VI

В тот вечер много людей окружало карету г-на маршала де Маниссара. Лошади сильно стучали копытами по острой мостовой Виркура, когда увезли ее пустою, а по бокам ехали двое лакеев верхами. Люди сторонились, потом оборачивались на нее. Они могли видеть, что остановилась она перед вывеской Лобине, продававшего обывателям стекла для рам, а также зеркала дамам, чтобы смотреться в них. Известие о событии передавалось из уст в уста и так распространилось, что к ужину не оставалось ни одного семейного стола, где бы этот приезд не обсуждался. Самые любопытные решили пойти на площадь удостовериться собственными глазами, хотя уже наступила темнота и дул резкий ветер. Некоторые, не доверяя висевшим на цепях или на палках уличным фонарям, которые должны освещать улицы, брали с собою свои. Они наводили их свет на кузов с гербами. Восхищенно удивлялись фасону и украшениям. Двое-трое самых отчаянных, поднявшись на маленькую лесенку, ухитрились заглянуть внутрь. Там все было обито атласом. Известие это расходилось по группам. Толкались. Раздавался смех женщин, которых ущипнули. Говорили, что лошади стоят в «Синем щите», прибавляли, что у них длинные хвосты и заплетенные гривы, что доказывало знатность их хозяина.

В эту минуту через тесноту протискался какой-то толстый человек. Четыре подбородка высились один над другим. Одет он был в красный костюм, расшитый галунами, так что ему дали дорогу. Он взял фонарь и направил свет на дверцы.

– Черт побери,– проворчал, отдуваясь, г-н Даланзьер,– это безусловно герб маршала Маниссара.

Посреди блестящего лака красовался красный крест на золотом поле. Позади щита два голубых жезла с лилиями располагались крест-накрест.

– Так что, г-н комиссар…– робко спросил г-н Жинорье,– это значит…

– Это значит, Жинорье,– ответил г-н Даланзьер, отдавая портному с Гусиной улицы взятый у него фонарь,– это значит… Но вы хотите, чтобы я проговорился, Жинорье.

И г-н Даланзьер скрестил руки, надвинул шляпу на глаза, как человек, который много кое-чего знает, и, обратившись к окружавшим его людям, сказал:

– Это собственный экипаж маршала де Маниссара. Фамилия маршала повторилась по группам, сопровождаемая различными воспоминаниями.

– Значит, война тут будет происходить!

– Да нет же. Воюют во Фландрии.

– Как-никак, ничего хорошего в этом нет, мадмуазель Дениза. Очень может быть, что имперцы невдалеке.

Мадмуазель Дениза, толстенькая и розовая, казалось, совсем не боялась их прихода. Конечно, она думала, что приятная ее наружность не заставит ее претерпеть, чего-нибудь другого, кроме того, на что она наталкивает, и при этой мысли мурашки пробегали у нее по спине и меж плеч. Она представляла себе, как перед ней теснятся грубые лица со шрамами, пахнущие вином и порохом, говорящие на непонятном ей языке. Для храбрости она прибавила со смехом, потому что, когда она смеялась, у нее на щеках появлялись две неровные движущиеся ямочки:

– Полно, мадмуазель Винет! Они не перейдут Мёзы. Мадмуазель Винет покачала головой. Мёза отнюдь ее не успокаивала. Девица была тощей и сухой. Носился слух, что она богата. У нее было подтянутое лицо, одно из тех, будто человек все время вспоминает, где его деньги. Мадмуазель Винет имела причины опасаться, что у солдатья она не возбудит других планов, как подпалить ей пятки, чтобы она показала, где спрятаны у нее деньги.

– Подождите, красавица,– кисло отвечала мадмуазель Винет,– вы еще испытаете, в чем дело.

Г-н Даланзьер ораторствовал, окруженный фонарями. Они освещали его красный костюм с блестящими галунами. Он восхвалял воинские подвиги маршала де Маниссара, как во главе своей кавалерии, в битве при Эрмелингене, он врезался в левое вражеское крыло и решил этим исход дня, как при Боргестрикте он выдержал натиск соединенных войск и этим дал время маршалу де Вораю обойти их с тыла и обратить в бегство. Два эти подвига доставили ему жезл. Итак, по словам г-на Даланзьера, присутствие здесь г-на де Маниссара предвещало большие события. К тому же, все было подготовлено для кампании. В складах продовольствия было в изобилии, и комиссар заявлял, что он в состоянии поставлять по десяти унций хлеба на солдата в день и мяса три раза в неделю. Все ему верили, тем более что он сам в своем багровом костюме похож был на мясную тушу на крюке у мясника.

