Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Мировая классика - Жюстина

ModernLib.Net / Сентиментальный роман / Де Сад / Жюстина - Чтение (стр. 49)
Автор: Де Сад
Жанр: Сентиментальный роман
Серия: Мировая классика

 

 


      Он обвязал нежные бугорочки другой ниткой и снова изо всех. сил затянул ее: на этот раз кровь забрызгала одно из зеркал. Злодей прильнул губами к ране и с наслаждением высосал горячую солоноватую жидкость. После этого жертву, чьи страдальческие крики описать нет никакой возможности, положили в другую позу. Теперь к палачу были обращены ее ягодицы. Аббату было поручено захватить пальцами кусочек плоти, что оказалось весьма затруднительно в виду столь упругого юного зада, но как только ему удалось оттянуть кожу, епископ накинул свою петлю на захваченную часть и крепко затянул ее, хотя петля то и дело соскальзывала и ему пришлось попотеть. И опять монсеньер не забыл укусить зажатый в тиски кусочек плоти и пришел в восторг, ощутив на губах кровь.
      - Не понимаю, - с удивлением сказал злой аббат, - почему монсеньер не отрежет эту штуку.
      - Пока я ее жалею, - откликнулся тот, задыхаясь от вожделения, - но скоро дойдем и до этого.
      Состояние Жюстины в эти минуты представить себе нетрудно. Она видела в этих истязаниях предвестие того, что ее ожидало, и дрожала всем телом, да и взгляды епископа подтверждали со всей очевидностью ее печальную участь... Тем временем на ее глазах совершалось новое жуткое злодеяние: оно действительно было беспрецедентным в истории жестокого сладострастия.
      Евлалию поставили на колени и привязали к стенку бассейна, в центре которого, как уже известно читателю, находился эшафот, связали ей руки за спиной, лишив ее таким образом всякой возможности пошевелиться, и обрекая на милость мучителей ее красивое лицо и алебастровую грудь. Монстр в сане епископа бил ее хлыстом по лицу, бил руками по щекам, плевал в ее чистые глаза, с силой выкручивал нос - одним словом, он превратил в нечто невообразимое это прелестное создание. На нее было страшно смотреть: как будто целый пчелиный рои долго кусал несчастную. И все равно монстру этого показалось мало: он отвязал ее, швырнул, как тряпку, на пол, потоптался по ее телу и испражнился ей в рот. Потом подозвал аббата и потребовал сделать то же самое, их примеру последовала Дюбуа, и изуродованное окровавленное лицо Евлалии скрылось под кучей дерьма. Но и это еще было не все: ее заставили есть эту мерзость, приставив нож к груди.
      - Поднимите ее, - приказал епископ, - больше ждать я не могу; я должен отправить ее на тот свет... А за ней вас... Вас, - повторил он, сверля глазами Жюстину. - То, что вы видели, - только цветочки, я обещаю вам другие пытки, слишком уж вас хвалили, чтобы с вами церемониться. - Увидев помытую Евлалию, этот монстр сластолюбия, этот выродок, строго сказал: - Пусть девочка исповедуется, пусть приготовится к смерти.
      Несчастную подвели к аббату, который уже успел облачиться в стихарь; он взял распятие и внимательно выслушал невинные признания, вручив свой фаллос заботам Дюбуа и поглаживая ей задницу свободной рукой.
      - Ах, святой отец! - с чувством произнесла девочка в заключение. - Вы видите, как чиста моя совесть, заступитесь же за меня, заклинаю вас: я не заслужила смерти.
      Но эти слова, вышедшие из самых нежных, самых правдивых уст на свете, эти трогательные слова, которые могли бы разжалобить даже тигров, еще сильнее распалили чудовищное воображение епископа. Сам исповедник отвел почти бесчувственную Евлалию на ужасный эшафот, где должна была закатиться ее звезда. Ее уложили на роковую доску, епископ вставил член в ее задний проход. Дюбуа порола его розгами, а аббат, даже не сняв с себя стихарь, содомировал Жюстину перед эшафотом. Палач взял в руки смертоносный шнурок.
