НАТАЛИЯ ДАВЫДОВА
      ПОЛГОДА В ЗАКЛЮЧЕНИИ
      ДНЕВНИК 1920-1921
      Наталия (Наталья) Львовна Давыдова - (з/м Римская-Корсакова)
      19.05.1868 (ст.ст.) - 1956 (7)
      ее мать сестра П.И. Чайковского, ее отец сын декабриста Давыдова.
      ОГЛАВЛЕНИЕ
      Арест
      Тюрьма
      Лагерь
      дополнение - ldn-knigi.narod.ru
      АРЕСТ
      1-го декабря, к 2-м часам, как было условленно, мы подъехали к одесской товарной станции. Подъехали одновременно все с разных концов города.
      Спутники незнакомые, - их немного. С ними должны были ехать вместе пять длинных суток до Киева. Все радостные. Командировки, пропуска, разрешенья - все, наконец, в порядке, все, над чем трудились три месяца.
      Проехали в последний раз оголенные длинные улицы, всегда такие шумные и беспокойные с чуждыми гуляющими толпами.
      Наконец, мы на станции у нашего вагона. Нас трое - моя приятельница-архитектор И - на, мой пятнадцатилетний сын Кирилл (Кика), я и небольшая группа людей, с которыми мы должны были ехать.
      - "Вы арестованы", - услыхала я возле себя решительный голос, и молодой человек в бобровой шапке с револьвером в руке {8} подошел вплотную к нам. Взгляд пристальных глаз тяжелый и злой. У меня быстро пронеслось воспоминание, - где-то я видела эти глаза, но где, когда? В моей памяти сохранилось лишь тяжелое их выражение...
      Я вдруг вспомнила. Во время упаковки нашего багажа, приходил этот самый человек. Так неприятен, так пристален был его взгляд, что я невольно отошла от него. Только теперь начала понимать значение этого взгляда - он знал о нашем аресте уже тогда. Не даром он так внимательно присматривался и расспрашивал, каким путем едем. Назвался членом жилищного отдела.
      Это был агент ЧК.
      - "Все арестованы",- услыхала повелительный голос.
      Нас и спутников повели к вокзалу. Не могла не заметить, что особенное внимание обращено на нас троих.
      Кика и я шли позади, подвода с вещами медленно двигалась за нами. Вдруг увидела: Кика с большой решимостью выхватил узелок, лежавший на подводе, и, несмотря на то, что за нами внимательно следили, сбросил что-то тяжелое.
      Сделано искусно; узелок опять на месте. Слышно было только грузное падение тетрадок. Их много, это - все его дневники.
      Прошли благополучно дальше; их внимание было в тот момент чем-то отвлечено.
      {9} Там, в одной из комнат вокзала, мы ждали нашей участи. Беспрестанно открывались и закрывались двери, и кто-то проходил мимо.
      Наши бумаги были отложены в сторону. Мы поняли, что это значит для нас троих. Впрочем, это разделение произошло и внутри нас. С этой минуты мы остались одни, - точно пропасть выросла между нами и спутниками. Они стали заботиться лишь о себе, о сохранении своей жизни, своих вещей. Женщины, чтобы привлечь агентов, стали с ними заигрывать и вполголоса уверять, что он ничего общего с нами не имеют. - Несмотря на их старания, количество сундуков все-таки испугало агентов, и их арестовали с нами вместе.
      Мы взобрались поверх сундуков на большую подводу и поехали в город. Сердце сжалось - мы поняли, куда мы едем.
      Ни слова между нами не было сказано, только в расширенных зрачках читали мы неизвестное, но страшное будущее.
      На подводе я сидела рядом с приятельницей. Все разместились на сундуках, - дорога длинная и тряская. В руках у И-ной был небольшой кожаный мешок. Человек в бобровой шапке не спускал глаз с нас и в особенности с мешка - точно в нем были сосредоточены всё сокровища мира. Зная его содержимое, я не могла не улыбнуться.
      И-на курила, и мы тихо вполголоса говорили.
      {10} Старались казаться спокойными, но в душе была какая- то глухая притупленность.
