Часть вторая

Павел метался по комнате как раненый зверь, разражаясь грубыми ругательствами и выкрикивая страшные проклятья. Он проклинал Данилу, весь мир и лично Господа Бога.

А Данила лишь молча сидел на своем стуле. Он опустил голову и, казалось, совершенно ушел в себя. О чем он думал в эту минуту? Что чувствовал?

«Ты ходишь по миру и внушаешь людям надежду. Ты сеятель иллюзий. Мастер розовых очков!» — сказал ему Павел. Он сказал это грубо, жестоко и безапелляционно. А главное — это было неправдой. Но что за страшный талант — бить больно, в самое незащищенное место и наотмашь. Сказать Даниле такие слова — просто подло. Данила делает то, что должен. И не для себя, а для всех. Без кокетства, щедро и искренне. И у него ведь тоже нет никаких гарантий, никаких преференций или определенности. Его единственное отличие от любого из нас — это невероятная степень ответственности. Павел выдохся. Остановился, замолчал, открыл ящик письменного стола, достал оттуда приготовленный заранее шприц. и сделал себе инъекцию.

— Так будет полегче и поспокойнее, — сказал он, ложась на диван.

Мы все время говорили только о ней. Она говорила о себе… О своей работе на радиостанции и обо всем, что с этим связано. «Знаешь, у нас на работе…» «У меня есть знакомый…» «Сегодня к нам на эфир приходил, ты не поверишь…» «Моя подруга…» и так далее. Она называла это «делиться».

В моей жизни, кроме Олеси, ничего не происходило. Во всяком случае, ничего такого, чем можно было бы «поделиться». У меня не было работы, к моим знакомым даже я сам относился без особенного восторга, с известными людьми мне встречаться не доводилось, единственный мой друг умер от передозировки полтора год назад.

Любимой фразой Олеси было: «Ты ничего не понимаешь». Например, она говорила:

— Сегодня Виктор отстранил Лену от прогноза погоды и дорожных сводок. Это так несправедливо. У нее маленький сын, он болеет. Конечно, она не справлялась с работой, надо было взять ей помощницу, сменщицу, но увольнять саму Лену… Это так не по-человечески.

Виктор — это их шеф-редактор. Лена — мать-одиночка. Бездарная журналистка, которая за два года даже по бумажке толком читать не научилась, но ее все жалели.

— По-моему, он поступал очень по-человечески…

Днем, в ожидании Олеси, я читал Ницше «Человеческое, слишком человеческое».

— Будь у него воля преодолеть навязанный всем нам культ жалости, он уволил бы ее давным-давно, — говорил я. — Подумай сама: Лена — паразит. Она живет за счет чужой совести. Более того, ей в голову не приходит принимать вашу добрую волю как дар. Она берет ее как должное. Высшая степень паразитизма. Ты жалеешь ее? А ведь она тебя обирает. Услышав ее блеянье, сотни ваших слушателей переключаются на другую волну. Ваш рейтинг падает, становится меньше рекламы, и в результате тебе нечем платить за квартиру. И тебе некого в этом винить, кроме себя самой — это плата за жалость.

Олеся чуть нахмурилась, как всегда в таких случаях, и, чуть помолчав, сказала:

— Ты ничего не понимаешь. До сих пор Виктора устраивало, как работает Лена и то, что Алла ее заменяет. Но теперь…

Она начала рассказывать длинную историю депрессии Виктора, каким он был до развода, каким стал теперь, почему в нем столько черствости… Все это она говорила с легким раздражением, будто я школьник, не понимающий урока.

— Просто ты не знаешь этих людей и тебе трудно понять, что с ними происходит, — подвела она черту и ласково улыбнулась.

Она словно бы объяснила мне мою «двойку», оправдалась. Мол, я не просто так ее поставила, а потому что это объективная оценка.

— Почему ты всегда говоришь только о внешней стороне событий? — не выдержал я. — Да, возможно, я не знаю именно этих людей. Но поскольку они мало чем отличаются от всех остальных, мы с тобой может поговорить о сути. О сути событий, понимаешь? Ты же всегда просто перечисляешь факты — кто что сказал, кто что сделал!

Олеся чуть помолчала, взяла пульт от телевизора, повертела его в руках, потом просто, словно ничего и не было, — ни ее рассказа, ни моих слов, — спросила:

— Ты хочешь есть?