      - Не спешите, монсеньер, не спешите! - подсказывал мерзкий проповедник. - Дайте ей почувствовать, что такое смерть; чем дольше будут длиться се муки, тем приятнее вы кончите.
      Прелат пришел в неистовство; самые ужасные проклятия слетали с его пенящихся губ, безумие охватилo все его чувства; пружина сработала, но с такой вкрадчивой мягкостью, что красивая головка мучительно медленно отделилась от тела и скатилась вместе с кровавыми ручьями в предназначенную для нее емкость.
      О непостижимый предел ужаса и жестокости! Осталось безголовое туловище, но бессердечный епископ, возбудившись еще сильнее, продолжал содомировать окровавленный труп. И он все-таки излил свою сперму - самый мерзкий из смертных: он все еще пытался обнаружить жизнь в теле, из которого только что вырвал ее.
      - Ну что, друзья, - бодро сказал он, извлекая свой гнусный фаллос из безжизненного тела, - я готов продолжать, как будто и не кончил. Приготовьте теперь Жюстину.
      - О монсеньер, - перебила его Дюбуа, - такая казнь слишком милосердна для нее, неужели вы не можете придумать что-нибудь пострашнее? Мне кажется, если бы у вас была неограниченная власть, вы нашли бы этот способ умерщвления чересчур мягким для отъявленных негодяев, а Жюстина как раз принадлежит к их числу, следовательно, давайте найдем кое-что поинтереснее.
      - Разумеется, - ответил епископ, - хоть я и сам большой злодей, не буду скрывать от вас, что хотел бы сделать государственную казнь более мучительной и впечатляющей. Причина здесь довольно проста... - Он сошел с помоста и прилег на софу. - Давайте порассуждаем немного на эту тему, пока я прихожу в себя. А вы, Дюбуа, успокойтесь: ваша протеже никуда от нас не уйдет.
      Вы говорите, друзья мои, что пытки, которые я бы ввел, будь у меня в руках соответствующая власть, были бы неизмеримо более жестокими, чем те, что применяются ныне. И, конечно же, они практиковались бы гораздо чаще. Запомните, что покорность народа, эта покорность, столь необходимая для правителя, всегда обусловлена только насилием и размахом казней {Мы намеренно вкладываем в эти уста планы всеобщего террора и деспотизма, дабы читатели не заподозрили нас в том, что мы хотим внушить уважение к этому классу. (Прим. автора.)}. Любой властитель, желающий править через посредство милосердия, будет очень скоро сброшен с престола. Жестокое животное, называемое народом, требует, чтобы им правили железной рукой: вы пропали, как только позволите ему осознать собственную силу. Если бы я был правителем, презренная кровь простонародья проливалась бы ежеминутно; я бы устрашил его жестокими кровавыми уроками, независимо от степени виновности я бы казнил его, чтобы усилить его зависимость, я бы лишил его всех средств подняться с колен, я бы обрек его на вечный и тяжкий труд, причем за столь мизерное вознаграждение, что сама мысль сбросить с себя оковы была бы для него невозможной...
      - Надо бы превратить его в тягловый скот, - вступил в разговор аббат, который можно забивать, как быков на бойне; надо бы задавить его налогами, контрибуциями...
      - Не сомневайтесь в том, - продолжал епископ, - что эта нечисть разрушает пружины государства своей въедливой ржавчиной, так давайте вырвем ее с корнем, и я мог бы предложить для этого следующие способы.
      1. Прежде всего важно не только разрешить, но и узаконить детоубийство. Только этот мудрый закон позволил китайцам сократить чрезмерное население, которое иссушало нацию и давило на нее с такой силой, что непременно потрясло бы все государственные основы. Умный китаец, без сожаления убивающий ребенка, которого не может прокормить, не видит ничего плохого в том, чтобы избавиться от лишней обузы. Этот закон следует дать народу, который вы желаете поработить, особенно остерегайтесь строить приюты для плодов его распутства; пусть женщина, родившая ребенка, принародно убивает его, пусть у нее не будет никакой возможности спасти своего выродка; она сама должна караться смертью, если захочет сохранить этот бесполезный плод, как это принято на острове Таити, где женщин, принадлежащих народности "арреоисов", затаптывают ногами, если они производят на свет детей или не убивают их сразу после рождения {{См. "Путешествия Кука". (Прим. автора.)}.
