Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Час воздаяния или разумная фортуна

ModernLib.Net / Де Франсиско / Час воздаяния или разумная фортуна - Чтение (стр. 1)
Автор: Де Франсиско
Жанр:

 

 


Де Кеведо Франциско
Час воздаяния или разумная фортуна

      Разыгралась однажды у Юпитера желчь, и поднял он крик, да такой, что земле жарко стало; ибо нехитрая штука задать жару небесам, коли самолично на них восседаешь.
      Пришлось всем богам, хочешь не хочешь, плестись по его велению на совет. Марс, сей донкихот небожителей, меча громы и молнии, явился в шлеме, при оружии и с символом виноградаря — копьем наперевес, а бок о бок с ним Бахус, придурковатое божество: на голове — колтун виноградных листьев, глаза заплыли, из пасти — винная отрыжка, язык не слушается, ноги выписывают кренделя, мозги задурманены вином.
      С другого конца приковылял колченогий Сатурн — бука и детоед, тот самый, что уплетает собственных отпрысков за обе щеки. За ним притащился водянистый бог Нептун, мокрый, хоть выжимай, держа заместо скипетра стариковскую челюсть (в просторечии трезубец), бог, заляпанный илом, опутанный водорослями, насквозь провонявший рыбой и прочей постной дрянью, а сточные воды с него так и льют, мешаются с угольной пылью Плутона, который плетется позади.
      Сей бог, издавна обернувшийся чертом, столь густо перемазался копотью и смолой, столь крепко прокурился порохом и серой, столь плотно окутал себя непроницаемой темнотою сочинений модных стихотворцев, что его не могла прошибить даже ярая сила Солнца, идущего ему вослед, сияя медным ликом и бородой сусального золота. Это красное бродячее светило, мотающее пряжу нашей жизни, любимец цирюльников, охотник до гитар и переплясов, нижет и вяжет день ко дню, век за веком и с помощью житейских невзгод и чрезмерно обильных ужинов спроваживает нас на кладбище.
      Прибыла и Венера, чуть было не сокрушив меридианы грузным ободом юбок, подминая пышными оборками все пять зон, от полярной до тропической, в спешке недокрасивши рожу и закрутив волосы вкривь и вкось пучком на черепушке.
      Следом за ней пришла Луна, нарезанная на ломтики, — словно серебряный реал на куарто, лампада-четвертушка, ночная сторожиха, за чей счет мы сберегаем фонари да свечи.
      С превеликим умом прискакал, отфыркиваясь, бог Пак ведя за собой целых два стада божков и фавнов, козлоногих и парнокопытных. Все небо кишмя кишело манами и пенатишками, лемурами и прочей божественной мелочью.
      Боги уселись, богини развалились в креслах, все повернулись мордами к Юпитеру с благоговейным вниманием; а Марс поднялся с места, загрохотав, подобно кухонной утвари, и с самой блатной ухваткой давай его отчитывать:
      — Лопни твоя печенка, великий вседержатель небесного притона на горных высях! Распахни наконец хлебальник и соизволь вякнуть, а то ты уж вконец раздрыхался!
      Едва сии глумливые речи достигли слуха Юпитера, как он тотчас же в гневе схватился за молнию и высек искру, хотя в пору было взяться за опахало, чтобы подул ветерок, ибо стояло лето и вселенная изнемогала от зноя. Засим произнес он громовым голосом:
      — Заткнись! Позвать мне сюда Меркурия!
      Никто и моргнуть не успел, а Меркурий уже тут как тут, прилетел, — в руке палочка, как у фокусника, на голове шлем-грибок и на пятках крылышки.
      Юпитер молвил:
      — Летучий божок, оторвись-ка стрелой на землю, ухвати Фортуну за рваный подол и волоки ее сюда, да так, чтоб в единый миг она тут оказалась!
      Тотчас же олимпийский сплетник привязал к ногам двух птичек заместо шпор и был таков; никто его не успел хватиться, как он уже опять появился на том же месте, ведя Фортуну, как мальчик-поводырь ведет слепца. Та шествовала на ощупь, одной рукой опиралась на посох, другой тащила на веревке собачонку. Обуви на ней не было, а стояла она на шаре и, перебирая по нему ногами, продвигалась вперед, сама же служила ступицей громадному колесу, затянутому нитями, косицами, тесьмами и жгутами, что сплетались и расплетались, по мере того как оно вертелось.