Г-н Даланзьер потер свои широкие руки или чтобы выразить свою готовность, или чтобы размять их от холода. Действительно, дул ледяной ветер, заставивший, вместе с успокоительными речами г-на Даланзьера, разойтись любопытных. Площадь опустела; фонари бежали низко над землею, в одиночку и по двое; скоро освещенной осталась только лавка зеркального мастера, вырезавшего из стекла кусок, чтобы поправить изъян в карете г-на маршала.

На подушках этой кареты г-н Корвизо расселся с раннего утра, чтобы ехать в Аспреваль, куда пригласил его Антуан посетить г-на де Маниссара, присовокупив, что он может воспользоваться его экипажем. При всяком другом случае Корвизо лопался бы от гордости, видя себя, и особенно будучи видим другими, в подобном экипаже, но теперь он слишком был занят обдумыванием, как себя вести в столь новом для себя положении.

Он впервые входил в сношения с такою значительною личностью, как г-н де Маниссар, потому что на г-на де Поканси он смотрел, как на простого чудака, а на Антуана, как на глупца. Кроме них он лечил только добрейших обывателей Виркура или горожан Амстердама и Гарлема, а чаще всего на кораблях разных бедняков, от которых пахло рассолом и сажей. На этот раз положение изменилось, и он уже строил свою судьбу на этой нечаянной встрече.

Он мечтал остановить путешествие маршала, задержав его в Аспревале, или даже последовать за ним в армию, так как могло случиться, что г-н де Маниссар захочет постоянно пользоваться услугами такого человека, как Корвизо. Что касается болезни, послужившей поводом к этому неожиданному приглашению, то Корвизо колебался насчет выбора – желать ли ему, чтобы то была сыпная лихорадка, или злокачественная, или гнойная, или же какое-нибудь из внутренних заболеваний, трудно определимых для медицинской науки, испытывающих терпение больного и отдающих его в полное подчинение человеку, который сможет облегчить страдания. Редкие случаи, когда болезнь проявляется с силой и натиском, также казались Корвизо достаточно желательными. В преодолении их есть заслуга, почти боевая. И Корвизо представлял себе на разные манеры г-на маршала в его руках кричащим в бреду, покрытым горячечным потом, затем спасенным и благословляющим своего спасителя; в лекарствах своих он не сомневался, нисколько не смущаясь недостаточной своею опытностью и неполнотою знаний.

Г-н Корвизо приходил в возбужденное состояние от собственных своих мечтаний. У него пересохло в горле и шумело в ушах. Густые брови его то подымались, то хмурились, и он теребил воротник лихорадочною рукою, на которой острился черный сломанный ноготь.

Вид маршала сбил его с толку – на этом полном и румяном лице были все признаки неоспоримого здоровья. Успокоило Корвизо простодушие, разлитое по этим чертам. Так как, по его мнению, нетрудно было запугать маршала, наврав ему с три короба, он приосанился, засучив грязные рукава, и приступил к осмотру.

Мало-помалу Корвизо делался все более мрачным, и, глядя на него, мрачнел и маршал. Что-то найдет в нем этот маленький, скрюченный и молчаливый человечек, который, ничего не говоря, ощупывал его с мрачным и нахмуренным видом. Привыкнув к докторской болтовне, г-н де Маниссар преисполнился уважением к этому немому исследователю. Он был готов признать его за самого Гиппократа, и если бы Корвизо выдержал до конца роль молчальника, возможно, г-н маршал поддался бы на эту удочку. Но Корвизо гордился своим красноречием, обеспокоенное и удрученное выражение г-на де Маниссара заставило его подумать, что он имеет дело с какой-нибудь недалекой знаменитостью, на чей ум производят впечатление слова, и он заговорил.