      2. Затем необходимо, чтобы специальные комиссары регулярно посещали всех крестьян и беспощадно изымали излишки в доме. Эти визиты должны быть неожиданны, стремительны, в них должен принимать участие палач, который займется излишками в семействе. Каждая семья должна иметь средств не более, чем для троих детей, а все, что сверх этого, будет конфисковываться комиссарами. При такой предосторожности не будет опасений, что крестьянин посмеет завести больше детей, чем ему положено по закону. Если он вздумает упрямиться, задавите его непосильными налогами, а если и это не поможет, убейте его жену на его глазах и не забывайте, что все неприятности и беды любого правительства проистекают из чрезмерного роста населения. Бедняк и живет только для того, чтобы быть полезным богатому, чтобы его подстилали под ноги при переходах через болото, как это практиковал Магомет в Константинополе. Поэтому не церемоньтесь с ним, заставьте его посредством нищеты и лишений исполнять на земле только роль, исконно ему предназначенную; пусть он сам приводит своих лишних детей в ваш салон наслаждений, где вы будете бесчестить их или убивать, если вам захочется. Вот единственный способ держать в узде эту сволочь, которая, если дать ей волю, рано или поздно разрушит устои государства.}
      3. Следующий важный момент - вернуть народ в ярмо рабства, из которого вытащили его жадность и негодная политика наших королей. Опасаясь могущества знати, они освободили народ, чтобы сохранить равновесие, забыв о неравенстве возможностей, забыв о том, что знать, которую они хотели ослабить, увлечет за собой в пропасть и трон. Если уж короли не желают отдать сеньорам крестьян, которые прежде были их крепостными, пусть они оставят их себе - я не возражаю, но пусть держат их в рабстве: нет ничего опаснее, чем свободный народ. Ведь только через полное угнетение этого класса, то есть обрекая его на самое жестокое рабство, сокращая его средства к существованию, лишая его всяческих благ, заставляя его покупать ценой невыносимого труда скудное пропитание - только так вы сократите население, бич для любого государства, ужаснейшую опасность, которая обязательно разрушит его, и никакого снисхождения в этом вопросе, иначе слишком печальны будут последствия.
      4. Другой мерой, еще более необходимой, чем предыдущая, является полная отмена всяческих подаяний - как общественных, так и частных. Я бы установил штраф для того, кто посмеет совершить этот губительный поступок, опасность которого совершенно очевидна. Мы сетуем на обилие нищих и в то же время поощряем их своей благотворительностью! Представьте себе идиота, который жалуется, что его одолевают мухи, и чтобы отогнать их, мажет свое тело медом. Итак, никаких подаяний, никакого снисхождения к праздности! Не забывайте, что если тот плут Иисус проповедовал такой образ жизни, так он сам был попрошайкой и бродягой, которого римляне должны были не презирать и высмеивать, а предать самой жестокой и позорной казни.
      5. Прибавьте к этим способам уменьшения населения еще один, не менее действенный: надо окружить уважением холостяков, педерастов, лесбиянок, мастурбаторов, то есть всех заклятых врагов потомства, у которых нет иных принципов, кроме как не допускать оплодотворения. Пусть убийца пользуется в государстве почетом: поскольку цель заключается в сокращении излишков, которые подрывают нацию, не следует наказывать того, кто сея смерть, больше всего близок вам по духу; цените его, даже платите ему, и наша общая цель будет достигнута.
