APPENDIX
      Поскольку обладатели прав на сей небольшой труд решились переиздать его, думается, необходимо объяснить читателю, отчего обещанная Третья часть так и не появилась в декабрьской книжке "Лондон мэгэзин" {1}, ибо в противном случае издателей, под чью ответственность это обещание было дано, в большей или меньшей степени могут упрекнуть в неисполнении его. Упрека этого по справедливости заслуживает сам автор. Насколько велика доля вины, которую он берет на себя, - это вопрос крайне темный и для него, и для мастеров казуистики, с коими он советовался по этому случаю. С одной стороны, все согласились в том, что святость любого обещания обратно пропорциональна числу тех, кому это обещание дается; именно поэтому мы видим, сколь многие лица бессовестно нарушают обещания, данные целому народу, хотя они же свято хранят верность своим частным обязательствам, поскольку нарушение обещания, данного более сильной стороне, грозит гибелью; с другой же стороны, обещаниями автора интересуются только его читатели; скромный автор должен думать, что читателей у него чрезвычайно мало - может быть, только один, в каковом случае любое обещание приобретает такую обязательность и нравственную святость, что и подумать страшно. Однако же отбросим казуистику - отныне автор взывает к снисхождению всех тех, кто мог бы посчитать себя обиженным его промедлениями - и переходит к отчету о состоянии своего здоровья с конца прошлого года (когда обещание прозвучало) до едва ли не самого последнего времени. Для самооправдания довольно будет сказать, что невыносимые телесные страдания полностью лишили автора способности к упражнению умственных способностей, в особенности таких, которые требуют и предполагают приятное и веселое состояние чувств. Но поскольку отчет в этом случае может хоть сколько-то прибавить к медицинской истории опиума на той более поздней стадии его воздействия, которую обычно не наблюдают профессиональные врачи, автор рассудил, что для многих читателей было бы приемлемо более подробное сообщение. "Fiat experimentum in согроге vili" {"Сделаем эксперимент над тем, кого не жалко" (лат.).} есть правило справедливое - в тех случаях, когда можно разумно предположить, что от него проистекает большое благо. Велико ли будет это благо, можно усомниться, но нет сомнения относительно ценности указанного тела, ибо, как автор вправе признать, более никчемного тела, нежели его собственное, быть не может. Он гордится тем, что его тело является тем самым идеалом низменного, жалкого, презренного человеческого организма, коему едва ли суждено выдержать двухдневное плавание в обычных треволнениях и бурях жизни; если бы считалось пристойным так распоряжаться телами человеческими - автор почти что устыдился бы завещать свою убогую плоть какому-нибудь уважаемому псу. Но теперь - к делу, каковое автор, дабы избежать постоянного повторения тяжеловесных перифраз, позволит себе изложить от первого лица.
      ----
      Тот, кто прочел мою "Исповедь", вероятно, закрыл книгу с чувством, что я полностью избавился от употребления опиума. Именно это впечатление я и хотел произвесть и сделал так по двум причинам; во-первых, самый процесс воспроизведения подобных страданий безусловно предполагает в его исполнителе известную способность обозревать свой собственный случай с холодностью стороннего наблюдателя, а также и такую степень мужества, нужного для точного его описания, какую трудно предположить у того, кто продолжает страдать от действия опиума; во-вторых, снизив приемы со столь большого количества в восемь тысяч капель до столь сравнительно малого - от ста шестидесяти капель до трехсот, - я вполне мог полагать, что победа уже достигнута. Дозволяя читателю думать обо мне как об исправившемся опиофаге, я вызвал у него лишь такое представление, которое сам разделял; как можно было заметить, это представление возникало скорее из общего тона моего заключения, нежели из конкретных замечаний, хотя и они ни в коей мере не расходятся с буквальной правдою. Вскоре по написании книги я понял, что окончательное усилие в борьбе моей