      Спутницы наши беспрестанно плакали и жаловались на судьбу. Все их старания не помогли: их везли туда же, куда и нас. О том, куда везут, каждый спрашивал себя, и со стуком колес слышал стук сердца.
      Вдруг в толпе на каком-то углу мелькнула милая знакомая фигура Сильвии А. (Одна из художниц в мастерской, где я работала.) Хотелось крикнуть ей с вышины подводы, просить помощи. И-на позвала ее, но голоса ее не было слышно от ветра, a крикнуть еще раз не дали: И-ной зажали рот. Надо было молчать.
      Поехали дальше. Не даром сердце подсказывало - куда. Мы быстро свернули на Канатную улицу, оттуда на известную Маразлиевскую. Дом, к которому мы подъехали, блестел тысячами огней. В темной Одессе, где не было огня, один этот дом лил из каждого окна свой ослепительный свет. И днем и ночью горела ЧК ...
      Ослепительно была освещена лестница. Часовые встретили нас внизу. Мы почти бегом поднялись по мраморным ступеням. Не верилось, что идем по лестнице ЧК., по которой с ужасом в сердце подымалось столько людей. Наконец, пришли, - 4-ый этаж. Двери {11} закрылись за нами. Мы, все семь человек, - в секретном отделении ЧК. Ждем нашей участи. Она решится здесь в этих стенах...
      Сели на скамейку в передней. Здесь происходило приблизительно то же, что и на вокзале. Ежеминутно открывались и закрывались двери, кто-то проходил и испытующе смотрел на нас. Невольно сжимались все от этих взглядов. Мы сидели и тихо говорили. Кика был возле меня; его уставшая голова склонилась мне на плечо. Было жаль его. Но он бодрился, и мы вполголоса шутили. Нервно и озабоченно ходили арестованные по коридору, стараясь понять смысл того, что делалось за дверью. Какой-то урод-мальчик навязчиво присматривался к нам и то и дело проходил взад и вперед, стуча ногами. Волосы у него были сильно всклокочены, вид крайне насмешливый. У меня невольно накипела ненависть к нему.
      Наконец, позвали мою приятельницу в другую комнату, но по каменному выражению ее лица, когда она вернулась, не могла понять - куда. Она отворачивалась, очевидно, не хотела сказать.
      Потом позвали и меня в небольшую отдельную комнату. Там у стола стояла красивая, молодая девушка. Шла привычная работа. Выхоленными пальцами, густо усеянными кольцами в драгоценных камнях, с блестящими розовыми ногтями, помогала она мне снять платье, белье. Понемногу, одна за другой {12} падали вещи мои на пол. Ее бесстрастные, холодные глаза скользили по моему оголенному телу, ища драгоценностей. Молча сняла я жемчужные цепочки, с которыми никогда не расставалась, и часики. Других вещей не было.
      Вернувшись в общую залу, узнала, что так поступали со всеми. Мы обменялись впечатлениями и снова ждали.
      Мимо нас проходили какие-то люди; у многих на головах были большие меховые белые и серые шлемы, сбоку револьверы.
      Пришли часовые и повели нас куда-то высоко по узким коридорам. Поднялись по деревянной лестнице под самую крышу. Чей-то грубый голос позади нас сказал:
      - "Ничего, пусть сидят здесь, с 5-го этажа не бросятся".
      Остались в этой комнате, вернее, конуре, в полной темноте и полном неведении. Оторванные от всего, далеко над улицей, сбитые в кучу, сели на пол. На душе было тревожно; в темноте все показалось более жутким. Через некоторое время пришли чинить электричество, и мы были освещены.
      После полного мрака, в котором мы пробыли, вероятно, около часу, с любопытством посмотрели друг на друга. Наши спутники были крайне взволнованы, но по-прежнему мы были разделены. Они даже не смотрели на нас, отворачивались. - Мужчины громко требовали телефон. Женщины плакали.
      {13} В ожидании обысков наших вещей мы потеряли счет времени.
      Мне было жаль Кику, - с раннего утра он ничего не ел, не пил: лицо сразу побледнело и осунулось. Я просила доставить нам что-нибудь из взятой нами на дорогу пищи и кое-какие вещи на ночь.