      6. Для того, чтобы эффективно использовать методы, о которых я говорил, надо перевести все зерно в общественные склады в самых больших городах Франции и оставить крестьянам только самое необходимое количество. Таким образом вы получите предлог делать у них в домах обыск и забирать у несчастных даже то, что вы им оставили на весь год. Отныне вам нечего опасаться бунта или революции: ваши мятежники находятся либо у вас в кулаке, либо под дамокловым мечом правосудия и в любом случае бессильны. Теперь правительству остается зорко следить за порядком и подавлять недовольство самыми решительными мерами, и вот страна ваша успокаивается, гидра обезврежена и мир восстановлен.
      - А ведь ваш фаллос давно уже стоит, монсеньер, - лукаво заметила Дюбуа.
      - Это правда, - ответил епископ, - такие мысли необыкновенно распаляют мое воображение, и я чувствую, что был бы счастливейшим из смертных, если бы смог осуществить их.
      - Было время, когда вы могли, монсеньер, и насколько мне известно, вы немало натворили.
      - И это правда, я вволю пользовался своей властью.
      - А кто ею не пользуется?..
      - Только дураки, только они придерживаются рамок, неизвестных таким людям, как мы... Ах, дорогая Дюбуа, какие прекрасные времена ты мне напомнила! Какой тогда у меня был развращенный двор! Как я наслаждался вседозволенностью!
      Заметив, что при этих сладостных воспоминаниях епископ дал волю рукам, Дюбуа сказала:
      - Монсеньер, не заставляйте нашу Жюстину томиться в ожидании: я вижу по ее состоянию, как ужасно ожидание смерти. Однако я осмелюсь напомнить, что вы обещали утолить мою жажду мести, это - единственная милость, о которой я вас прошу, и я буду огорчена, если вы приговорите ее к легкой смерти, которую испытала Евлалия.
      - Ну что ж, - сказал прелат, похлопывая жертву по ягодицам и щипая ей грудь, - в таком случае надо убрать центральную декорацию в этом салоне. Вы, аббат, приготовьте ту адскую машину, которая одновременно обжигает, режет и дробит кости - ту самую, что мы испробовали неделю назад на юной деве, столь прекрасной, нежной и кроткой.
      - Я понял, о чем идет речь, монсеньер, - ответил духовник, - но приготовления отнимут много времени.
      - Хорошо, тогда мы успеем поужинать, не правда ли, Дюбуа?
      - Я всегда к вашим услугам, монсеньер, ваши желания - это мои желания, но я знаю Жюстину и боюсь, как бы эта задержка...
      - Ручаюсь, что никуда она не денется, ведь в конце концов мы не будем спускать с нее глаз.
      Пока аббат настраивал новое орудие пытки, остальные перешли в обеденный зал, где разыгрались новые чудовищные сцены разврата, пьянства и обжорства. Но стоило ли жаловаться на них Жюстине, если они спасли ей жизнь? Перебрав вина и объевшись, епископ и Дюбуа свалились мертвецки пьяными под стол. Как только это случилось, наша героиня накинула на себя одежду Дюбуа, которую та сняла, чтобы продемонстрировать хозяину все свое бесстыдство, схватила свечу и поспешила к лестнице. В доме не было лакеев, и ничто не воспрепятствовало ее бегству... Она оказалась на свободе.
      Она выбрала первую попавшуюся ей на глаза дорогу, которая, к счастью, вела в Гренобль. В гостинице еще спали, Жюстина бесшумно проникла в комнату Вальбуа. Тот проснулся и с трудом узнал бросившуюся к нему девушку. Что такое?.. Что вам угодно?
      - Ах, сударь!
      И сотрясаемая рыданиями Жюстина рассказала обо всем, что с ней произошло.
      - Надо скорее арестовать Дюбуа, - добавила она, - это чудовище находится в двух лье отсюда, я покажу дорогу. Подлая женщина! Помимо всех своих преступлений она еще забрала мои вещи и пять луидоров, которые вы мне дали.
      - О Жюстина! Видит Бог, вы самая несчастливая девушка на свете, но среди моря бед, которые вас преследуют, вас охраняет небесная рука, пусть же это будет для вас лишней причиной оставаться всегда добродетельной, а добрые дела никогда не остаются без вознаграждения. Однако Дюбуа мы преследовать не станем: я уже объяснил вам вчера, почему не стоит делать этого, а я возмещу урон, который она вам нанесла.
