это… Но если даже это она — она никак не может стоить таких денег, чтоб родимое государство убивало за нее. Тысяч двести, наверное, не больше…

— Она? — не понял Саша.

Фаддеев поерзал на стуле, заказал себе еще кофе и пустился в объяснения. Всем известно, что Пушкин сжег десятую главу «Евгения Онегина», в которой, как опять же все знают, будто бы намеревался писать о декабристах. Откуда известно, что о декабристах? Да ото всех помаленьку: брат Лев, Юзефович, князь Вяземский…

— Опять этот Вяземский, — сказал Саша.

Лева толкнул его ногой под столом. Они ведь не говорили журналисту, что они из Остафьева, и про князя Вяземского ничего не говорили. Саша сообразил все это и спохватился, да уж было поздно. Но Фаддеев вроде бы не обратил внимания на Сашины слова. Он продолжал свой рассказ. Откуда известно, что сжег? Исключительно с его — Пушкина, а не Вяземского, — собственных слов. Девятнадцатого октября тридцатого года он сделал запись на полях «Метели»: мол, «сожжена десятая песнь». Но мало ли что он написал? Свидетелей-то не было. Он в Болдине сидел, окруженный холерой, и вездесущего Вяземского не было с ним. Поди докажи, что сжег. В начале прошлого века одна дама принесла в Академию наук листочек, писанный его рукою, — там оказались зашифрованные строчки. Их расшифровали и решили, что это и есть фрагмент десятой главы. Строение строф похоже… И про декабристов там было. Но это тоже не стопудово доказано. Может, и не из нее. Может, он и не писал никакой десятой главы вовсе. А может, и одиннадцатую с двенадцатой написал. Пушкин — он такой, он все мог. Вроде бы исследовали-переисследовали его, а до сих пор многого не знаем, и чем больше исследуем, тем сильней запутываемся. Время от времени находятся фальшивки, которые пытаются выдать за десятую главу. Например, был такой Альшиц, бывший библиограф Публички в Питере; он якобы отыскал в архиве князя Вяземского чей-то список с десятой главы. Вообще-то в архивах порою находят удивительные вещи: «Слово о полку Игореве», к примеру, в библиотеке графа Мусина-Пушкина нашли.

— Он был родственник нашему Пушкину? — спросил Саша. Все эти совпадения и постоянные упоминания одних и тех же людей его беспокоили. «Господи, неужто и „Слово о полку Игореве" Пушкин написал? И его тоже будут нам шить?!»

— Отдаленный. Но не о нем речь, — отмахнулся Фаддеев. — Так вот, Альшиц… Он сперва как бы нашел, а затем как бы потерял. Он сам сочинил эту десятую главу. Его разоблачили Томашевский, Бонди и Лотман, это у пушкинистов такие старые авторитеты.

— Пушкинисты — это которые в Пушкинском доме сидят?!

— Пушкинисты — они, знаете, вроде мафии. Все знают, ничего не рассказывают… Послушайте! — Фаддеев вдруг оживился. — Не исключено, что за вами гонятся именно они. Может быть, они боятся, что там Пушкин написал нечто такое, что может его скомпрометировать… Они ведь готовы костьми лечь, чтоб только широкая публика ничего дурного не узнала об их божестве… Они хотят одни владеть тайной… — Фаддеев хихикнул, давая понять, что высказал эту версию не всерьез.

— Так что же ваш Альшиц? — спросил Лева.

— Альшиц потом сел…

— За «Онегина»?! — ужаснулся Саша.

— По делу космополитов. Но его не убили. Он и посейчас жив-здоров, насколько мне известно. После Альшица были еще попытки фальсифицировать десятую главу, но ничего мало-мальски серьезного. У Пушкина и другие неоконченные вещи есть, их тоже пытались… И даже…

Фаддеев, похохатывая, рассказал Саше и Леве еще штук десять историй с жульническими фальсификациями: упорно держится, например, идиотская легенда о том, будто бы существует некий донской или таганрогский архив Пушкина, который представляет собой аж двести свитков, где на разных языках были записаны рассчитанные Пушкиным математические модели (!) развития России, Америки, Франции и вообще всего на свете; будто бы кожаную папку с этими свитками Пушкин в двадцать девятом году оставил на хранение одному донскому атаману (!) и завещал обнародовать ее содержимое ровно через сто пятьдесят лет…

— Говорил я с этими донскими казаками, — сказал Фаддеев (он уже совсем ослаб от смеха и даже слезы утирал), — ох, скажу я вам, тяжелый народ… Тоже все на бумагу упирают: бумага, мол, со «специальными» водяными знаками… «Специальными»! «Свитки»! Кожаные папки! О-ох…

— А что такое тридцать девятый номер бумаги? — спросил Саша.

