Ложь о составе аудитории без труда можно опровергнуть даже протоколом заседания: из 143 членов общества присутствовало 123. Было много врачей не ортопедов, в том числе врачи из нашей больницы. Только девять человек в переполненном зале были не врачами: моя жена и сын, еще трое самых близких моих друзей (двое из них уже в Израиле), Виктор Некрасов с женой, нынешний профессор Еврейского университета в Иерусалиме физик Илья Гольденфельд и еще один физик.
      Без десяти минут семь в зал шумно ввалилась большая веселая компания сотрудников ортопедического института. Я ждал нападения и представлял себе предполагаемых противников. Но появившаяся группа была настолько неоднородной, что мне и в голову не могла прийти мысль об ударном отряде врагов. Трех профессоров, моих явных доброжелателей, даже страдая манией преследования, нельзя было объединить с врагами, находящимися в этой группе. Один из доброжелателей, заведующий четвертой клиникой постоянно плакался мне в жилетку, объясняя, как трудно ему существовать в окружении подлецов. Второй, – заведующий лабораторным отделом – во время немецкой оккупации Киева был директором ортопедического института. Возможно, своеобразный комплекс вины был причиной его более чем хорошего отношения ко мне, инвалиду войны против немецких фашистов, хотя он уверял меня, что просто любит интеллигентных людей, которых ему явно недостает в институте. Третьим был профессор, тот самый, числящийся армянином, сын еврейской матери, о котором я уже упоминал. Были в группе и двое абсолютно незнакомых мне мужчин.
      Время приближалось к семи. Люди теснились в проходах у стен. Два возможных председателя нынешнего заседания общества не появлялись – директор ортопедического института и член-корр. Что касается первого, то я заранее был уверен в том, что его не будет. Грязную работу он предпочитал делать чужими руками, тем более, что чужие руки делали ее не без удовольствия. Член-корр… Всю неделю я не звонил ему. Возможно, я был неправ, но мне не хотелось, чтобы мое искреннее беспокойство о его здоровье было истолковано превратно, тем более, что и он не звонил мне.
      Из разговора за моей спиной между заместителем директора ортопедического института, той самой дамой, и вторым профессором кафедры ортопедии института усовершенствования врачей, тем самым, который приглашал меня на должность доцента, я узнал, что член-корр. все еще болен, что его сегодня не было на работе и на обществе, естественно, не будет. Заместитель директора предложила второму профессору быть председателем. С явным удовольствием на пьяном лице он занял председательское место. Картинно изогнув руку, он посмотрел на часы, готовясь открыть заседание. Стрелка приближалась к семи. В этот момент, протискиваясь между врачами, запрудившими проход, к столу приблизился член-корр. Надо было увидеть выражение лица второго профессора! Не просто неудовольствие – ненависть была написана на пьяной мужицкой физиономии. Он неохотно покинул председательское место, которое тут же занял член-корр.
      Красивый самоуверенный мужчина, всегда заботящийся о том, чтобы произвести на окружающих самое благоприятное впечатление, он выглядел сейчас подавленным и явно больным. Только чрезвычайные обстоятельства могли вынудить его появиться на людях в таком виде. Он открыл заседание и тут же предоставил мне слово.
      Обычно на заседаниях общества после доклада, вызвавшего интерес, сразу поднималось несколько рук желающих задать вопрос. Как потом выяснилось, доклад вызвал интерес у аудитории. Не знаю, поднялись ли бы руки в этот вечер, потому что не успел еще член-корр предложить задавать вопросы, как, не ожидая разрешения, вскочил профессор, представляющийся армянином. Он был возбужден. Язык его слегка заплетался. Причина оказалась простой, но выяснилась она, когда мы узнали, что весь "ударный отряд" ортопедического института явился после только что состоявшейся попойки. Справляли масленицу!