Содержание его слов, где в ужасающей смеси встречались латинский и греческий языки и зазыванья шарлатанов, сводилось к тому, что он предупреждал г-на маршала не слишком полагаться на видимость здоровья; что природа – предательница и что мы ближе всего находимся к болезни именно в ту минуту, когда считаем себя от нее весьма далекими. Корвизо был неистощим. Он продолжал дальше. От зоба приподымалось жабо. Он размахивал длинными руками. Г-н де Маниссар смотрел на него лукаво, подмигивая Берлестанжу. Несомненно, виркурский доктор был такой же, как и доктора из Фаи, и смешон нисколько не менее их. Корвизо не останавливался.

– Постойте, сударь, постойте! – вскричал маршал,– я вижу, что положение мое неважно. Но у вас, конечно, не хватило бы духа сообщить мне об этом, если бы у вас не было наготове какого-нибудь лекарства мне предложить.

Средство Корвизо отличалось простотою.

Задача состояла в том, чтобы вывести г-на маршала из досадного состояния его здоровья, до которого довело его именно само превосходство его организма. Для этого нужно было воспользоваться счастливым случаем предоставившим его в руки искусного человека, чтобы тот старательно избрал род болезни, наиболее способной освободить столь крепкое тело от избытка силы и хорошего самочувствия, которые в свое время не преминут оказаться пагубными. Прежде всего, было важно искусственно вызвать неизбежный кризис, чтобы затем определить его характер и сделать выбор для человека, столь опасно здорового, лучшего и наиболее целесообразного способа заболеть. Нужно было нарочно ускорить то, что не преминуло бы само последовать под действием природы, которая, будучи предоставлена сама себе, часто бывает неловка, между тем как он, Корвизо, берется по всем правилам провести незначительное заболевание г-на маршала, которое будет иметь то преимущество, что предохранит его от большего и искоренит в нем самонадеянность и дерзость тела, о присутствии которых свидетельствовала полнота его фигуры и цвет его лица. По словам Корвизо, настала пора сломить эту гордыню, и если за это не примется наука, то этим займется природа по своему усмотрению, капризу и в свой час. Корвизо присовокупил, что для применения этих мер предосторожности не найдется места лучшего, чем Аспреваль, и что он, Корвизо, берется в десять-двенадцать дней последовательного лечения поставить г-на маршала в приличное состояние здоровья и что лучше платить свой долг в рассрочку, чем ликвидировать его единовременным взносом.

Г-н маршал, не шевелясь, выслушал речь Корвизо.

– Без сомнения, сударь,– отвечал он очень вежливо – я чувствую справедливость ваших слов и очень желал бы последовать вашему совету, но время не терпит, и меня призывает к себе королевская служба. Лучше мне подвергнуть себя опасностям войны. Быть может, они исполнят ту задачу, которой вы занялись бы с большой старательностью, и избавят вас от труда, который я не хочу налагать на вас. Тем не менее, сударь, перед отъездом я охотно воспользовался бы вашим любезным предложением. Сейчас, пока я вас слушал, я почувствовал, что меня что-то тревожит в левой части живота, нужно бы сделать небольшое промывание, Я знаю, что это занятие аптекаря, но и мне доводилось, будучи маршалом Франции, исполнять обязанности простого солдата, так что я полагаю, вы не откажетесь последовать моему примеру.

Корвизо принужден был согласиться.

Из сундуков извлекли футляр тисненой кожи. В нем находилась серебряная клистирная трубка, украшенная маршальскими гербами и сделанная по мерке. Г-н де Маниссар не путешествовал без нее. Хотя она была наполнена только теплой водой, она обожгла руки г-на Корвизо, так он был взбешен грубым пренебреженим по отношению к себе. Виною в этом чувстве были голландские памфлеты. Из постоянного чтения их он почерпнул ложные представления о великих мира сего. Памфлетисты обычно изображают наиболее значительных лиц в государстве неспособными исполнять должности, которые они занимают. Стоит какой-нибудь личности выдвинуться каким-нибудь важным назначением, как они начнут унижать этого человека, утверждая, что он лишен способностей. Они не могут допустить, что фортуна не всегда ошибается и что пристрастия ее справедливы. По их мнению, всякий возвышающийся человек обязан возвышением своему ничтожеству, а человек не отличившийся должен винить в этом неудачно для него сложившиеся обстоятельства. В вопросе о распределении почестей все должно быть переделано, и они этим занимаются. Не следует слишком верить голландским газетам.