      Нам принесли тюфячок, одеяло, подушку и корзинку. Но, увы, в корзинке уже ничего не оказалось. Все было съедено внизу. Оставили - очевидно случайно - немного сахару и кусок хлеба. У спутников более благополучно, но граница поставлена между "виновными" я "невиновными", и дележа нет.
      Съели наш сухой хлеб, и изнуренные легли на пол на твердые доски. Несмотря на волнения, мы заснули. Это была наша первая ночь в ЧК.
      Ночью услыхала, как вызывали наших спутников, сперва одних, потом других. - Остались лишь мы трое, арестованные. Через некоторое время до меня донесся скрип шагов и голос:
      - Где здесь Наталия Д.?
      Я поняла, что значат для меня эти слова, и, прислушиваясь, ждала. Пришли за нами. Мы спустились вниз в ту же залу, где были вечером, только уже совершенно пустую. Тот {14} же электрический свет царил здесь. Было жарко и душно от труб.
      В пустоте бросились в глаза стертая позолота на стульях и поврежденные барские кресла. Атлас на них, золото на обоях показались такими мишурными и ненужными здесь.
      У большого письменного стола сидел бледный человек в тужурке. Лицо у него было молодое и не злое. Он, видимо, устал от бессонных ночей, обысков, от вида арестованных.
      Это - комендант чрезвычайки. Возле него, ногами вверх, полулежал в глубоком кресле тот самый уродец-мальчик, которого я так возненавидела вечером. Голова его представляла одну всклокоченную массу. - Он говорил комиссару - "ты", то и дело приказывал ему что-то. Видимо, он был свой человек.
      Начался длинный томительный осмотр вещей. Bсе наши сундуки и чемоданы стояли в коридоре. Я мельком заметила их, проходя. Одна вещь за другой приносились в залу и тут же вскрывались. - Приносить было некому, - уродец наотрез отказался помочь, делали все сам комендант и Кика, который охотно предложил свою помощь.
      Выбрасывались на пол наши книги, рисунки, краски.
      Все мои работы, холсты, - все лежало перед нами, все было сбито на полу под ослепительным светом.
      Один из чемоданов раскрывался не сразу.
      {15} Уродец со злобной усмешкой проткнул его ножом, приговаривая: "Чего тут церемониться".
      Вещи высыпались и распластанные и ненужные валялись у наших ног. Книги по искусству, декорации для театра, эскизы, - всему этому не место здесь, в залах ЧК.
      Осмотр окончили. Кое-как все собрали поспешными руками и свалили в кучи. Кика захлопнул крышку сундука и сказал вполголоса: - "Не увидим этого больше".
      Все перевязали и на все положили печать, - длинная история с капающим сургучом на пальцы. - Наконец, все было кончено, деньги наши (их очень немного - 50.000 советских рублей) отобрали; нам оставили по 2.000 рублей на каждого. Письма лежали грудами на стол, их должны были читать.
      Пошла скучная работа записи вещей. В глубоком молчании слышался скрип пера коменданта. У всех слипались глаза от надоедливого сна - у нас, коменданта, часовых, уродца. Он все еще лежал, забросив ноги за спинку кресла. Пожалуй, лучше всех чувствовали себя часовые. Они, не роняя винтовок из рук и закатив глаза, дремали в креслах. В соседней комнате, на случайных диванах спали отпущенные на волю наши спутники. Они ждали лишь утра, чтобы уйти домой. Более счастливые, чем мы, они спокойно уснули.
      {16} Наступило утро, серое, хмурое, без проблеска радости. Комендант в тужурке все еще записывал, изредка с унынием отталкивая бумаги и придерживая утомленную голову.
      Сквозь зубы ворчал он: - "И чего шлют таких? Шлют, шлют без конца". Кика, видя, что коменданту понравился компас на руке, быстро снял его и по-детски предложил ему. Он надел его на руку.
      Кончив со списками, он с помощью Кики унес наши вещи и куда-то ушел.
      Мы остались с часовыми. Видя наши измученные лица, они принесли нам по стакану кипятку. Со стороны этих простых людей я увидела впервые проявление доброты в ЧК.