      Когда-то во время "широкой" масленицы перепившиеся черносотенцы с крестом и хоругвями шли громить евреев. Сейчас сотрудники ортопедического института, сливки советской интеллигенции, перепившись по поводу все той же "широкой" масленицы, спустились в конференцзал на предварительную защиту докторской диссертации опять-таки еврея.
      Следуя указанию, полученному во время попойки, полуеврей, скрывающий вторую половину этого слова и числящийся армянином, задал мне первый вопрос:
      – Кто вам разрешил экспериментировать на людях?
      Это была явная провокация. Спокойно я объяснил профессору, что эргографию, например, я мог бы без всякого разрешения проводить даже на контингенте детского садика, не причиняя детям ни малейшего ущерба, что в других не менее безвредных исследованиях принимали участие мои близкие, друзья, приятели, люди, которых заинтересовала работа, но не подчиненные, не пациенты, не люди, зависящие от меня и подвергающиеся исследованию по принуждению.
      Не стану перечислять вопросы, высыпанные на меня представителями ортопедического института. Для этого следовало бы попросту переписать стенограмму заседания.
      (Виктор Некрасов потом сказал, что, если бы в стенограмме сохранили в первозданном виде безграмотную речь задававших вопросы, это было бы завершенное литературное произведение.)
      Могу только сказать, что вопросы были подстать первому и ничего общего с научным обсуждением не имели. Особенно изощрялась заместитель директора института. Но, зарвавшись, она дала мне возможность ответить так, что хохот несколькими продолжительными раскатами прошелся по аудитории, а председатель, с трудом подавляя предательский смех, все снова и снова требовал соблюдать тишину. Незнакомый мне сотрудник ортопедического института, явившийся в составе банды, задал несколько абсолютно нелепых вопросов, вроде "что такое магнитные волны?" Член-корр даже вынужден был сделать замечание, что человек, имеющий степень кандидата медицинских наук, как предполагается, должен иметь и среднее образование. Все это напоминало мне какую-то абсурдную атаку безоружных людей, идущих на пулеметы. Люди падают, падают и снова зачем-то бессмысленно прут на косящий их огонь. Ни председатель, ни я, ни большинство аудитории еще не понимали, что нелепые вопросы тоже имеют определенный смысл, что они преследуют заранее запланированную цель.
      Самый великолепней вопрос задал второй профессор. Перелистывая приложение к диссертации, в котором значились фамилии всех моих пациентов, он вдруг спросил:
      – А чем объясняется такой состав ваших больных?
      Председатель поднялся, чтобы осадить своего заместителя, понимая, какое продолжение может последовать. Но это продолжение мне было необходимо, поэтому я немедленно спросил:
      – Что вы имеете в виду?
      – Ну, как вы подбирали больных?
      – Я их не подбирал. Это жители Киева, обращавшиеся в нашу больницу.
      – А почему же здесь так много евреев?
      – Вероятно, к чьему-нибудь сожалению, их количество среди пациентов в какой-то мере соответствует демографической картине Киева. Лично я не вычислял процента, так как не это было целью диссертации.
      Председатель призвал аудиторию к спокойствию и после непродолжительной заминки последовал следующий вопрос.
      Заседание длилось уже два часа. Вопросы прекратились. Тогда в первом ряду поднялся мой друг, заведующий экспериментальным отделом и заплетающимся языком произнес:
      – Сейчас девять часов. Обычно в это время мы заканчиваем наши заседания. Поэтому я предлагаю на этом сделать перерыв и продолжить защиту через две недели на следующем заседании.
      Так вот зачем нужны были бессмысленные вопросы! Председатель возразил, что предзащита не может быть прервана, ее не посчитают действительной. Заведующий лабораторным отделом стал кричать, что председатель нарушает демократические принципы научного общества, что он превышает свои права. Глаза его налились кровью, лысина покраснела. Буквально с кулаками он пошел на председателя. Возмущенная аудитория потребовала усмирить хулигана. Член-корр стоял бледный, стараясь унять трясущиеся руки. Сторонники разбушевавшегося профессора, видя свое ничтожное меньшинство, лениво протестовали, когда председатель поставил на голосование вопрос о продолжении заседания. Объявили пятиминутный перерыв.