      Через час портниха принесла Жюстине два комплекта верхней одежды, а белошвейка - рубашки.
      - Пора в путь, - сказал тогда Вальбуа, - мадам Бертран предупреждена, она ждет вас.
      - О добрейший человек! - прослезилась Жюстина, падая в ноги Вальбуа. Пусть небо когда-нибудь воздаст вам за все, что вы для меня сделали! Я не перестану молиться за вас.
      - Ступайте, милая девушка, - ответил этот честнейший из смертных, обнимая нашу несчастливицу, - счастье, которого вы мне желаете, у меня уже есть, потому что я вижу его в ваших глазах.
      Вот так Жюстина покинула Гренобль, и если она и не нашла там всего того, на что надеялась, по крайней мере ни в одном другом городе она не встречала столько порядочных людей, которые ее пожалели и пришли ей на помощь.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      Приключения в Вильфранш. - Тюрьма. - Что получила Жюстина от друзей, за которыми она послала. - Как отнеслись к ней судьи. - Освобождение. - Поездка в Париж. - Последняя встреча
      Жюстина и ее спутница путешествовали в небольшой коляске, запряженной одной лошадью, которой правили по очереди. В коляске лежали товары мадам Бертран, с ними была крохотная девочка пятнадцати месяцев от роду, которую мать кормила грудью и которую наша чересчур чувствительная Жюстина, к своему несчастью, полюбила так нежно, как будто сама произвела ее на свет.
      Эта Бертран была весьма противная особа: подозрительная, болтливая, любительница посплетничать, занудная и ограниченная - пожалуй, этими словами можно нарисовать весь ее портрет. Каждый вечер они неукоснительно перетаскивали все вещи в гостиницу и спали вместе с ними в одной комнате. До самого Лиона все шло хорошо, но в этом городе, где они остановились на три дня по делам мадам Бертран, у Жюстины произошла встреча, которой она никак не ожидала.
      Однажды пополудни она прогуливалась по набережной Роны вместе с одной из служанок гостиницы и вдруг увидела достопочтенного отца Антонина из монастыря Сент-Мари де Буа, теперешнего настоятеля заведения, принадлежавшего его ордену и находившегося в Лионе. Монах сразу подошел к ней и, вполголоса попеняв ей за бегство, намекнул, что она подвергается большому риску вновь оказаться в родной обители, если он сообщит о ней начальству в Бургундии, к этому он добавил, что никому ничего не скажет, если она сию же минуту согласится посетить его жилище вместе с девушкой, которая ее сопровождает - слишком свеженькой и смазливой, подчеркнул он, чтобы внушить ему кое-какие желания. Затем сказал, обращаясь к спутнице Жюстины и поглаживая ее по спине:
      - Мы вам обеим хорошо заплатим; нас в доме десять человек, от каждого вы получите ни луидору, если будете любезны с нами.
      Как нетрудно предугадать, Жюстина густо покраснела от такого предложения. Она попыталась было уверить монаха, что он принимает ее за кого-то другого, но это оказалось бесполезно, и она начала делать ему предостерегающие знаки, что также не помогло утихомирить этого нахала напротив, еще сильнее распалило его. В конце концов монах сдался и ограничился тем, что попросил у девушек адрес. Чтобы от него отделаться, Жюстина назвала первый, пришедший ей в голову; он записал его и удалился, сказав, что скоро наведается к ним.
      Возвращаясь в гостиницу, Жюстина постаралась как можно вразумительнее и пристойнее рассказать предысторию этой злосчастной встречи своей спутнице. Но то ли она не совсем убедила ее, то ли служанка обиделась за добродетельный порыв Жюстины, который лишил ее обещанного заработка, короче, она проболталась. Жюстина не замедлила понять это по поведению Бертран во время ужасного события, которое произошло в ту же ночь. Между тем монах не объявился, и они поехали дальше.