Г-н маршал покинул общество только для того, чтобы дойти до экипажа. Г-н де Корвиль был уже в седле. Верховые выстроились шпалерами. Перед тем как садиться в карету, г-н де Маниссар поцеловался с Антуаном и обещал его известить, куда будет нужно ему с братьями поехать, чтобы присоединиться к войскам. Корвизо, подкравшись, насторожил уши, услышав, что Антуан, Жером и Жюстен скоро покинут Аспреваль. Отъезду близнецов он обрадовался и приятно изумился отъезду Антуана, тем более что это благоприятствовало некоторым его планам. Кучер тронул, ремни, поддерживающие кузов, скрипнули, колеса задели за камень у секретных выходов ко рву.

Антуан и Корвизо выбежали на канаву. Они увидел, как карета выехала на Виркурскую дорогу. Конвой следовал за нею. Внизу блестела на солнце Мёза. Городские колокольни поднимали над крышами свои сверкающие острия. Погода стояла ясная, г-н де Корвиль оказался прав.

Корвизо, сняв шляпу, насмешливо раскланялся, потом обернулся к Антуану.

– Вот, сударь, бедняга, который недалеко уедет. Дар красноречия к нему вернулся, и он рассказал Антуану, как трудно было ему разглагольствовать перед маршалом, чтобы скрыть от него истину. По мнению доктора, это был конченый человек, хотя некоторое время он и может еще прожить.

– Как раз достаточное время для того, чтобы помочь вам, сударь, поставить ногу в стремя. Ведь вы теперь состоите на королевской службе, с чем я вас и поздравляю. Не найдется человека более к ней способного, нежели вы, и я знаю личность, которая не преминет принять самое близкое участие в новом вашем положении, ибо она настолько к вам привязана, что не сможет не блюсти ваших интересов даже в ущерб собственным.

Корвизо касался одного из затруднительных пунктов для Антуана, не знавшего, как отнесется г-жа Даланзьер к известию о его отъезде. Ему не терпелось выяснить это, потому он отправился в Виркур бок о бок с Корвизо. Прямой дорогой идти туда было час с небольшим. Они расстались на площади Пон-де-Ньер, поблизости от дома г-жи Даланзьер, в который Антуан и постучался, между тем как Корвизо направился домой.

Антуан воспользовался тем, что у его возлюбленной были гости, и сейчас же объявил о своем решении. Со всех сторон раздались похвалы. К ним присоединилась и г-жа Даланзьер. Когда все ушли, Антуан и г-жа Даланзьер прошли в кабинет.

В глубине души Антуан ожидал упреков, криков и слез. Он был несколько разочарован, встретив вместо этого со стороны своей возлюбленной нежное сочувствие и искреннее довольство. Ему не приходилось испытывать по отношению к ней никакого неистового чувства, что составляет удел любовников и обычный признак любви. Между ними никогда не происходило ни ссор, ни размолвок никакого рода, так что Антуан иногда задавал себе вопрос, любим ли он на самом деле. Г-жа Даланзьер сошлась с ним без ужимок и теперь расставалась с ним без огорчения.

Тем не менее, они сочувственно смотрели друг на друга и оба одновременно почувствовали некоторое сожаление при мысли, как мало дней осталось им видеться. Они обещали друг другу найти все необходимые возможности воспользоваться этой отсрочкой, меж тем как над их головами раздавались тяжелые шаги Даланзьера, который завтра должен был отправляться в армию и таким образом предоставлял любовникам по их усмотрению проводить время в его отсутствие.

VII

С этой минуты Антуан начал заботиться о своем снаряжении и снаряжении братьев. Он охотно посоветовался бы насчет этого с г-ном Даланзьером, привычным к военной жизни, но комиссар был уже далеко. Итак, он решил прибегнуть к игумену Валь-Нотр-Дама, который в юности своей носил оружие. Игумен отложил трубку с табаком, взял большой ключ и, доведя Антуана до какой-то двери, открыл ее. Комната была наполнена всевозможными костюмами и вооружением. На стенах помещались казакины из буйволовой кожи, заскорузлые от пропитавшего их пота, короткие кольчуги, широкополые фетровые шляпы с султанами, мушкеты, пищали и даже двое лат, одни из которых, почти полные, с ножными приборами, сделанными чешуйчато. Все это пришло в ветхость, покрылось ржавчиной и пылью.