— Ну, это по классификации Томашевского и Модзалевского… Большая часть его автографов, сделанных болдинской осенью тридцатого года, написана была на бумаге определенного сорта — вот, похожей на вашу… Но, друзья мои, это все чепуха. Во-первых, любую фальсификацию разоблачают. А во-вторых, стихи — это не нефть. Из-за них никто не станет устраивать кровавых разборок. Хотя, конечно, все, что вы мне рассказали, весьма любопытно… Могу я попросить у вас копию рукописи?

— Это невозможно, — быстро ответил Лева.

— Эк вы напуганы, — усмехнулся Фаддеев. — А чего вы, собственно, от меня хотите? Какой помощи? Если материальной — увы…

— Расскажи еще что-нибудь про него, — попросил Саша. Он не хотел от Фаддеева материальной помощи. Идя на встречу, он хотел, чтобы Фаддеев объяснил, почему ФСБ хочет их убить. Но теперь он видел, что Фаддеев этого не знает, и уже никакой помощи от него не ждал. Наивно было думать, что Фаддеев напишет статью о том, как их преследуют, и тотчас вся мировая общественность грудью встанет на их защиту. Они и за Ходора-то не встали. — Это правда, что он камерунец?

Но Фаддеев и этого не подтвердил. В статье своей он писал об этом как об установленном факте, но писал, просто чтобы завлечь читателя, а на самом деле это все тоже были гипотезы.

— Всем известно, — начал он со своей обычной присказки, и действительно это было известно даже Саше, — что прадед Пушкина Абрам Ганнибал родился в каком-то африканском племени (тогда государств в Африке еще и в помине не было), откуда в детстве был увезен в Турцию, а там переименован в Ибрагима. Турки хотели сделать его евнухом и продать в гарем, а русский купец его выкупил и привез ко двору Петра. Все считали, что он абиссинец, то есть по-современному эфиоп, потому что других племен попросту не знали. А сам Ибрагим как-то обмолвился, что родом он из города Лагона. И вот нашелся недавно один исследователь, негр, звать его Дьедонне Гнамманку и обнаружил, что город Лагон имеется в Африке в одном-единственном месте, неподалеку от озера Чад, где бродит жираф изысканный (этих слов Фаддеева ни Саша, ни Лева не поняли), на севере нынешнего Камеруна, а в петровские времена этот город был крупным поставщиком чернокожих в Европу. Камерунцы дико обрадовались и решили, что Пушкин — ихнее все (и их можно понять: ведь до открытия Гнамманку у этих бедняжек не было ихнего ничего, кроме жирафа). Но ведь под любую гипотезу всегда можно приплести тьму-тьмущую фактов, якобы ее подтверждающих. На то и наука.

— Верно, — сказал Лева. Его главный научный противник тоже приводил массу красивых «фактов», чтобы подтвердить свою глупую и безосновательную гипотезу о моногамности Cricetus cricetus.

— Турки сволочи, — сказал Саша. — Дедушку Пушкина — в евнухи!

— Не дедушку, а прадедушку.

— Все равно сволочи.

— Вы можете попробовать обратиться в посольство Камеруна, — лениво посоветовал Фаддеев. — Не исключено, что они вами заинтересуются. Они обожают все, что связано с Пушкиным. И они в Москве помирают от скуки… Вы, конечно, не скажете мне, как с вами связаться?… Ну и правильно. Если что — вы знаете, где меня найти. Но еще раз вам говорю: вы заблуждаетесь. Пушкин не может иметь отношения к тому, что вас хотят убить. Да и хотят ли? А если хотят — почему вы так уверены, что именно ФСБ? Все это простое стечение обстоятельств.