      У одного из них, бывшего пленного, было доброе лицо. Его глаза часто и с участием смотрели на нас. В одну из минут, когда комиссар вышел, он быстро подошел к И-ной и шепотом сказал: - "Пишите сейчас в город, сообщите о себе, я отнесу".
      И-на быстро написала несколько слов и передала ему.
      По крайней мере, наши друзья будут знать, что мы не уехали и где нас искать.
      Нас позвали в сторону, к небольшому столу и дали подписать протокол. На конверте большими буквами увидела: "дело Д-вой". Значить, есть уже "дело", которое задержит нас в этих стенах.
      {17} Все было кончено. Утро наступило серое, как и рассвет. И лица наши стали серыми, как это одесское утро. Нас повели вниз по бесконечным лестницам. В дверях встретили наших попутчиков. Они были свежие, отдохнули от вечерних волнений, собрались в кучу и с вещами в руках отправлялись на свободу - домой.
      Ни слова, ни взгляда нам, арестованным.
      В глубине двора, через который нас повели, виднелась небольшая одноэтажная постройка.
      Наглухо закрыты двери, постройка обыкновенная, "гараж" - не больше.
      Но всякий знал, что такое этот гараж. - Спешно приводили разбуженных, испуганных людей, и здесь, вдали от всех, отнималось самое драгоценное, что у есть человека - жизнь.
      Мы прошли мимо плотно закрытой двери.
      Нас повели в оперативное отделение Одесской Губчека, или, просто, в "оперетку", как ее все звали.
      Здесь "смертник" или комната, где запертые перед смертью люди проводят свои последние часы. - Здесь заканчиваются все счеты, им велят раздеться, остается только умереть. Вот-вот их позовут, и короткий сухой выстрел в спину сразу прекратить мучения.
      Комиссар в тужурке весело и бодро заявил кому-то, указывая на нас: "Привел свою тройку".
      {18} Мы вошли в небольшую грязную комнату. У стола сидел солдат с испитым лицом. При виде нас он сразу обрушился потоком бранных слов. Нисколько голосов присоединилось к нему.
      Здесь было много арестованных, преимущественно мужчин. Согнувшись на скамейках, в шубах, в куртках, ждали они часами своей участи.
      Бледные, с небритыми лицами, растрепанные, они шептались между собой. На усталых лицах - отпечаток больших волнений, бессонных ночей. Изредка кто-нибудь ругался. Воздух был тяжел, сильно накурен; в горле - сухо. Кто-то жадно пил воду, припав к грязному крану.
      Мы сидели и томительно ждали. Спины гнулись от усталости. Видно, было еще не конец мучениям; нас опять позвали и грубо опросили. Велели вывернуть карманы и сдать все. Мы положили на стол ключи, мелочи, ножи. С шеи у меня и мальчика сняли шарфы - "чтобы не повесились". - Я просила оставить мне шарф, показала, что он такой тонкой шелковой вязки, что все равно не выдержит. Сыну тоже просила оставить его шарф, он теплый, а мальчик был простужен.
      Обратилась к коменданту, в котором заметила некоторое сочувствие. Он ушел и скоро возвратился с шарфами.
      - "Разрешили, берите".
      {19} Нас повели во 2-ой этаж, "во вторую женскую". Ключ в замке повернулся, - с этой минуты мы были заперты.
      Сразу охватило ощущение раскаленного воздуха ЧК и чувство, что в данную минуту - как бы ни было дальше - нас оставили в покое.
      Большими буквами через всю спину написаны были чьей-то рукой слова: "Там, где правды нет".
      Весь пол был устлан мягкими женскими телами. Хотя бы лечь на пол. Кто-то потеснился, чтобы дать место, и мы легли.
      Сон покрыл все.
      Проснулись. Все встали. Одни мы, приятельница и я, лежали на полу. Кики не было с нами, его отвели в мужское отделение, этажом выше.
      Проснулась от неприятного ощущения, - будто кто-то пристально смотрел на меня, и увидела в окошечке, пробитом в дверях, чью-то на вид театральную голову в шлеме со звездой.