      С нею пришла Удача-судомойка, грубая галисийка, с блестящей, как зеркальце-манок, лысой головой, украшенной одной-единственной прядью, в которой еле хватило бы волос на парочку усов. Прядь была скользкая, как угорь, вилась вьюном, едва Удача раскрывала рот. Стоило только посмотреть на ее руки, сразу понятно становилось, на что она живет: скребет и моет бадьи Фортуны, выливает из них все, чем Фортуне случится их наполнить.
      У богов при виде Фортуны лица перекосились, а иные из них скрыть не могли, что их прямо с души воротит.
      Она же заговорила, заикаясь, скрипучим, мерзким голосом, ни на кого не глядя:
      — Глаза мои давно распростились со светом и уснули непробудным сном. Поэтому я не знаю, кто вы такие, что собрались здесь. Однако я обращаюсь ко всем вам, и прежде всего к тебе, о Юпитер, к тому, кто харкает молнией под кашель туч. Скажи, зачем тебе вздумалось звать меня, после того как за столько столетий ты ни разу обо мне не вспомнил? Может статься, ты и все твои боженята позабыли о моем могуществе? Потому-то я играла тобой и ими, как людьми.
      Юпитер же ответствовал ей свысока:
      — Пьяная баба, мы столь долго не препятствовали твоим сумасбродствам, безрассудным выходкам и лихим проделкам, что смертные решили, будто богов не существует, небо пусто, а я вовсе никуда не гожусь. Они жалуются, что ты воздаешь почести за преступления, а грех награждаешь, как добродетель; возводишь на судейский помост тех, кого надо бы вздернуть на виселицу, даришь почетные звания тем, кому давно пора отрезать уши, разоряешь и унижаешь всех, кого следует обогатить.
      Фортуна изменилась в лице и, вспылив, возразила:
      — Ума мне не занимать, дело свое я знаю, и шарики у меня работают что надо. А вот ты, обозвавший меня дурой и пьяницей, в свое время лопотал, как гусак, подбираясь к Леде, рассыпался дождем перед Данаей и был для Европы inde toro pater, и еще сто тысяч раз колобродничал и проказил; а все эти особы, что тут восседают, тоже не больно важные птицы, безголовые стрекотуньи — сороки и сойки, чего обо мне никак не скажешь. Разве моя вина, если я одного не оценила по достоинству, а другого не наградила за добродетель? Многим предлагаю я услуги, а они и ухом не ведут; теперь же, выходит, я повинна в их ротозействе. Иному даже руку лень протянуть, чтоб взять у меня, что ему положено, а другой, глядишь, уже выхватил кусок из-под носа у раззявы. Не так уже много тех, кого я согласна обласкать, зато куда больше таких, кто норовит взять меня силой. Многие похищают у меня блага, им не предназначенные, но мало кто умеет сохранить добро, полученное из моих рук. Сами же упустили свое, а клепают на меня, будто я у них отобрала. Есть и такие, которым то и дело чудится, что облагодетельствованные мной не сумели воспользоваться выпавшим на их долю счастьем, хотя сами они распорядились бы им еще хуже. Счастливцу завидуют многие, несчастного презирают все. Вот перед вами моя верная служанка, без нее я и шагу не ступлю. Имя ей — Удача. Выслушайте ее и наберитесь ума-разума от судомойки.
      Тут Удача как запустит свою трещотку и давай болтать:
      — Я женщина доступная, предлагаю себя каждому встречному-поперечному; многим довелось со мной повстречаться, немногие сумели мною овладеть. Я Самсон в женском обличье, вся моя сила в волосах. Кто ухватил меня за гриву, тому и хозяйка моя не страшна, уж он-то из седла не вылетит, как она ни брыкайся. Я расчищаю ей путь, указываю ей дорогу, а люди меня же бранят за то, что не воспользовались случаем себе на радость да на корысть. А сколько чертовых присловий среди людей по их собственной глупости! «Кто бы мог сказать? Не думал, не гадал! Недоглядел! Знать не знал! И так сойдет! Подумаешь! Бог дал, бог взял! Завтра, завтра, не сегодня! Успеется! Подвернется случай! Прозевал! Сам понимаю! Не глупей других! Как-нибудь обойдется! Авось вывернусь! Слезами горю не поможешь! Хочешь верь, хочешь нет! Не в таких переделках бывали! Придет время, будет и — пора! Не мытьем, так катаньем! Вот это мне по нраву! А ему-то что? На мой взгляд… Да быть не может… И не заикайтесь! Бог не выдаст, свинья не съест! Гори все огнем! Двум смертям не бывать! Ну и влип же я! Дело верное!.. Что там ни говори… Семь бед, один ответ! Невозможно! Как мне везет! Я своему слову хозяин! Поживем — увидим… Говорят, что… Авось да небось…» И, конечно, любимая поговорка всех упрямцев: «Капля камень точит».