будет стоить мне гораздо больше, чем я предвидел, а необходимость его росла с каждым месяцем. Особенно ясно ощущал я ослабление чувствительности желудка, что в моем представлении могло означать образование или развитие некоего затвердения в этом органе. Один выдающийся врач, чьей доброте я в то время был глубоко обязан, сообщил мне, что подобный исход моего случая не исключен, однако же может быть предупрежден, если я продолжу употребление опиума. Посему решил я полностью отречься от опиума лишь тогда, когда сумею безраздельно направить мысль и стремленье свое к достижению этой цели. Впрочем, вплоть до 24 июня прошлого года сколь-нибудь удовлетворительного стечения обстоятельств, годных для такой попытки, не произошло. И в день сей начал я свой опыт, заранее приготовясь к тому, чтобы не дрогнув проявить выдержку под любыми "ударами". Должен предуведомить читателя, что сто семьдесят или сто восемьдесят капель составляли привычную мою дозу в течение долгих месяцев, порой доходил я и до пятисот, а однажды - чуть ли не до семисот; не раз, подступая к своей задаче, ограничивался я и ста каплями, но не выдерживал более четырех суток, - кстати, я всегда полагал именно четвертый день куда труднее, нежели три предыдущих. Начал я плавание неторопливо - сто тридцать капель было нормою трех первых дней, а на четвертый я круто сошел до восьмидесяти, но отчаяние, мной овладевшее, вмиг такую "самонадеянность стряхнуло"; примерно месяц держался я этой отметки, потом же спустился до шестидесяти, а на другой день - до нуля. За десять лет впервые я существовал без опиума. Я упорствовал в своем воздержании девяносто часов, то есть более половины недели. Затем я принял - о, не спрашивай меня, сколь много; а ты, строжайший, что бы сделал на моем месте? Затем я снова воздержался, - затем принял всего двадцать пять капель, - затем опять воздержался - и так далее.
      В первые шесть недель этих опытов симптомы моей болезни были таковы: ужасная раздражительность и возбуждение во всем организме; в частности, возобновление жизни и чувствительности в желудке, но нередко с сильной болью; непрекращающееся беспокойство днем и ночью; сон - я почти не знал, что это такое, - за сутки не более трех часов, причем такой тревожный и неглубокий, что я слышал всякий звук вокруг меня; нижняя челюсть постоянно опухала, рот покрывался язвами; были и другие болезненные явления, о которых рассказывать скучно; об одном из них, однако, я должен упомянуть, ибо он неизбежно присутствовал всякой попытке избавиться от опиума, а именно безудержное чихание; оно стало совершенно невыносимым и длилось порой по два часа кряду, повторяясь по меньшей мере дважды или трижды в день. Я не слишком тому удивлялся, вспомнив, что где-то слышал или читал, будто пленка, выстилающая ноздри, есть продолжение пленки в желудке; этим, я думаю, объясняются воспалительные явления вокруг ноздрей пьяниц. Так, по-видимому, выражалось нежданное восстановление прежней чувствительности желудка. Замечательно также и то, что за все годы употребления опиума я ни разу (как говорится) не простудился и даже не кашлял. Теперь же у меня началась сильнейшая простуда, а вслед за ней и кашель. В неоконченном письме к -, начатом примерно в то время, я нашел следующие строки: "Вы просите меня написать -. Знаете ли вы пьесу Бомонта и Флетчера {2} "Тьери и Теодорет"? В ней вы увидите, что происходит с моим сном; да и касательно прочих вопросов вы не обнаружите преувеличений. Уверяю вас, ныне за один час мне приходит в голову больше мыслей, нежели за год во власти опиума. Кажется, будто все мысли, на десять лет замороженные опиумом, вмиг оттаяли, как в старой сказке, и в великом множестве потекли ко мне со всех сторон. И таковы мое нетерпение и отвратительное раздражение, что покуда одна из этих мыслей схвачена и записана мною, - пятьдесят уж успевают ускользнуть; несмотря на усталость, вызванную страданием и бессонницей, я не могу ни стоять, ни сидеть неподвижно даже две минуты". I mine, et versus tecum meditare canoros {Ступай же и обдумывай про себя звучные стихи (лат.).}.