– Вот это было на мне в сражении при Ворли, сударь,– сказал игумен,– славный был денек! Но люди изменились, и, надень вы всю эту амуницию, странный у вас получился бы вид: я слышал, что теперь и кирасу-то застегивают только тогда, когда спускаются в окопы, место, как вы сами увидите, самое опасное и подверженное обстрелу.

Из слов игумена Антуан понял только то, что тот мог быть в свое время бравым мушкетером, но что ему придется руководствоваться собственным природным здравым смыслом. На г-на де Поканси нечего было надеяться. Старый Анаксидомен объявил Антуану, что он в этом деле ничего не смыслит; если бы речь шла о балете или маскараде, можно было бы спрашивать совета, но военные обычаи всегда были ему чужды.

Так что Антуан по собственному усмотрению раздобыл для себя и братьев крепкие шпаги и длинные пистолеты. Он приобрел трех здоровых лошадок со стриженными ушами, карету и телегу с кожаным верхом для багажа. Он вызвал к себе г-на Жинорье, портного с гусиной улицы, чтобы он сделал братьям приличные костюмы, и заставил их надевать парики. Жером и Жюстен согласились на это. Отъезд их занимал. Корвизо расписывал им выгоды, сопряженные с ним, и болтал им всякий вздор. Приготовления продолжались неделю.

Антуан ежедневно ездил на своей лошадке, приучал ее делать круги и обороты. Г-жа Даланзьер приходила любоваться, как он сидит в седле. Она с похвалой отзывалась о его посадке. Антуан приосанивался. Новая участь казалась ему прекраснейшей в мире, а время, проведенное в Аспревале, самым посредственным прозябанием по сравнению с тем, что с ним не преминет произойти. Он питал честолюбивые мысли и уже видел себя великим военным деятелем. Как не соответствовало этим мечтаниям о славе однообразное существование, которое он вел до сих пор! Едва-едва он чувствовал некоторое сожаление от того, что подкидал родные места для неведомых горизонтов.

Он раздумывал обо всем этом как-то днем, в четверг. День был таким мягким и приятным, что Антуан пошел посидеть на свое любимое место. Это был лужок на косогоре в нескольких шагах от замка. Там росла высокая трава и открывался прекрасный вид на окрестности, поля, холмы и леса. Повернувшись спиной к Мёзе, Антуан видел несколько вправо Аспреваль, а прямо перед собой монастырские пруды с прибрежными рощами. Большая дорога в Фуаньи проходит неподалеку и соединяется с дорогою Саблоньер, что идет вдоль Мёзы по направлению к Виркуру. Воздух был легкий и прозрачный. Трава качалась. Беглая тень птиц скользила по лугу.

Вдруг Антуан, прикрыв глаза рукою от солнца, стал пристально вглядываться.

Большая телега, запряженная тройкой лошадей, выезжала на Саблоньерскую дорогу, как раз в том месте, где она выходит из Ларпенского леса. За ней следовала вторая, четвертая, потом кучка пеших людей, из которых последний нес на палке котелок. Шествие продолжалось. Антуан различал все подробности. Запряженные животные тянули. Показалась группа оседланных мулов и лошадей. Доносилось скрипение осей и щелканье бичей.

Количество телег все увеличивалось и грузно спускалось к Виркуру.

Антуан, стоя, повернулся к дороге в Фуаньи. Она до самого горизонта покрыта была движущейся массою. На солнце из пыли вспыхивали короткие молнии. Мало-помалу Антуан понял – то была королевская кавалерия. Уменьшенные расстоянием размеры не уменьшали величия зрелища. Крошечные всадники двигались на маленьких лошадках. Приятно было смотреть, как они увеличивались; приближаясь, эскадроны и полки образовывали разноцветные, сообразно различию формы, пятна. Они уже были почти в человеческий рост, так как передовые линии касались монастырского пруда.

В эту минуту из общей войсковой массы выделился отряд и выдвинулся вперед. Отдельно видимые ноги лошадей двигались рысью. Стук их копыт звучал глухо. Антуан слушал, как звонко и равномерно он приближался, ударяясь по сухому грунту дороги, как раз срезавшей линию горизонта в лугах, где он находился.

Они галопом проследовали мимо него.