      Вся эта дребедень виной тому, что человек зазнался, стал нерадив и бесшабашен. Людская глупость — лед, на котором я того и гляди поскользнусь; это палка в колесо моей хозяйки, камень на пути ее шара. Эти рохли не могут вовремя за меня ухватиться, и не моя вина, если им вечно чего-то не хватает. Сами же преграждают дорогу колесу моей хозяйки похлестче, чем рытвины да колдобины, а потом пеняют на нее за то, что она-де колесит вкривь и вкось. Почему они цепляются за колесо, когда отлично знают, что оно вращается непрестанно и выносит их наверх лишь затем, чтобы потом сбросить вниз? Солнцу случилось остановиться, колесу Фортуны — никогда. Иной, пожалуй, возомнит, будто крепко-накрепко прибил его гвоздем, ан, глядь, — оно от таких стараний только ускорило свой неукротимый бег Колесо это перемалывает радости и горести, подобно тому как перемалывает время человеческие жизни, а вместе с ними мало-помалу все, что существует на свете… Вот тебе мой сказ, Юпитер. Кто сумеет, тот пусть и ответит.
      Фортуна меж тем заново собралась с силами, завертелась словно флюгер, закрутилась на манер штопора и молвила:
      — Удача поведала вам обо всех неудачных обвинениях, что сыплются на мою голову, однако я, со своей стороны, хочу сполна воздать тебе, Всемогущий Громовержец, и всем здешним охотникам до амброзии и нектара, хоть я держала, держу и буду держать вас всех в руках точно так же, как самый жалкий сброд на свете. Придет, надеюсь, время, когда вы, именующие себя божествами, передохнете от голода и холода, ибо никто не принесет вам в жертву даже кровяной колбасы; и найдете вы себе единственное прибежище в увесистых собраниях дрянных поэм и виршей, в созвучиях стиха или в ласковых прозвищах, да еще в колких насмешках и забористой брани.
      — Чтоб тебе пусто было от подобных пожеланий, — сказало Солнце. — Как осмелилась ты глумиться над нашим могуществом в столь кощунственных выражениях? Да пусть мне только дозволят, а уж я, Солнце, поджарю тебя на огне летнего зноя, испепелю свирепым пламенем, сведу с ума дремотной истомой.
      — Лучше ступай да займись-ка осушкой трясин, — ответила Фортуна. Даруй плодам зрелость, врачу — больных лихорадкой, ловкость — ногтям тех, кто ловит блох под твоими лучами. Видала я, как ты пасешь коров, видала и то, как ты бегаешь за девчонкой, а ей и дела нет, что ты Солнце, наводит, негодница, тень на ясный день. Не забывай, что у тебя собственный сын сгорел. А посему зашей себе пасть и не мешай говорить тому, кому пристало.
      Тогда-то, сурово насупившись, Юпитер произнес такие слова:
      — В твоих речах, как и в рассуждениях той плутовки, есть доля истины. Но все же, дабы смягчить недовольство смертных, повелеваю окончательно и бесповоротно: пусть в некий день и некий час каждому человеку на земле будет воздано по заслугам. Быть по сему; назови только день и час.
      Фортуна ответствовала:
      — Зачем откладывать в долгий ящик то, чему суждено совершиться? Сегодня же и сделаем, только узнаем, который теперь час.
      Солнце, всем часовщикам хозяин, тотчас отозвалось:
      — Нынче у нас двадцатое июня, а время — три часа, три четверти и десять минут пополудни.
      — Ладно, — сказала Фортуна, — когда будет четыре, все вы увидите, что случится на земле.
      Сказано — сделано. Смазала Фортуна ось своего колеса, приладила получше обод, поменяла, где надо, гвозди, распутала веревки, тут отпустила, там натянула — а Солнце как закричит:
      — Ровно четыре, ни больше, ни меньше! Только что зазолотилась четвертая послеполуденная тень на носу всех солнечных часов!
      Не успело оно договорить, как Фортуна, подобно музыканту, ударившему по струнам, разом запустила свое колесо, и оно вихрем завертелось, погрузив все вокруг в величайшее смятение.
      Фортуна же завопила страшным голосом:
      — Крутись, колесо, и поддай всем под зад!