      В эту пору моих опытов я послал за соседским врачом с просьбой прийти осмотреть меня. Вечером он явился. Кратко рассказав о моем случае, я спросил, не думает ли он, что опиум мог способствовать действию пищеварительных органов и что нынешние мои боли - явная причина бессонницы, могут происходить от несварения желудка? Его ответом было: нет, наоборот, он считает, что страдания вызваны самим пищеварением, которое нормально проходит неосознанно, но от неестественного состояния желудка, испорченного длительным употреблением опиума, этот процесс стал очень ощутим. Такое мнение показалось мне вполне правдоподобным, да и сама непрерывность страданий склоняет меня к мысли, что это верно - ведь если бы это было временным нарушением процесса пищеварения, то оно, конечно, иногда отступало бы и острота приступов колебалась бы. Природа, как она проявляется в здоровом состоянии человека, намеренно скрывает от нашего внимания все жизненные процессы кровообращения, расширение и сокращение легких, перистальтика etc., - опиум же, кажется, способен в этих и прочих случаях противостоять замыслу природы. По совету врача я попробовал принимать полынную настойку и на краткое время сильно смягчил свои неприятные ощущения, но к сорок второму дню испытаний отмеченные мною признаки недуга стали исчезать, и на место их вступили новые, куда более мучительного свойства; от них, с короткими перерывами, я страдаю до сих пор. Не описываю всего этого по двум причинам: во-первых, разум восстает против всякой попытки припомнить подробно мучения, во времени еще недалекие: описать все это достаточно подробно, чтобы от этого мог быть толк, значило бы "infandum renovare dolorem" {"обновить несказанную печаль" (лат.).}, - при том, возможно, без достаточных для того оснований; во-вторых, я сомневаюсь, что указанное состояние можно объяснить действием опиума вообще, его употреблением или неупотреблением; то есть нужно выяснить, являются ли переживаемые страдания последним дурным следствием прямого действия опиума или первым дурным следствием исключения опиума из организма, давно расстроенного его употреблением. Безусловно, часть этих симптомов обусловлена временем года (август): хоть лето не было жарким, но все же сумма тепла, накопленная за предшествующие месяцы вкупе с теплом в настоящем, естественно привела к крайней жаре во второй половине августа этого года. Случилось так, что избыточная потливость, которая даже в рождественские дни сопутствует резкому уменьшению ежедневной дозы опиума, а в июле была такой сильной, что вынуждала меня принимать ванну пять-шесть раз в день, - эта потливость, с наступлением самого жаркого времени года, совершенно прекратилась; вследствие этого тяжелое действие жары ничем не смягчалось. Другой симптом, который я по невежеству называю внутренним ревматизмом (порой отдающим в плечи etc., но чаще ощущаемым в животе), по всей видимости, был вызван не столько опиумом или же отсутствием его, сколько сыростью моего дома {Говоря так, я не хочу проявить неуважение именно к этому дому, и читатель поймет это, когда я признаюсь, что за исключением одного или двух роскошных особняков и нескольких строений более скромных, облицованных роман-цементом, я не знаю ни одного дома в этой горной области, который был бы полностью водонепроницаем. Я льщу себя надеждой, что книги в Англии строятся на твердых началах, но любые другие постройки находятся в варварском состоянии и, что хуже, в состоянии крайнего упадка. (Примеч. автора.)}, достигшей около того времени максимума, ибо июль был, по обыкновению, месяцем непрерывных дождей в нашей самой дождливой части Англии.
      Имея все эти причины для сомнений относительно связи опиума с последней стадией моих телесных мук (если только не рассматривать опиум как косвенную причину ослабления, изнеможения организма и, следовательно, предрасположенности к любому вредоносному воздействию), я охотно избавлю читателя от описания всего этого - пускай для него страдания эти сгинут; хотел бы я так же легко сказать: пусть сгинут они из моих воспоминаний, чтобы никогда в будущем часы покоя не нарушались бы слишком ярким образом возможного человеческого несчастья!
      Вот и все, что можно сказать о продолжении моих опытов; что касается первой их стадии, к которой, собственно, относятся они сами и их применение к другим случаям, я должен просить читателя не забывать о причинах, побудивших меня записать их. Таковых было две: во-первых, вера в то, что могу и я немного дополнить историю опиума как медицинского средства. Мне известно, что я не смог привести свой замысел в исполнение вследствие вялости ума, телесных страданий и крайнего отвращения к самому предмету, досаждавшему мне, покуда писал я эту часть своей работы; поскольку по написании оной я тотчас отослал ее в типографию почти в пяти градусах широты отсюда, ее уже нельзя ни изменить, ни усовершенствовать. Однако даже из этого бессвязного отчета ясно видно, что он в той мере полезен всем заинтересованным в такой повести об опиуме - то есть всем опиофагам, - в какой он, к утешению и ободрению их, устанавливает, что от опиума, уменьшая приемы достаточно быстро, можно отказаться, а страдания при этом будут не больше тех, что может выдержать воля обыкновенного человека {*}.