      Покинув Лион, в тот день наши путешественницы могли заночевать только в городке Вильфранш, куда они прибыли в десять вечера и сразу легли отдыхать перед завтрашней долгой дорогой. Не прошло и двух часов, как неожиданно их разбудил удушающий запах дыма. Поняв, что в гостинице пожар, они поспешно вскочили. И о праведное небо! Пламя уже подступило вплотную к их двери. Они, полуодетые, выбежали в коридор и увидели, что стены начали рушиться, услышали треск и грохот падавших досок и ужасные вопли людей, угодивших в пламя. Окруженные со всех сторон огнем, они не знали, куда бежать дальше. Скоро они оказались в толпе обезумевших от ужаса постояльцев, мечущихся в поисках выхода. И тут Жюстина вспомнила, что ее спутница, более озабоченная своим спасением, нежели судьбой дочери, совершенно забыла о ребенке. Она забежала в комнату, где осталась малышка, пробилась сквозь языки пламени, обжегшие все ее тело, схватила девочку; устремившись обратно, споткнулась о балку, наполовину сгоревшую, уронила драгоценную ношу и спаслась только благодаря какой-то женщине, которая подала ей руку и выволокла из толчеи. Ее тут же бросили в почтовую карету, следом села ее спасительница... Спасительница! Великий Боже! Какое слово приходится нам употребить! Этой спасительницей была Дюбуа.
      - Негодная тварь! - зарычала мегера, прижав к ее виску ствол пистолета. - Ах ты, шлюха! Теперь ты у меня в руках и на этот раз не уйдешь!
      - О мадам, это вы? - изумилась Жюстина.
      - Все, что произошло, - моя работа, - ответила Дюбуа, - благодаря пожару я спасла тебе жизнь, и от огня ты и погибнешь. Я бы тебя нашла даже в аду, если бы потребовалось. Монсеньер взбесился, когда узнал, что ты сбежала, он грозил мне страшными карами, если я не приведу тебя обратно. Я опоздала в Лион на два часа и упустила тебя. Вчера я приехала в Вильфранш на час позже тебя, потом подожгла этот постоялый двор при помощи сообщников, которые у меня есть везде. Я решила или поджарить тебя или схватить, и вот ты со мной, и я везу тебя в тот дом, в котором из-за твоего бегства поселилось волнение; итак, девочка, там поступят с тобой самым жестоким образом. Монсеньер поклялся, что придумает для тебя невероятные пытки, и мы не выйдем из кареты, пока не приедем на место. Ну, так что теперь ты думаешь о добродетели? Не лучше ли было дать сгореть всем детям на свете, чем обречь себя на такие муки, тем более что ты даже одного ребенка не смогла спасти?
      - О мадам, если бы понадобилось, я бы сделала то же самое еще раз... Вы спрашиваете, что я думаю о добродетели... Так вот, я считаю, что она часто становится добычей порока, она бывает счастлива, когда торжествует, но только за нее Бог вознаграждает на небесах, пусть даже на земле злодейства людей иногда оскверняют ее.
      - Тебе недолго осталось ждать, Жюстина, чтобы узнать, правда ли, что Бог наказывает или вознаграждает наши поступки... Ах, если бы только в том вечном небытии, куда ты скоро отправишься, тебе было дано думать, как бы ты жалела о всех бесполезных жертвах, которые ты принесла из-за своего упрямства на алтарь призраков, потому что они всегда платили тебе самой черной неблагодарностью! Впрочем, еще не поздно, Жюстина, если ты согласишься стать моей сообщницей. Еще раз, Жюстина: готова ли ты сделаться моей сообщницей? У меня есть отличный план, и мы осуществим его вместе; я спасу тебе жизнь, если ты мне поможешь. Наш прелат уединился в святилище распутства, и ты знаешь сама, чем он там занимается, когда предается удовольствиям; с ним живет только один лакей и еще духовник. Человек, который правит лошадьми, я и ты, Жюстина - нас трое против одного. Когда распутный архиепископ будет млеть в экстазе, я завладею машиной, посредством которой он отнимает жизнь у своих жертв, ты его привяжешь, и мы убьем его; в это время мой человек расправится с обоими наперсниками. В доме есть деньги, Жюстина: больше миллиона, я это знаю; игра стоит свеч... Выбирай, дорогая: или смерть или ты служишь мне. Если ты меня выдашь, если сообщишь о моем плане, я сама обвиню тебя - не сомневайся, он поверит мне больше, чем тебе. Подумай хорошенько, прежде чем дать ответ, вспомни, что этот человек злодей, значит, убив злодея, мы исполним волю закона, который давно приговорил его. Не проходит и дня, дитя мое, чтобы этот негодяй не убивал девушку, так разве мы оскорбим добродетель, если покараем порок? Неужели мое разумное предложение так и не сокрушит твои первобытные принципы?