      На противоположной от меня стене увидела огромные буквы, бросившиеся мне в глаза, когда я вошла к комнату. Сбоку добавлено кем-то: "Правды нет, не было и не будет".
      Кругом нас слышны были суетливые голоса женщин.
      Их было около 40. Все на ногах, {20} одеты. Мы быстро встали. На нас с любопытством смотрели, мы "новые".
      Принесли ведро кипятку, и мы выпили чаю. Я рассматривала помещение. Вокруг стен густым кольцом на полу сидели заключенные. Подложив под себя вещи или просто на корточках, он сидели, упираясь затылками в стену. - За ними кое-где на случайных гвоздях висли беспорядочно вещи, загромождая комнату.
      Посредине камеры плоско, на животе лежала растрепанная женщина и гадала. На ногах у нее были толстые шерстяные носки, ноги быстро и беспрестанно то подымались, то опускались.
      Нас стали расспрашивать, почему арестованы, и охотно рассказывали о себе. Все преступления были здесь: контрреволюция, саботаж, бандитизм, спекуляция - все на лицо.
      Здесь сидела женщина, которую арестовали на дороге. Дома осталось четверо маленьких детей без присмотра. Ничто не могло ее утешить, и мысль о брошенных детях ни на минуту не давала ей покоя. Каждое доброе слово вызывало лишь новый взрыв отчаяния - приходилось ее оставлять одну.
      Возле меня сидела другая женщина, это была дворничиха - уже пожилая. Рассказа ее я не могла понять, так она все путала и так плохо рассказывала. Одна мысль преследовала ее: - ее хотят расстрелять. Кто-нибудь, шутки {21} ради, напугал ее расстрелом, и мысль эта не давала ей покоя. С широко раскрытыми глазами смотрела она в одну точку и задавала все тот же вопрос: - "Скажите, дорогая, меня расстреляют?"
      Как я ни старалась ее убедить, что расстреливать ее никто не собирался, она с ужасом прибавляла: - "Мне так сказали". Даже ночью сидела с открытыми глазами.
      Немного дальше - старуха "madame Мими". Сидела она за то, что в острой нужде продала буфетный шкаф. Преступления своего она не понимала, хотя волосы ее уже побелели, как снег. Сидела и она и муж.
      У противоположной стены томилась полька с двумя дочерьми. Дочери были молодые и хорошенькие, младшей всего 14 лет. Сидели они уже пятый месяц. Лицо матери густо изрезано морщинами и сильно заплакано. Она ожидала расстрела мужа и каждый день прислушивалась к тому, что делается за окном не его ли ведут через двор в гараж.
      Гадающая, в шерстяных носках, оказалось, староста нашей комнаты. Ее почему-то все называли княгиней Г. Но на княгиню она не была похожа. Ее, видимо, знали все в ЧК; она уже год здесь.
      {22} Женщина эта так и осталась для меня загадкой.
      В ее деле было замешано восемьдесят человек, из них тридцать было уже расстреляно. Ей заключенные не доверяли и вполголоса называли "шпионкой".
      Кто-то из солдат позвал нас убирать коридор. Вызвались мы с И-ной, все лучше, чем сидеть без дела. Вымыли коридор, лестницу до порога - черта, где кончалась наша неволя.
      Так прошло утро. Нам принесли пищу - ведро с кандером (Кандер обычный тюремный суп.) и кашей. Bcе набрали кружки, стараясь насытиться. Другой пищи до следующего утра не давали. Только вечером кипяток.
      Зимний день приходил к концу. Все по-прежнему сидели у стен, изредка переговариваясь.
      Более нетерпеливые ходили взад и вперед, подходя ежеминутно к окнам. Гулять во дворе не было разрешено. Польки не были на воздух уже пять месяцев, и у четырнадцатилетней девочки щеки сделались, как воск.
      За решеткой окна виден был двор, обыкновенный двор, какой бывает у одесских больших домов. Кое-где сохранился плющ на деревянных рамах; посредине виден был фонтан, на нем голая лепная женщина.