      {* К этому я замечу, что сам я слишком спешил и потому неоправданно усугублял свои страдания; хотя, вероятно, опыты мои были недостаточно последовательны и равномерны. И дабы читатель мог сам рассудить, а главное, дабы опиофаг, - коли тот готовится уйти на покой, - имел бы пред глазами все возможные сведения, я присовокупляю к сему свой дневник:
      Первая неделя Вторая неделя
      Июнь Капли лауд. Июль Капли лауд.
      Понед., 24 130 Понед., 1 80
      25 140 2 80
      26 130 3 90
      27 80 4 100
      28 80 5 80
      29 80 6 80
      30 80 7 80
      Третья неделя Четвертая неделя
      Июль Капли лауд. Июль Капли лауд.
      Понед., 8 300 Понед., 15 76
      9 50 16 73 1/2
      10 | 17 73 1/2
      11 } пропуск 18 70
      12 | 19 240
      13 | 20 80
      14 76 21 350
      Пятая неделя
      Июль Капли лауд.
      Понед., 22 60
      23 нуль
      24 нуль
      25 нуль
      26 200
      27 нуль
      Читатель, может быть, спросит: что значат сии внезапные рецидивы, выраженные числами 300-350 etc.? Причиною этих рецидивов была всего лишь нетвердость воли, а движущей силой, если она вообще требовалась, был принцип "reculer pour mieux sauter" ["Отступить, чтобы лучше прыгнуть" (фр.)] (ибо будучи от большого приема в оцепенении, длившемся день или два, желудок мой удовлетворялся меньшим количеством и, по пробуждении, уже приноравливался к новому рациону), но могу указать и другой принцип: из всех страданий, между собою равных по силе, перенести легче те, на которые мы отвечаем гневом; стоило лишь мне дойти в приемах своих до изрядного количества, как уж на следующий день я приходил в страшное негодование, а потому и вытерпеть мог любые муки. (Примеч. автора.)}
      Сообщить об этом итоге моего опыта - вот первая моя цель. Во-первых, дополнительной целью было объяснить читателю, почему невозможным стало для меня сочинить Третью часть своевременно, чтобы она могла войти в настоящее переиздание: ведь гранки этого переиздания были посланы мне из Лондона в самое время сего опыта и столь велика была моя неспособность дополнить или улучшить что-либо в них, что я не мог с должным вниманием читать их, исправлять опечатки или устранять словесные огрехи. Таковы были причины, по которым я утомлял читателя записями, длинными или краткими, об опытах над столь низменным предметом, как собственное мое тело. Я искренне верю, что читатель не забудет о них и не поймет меня превратно, будто я мог снизойти до такого гнусного предмета ради него самого, а не ради заботы о всеобщей пользе.
      Есть некое животное, называемое погруженным в себя ипохондриком, - это я знаю наверное, мне самому доводилось встречать его. И я знаю, что он самый невообразимый heautontimoroumenos {самоистязатель (др.-греч.).}. Отчетливо вызывая в своем сознании любые симптомы, он поддерживает и углубляет их, между тем как они исчезли бы, если бы он придал мыслям иное направление. Я же питаю слишком глубокое отвращение к сей недостойной эгоистичной привычке, и снизойти до нее для меня было бы такой же тратою времени, как и наблюдать за бедной служанкой, с которой, как я слышу сейчас, во дворе любезничает какой-то паренек. Пристало ли Трансцендентальному Философу любопытствовать по такому случаю? Мне ли, кому и восемь с половиной лет не прожить, тратить досуг на столь мелкие занятия? Дабы более не возвращаться к этому вопросу, я скажу нечто способное оскорбить иных читателей, но, уверен, это не должно случиться, если они поймут мои побуждения. Ни один человек, полагаю я, не станет тратить времени на функции собственного тела, если только не питает к ним интереса; между тем читатель видит, что не только далек я от самодовольного любования своим телом, но ненавижу, горько осмеиваю и презираю его, и не стал бы роптать, ежели бы ему впоследствии выпали те крайние унижения, коим подвергает закон тела величайших преступников. В доказательство искренности этих слов я сделаю нижеследующее распоряжение. У меня, как и у прочих людей, есть свои особенные желания относительно места моего погребения - проведши большую часть жизни в горах, я склоняюсь к такой причуде: зеленое кладбище меж древних одиноких холмов было бы более возвышенным и достойным местом упокоения философа, нежели чудовищные голгофы Лондона. Но если господа из Врачебной коллегии посчитают, что их науке прибавится пользы от исследования явлений, наблюдающихся в теле опиофага, пускай лишь молвят слово, и я позабочусь о том, чтобы мое было им законно передано, то есть я сам с ним покончу. Пусть не колеблясь выразят они свое желание, не сообразуясь с требованиями ложной деликатности и уважения к моим чувствам; я уверяю, что они мне доставят честь