      - Вот в этом не сомневайтесь, мадам, - с достоинством ответила Жюстина. - Ведь не с целью исправления порока вы замышляете это дело - для вас это повод совершить очередное злодеяние, следовательно, в том, что вы делаете, еще больше зла и ни капельки справедливости. Более того, даже если бы вы вознамерились отомстить этому человеку за все его злодейства, все равно в этом не было бы ничего праведного, потому что это не ваше дело: для наказания виновных существуют законы, пусть действуют они, не в наши слабые руки вложил Всевышний меч правосудия, и когда мы берем его, тем самым совершаем грех.
      - Нет ничего чудовищнее, чем твое заблуждение, Жюстина. Когда законы слепы, бессильны или несовершенны, человеку позволено самому вершить суд. Законы придуманы людьми, и люди вправе исправлять их. Мы ведем речь о деспоте, тиране... Вспомни ужасные максимы, которыми он в прошлый раз хвастался перед нами, злодей уничтожил бы весь мир, если бы имел возможность, согласись, девочка моя, что уничтожать тиранов - это обязанность добродетельного человека: на земле не осталось бы ни одного, будь на то моя воля. Разве достойно жить это гнусное отродье? Но еще больше я ненавижу, если только это возможно, их куртизанов, их лизоблюдов - всех этих мерзавцев, которые жиреют милостями своего господина. Бедный люд трудится только для того, чтобы кормить эту свору; его кровью и слезами, его потом создана вызывающая роскошь, в которой купаются эти кровопийцы. И от нас требуют уважения к мерзким идолам, виновным в столь жестоких злоупотреблениях! Ну уж нет, я хочу предать всеобщему позору, всеобщему презрению этих негодяев, воображающих себя властителями мира, которые видят в своем опьяняющем могуществе лишь средство для злодейств и преступлений.
      - О мадам, - вздохнула Жюстина, - не находите ли вы, что ваши максимы противоречат вашим нравам?
      - Ничуть, Жюстина, ни в коем случае: я ратую только за равенство. Если я исправляю капризы судьбы, так только потому, что, будучи униженной, раздавленной несправедливостью фортуны, видя в одних людях лишь тщеславие и деспотизм, в других - низость и нищету, я не пожелала ни блистать в среде горделивых богачей, ни чахнуть среди оскорбленных бедняков. Я сама решила свою судьбу, сделала себе состояние благодаря собственной ловкости и философии. Согласна, что это достигнуто преступлениями, но сама я не верю в порок, дорогая моя, и на мой взгляд нет ни одного поступка, который можно считать злодейским... Короче, Жюстина, мы подъезжаем, решай скорее: согласна ты служить мне?
      - Нет, мадам, никогда этого не будет.
      - Хорошо, ты умрешь, ничтожество! - разъярилась Дюбуа. - Да, умрешь, и не надейся убежать от судьбы.
      - Ну так что? Я избавлюсь от всех страданий, кончина меня не пугает: это последний в жизни сон, это отдых для несчастных - только и всего.
      Тогда Дюбуа, как дикий зверь, набросилась на нашу несчастную, она осыпала ее ударами, она задрала ей юбки и разодрала ногтями бедра, живот и ягодицы, она била ее по щекам, всячески унижала ее, продолжала угрожать пистолетом, если та вздумает даже пикнуть. Жюстина беззвучно рыдала.