      {23} И странно казалось, что такой спокойный, шаблонный двор мог принадлежать ЧК, где все так необычно. - Но в глубине двора виднелся тот самый гараж, который я видела на рассвете. Он как раз был против наших окон.
      -
      Глядя в окно, в 4 ч. дня, увидела тяжелый большой грузовик, въезжающий во двор. Он был переполнен людьми. Темной массой сидели и стояли на нем. Было что-то жуткое в этой массе темных людей.
      Стала присматриваться. Хотела понять, кого привели. Грузовик остановился, и гул его доносился до окон.
      За спиной услыхала крик. Это караульный, он громко закричал, чтобы мы не подходили к окнам, не смотрели. Нервным голосом приказал нам сесть на пол в глубину комнаты и захлопнул окна и ставни.
      Наступило глубокое молчание. Вся камера замерла, прислушиваясь к тому, что делается там, во дворе. Оттуда - ни звука, лишь слышны были биения собственных сердец.
      Страшные мысли проходили через сознание; на каждом лице было написано слово "смерть". Она здесь, возле нас, за этими ставнями.
      Проходили мучительные минуты ожидания, полчаса, может быть, больше. Кто-то вдруг сорвался с места и подошел к окну. Это - {24} полька с измученным лицом. Там на грузовике, может быть, ее муж, и никакие силы не могли ее удержать. Девочки, бледные и с испугом в глазах, дрожали у стены. Еще кто-то подошел к окнам и осторожно раздвинул ставни. Сумерки чуть сгустились.
      Из окна видно было человека, по сгорбленной спине, старика. Кто-то с револьвером в руке вел его. Он едва шел. Спина его была завернута в одеяло. Его вели вглубь двора, за ним - другого ...
      Но тут ставни захлопнулись, и солдат уже нечеловеческим голосом закричал на нас, - хотел стрелять.
      Мы все опустились на пол, и все затихло.
      Вдруг, в эту напряженную тишину неожиданно и жутко ворвались звуки танцев. Откуда?
      Ясно доносились шуршанье и топот ног. Мы с недоуменьем переглянулись. Кто-то шепнул ужасную правду. - Это - шум, чтобы заглушить то, что делалось там, за окном.
      .......................................................................
      Через час, через два вошел солдат, широко распахнул ставни и уже другим голосом закричал: - "Теперь двигайтесь, смотрите".
      Ночью - тяжелые мысли у всех. Камера не спала.
      {25} Семидесяти шести человек не досчитали утром близкие, когда пришли к воротам ЧК.
      Рано утром пронесли через двор большие узлы с одеждой. Мы знали, чьи они были. Все молчали. Позвали старосту "княгиню" для уборки внизу.
      Мы поняли, что ей пришлось отмывать, но никто ни о чем не расспрашивал.
      Утром жизнь пошла по старому, засуетились, пошли разговоры, появились карты. Быстро замелькали ноги "княгини". Как всегда, она лежала на животе, но сегодня как-то особенно озабочено было ее лицо при гадании.
      Громкий голос в коридоре вызвал всю камеру во двор. Оттуда, говорили, будут отправлять в тюрьму. Спешно оделись, свернули узлы. Хорошенькие польки после пяти месяцев ЧК надеялись попасть в тюрьму и при мысли о выходе на улицу долго прихорашивались перед крохотным обломком зеркала.
      Вот спустились и выстроились во двор у того самого фонтана с голой женщиной, который виден был из окна. Посередине, с бумагами в руках, стояло начальство. Озабоченно проверяли длинные списки. Имена выкрикивались по алфавиту.
      Я жадно всматривалась в толпу, стараясь увидеть Кику. В то утро, когда мы расстались, он был бледен, глаза покраснели от бессонницы и ослепительного электричества. Его осунувшееся, уже изменившееся лицо было {26} полно недетской заботы. Больно заныло сердце за него.
      Вдруг я увидела, далеко в толпе кто-то кивнул мне; увидела знакомую желтую кожаную куртку, круто завитую голову под плоской шапочкой и большую улыбку. Это был Кика. Лишь бы позвали нас вместе. Все лучше разлуки. В его глазах прочла ту же мысль.