I
ЛЕКАРЬ

      В это время некий лекарь неторопливо ехал на муле, охотясь за лихорадками. Тут застиг его Час, и наш врач, для больных палач, сам задрыгал ногами на виселице и только успел впопыхах прочитать «Credo» вместо «Recipe».

II
НАКАЗАННЫЙ ПЛЕТЬМИ

      Вскорости показался на той же улице человек, осужденный на наказание плетьми. Зычный голос палача уносился далеко вперед, оповещая всех, а плеть, как бабочка, вилась позади осужденного, отсчитывая положенное число ударов; наказуемый ехал на осле, полуголый, как гребец на галере.
      На этом застиг их Час, и тотчас же из-под альгуасила выскользнула лошадь, а из-под битого — осел; глядь — альгуасил уже сидит на осле, а битый на его кляче. И едва они поменялись местами, как удары посыпались на того, кто недавно сторожил битого, а битый теперь сторожил того, кто только что сторожил его сам.

III
СКРИПУЧИЕ ТЕЛЕЖКИ

      Тем временем по другой улице катились тележки с помоями. Доехали они до аптеки, тут их Час и настиг. Пошли помои через край выливаться вон из тележек, да прямо в аптеку, а им навстречу с трезвоном и бряком небывалыми поскакали аптечные банки и бутылочки, норовя прошмыгнуть в тележку. И когда и те, и другие столкнулись в дверях, помои с умильным видом обратились к посуде: «Пожалуйте сюда!» А мусорщики давай орудовать метлами и лопатами и сажать в свои тележки размалеванных женщин, гнусавых и крашеных щеголей, и от этого не было им спасения, как они ни старайся!

IV
ДОМ ВОРА-МИНИСТРА

      Один проходимец выстроил себе дом на диво, чуть ли не дворец, с каменными гербами над входом. А хозяин-то был просто-напросто вором, разбогатевшим на почетной должности, и дом построил на краденые деньги. Поселившись в доме, он повесил на двери объявление — сдаются-де внаем три комнаты. На этом застиг его Час.
      Боже милостивый! Кто сумеет описать, какие тут начались чудеса! Пошел дом рассыпаться, камень за камнем, кирпич за кирпичом, черепицы разбежались по разным крышам, балки, двери, окна полезли в другие дома, к ужасу прежних владельцев, которые сочли подобное возвращение им их собственности землетрясением и светопреставлением. Оконные решетки и жалюзи бродили взад-вперед по улицам, разыскивая своих хозяев. Гербы, висевшие над входом, быстрее молнии взметнулись на гору, в родовой замок, к тому, кто исстари имел на них право, пока тот отъявленный мошенник не присвоил чужое имя, дабы похвалиться знатностью. Осталось от дома пустое место и уцелело единственно объявление; однако такова была сила Часа, что если раньше оно гласило: «Сдается внаймы дом, постучите, хозяин всем откроет», теперь на нем значилось: «Сдается внаймы вор, входите не стучась, дом препятствия не составит».