Их было, по меньшей мере, сотни две; одеты они были в серые мундиры с синими обшлагами и ехали на темных лошадях. На головах были шляпы с тремя желобками. От ветра, производимого быстрой ездой, шевелились парики и завитые перья. Крепко сидя на суконных попонах, они сжимали бока лошадей высокими сапогами. Антуан следил за ними взглядом; они доехали до перекрестка, где сходятся дороги из Фуаньи и Саблоньера, оставили там пикет для прикрытия повозок, которые начали прибывать, и исчезли за деревьями по направлению к Виркуру.

Тогда Антуан поднял свою шляпу и вернулся в Аспреваль, меж тем как вся окрестность, доселе пустынная, была наполнена королевскими солдатами. Он видел себя уже в их рядах. Сердце у него билось новою жизнью. В Виркуре звонили колокола. Благовест по воздуху несся звучный, веселый и воинственный.

Переход войск у Виркура продолжался пять дней, переправлялись частью через каменный мост, частью на барке, которую соорудил понтонный батальон через Мёзу для ускорения операции и которую использовали всевозможные экипажи, так как в армии находится их большое количество, причем самых разнообразных: не только тележки штаб-офицеров и подводы с бесконечным офицерским багажом, но госпиталь и аптека, не считая провиантских обозов с мясом, мукою и овсом для кавалерии.

Она прошла первою. Вид кавалерии возбудил восторженное удивление жителей Виркура. Никогда еще королевские войска не казались такими красивыми. Командующий полковник как раз находился среди них, ставка его всегда разбивается по правую руку, и белый штандарт его отдает честь только королю и принцам. Командный состав – на серых лошадях, меж тем как в эскадронах лошади вороной масти. За ним следуют другие начальники, все в полной парадной форме. Один за другим проследовали они по каменному мосту, перила которого были покрыты народом, приветствовавшим каждого по очереди. Зрелище было великолепным. Все офицеры в парадной форме; у многих были усы. Один за другим прошли жандармы и легкая кавалерия. Копыта выбивали искры из мостовой. Несколько лошадей встали на дыбы, пронзительно крикнули женщины и дети, приходившие в восторг от звуков военной трубы и барабанов, особенно, если барабанщиками оказывались негры, у которых кроме пестрой формы были еще тюрбаны и султаны. Нужно было видеть, как блестели их зубы при улыбке и как барабанили они черными руками по натянутой коже украшенных гербами барабанов. К этому концерту присоединялись драгунские барабаны, прорезываемые звуками гобоев. За ними драли уши маленькие флейты пехоты. Воздух звенел от их пронзительной остроты. Первыми шли роты французских гвардейцев. Серо-белые их кафтаны были по всем швам расшиты серебряным галуном. На плечах топорщились банты из лент. Офицеры выделялись пунцовыми мундирами, тоже расшитыми серебром. Высокие раззолоченные воротники подпирали их подбородки. У них были шпаги и пики.

В каждой роте других полков находились копейщики, мушкетеры и гренадеры. Мушкетеры были в сером, голубом или белом, на портупеях висели у них пороховницы с зарядным порохом. Гренадеры в голубых мундирах с красными отворотами были снабжены охотничьими сумками с ручными гранатами и топориком. Виркур был наполнен непрерывным гулом, тем более что подобная толкотня не обходится без беспорядков, несмотря на усилия офицеров, палки которых не раз прогуливались по солдатским спинам. Кое-какой ущерб потерпели магазинные выставки и девицы. У мадмуазель Денизы, после того как ее удостоили своим постоем трубачи Рубильерского полка и барабанщики негры, больше недели щеки оставались красными, по наблюдениям мадмуазель Винет. У г-жи Даланзьер столовалась преизрядная компания. Антуан познакомился там со многими офицерами, уверявшими его в своей дружбе и не раз бравшими у него взаймы. Все расхваливали ему преимущества военного ремесла, в котором они заранее считали его своим сотоварищем. Имя маршала де Маниссара и его покровительство производили сильное впечатление. Антуан учился у этих господ, как нужно прикреплять шпагу и надевать шляпу, чтобы не казаться новичком. Он не уезжал больше из Виркура. Вечером, возвращаясь в Аспреваль, он видел зажженные огни, и молчание полей поразило его после дневного шума. Можно было подумать, что стекла в домах полопаются и разлетятся в куски, когда тяжелые колеса артиллерии, надавливали на мощенные мелкими камнями улицы. Тяжелая упряжка тянула орудия. Бронза пушек, украшенная лаврами и девизами, вытягивалась по лафетам. Прошли тучные, зияющие мортиры. Затем каменный мост снова обезлюдел: на поворотных камнях белели свежие царапины, кучки помета сохли на солнце. Виркур вошел в обычное свое спокойствие; снова было слышно, как лают собаки.