      Приятельница стояла возле меня, она тоже боялась, что нас разлучать, и крепко держала мою руку.
      Громко вызвали нас двух: сына и меня. Слава Богу, вместе. Мы встретились на миг друг против друга перед начальством и быстро прошли в ворота. Кика выхватил из моих рук тяжелый узел и понес его.
      На улицах большое оживление. Вокруг нас густой цепью стояла конная стража, впереди пулемет. Приглядевшись, заметила, что оживление только возле нас, на улицах - никого, кроме стражи и заключенных, не видно было, точно вымерло все.
      Все же легче здесь, чем в душных камерах ЧК, с ее бешеным напряжением. Чистый зимний воздух бодрил нас. Лошади нетерпеливо переминались с ноги на ногу, подковы звонко ударялись о мерзлую мостовую. Их нетерпение и терпение людей действовали и на нас, и мы хотели двигаться, идти поскорее.
      {27} Забывалось, что впереди тюрьма. Мы были рады быть вместе, и мы были даже веселы.
      Густой толпой по середине улицы шли мы по неровной мостовой. Возле меня справа по тротуару шел тот самый солдат, который взялся отнести записку. Он узнал нас и вполголоса быстро сказал: - "Записку отнес, передал в руки".
      Неровным шагом мы быстро двигались, так быстро, что минутами я еле успевала за всеми. Отставать не разрешили. По дороге развязался башмак, но завязать не удалось, - боялась отстать. Приходилось почти бежать. Кика возле меня, смеялся.
      На всех углах трещали пулеметы, напоминая о нашем шествии и запрещении смотреть на него. В окнах не видно было любопытных.
      Скоро вышли из города, шли большими пустырями. Наконец, увидели тюрьму, со своими нанизанными, как бисер, черными окошечками, красную, огромную. У окошечек толпились тысячи людей, все человеческие страдания.
      Толпа покорно вошла в ворота тюрьмы, как в театр. Молчаливый двор сразу наполнился заключенными. У всех в руках были свертки, подушки. Усталая, взволнованная толпа казалась еще многочисленней, сжатая в этом небольшом дворе. Слышались беспокойные голоса, - собирались отправлять женщин в {28} другое отделение, мужчины должны были остаться здесь, в большой тюрьме.
      Небо показалось таким тяжелым во дворе, где столько страданий. Мне было тоже тяжело. Я знала, что должна была расстаться с Кикой. Мы оба стояли на ступеньках и наблюдали толпу.
      Старуха m-me Мими, которая так неосторожно продала буфетный шкаф, прощалась со стариком-мужем, тихо всхлипывая. Она подъехала на подводе с вещами. Там на вещах усадили стариков и больных. Они шагом ехали за нами.
      Сердце сжималось при мысли о скорой разлуки с Кикой... Я посмотрела на него. За эти два дня в ЧК он сильно изменился. Лицо стало бледнее, меньше, вокруг глаз появились ярко-красные круги. Опять заныло сердце за него.
      Во дворе увидела знакомого старичка, арестованного, как и мы - Бог знает почему. Я просила его не оставлять Кики, беречь его, показать тюремному врачу. Он ласково обещал. Мы долго еще говорили. Но пришло время расстаться. Мы нежно и долго прижимались друг к другу.
      - "До скорого, Кирилл" ...
      Нас, женщин, увели солдаты. Я обернулась и увидела смелую фигуру Кики. Он все еще стоял на ступеньках тюрьмы, выше всех, стройнее всех.
      {29} Его желтая куртка и на вьющихся светлых волосах плоская шапочка "кэпка", как ее все зовут здесь, - исчезли стремительно за дверью.
      Нас парами, четыре женщины в ряд, повели в соседнюю тюрьму, меньшую. Я крепко держала И-ну за руку, боясь, чтобы нас не разлучили. Мы вошли в холодные сводчатые коридоры и остановились перед большой железной дверью. Тяжело висели огромные ключи. Двери захлопнулись за нами.
      {33}
      ТЮРЬМА
      2-го декабря.