V
РОСТОВЩИК И ЕГО БОГАТСТВА

      Насупротив вора жил ростовщик, дававший деньги под заклад. Завидев, как дом соседа пустился наутек, он сказал: «Дома затеяли менять хозяев? Плохо дело!» — и решил принять свои меры. Но как ни спешил он спасти свое добро, Час застиг и его, и в тот же миг шкатулки с ценностями, стенной ковер и серебряный поставец, которые, подобно алжирским пленникам, дожидались дня, когда их выкупят, сорвались с места и дали стрекача, да так проворно, что один из ковров, вылетая в окно, захватил по пути самого ростовщика, обернувшись вокруг него, как узорчатый саван, оторвал от земли, поднял более чем на сотню локтей в воздух, а потом выпустил его. Ростовщик грохнулся на крышу так, что ребра хрустнули. С крыши-то и увидел он, к полному своему отчаянию, как все имущество, что было у него в закладе, поспешно разбегается в поисках законных хозяев; последней пронеслась дворянская грамота, под которую он ссудил ее владельцу двести реалов сроком на два месяца, да еще начислил проценты — пятьдесят реалов. Сей лист (вот чудо-то из чудес!) молвил, пролетая мимо:
      — Эй ты, повелитель закладов! Коль скоро мой хозяин благодаря мне не может быть посажен в долговую тюрьму, нет, стало быть, и у тебя основания держать меня в тюрьме за его долги.
      И с этими словами грамота шмыг в трактир, где давно уже томился голодный ее владелец, затянув потуже пояс и пожирая глазами сочные куски мяса, кои громко пережевывали другие едоки.

VI
БОЛТЛИВЕЙШИЙ ИЗ БОЛТУНОВ

      Один болтун, который столь усердно молол языком, что мог снабдить избытком слов еще десяток краснобаев на две лиги в окружности, трещал без умолку, заливая всех потоками суесловия. Тут настиг его Час, и превратился наш болтун в косноязычного заику, который спотыкался, что ни слог, и с натугой выдавливал буки-аз. Так тяжко ему пришлось, что ливень красноречия унялся сам собой. А когда глотка уже напрочно закупорилась, потоки слов так и хлынули у него из глаз да из ушей.

VII
ТЯЖБА

      Несколько человек судейских разбирали тяжбу. Один из них, по чистой злобе, все прикидывал, как бы половчее засудить и истца, и ответчика. Другой, весьма непонятливый, никак не мог взять в толк, кто из тяжущихся прав, и полагался в своем выборе только на два изречения, любезные сердцу тупиц: «Бог не выдаст, свинья не съест» и «Авось, небось да как-нибудь». Третий, дряхлый старец, проспал все судоговорение (ибо, как достойный последователь жены Пилата, верил в сны) и, очнувшись, соображал теперь, к кому из собратьев выгоднее пристать. Еще один, честный и знающий судья, сидел как в воду опущенный, зато сосед его, лукавый черт, видать не только сухим вышел из воды, но к тому же изрядно подмазанным. Ссылаясь на законы, ловко закрученные, как фитиль для плошек (и которые, кстати, вполне заслуживали огня), он перетянул на свою сторону и соню, и дурня, и злыдня. Но едва собрались они вынести приговор, застиг их Час. И вместо слов: «Признаем виновным и выносим приговор» они изрекли: «Признаемся виновными и выносим себе приговор». — «Быть по сему!» — прогремел чей-то голос. И тотчас же судейские мантии обратились в змеиные шкурки, а судьи полезли друг на друга с кулаками и взаимными обвинениями в подделке истины. Такая свирепая разгорелась между ними драка, что они повырывали друг у друга бороды, и под конец лица их стали голыми как коленки, а когти словно шерстью обросли явное доказательство того, что осудить они умели только с помощью когтей и были поистине волками в овечьей шкуре.