В Аспревале Антуан мог констатировать, что птичий двор опустошен, отставшие солдаты сделали свое дело. Саблоньерская дорога была изрыта огромными колеями. Луга начисто скошены,– по ним прошлись фуражиры. Фермеры охали, что разграблены их скотные дворы. В лесу Валь-Нотр-Дама найден был монах повешенным на сук. Г-жа Даланзьер с прискорбием обнаружила пропажу лучшего предмета из ее серебра.

Неизвестно еще было, проследует ли король через Виркур и остановится ли в нем. Ручаться за это было нельзя. Но тем не менее вопрос этот занимал умы. Соединится ли он с Фландрской армией, которой начальствовал г-н маршал де Ворай, или направится к армии на Мёзе, во главе которой стоял г-н маршал де Маниссар? Даланзьер этого не знал. По крайней мере, так он писал жене с места своей стоянки и таковы были сведения, полученные от нее Антуаном.

Так неукоснительно он каждый день ездил в Виркур. В Аспревале все вошло в обычную колею. Г-н де Поканси встал с постели, снова надел свой халат в цветочках, парик и колпак. Старый Анаксидомен продолжал рыться в своих сундуках и шкафах, вдыхать запах прошлого, подкрепляясь несколькими бокалами испанского муската, за которым он сам ходил в свой погребок. Ничто не мешало Антуану все время проводить у г-жи Даланзьер, тем более что близкий его отъезд вменял ему это в обязанность. И он и она сошлись в желании встречаться как можно чаще. Через неделю приблизительно после ухода войск она известила Антуана, чтобы тот пришел к ней на следующий день под вечер. Им не хватало ночи переговорить обо всем, что интересует любовников.

Чтобы дождаться назначенного часа свидания, Антуан направился к дому Корвизо. При входе он столкнулся с мадмуазель Денизой, которая поклонилась ему, краснея. Она встречала его у г-жи Даланзьер, для которой она делала вышивки.

Заперев двери, Корвизо воскликнул:

– Вот, сударь, последствия прохода военных людей, девица эта, которая только что вышла отсюда, вся ими нагружена и носит в себе тяжесть, от которой не освободится раньше девяти месяцев. От этого пострадает ее здоровье и наружность. Всему этому виною пламя, зажигаемое в девичьих сердцах звуками труб, барабанною дробью, свистеньем флейт и всей показной стороною войны… И кого же, как вы думаете, удостоила честью эта красотка? Усача драгуна или какого-нибудь здоровяка мушкетера? Ничего подобного! Одного из африканских барабанщиков, у которых все лицо в саже. Об эту-то черную шкуру и потерлась она своей белою кожей. Девушки уж таковы. У них странные вкусы и необыкновенные причуды. В делах любви иногда самый безобразный детина имеет преимущество перед наигалантнейшим кавалером. Так свет устроен, сударь.

Корвизо посмеивался, франтовато рассматривая себя в осколок зеркала, который он достал из кармана.

Безооразное лицо его гримасничало в стекле весело и хитро. С некоторых пор Корвизо начал замечать, что г-жа Даланзьер, по-видимому, не совсем безразлично относится к его наружности. Она поминутно посылала за ним без всякого повода, только для удовольствия лицезреть его, причем единственная польза от посещений заключалась в том, что она заставляла его ощупывать такие части тела, относительно которых дамы обычно очень щепетильны. Она спрашивала у него советов по всяким пустякам. Правда, эти пустяки для женщин имеют большое значение. У г-жи Даланзьер был очаровательный цвет кожи, и она дорожила им. Так что Корвизо приходилось вплотную его рассматривать при малейшей показавшейся красноте. Г-жа Даланзьер жеманничала под его взглядом. Не успевал он уйти, как она, посмотревшись в зеркало, находила предлог звать его обратно. Корвизо сохранял полное спокойствие при всех этих уловках и фасончиках. Он прописывал мазь и уходил, насвистывая сквозь свои испорченные зубы.