И переключила канал.

Меня передернуло, взбесило. Она всегда со мной так! Когда ей не нравится, что я говорю, она просто меняет тему. Легко, точь-в-точь как с телевизором.

Я вырвал у нее из рук пульт и швырнул в угол.

— Не смей со мной так! Не смей!..

Она непонимающе захлопала глазами. Потом заплакала. Смотрела на меня не моргая, а по щекам лились слезы. Губы кривились и дрожали. Она силилась улыбнуться, но не могла.

Теперь, после инъекции, Павел говорил медленно. Язык его заплетался. В какие-то моменты его рассказ и вовсе обрывался на полуслове. Павел словно проваливался в свой сон-воспоминание.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — спросил Данила в одну из таких пауз.

— Зачем рассказываю? — удивился он и открыл глаза.

— Да, зачем?

— Просто хочу, чтобы ты знал правду, — вяло и ехидно улыбнулся Павел, выходя из оцепенения. — Как живут обычные, настоящие люди. Не те, которых вы придумываете, а настоящие…

— О настоящих людях, говоришь… — Данила встал и прошелся по комнате. — А я слышу рассказ о человеке, который вознамерился сыграть с Богом в рулетку, а сыграл с самим собой — в русскую… Сыграл и проиграл, но не умер, только поранился. В этом вся правда. Ведь если ты хочешь найти изъяны в другом человеке, ты обязательно их найдешь. А ты хотел. Подлавливал ее…

— А даже если и подлавливал, что с того? — огрызнулся Павел.

— А то… — ответил Данила. — Ты придумал себе «счастливую историю» и надеялся, что все само собой сложится. Счастье упадет на тебя с неба — повстречаешь девушку, и влюбишься в нее, и будешь счастлив. И знаешь, в чем беда? Ты о чуде думал, а не о девушке, поэтому ничего и не получилось. Счастливые истории, Павел, не придумывать надо, а делать. Но как любить по-настоящему, если ты собственной любви боишься?..

— Я боюсь любви? — разозлился тот. — Да я любил ее! Любил!

— Любить и хотеть любить — это разные вещи, Павел. Разные.

— Снова ложь! Одна ложь! — орал Павел.

— Знаешь, — продолжал Данила, не обращая внимания на его выкрики, — можно, наверное, ударить человека. Но если ты бьешь его, зная, что он тебе не ответит, — это удар по самому себе. Ты пострадал, Павел. Сам загнал себя в угол, сам ударил, а виновной ее назначил Ее . Просто потому что она тебя любит…

— Не любила она меня, нет!

Каждый вечер я ждал Олесю. Когда она придет с работы, примет душ и юркнет ко мне под одеяло.

Однажды она задержалась. Почти на два часа. А когда пришла, я сразу почувствовал, что он нее пахнет алкоголем. Каким-то убийственно дорогим вином. Она хитро улыбнулась, скинула пальто и бросилась мне на шею.

— Представляешь! Мне дали эфир! Я буду вести вечернюю программу! С шести до десяти! Целых четыре часа! Лучшее время! Я так счастлива!

Она смотрела на меня и ждала, что я тоже вспыхну, как электрическая лампочка, и начну охать: «Ох как замечательно, что ты будешь теперь трепаться ни о чем в перерывах между тупыми песенками!» Замечательно! Супер!

— Да? — я отстранил ее и пошел на кухню, бросив через плечо: — Здорово.

Краем глаза я наблюдал за ней. Олеся удивилась. Довольная улыбка еще какое-то время держалась у нее на лице, но уже неуверенно — мелко подрагивала и, казалось, вот-вот осыплется.

— Мне дали эфир, — повторила Олеся. Она, видимо, решила, что я не расслышал или не понял. Но я все слышал, и в моей голове бился один-единственный вопрос: «А как же мы?!»

Впрочем, я не стал его задавать, а она делала вид, что такого вопроса не существует вовсе.

Человеку запрещено быть просто человеком. Он теперь не человек, он — сумма своих достижений. Поэтому, если перед ним стоит выбор — отношения или очередное достижение, — не задумываясь, решает в пользу достижений. Отношения должны подстроится.

— Здорово, — повторил я и включил воду, чтобы вымыть кастрюлю из-под пельменей.

Я надеялся, что она пойдет, оценит мою реакцию, подумает. Поймет… Но нет, она пришла за мной на кухню, раскинув руки — прямо как Христос перед своими овцами!