немалую, "продемонстрировав" такое истощенное тело, как мое; я же получу удовольствие, предвкушая посмертную месть и глумление над тем, что причинило мне так много страданий в этой жизни. Такие завещания не приняты: о дарах, поставленных в зависимость от смерти завещателя, нередко опасно уведомлять заранее; тому есть замечательный пример, очевидный в обычаях одного из римских государей, - будучи предупрежден людьми богатыми о том, что они завещали ему ценное имение, он выражал полное удовлетворение таким распоряжением и милостивое согласие принять сие выражение их преданности; но затем, ежели завещатели не спешили ввести его во владение и ежели они, изменники, "упорно продолжали жить" (si vivere perseverarent, как выражается Светоний {3}), он крайне раздражался и принимал соответствующие меры. Во времена наихудшего из Цезарей {4} мы были бы вправе опасаться такого поведения; но я уверен, что от английских врачей нашего времени я не должен ожидать ни нетерпения, ни иных чувств, кроме тех, что соответствуют чистой любви к науке и ее интересам, - которые и побуждают меня сделать такое предложение.
      30-е сент., 1822
      ДОПОЛНЕНИЯ
      Томас де Квинси
      SUSPIRIA DE PROFUNDIS {*},
      {* Воздыхания из глубины (лат.).}
      СОСТАВЛЯЮЩИЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ
      "ИСПОВЕДИ АНГЛИЧАНИНА, ЛЮБИТЕЛЯ ОПИУМА"
      СНОВИДЕНИЕ
      В 1821 году появилась - сначала в журнале, а спустя год, в 1822-м, вышла в свет отдельным томом - "Исповедь англичанина, любителя опиума". Книга эта имела целью показать, хотя бы отчасти, скрытые возможности, свойственные человеческим сновидениям. Каково бы ни было число тех, в ком таится способность видеть яркие, необычные сны, - надо полагать, не у слишком многих эта способность в достаточной мере развита. Перекупщику быков скорее всего приснятся быки: условия жизни, ежедневно налагающие чуть ли не на каждого из нас ярмо впечатлений, кои несовместимы с порывами духа, часто приглушают и обуздывают могущественность силы, порождающей сновидения; даже умы, склонные к кипению возвышенных образов, иссушаются скудостью. Постоянное великолепие картин, созерцаемых в забытьи, неизбежно должно подкрепляться врожденной тягой к мечтательству. Склонность к мечтам питает сны в первую очередь, но даже самая пылкая мечтательность ослабляется все возрастающей суетностью современной жизни у нас в Англии {1}. К тому же взор самого бесстрастного наблюдателя не может не быть обеспокоен событиями и переменами, на протяжении полувека мощно сотрясавшими монархии по всей земле {2}; не может не быть смущен непрерывным развитием грандиозных физических энергий - пара {3}, применяемого повсюду, и света {4}, попадающего к человеку в рабское услужение; небесные силы содействуют распространению образования и ускоряют работу печатного станка; силы преисподней (адские лишь по видимости, на деле происхождение их также божественно) подстрекают усовершенствование артиллерии и прочих орудий разрушения; мозг наш словно бы осаждают, неотступно его преследуя, снующие среди нас бесплотные существа; и становится более чем очевидно, что если этот безостановочный бег впредь не затормозится (а ожидать ничего подобного не приходится) или же, что более вероятно, не натолкнется на противодействие сил, в равной степени титанических, - это могут быть искания в области религии или подлинно глубокой философии, которые будут стремиться прочь от водоворота действительности, столь гибельно центробежной по отношению к средоточию сугубо человеческого; предоставленная самой себе, направленность этого хаотического движения неминуемо приведет к плачевнейшему итогу: одних ввергнет в безумие, а у других вызовет вместо какой-либо реакции тупое оцепенение {5}. Насколько велика возможность того, что столь беспощадная вечная спешка в сфере интересов, исключительно человеческих, восторжествует над возвышающей душу способностью, таящейся в каждом из смертных, можно судить по результату, сплошь и рядом наблюдаемому как следствие постоянного пребывания в том или ином обществе. Результат этот легко обозначить словом "рассеяние", взятым в определенном смысле; способность думать и чувствовать сознательно рассеивается и безудержно растрачивается. Дабы восстановить сосредоточенность, необходимую для развития мыслительных навыков, вдумчивые люди испытывают потребность удаляться от толпы. Тот, кто не разнообразит существование одиночеством, не в состоянии до конца проявить свои духовные возможности. Чем полнее уединение, тем более возрастают силы ума. Вывод жесткий - и, пожалуй, слишком безапелляционный, однако именно к такой формуле должно, вне сомнения, приближаться мудрое жизненное правило.