      Между тем карета мчалась вперед; кучер погонял лошадей, и они скакали без остановки. Что делать?.. Жюстина находилась в таком ошеломлении, что предпочла бы скорее умереть в эти минуты, чем снова оказаться в том страшном доме.
      Они уже пересекли границу Дофине, когда шестеро верховых, галопом преследовавших карету, настигли ее и заставили остановиться. Шагах в тридцати от дороги стояла хижина, и налетчики заставили кучера свернуть к ней. Только там Дюбуа поняла, что это были жандармы из конной полиции. Сойдя на землю, она спросила, знают ли они ее и по какому праву так обращаются с дамой ее положения. Эта наглость увенчалась успехом.
      - Мы не имеем чести знать вас, мадам, - сказал жандарм, - но мы уверены, что в вашей карете находится преступница, которая вчера подожгла главную гостиницу в Вильфранш.
      Затем, увидев Жюстину, оживился.
      - Вот ее приметы, мадам, так что мы не ошиблись; будьте любезны выдать ее и объяснить, как случилось, что столь почтенная дама, какою вы мне кажетесь, связалась с такой женщиной.
      - В этом нет ничего удивительного, - заявила ловкая бестия, - я не собираюсь ни скрывать, ни защищать эту девушку, раз она виновна в ужасном преступлении, о котором вы говорите. Вчера я была в той же гостинице, что и она, и уехала оттуда в самый разгар суматохи; когда я садилась в карету, эта девушка бросилась ко мне, умоляя взять ее с собой в Лион, где она надеялась, по ее словам, найти место, так как все потеряла в пожаре. Слушая больше свой разум, чем сердце, я ее пожалела, вняла ее просьбам. Потом, сев в карету, она попросила меня взять ее в услужение. По доброте душевной я согласилась и решила отвезти ее в Дофине, где находится мое поместье и моя семья. Конечно, это послужит мне уроком, теперь я сознаю, в какую неприятность может завести добродетель, но я постараюсь исправиться. Берите ее, господа, она ваша, и упаси меня Господь, если я буду покрывать такое чудовище; я вверяю ее в руки закона, только умоляю вас никому не рассказывать о том, что я имела несчастье поверить ей.
      Жюстина пыталась оправдаться, она хотела обвинить истинную виновницу. Ее слова были встречены лживыми обвинениями, которыми наглая Дюбуа защищала себя, презрительно усмехаясь. О печальные плоды нищеты и скромности, богатства и нахальства! Возможно ли, чтобы женщина, называвшая себя госпожой баронессой де Фюлькони, излучавшая роскошь, козырявшая несуществующими землями и семьей, - могло ли такое быть, чтобы подобная женщина оказалась виновной в преступлении, в котором нисколько не была заинтересована? И напротив, разве не говорили все факты против несчастной Жюстины? Бедная, беззащитная, разве могла она оказаться правой?
      Жандарм зачитал ей жалобы Бертран - это она ее обвиняла. По словам этой мегеры, наша сирота подожгла гостиницу, чтобы легче было обокрасть ее, что она и сделала - взяла все до последнего су; это Жюстина бросила ребенка в огонь, чтобы привести бедную мать в отчаяние и скрыться, пользуясь этим. Кроме того, добавляла Бертран, Жюстина известна как девица дурного поведения, она чудом избежала в Гренобле виселицы, к которой ее приговорили за убийство обманутого ею молодого человека, она же с непристойными намерениями приставала к монахам в Лионе. Одним словом, бесчестная Бертран сделала все, чтобы погубить Жюстину; озлобленная своим горем, она употребила чудовищную клевету, чтобы запятнать ее. По ходатайству обвинительницы было проведено тщательное расследование на месте преступления: пожар начался на сеновале, несколько человек засвидетельствовали, что Жюстина заходила туда накануне вечером, и это было правдой. Служанка гостиницы неточно указала ей местонахождение туалета, и Жюстина поднялась на тот злополучный чердак, где оставалась достаточно долго, чтобы вызвать подозрения. Итак, несмотря на все ее протесты жандарм приказал надеть на нее оковы.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51