— Ты не рад за меня? — спросила она удивленно, с печалью и недоумением.

— Рад, — ответил я, намывая уже и так блестящую кастрюлю.

— И это все?

Она смотрела на меня так, словно я нераскаявшийся грешник, который даже не понимает, что он согрешил.

— А что еще? — буркнул я.

Мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не разораться.

— Например, поздравить… — нерешительно предложила она. — Сказать, какая я молодец…

— А ты сама этого не знаешь? Обязательно надо, чтобы кто-то это сказал? — усмехнулся я.

Олеся закрыла глаза ладонью и отвернулась, но не заплакала. Она, видимо, судорожно искала какое-то оправдание мне. Придумывала, как бы объяснить себе мое поведение, чтобы все было «ладненько» и «миленько». Она — гений таких объяснений.

— Ладно, — сказала она, и ее голос звучал уже умиротворенно. — Извини… Я должна была как-то по-другому тебе это сказать. Прости.

Меня как огнем обожгло. Я понял, что за объяснение крутится у нее в голове. Она не стала изобретать велосипед. Взяла самую раздутую банальность из женских журналов…

Я повернулся и скрестил руки на груди. Мне было интересно, начнет ли она оправдываться за свою шаблонность. Или создаст внутри своей головы еще какую-нибудь маленькую ложь, которая чудненько объяснит все.

— Думаешь, я не знаю, о чем ты сейчас подумала? — мой голос прозвучал желчно и пронзительно. — Ты стоишь, смотришь на меня и думаешь: «Ну конечно! Какая же я дура! Как же я могла прийти и вот так бестактно сообщить ему о своем успехе! Он ведь безработный, неудачник. Хоть и хорохорится, но внутри не может не переживать из-за этого. Просто со мной не делится. Это слишком больно для его самолюбия. А тут я со своим эфиром. Дура! Дура!» Так ты думаешь? Ведь так? Не отпирайся!..

Она глядела на меня огромными, полными слез глазами и отступала назад, словно боялась, что я ее ударю.

— Да как ты смеешь так обо мне думать?!! — заорал я. — Я раскрывался перед тобой! Молился, чтобы ты начала меня понимать! А ты все это время считала меня идиотом! Тупым неудачником! Озлобленным. Который не может вынести твоего успеха и способен поднять на тебя руку?! Что ты закрываешься?! Что ты плачешь?! Что ты корчишь из себя жертву?! Прекрати играть со мной! Прекрати разыгрывать эту дешевую глянцевую пьеску! Ты небось уже видишь себя героиней идиотского ток-шоу! Рассказываешь о том, как полюбила ни на что не годного мужчину и как позволяла ему над собой издеваться из-за необыкновенной любви к нему! Ты дрянная актриса, Олеся! Ты для этого слишком дрянная актриса!.. Наконец ей стало некуда отступать. Она уперлась спиной в стену.

— Боже, что ты говоришь! — с ужасом прошептала она, глядя на меня со страхом и жалостью. — Послушай себя! Это же бред! Это неправда! Это не ты говоришь!

— Нет, Олеся, — я подошел к ней вплотную и уперся рукой в стену прямо на уровне ее лица, — это говорю я. Познакомься со мной наконец. Это не тот милый мальчик-мечтатель, которого ты себе выдумала. Это я! И я такой! И ты только сейчас это заметила! С кем же ты была все это время?

В этот момент ее слезы иссякли. Она подняла на меня глаза и перестала дрожать. Осторожно протянула руку и погладила меня по щеке. В ее взгляде уже не было страха, а только любовь и беспредельная жалость.

— Нет, — тихо, но уверенно сказала она. — Ты не такой. Не такой, каким хочешь казаться. Ты не злой и не жестокий. Я не знаю, зачем ты говоришь мне все это. Зачем пытаешься сделать больно. Может быть, ты чего-то боишься? Скажи мне. Мы вместе…

— Дура! — резко перебил я Олесю, оттолкнув ее ладонь. — Господи, какая же ты дура!

Я отошел, сел на табуретку, упершись локтями в колени. Мне было интересно, что она предпримет теперь. Как сейчас будет объяснять себе происходящее.