      Из способностей человека, страдающих от чрезмерной приверженности общественным инстинктам, сильнее всего страдает дар сновидения. Не стоит полагать это безделицей. Аппарат, позволяющий видеть сны, помещен в человеческий мозг не случайно. Сон, в союзе с таинством мглы, представляет собой единый существеннейший канал, посредством которого мы сообщаемся с призрачным миром. Орган восприятия снов, тесно связанный с сердцем, зрением и слухом, образует в совокупности поразительное устройство, каковое способствует проникновению бесконечности в покои человеческого мозга и отбрасывает темные отражения вечностей, лежащих вне пределов земного существования, на зеркальную поверхность непостижимой camera obscura {камеры-обскура (оптический аппарат) (лат.).} - на спящий разум {6}.
      Но если эта способность и угнетена вырождением одиночества, становящегося в Англии чем-то недосягаемым, с другой стороны совершенно ясно, что некоторые чисто физические средства могут благоприятствовать и действительно благоприятствуют способности сновидения едва ли не сверхъестественным образом. Одним из таких способов является усиленный моцион (по крайней мере, отчасти и отнюдь не для всех), но совершенно особое место занимает опиум, обладающий в этом смысле поистине специфическим свойством: он не просто расцвечивает пышными тонами пейзажи снов и сгущает их сумрачные тени, но - и это самое главное - усугубляет ощущение их устрашающей яви.
      При написании "Исповеди..." задача проиллюстрировать названную особенность воздействия опиума была второстепенной, побочной: основная цель автора заключалась в изображении самой способности видеть сны. Общий план книги строился иначе. Предположим, некий читатель, осведомленный о подлинном замысле "Исповеди", как он изложен выше (а именно, о желании продемонстрировать процесс сновидения), задал бы вопрос:
      - Отчего ваши сны стали превосходить яркостью сны других людей?
      В ответ последовало бы:
      - Оттого (praemissis praemittendis {исходя из должных предпосылок (лат.).}), что я принимал опиум в чрезмерных дозах.
      Далее, на новый вопрос: "Почему же вы начали употреблять опиум чрез меру?" - ответ был бы таким: "Потому что некие предшествовавшие тому жизненные события вызвали ослабление органа, нуждавшегося (или так казалось) в этом стимуляторе".
      Тогда, поскольку опиумные сновидения не всегда могли быть понятны без учета предыдущих событий, сделалось необходимым о них рассказать. Таким образом, приведенные вопросы и ответы раскрывают внутреннюю закономерность произведения - то есть принцип, обусловивший его форму, - раскрывают, однако, в обратной, противоположной последовательности. Сама книга начинается повествованием о моих ранних злоключениях. Присущий этим событиям ход развития привел к опиуму как к средству облегчить их последствия; опиум столь же естественным образом привел к сновидениям. Однако в слитном изложении фактов развязка поменялась местами с отправной точкой.
      В заключение моего скромного труда читателю предлагалось (причем совершенно чистосердечно) увериться в том, что мною одержана победа над тиранией опиума. На деле я брал верх над ним дважды, причем во втором случае победа стоила мне гораздо больших усилий, нежели в первом. И все же вновь не избежал уже совершенной мною ранее ошибки. Я упустил из виду, что при воздержании от опиума - а это тяжкое испытание при любых обстоятельствах усиленная физическая нагрузка (как я усвоил позднее) есть единственный способ сделать это испытание более или менее сносным. В ту пору я не придал значения главному sine qua non {обязательному условию (лат.).}, способному прочно закрепить одержанный триумф. Дважды я сникал, дважды восставал снова. Дрогнул я и в третий раз - отчасти по причине, указанной выше (невнимание к физическим упражнениям), отчасти и по другим причинам, изъяснением каковых вряд ли уместно обременять сейчас читателя. Я мог бы удариться в назидательность, если бы пожелал; вероятно, читатель сам выведет мораль, желаю я того или нет. Между тем ни той, ни другой стороне неведомы в полной мере все обстоятельства дела: мне из-за естественной пристрастности суждения; читателю (да позволено мне будет это заметить) они не доступны изначально.