      Войдя, я сначала ничего не вижу, кроме сплошной мглы и дыма, которые тяжело и плотно висят в воздух. В горло втягиваю режущий до боли запах ... Кажется невероятным, что в такой яме могут жить так много людей, их громкий говор доносится с пола. Понемногу я различаю густую толпу женщин, сидящих и лежащих на полу. Две-три встают и подходят к нам. Так ужасно то, что у нас перед глазами, что мы стоим с И-ной, не решаясь войти, не выпуская узлов из рук. Несколько человек дружески обступают и теснятся, чтобы дать нам место. Кстати, вспоминают, что только что унесли больную: значит освободилось место на полу. - Больная лежала нисколько дней в сыпном тифу.
      Протягиваются руки, чтобы помочь убрать оставшуюся солому на полу. Мы садимся на наши свертки и тупо и мрачно смотрим вокруг.
      {34} Действительность ужаснее того, чего мы ждали. Кругом грязь, темнота, дым от беспрерывного куренья, на полу толпы шумных женщин. Кучи белья и одежды развешаны повсюду. Шнурки для белья переплетаются, как сетки, над головой, тесня еще больше камеру. Воздух разъедает горло и легкие. - У меня одно желание - бежать отсюда, и я с ужасом смотрю на плотно запертую дверь.
      Соседки с участием относятся к нам, вполголоса расспрашивают откуда мы, по какому делу.
      Кто-то тут же предупреждает остерегаться какой-то Розы Вакс. Указывают на кого-то в темноте.
      Сумерки сгущаются, но я понемногу привыкаю и могу уже кое-что разглядеть.
      Против нас два маленьких окна, посередине большой стол, уставленный жестяными кружками. - Вокруг стен, ряд рам от старых, когда-то устроенных нар. Все они опрокинуты, все сорвано с них. Женщины - их около 45 - сидят на полу.
      Кругом нас оглушительный шум голосов, голова тяжелеет от всего. Камера отгорожена невысокой перегородкой, за которой находится уборная и кран. Хуже всего этот нестерпимый запах.
      {35}
      2 часа спустя.
      Соседки стараются помочь. Только что помогли убрать угол, дали напиться чаю. После большого перехода с утра ничего не ели, особенно захотелось пить. Вспомнила, как мучил по дороге развязанный башмак и как не удавалось его завязать. Четыре раза нагибалась, и каждый раз стража кричала: - "Не останавливаться". Наконец, подошел все тот же наш солдат и быстро сказал: - "Завяжите, я постою".
      Наконец, солома убрана, угол очищен, и мы можем положить тюфячок, который захватили из ЧК. Это наша общая постель с И-ной.
      Надо лечь на место больной. Хоть бы не говорили, что она тут болела. Отвратительно знать и все-таки лечь.
      Пугает мысль, что скоро наступить полная темнота, а темнеет рано.
      Нет масла в лампадках: хватит на час, на два. А потом? Чем заполним эти длинные часы?
      4-го декабря утром.
      Заполнили самым необычным образом. Такого конца дня я не ожидала. Как только стемнело, все, что лежало, вскочило на ноги, и поднялось нечто невероятное - от скуки, что ли, начались крики, ссоры, поднялся свист, пошли ругательства, как фейерверки.
      Как далека эта жизнь от тихой жизни {36} тюрьмы, которую я там ожидала. От усталости я закрыла глаза, и мне кажется, что все обрушивается мне на голову ... Под треск, гиканье и брань я, наконец, заснула.
      4-го днем.
      Погнали людей, как лошадей на корд. Разрешили минут десять побегать вокруг голого бугра. В лицо дул ледяной ветер, над головой стояло свинцовое небо. Хоть бы прорвалось оно. Может быть за ним есть и голубое небо.
      Лица у солдат, стоящих кругом, особенно серы и безразличны. На плечах и штанах большие дыры. Все к одному - голая мерзлая земля, голый бугор, тупые взгляды солдат. - Боже, какая тоска! Женщины пестрой толпой бегут перед ними, они даже не смотрят.
      Гуляли ровно десять минут, - опять вернулись в дым, в грязь, в разъедающий запах. Только не нашли куска мыла: его украли у нас. И-на и я мрачно приняли этот новый маленький удар.