VIII
СВАТ

      Некий сват морочил голову бедняге, которому наскучила, видно, спокойная жизнь в тишине и довольстве, коль скоро он собрался жениться. Сват навязывал ему негодный товар и старался сбыть его под самой заманчивой приправой. А говорил он так: «Сеньор, о знатности ее происхождения я и упоминать не хочу, у вас самого родовитости хоть отбавляй; в богатстве ваша милость не нуждается; красоты у законной жены следует бояться как огня; что касается ее рассудительности — вы сами в доме голова, и к тому же вам жена требуется, а не законник; характера у нее просто-напросто нет; лет ей немного… (и про себя добавил: „…жить осталось“.). Зато всего остального — сколько душе угодно!»
      Бедняга пришел в ярость и заорал: «Черт тебя побери, что там может быть остального, если она не родовита, не богата, не красива и не умна? Единственно, что у нее, стало быть, есть, — это как раз то, чего у нее нет: характер!»
      На этом застиг их Час, и злодей-сват, закройщик супружеских судеб, мастер украсть, соврать, надуть, где надо — подштопать, где надо надставить, сам оказался мужем чучела, которое хотел подсунуть другому. Подняли тут новобрачные гвалт невообразимый: «Да кто ты такая?», «А ты откуда взялся?», «Ты моей подметки не стоишь!» Так вот и ели они друг друга поедом.

IX
ПОЭТ В НОВЕЙШЕМ ВКУСЕ

      Один поэт читал в тесной компании презатейливое стихотворение, столь обильно пропитанное латынью, столь густо пересыпанное тарабарщиной, столь искусно замешанное на длиннющих периодах и утыканное вводными предложениями, что слушателям в пору было идти причащаться, так изголодалось их разумение, отвергавшее сию неудобоваримую пищу. На четвертой строфе застиг поэта Час, и так как стихи нагнали такую темень, что зги не видно было, слетелись совы и летучие мыши, а собравшиеся зажгли фонари да свечи и продолжали внимать, словно ночной дозор, той музе, чье имя «…врагиня дня, накинувшая черный плащ на лик».
      Один из слушателей, с огарком в руке, подошел вплотную к поэту (темному, как зимняя ночь, из тех, что темней могилы), и тут бумага вспыхнула и запылала. Увидев, что горит его творение, стихотворец пришел в неистовство, а виновник поджога молвил:
      — Это стихотворение только и может стать ярким и светлым, если его зажечь. Факел-то получился на славу, не то что стихи!

X
ПОТАСКУХА В ФИЖМАХ

      Одна потаскуха, с виду ни дать ни взять пирамида, с таким трудом протискивалась в дверь, выходя из дому, что косяки аж в пот бросило, ибо фижмы ее были столь пышно вздуты, будто под юбками уместилось несколько носильщиков, чтобы таскать ее на себе, как чудовищного змея на карнавальном шествии. Этими юбками подметала она панель сразу по обе стороны площади; тут застиг ее Час, юбки вывернулись наизнанку и, взвившись вверх, поглотили свою хозяйку на манер опрокинутого колокола или мельничного ковша. Тогда-то и обнаружилось, что потаскуха, желая похвастать особой пышностью бедер, навертела на себя изрядную толику тряпок, среди которых была и скатерть, накрывавшая ее живот, будто стол в таверне; на боку красовался ковер, сложенный вдвое; самым же примечательным оказался открывшийся взорам обезглавленный Олоферн, ибо о нем-то и повествовал рисунок на ковре.
      Завидев это, прохожие давай наперебой свистать и улюлюкать, потаскуха тоже вопила благим матом, однако из глубины плетеной воронки, служившей основой фижмам, крики ее едва доносились, будто со дна пропасти, куда рухнуло сие безобразное чудище. Так и задавила бы ее набежавшая толпа, если бы не новое диво: вышла на улицу кучка щеголей; у одного — подложные икры, а во рту — последних три зуба; с ним два крашеных франта да трое плешивых в париках; застиг их Час, захватил с головы до пят, и подложные икры стали истекать шерстью; владелец их почувствовал, что костям его недостает привычных мягких подушек, и собрался было воскликнуть: «С чего это у меня отнялись ноги?», но не успел пошевелить языком, как зубы один за другим попрыгали у него изо рта. У крашеных же вмиг побелели бороды, будто их вымазали творогом, так что им друг друга и признать-то стало трудно. Парики соскочили с лысин и помчались прочь, унося оседлавшие их шляпы, а на голых, как дыня, лицах остались только усы — вежливое напоминание «memento homo».