Она дрожала. Ее глаза лихорадочно перебегали с моего лица на окно, потом возвращались, и снова. Она то и дело втягивала воздух, будто хотела что-то сказать, но никак не решалась. Она не могла понять причины… Она даже мысли не допустила, что я тоже человек! Что и у меня есть своя собственная воля, что и я могу совершать свои собственные поступки!

Она все молчала.

— Ты не понимаешь, почему я сержусь? — спросил я почти дружелюбно.

Олеся с радостью уцепилась за эту возможность помириться. И я уверен, подумала, что у меня просто-напросто приступ дурного настроения. Минутная вспышка моей вздорности, не более того. А моя общая раздражительность, разумеется, из-за моей фатальной жизненной неустроенности.

— Нет, — она отвернулась, чтобы вытереть слезы, и скорчила жалкую улыбку, которая выглядела ужасно нелепо на ее заплаканном лице. — Объясни мне… Пожалуйста! Я… я… даже не знаю, что и думать! Если я чем-то…

— Ты, ты, ты! — воскликнул я. — Всегда «ты»! Ты считаешь себя центром мира! Думаешь, что все происходящее как-то связано с тобой! Тебе в голову не приходит отказаться от своего «я» и подумать обо мне! Или хотя бы о нас! Для меня, с тех пор как мы вместе, слова «я» уже не существует! Я думаю и говорю только «мы»!

— Я… я… не понимаю… — пролепетала она едва слышно. — Прости… я не понимаю…

В этот момент у меня иссякли последние душевные силы. Я был опустошен, она выпила меня до самого дна. Ни критиковать, ни остановить эту нелепую пьесу, которую она так мастерски режиссировала, я уже не мог.

— Просто ты не хочешь понять, — устало сказал я.

И тогда я взглянул на нее — такую отстраненную, жалкую, живущую в плену своего эгоцентризма, — взглянул и к своему ужасу понял, что даже такую я ее люблю. Люблю.

— Прости, — хрипло сказал я, целуя ее в щеку. — Прости. Не знаю, как это вышло… Я не хотел говорить тебе всего этого. Мне ужасно больно на тебя кричать. Просто мне хочется, чтобы наши отношения оставались особенными. Не такими, как у большинства людей. Люди ведь только делают вид, что живут друг с другом. Делают вид, что друг друга понимают и слушают. На самом деле каждый сам по себе. Никому нет дела до чувств другого. И я ужасно боюсь этого. Я хочу, чтобы мы были с тобой одним целым. Чтобы все было по-настоящему! Олеся, я тебя так люблю! Мне иногда самому страшно, как сильно я тебя люблю!..

— Господи, Павел, зачем ты мне все это рассказываешь?.. Зачем? — прошептал Данила. — Это же просто невыносимо… Знаешь, если хочешь взорвать эту бомбу — взорви. Не тяни. Это невозможно слушать! Невозможно. Ты говоришь, что Бог — садист. Знаешь, если ты сделан по его Образу и подобию, то это действительно так.

— Защищаешь слабых? — ухмыльнулся Павел. — Сирых и убогих? Ну-ну… Давай. Валяй, Вижу, одного ты не понимаешь, Данила. Она не слабая. Нет. Она мне всю душу вынула, а ты говоришь — слабая . Нет, она не слабая. Нет. Я слабый…

— Ты — слабый, — отозвался Данила.

— И это я только сейчас понял, — продолжал Павел. — Надо было через свою любовь переступить, нужно было заставить себя. Бросить ее нужно было. Сразу, как только понял, что все ее чувства — только ложь, только приторная, просоленная искусственными слезами картинка, надо было бросить. Переступить…

— Через какую любовь? — Данила уставился на Павла с искренним недоумением. — Через какую любовь, Павел? Ты в своем уме?.. Ты же мучил ее! Мучил! О какой любви ты; говоришь?! О какой?! Ну неужели же можно так себя обманывать? Так врать себе — разве можно? А слабый ты просто потому, что ты слабый, и не из-за чего другого.

— Не понял… — Павел поднял отяжелевшие веки и с ненавистью посмотрел на Данилу. — Я сильный.

— Да ладно… — раздраженно бросил Данила, встал и прошел к окну, показывая всем своим видом, что не хочет более продолжать этот разговор.

— Нет-нет! — воскликнул Павел. — Это уже даже становится интересно! Я — слабый?! Слабый — «просто потому что я слабый»?! Ты это сказал, да?!