      В продолжение того времени, когда я в третий раз простерся ниц перед мрачным идолом, по прошествии нескольких лет, передо мной стали медленно проступать небывалые, устрашающие призраки. Поначалу я почитал их случайностями, устранимыми известными мне средствами. Однако когда я не мог уже долее скрывать от себя, что зловещие симптомы надвигаются на меня неспешно, размеренно, но неуклонно - неустанно возрастая в силе, я, охваченный паникой, попытался обратиться в бегство в третий раз. Но спустя немного недель, несмотря на все усилия двинуться вспять, я осознал всем своим существом, что возврат более невозможен. Иначе говоря, если прибегнуть к образам моих сновидений, переводивших все сущее на свой собственный язык, я увидел, сквозь необозримые области мрака, величественные врата: до сих пор они всегда представлялись мне распахнутыми настежь, но теперь вход был прочно от меня заперт и убран траурным крепом.
      Оказавшись в катастрофическом положении - в положении человека, которого чудом не затянуло в клокочущий поблизости водоворот и который вдруг обнаруживает, что спасший его поток неотвратимым кружением устремляется в ту же самую гибельную бездну, - я припомнил один поразительный эпизод из современного романа, имеющий сходство с моей участью.
      Настоятельница некоего монастыря, сама заподозренная в симпатиях к протестантству и потому лишенная какой-либо возможности употребить власть, узнает, что одну из подопечных ей монахинь (как ей известно, совершенно безосновательно) обвиняют в преступлении, влекущем за собой чудовищную кару. По окончании суда монахиня будет заживо замурована в стене; приговор обжалованию не подлежит: улики против осужденной ничем не оспорить, разве что показаниями, какие нельзя привлечь; судьи настроены по отношению к преступнице крайне враждебно. Дальнейшие события только подтверждают худшие опасения читателей. Свидетели дают показания; убедительного опровержения не находится; подсудимая признана виновной, приговор вынесен - остается лишь привести его в исполнение. В этот критический момент аббатиса, оповещенная слишком поздно, когда всякое вмешательство уже бесполезно, напоминает сама себе, что в соответствии с неукоснительно соблюдаемыми правилами в ее распоряжении есть еще одна-единственная ночь: вплоть до рассвета осужденная не может быть изъята из-под ее опеки. Эту ночь, следовательно, она использует, невзирая на любой риск, для спасения подруги. В полночь в монастыре воцаряется полная тишина - и аббатиса прокрадывается по безмолвным переходам, ведущим к камерам, где томятся узники. Под монашеским одеянием она прячет отмычку. Уверенная, что перед ней откроется любая дверь, аббатиса уже предвкушает упоение той минуты, когда заключит освобожденную подругу в свои объятья. Внезапно она оказывается у нужной двери, впереди смутно различается нечто темное; аббатиса приподнимает лампу - и в нише над входом видит траурный стяг инквизиции, видит облаченные в черное фигуры неумолимых посланцев Святой Палаты {7}.
      Мне представляется, что если бы все это произошло в действительности аббатиса не отпрянула бы испуганно в сторону и не обнаружила бы признаков ужаса и потрясения. С описанной историей это попросту несовместимо. Чувство безнадежности, когда вдруг становится ясно, что все потеряно, мгновенно проникает в самое сердце; это чувство нельзя выразить словами или жестами, внешне оно никак не выявляется. Когда крушение надежд неполно или хоть сколько-нибудь сомнительно, естественно разразиться в поисках сочувствия горестными возгласами. Если же катастрофа осознается как окончательная и бесповоротная, если ничье участие не принесет утешения и неоткуда ждать ободряющего совета, дело обстоит совсем иначе. Голос пропадает, тело не повинуется, дух укрывается вовнутрь - в собственном потайном средоточии. Как бы то ни было, я, при виде наглухо запертых грозных врат в похоронном убранстве, словно смерть уже переступила через порог, застыл недвижно, без слова или стона. Один только тяжкий вздох вырвался из моей груди - и потом долго-долго я пребывал в безмолвии...