XI
ХОЗЯИН И ЕГО ЛЮБИМЫЙ СЛУГА

      У одного сеньора был лакей, к которому хозяин весьма благоволил, хотя тот обманывал его направо и налево; лакея, в свою очередь, надувал его собственный слуга, последнего — подручный, этого же — приятель, приятеля девка, а ее — черт.
      Застиг их всех Час, и черт, которому, казалось бы, и дела не было до сеньора, вселился в девку, а девка — в своего дружка, а дружок — в подручного слуги, а подручный — в слугу, а слуга — в лакея, а лакей — в хозяина.
      До сеньора черт добрался, стало быть, после перегонки через девку и ее сутенера, через подручного, слугу и лакея и по дороге адски разозлился и вконец осатанел; поэтому сеньор схватился со своим лакеем, лакей — со слугой, слуга — с подручным, подручный — с приятелем, приятель — с девкой, а та — со всеми сразу; так нещадно тузили они друг друга, одержимые дьявольской злобой, что лопнула нить, на которую нанизаны были все их обманы и козни, а сатана, незримо оседлавший девку, все переходил от одного к другому, пока окончательно не прибрал всех к рукам.

XII
ЗАМУЖНЯЯ СТАРУХА НАВОДИТ КРАСОТУ

      Богатая замужняя старуха наводила красоту. Она накладывала сулему слой за слоем на морщинистые щеки, испещренные веснушками; отбеливала бурую кожу, как маляр — дверь в распивочную, коптила брови, словно колбасу; помертвелые губы Притирала восковой мазью, дабы они горели, как свечи, а ланиты, с помощью щепотки румян, озарялись стыдливой алостью. Дуэнья, набальзамированная, подобно мумии, состояла при ней в качестве советника по старому хламу; она сидела на корточках перед хозяйкой с гигантским шиньоном в руках, а горничная, хлопотунья по части баночек и скляночек, держала наготове подушки, подобные тем, что на седлах у амазонок, ибо шерстью сих подушек почтенная сеньора намеревалась заполнить впадины, соответствующие парочке горбов, торчавших у нее на спине.
      Долго мерзостным видом своим терзала и мучила хозяйка зеркало, пока не настиг ее Час, и тут принялась она все хватать невпопад: сулемой протерла волосы, сажей вымазала зубы, брови покрыла красным воском, румянами измазала как щеки, так и лоб, шиньон сунула в рот, подушки нацепила как раз там, где были выпуклости, сидит седая, прокопченная, щеки празднуют кто Крашеного, кто Размалеванного, подбородок оброс кудрями, как чертополохом, два горба сзади, два — спереди — вместе и видение, и свинья святого Антония!
      Дуэнья, решив, что сеньора тронулась умом, дала тягу, подхватив рукой облекавшие ее траурные хламиды. Горничная обомлела, будто ей привиделся дьявол, а хозяйка вне себя от бешенства припустилась вслед за дуэньей, сея повсюду ужас.
      На шум явился муж и, почитая, что в супругу вселился бес, побежал со всех ног искать заклинателя.

XIII
ВЛАДЕТЕЛЬНЫЙ СЕНЬОР ПОСЕЩАЕТ ТЮРЬМУ

      Один владетельный сеньор надумал произвести смотр тюрьме, расположенной в столице его владений, ибо стало ему известно, что тюремщики выжимают из сей тюрьмы деньги, как из неистощимой мошны, торгуют преступлениями и наживаются на преступниках, выменивая воров на золото и убийц на звонкую монету. Приказал он вывести ему заключенных и узнал, что взяли их за преступления, кои они совершили, а держат из-за тех, кои совершает алчность тюремщика. Узнал он также, что одним: острожникам ставят в счет то, что они украли или могли украсть, а другим — то, чем они владели или могли владеть, и дело их, стало быть, тянется, пока хватает денег, а наказание приходится на день прощания с последним мараведи. Иначе говоря, если попадают они в узилище за содеянное зло, то наказание несут уже за то, что в карманах у них пусто.
      Вывели к сеньору двух колодников, которых на другой день должны были повесить. Впрочем, одного содержали уже как вольного по той причине, что истец отказался от иска; второго ждала петля за кражу — за решеткой он провел три года, и за это время из него высосали и чужое — краденое, и свое — кровное, и родительское добро, и последнее, что оставалось у жены с детишками. Тут сеньора застиг Час, и он молвил, изменившись в лице:
      — Тот, кого вы собрались выпустить, поелику ему простил истец, будет повешен завтра же; потакать подобным сделкам — значит завести открытые торги человеческими жизнями, где можно будет по соглашению купить за деньги помилование и где жизнь мужа станет товаром для жены, жизнь сына — товаром для отца, а отца — для сына. Если помилования от смертной казни будут пущены в продажу — все жизни пойдут с молотка и деньги станут поперек дороги правосудию, ибо нет ничего легче, чем убедить истца, что ему от тысячи или даже пятисот эскудо будет куда больше проку, нежели от одного висельника. Каждое совершенное злодеяние следует рассматривать как со стороны пострадавшего, так и со стороны правосудия; и если уместно, чтобы пострадавший простил виновного, то еще уместнее, чтобы правосудие покарало его по заслугам.
      Вор, которого вы намереваетесь вздернуть после трехлетнего пребывания в темнице, будет отправлен на галеры; три года тому назад виселица была бы ему справедливой карой, а нынче, повесив его, вы совершите жестокую несправедливость, ибо покараете не только виновного, но и отца его, и детей, и жену, ни в чем не повинных, которых вы объели и обокрали догола, растянув дело на три года.
      Напомню вам притчу о хозяине, у которого мыши изгрызли бумажный хлам, хлебные корки, объедки сыра да старую обувь. Взял он кошек, дабы вывести мышей; увидев, однако, что кошки поели всех мышей, а затем принялись воровать мясо из котелка да жаркое с вертела, — то голубя схватят, то утащат бараний окорок — хозяин перебил кошек и сказал: «Пусть лучше вернутся мыши!»
      Приложите к себе эту басню, ибо вы, призванные навести в государстве порядок, охотились, как блудливые коты, на мышат-воришек, которое где срежут кошелек, где вытащат платок, с кого сорвут плащ, а с кого — шляпу; а сами вы тем временем успели заглотать, не жуя, целое королевство, разграбить чужие богатства, разорить немало семей. Негодяи, лучше иметь дело с мышами, чем с такими кошками.
      С этими словами велел он выпустить на волю всех узников, а тюремных начальников посадить под замок.
      Содом и ералаш воцарились тут превеликие! Настала очередь тюремщиков вопить и сетовать, а узники, сорвав с себя кандалы и цепи, понадевали их на тех, кто приказал их заковать, и на тех, кто выполнял приказания.

XIV
ЖЕНЩИНЫ НА ПРОГУЛКЕ

      По улице прогуливались женщины. Одни шли пешком и, невзирая на то, что годы изрядно их заржавили, виляли бедрами, щеголяя высокими каблуками и множеством нижних юбок. Другие ехали, развалясь, в каретах, жеманились, позабыв о прожитых годах, и игриво выглядывали из-за приспущенных занавесок. Иные недотроги, кокетливо вскрикивая от притворного страха, восседали в портшезах, будто изделия стеклодувов, выставленные напоказ в прозрачной горке. Портшез, подобно безмену, качался на плечах у двух мавров или, еще чище, двух плутов лакеев, причем глаза этих хрупких созданий пребывали в весьма тесном соседстве с задницей первого носильщика, а в нос бил аромат его ног, не удерживаемый стелькой и отдающий фрехенальской кожей.
      Все эти особы мнили себя чуть ли не младенцами, лепетали и ворковали так, что всем было слышно, старости стыдились, как испачканных пеленок, и, ловко сбрасывая со счетов годы, выдавали гробы свои за колыбели. Застиг их Час, и тут набросились на них славные астрологи Штефлер, Маджини, Ориган и Арголи, потрясая развевающимися свитками, где значился возраст каждой из них, с указанием дня, месяца, года, часа, минуты и секунды.
      Пронзительными голосами астрологи вещали: «Признайте же свои годы, старые чертовки, и внемлите приговору! Вот тебе, например, сорок два года, два месяца, пять дней, шесть часов, девять минут и двадцать секунд».

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8