      Виктор Некрасов, деликатный Виктор Некрасов подошел к заведующему лабораторным отделом, еще красному и мокрому от возбуждения, и громко, очень громко сказал:
      – Как низко пала русская интеллигенция! Я тоже не трезвенник. Но в таком непотребном виде я никогда не появлялся на защите диссертации.
      Профессор хотел что-то ответить, долго шевелил мокрыми губами, опустил глаза и смахнул со щеки одинокую слезу. Потом он оправдывался, мол, его накачали водкой и чуть ли не силой заставили сыграть эту грязную роль.
      После перерыва заседание, казалось, вошло в нормальное академическое русло. Выступил первый официальный оппонент, профессор-биолог из системы Академии Наук. Он высказал столько лестных слов по поводу диссертации, что мне даже стало как-то неловко. Замечания его были сугубо научными. Во время ответа с некоторыми я согласился, некоторые аргументирование отверг, что не вызвало возражений оппонента.
      Вторым выступил профессор ортопедического института. Уже значительно позже я узнал, что руководство института усиленно обрабатывало его, взывая к чувствам украинца, призванного бороться с еврейским засилием в науке. Но профессор осмелился возразить, что не может быть какого-либо засилия в науке, потому что наука универсальна. Кроме того, у ученых должна быть совесть. Ему, коммунисту, совершенно резонно заметили, что он забыл о марксистском подходе к науке, что следует отличать науку буржуазную от науки социалистической, основанной на марксистско-ленинском учении. Выступление профессора на заседании общества еще раз продемонстрировало его полнейшее непонимание этих азбучных истин. Его безудержно хвалебная рецензия на диссертацию была началом серьезного конфликта с Киевским ортопедическим институтом, окончившаяся полным разрывом. Профессор-украинец был вынужден оставить не только институт, не только Киев, но и Украину.
      Следует заметить, что и до перерыва одно выступление явно выпало из общей тональности. Заместитель главного врача больницы, в которой я работал, должна была выступить с характеристикой на своего подчиненного. Но вместо этого она обрушилась на обструкционистов. Очень эмоционально она рассказала об условиях, в которых практическому врачу приходилось заниматься наукой, об убегающих крысах, об аппаратуре, созданной из "бутылочек и веревочек", о запретах и их преодолении, словом, о том, что было моими буднями.
      – Его научная работа, – сказала она, – уже приносит пользу практическому здравоохранению. Посмотрите, какая очередь больных, желающих попасть к нему на лечение. В том числе и работники ортопедического института. А вы здесь впустую тратите государственные деньги на так называемые исследования, которые никому не нужны сегодня и ничего не дадут людям в будущем. Поэтому бездарные люди, занимающие чужое место, с подлым чувством зависти обрушиваются на талантливую работу.
      Это выступление было встречено аплодисментами аудитории, чего обычно не бывает и не принято на защитах диссертаций. Мне это выступление не понравилось. Именно завистью было бы удобно объяснить потом все происходящее в этот вечер. Но причины обструкции были настолько очевидны, что версия заместителя главного врача назавтра даже не обсуждалась, хотя и говорили о выступлении, сорвавшем аплодисменты.
      С двумя упомянутыми рецензиями, как и положено, меня ознакомили за несколько дней до защиты. Рецензии третьего оппонента я не получил. В начале недели он позвонил мне и попросил прощения за то, что не успел вовремя написать и отпечатать ее. Я охотно простил ему грубое нарушение правил, уверенный в том, что член-корр несколько необъективен в оценке своего доцента, что никаких пакостей от него ждать не следует. Мы были в отличных отношениях. Мне даже пришлось выслушать упреки работающих с ним евреев по поводу выступления на его защите. Мол, нечего помогать махровому антисемиту. Я возразил, что никогда не замечал с его стороны проявлений антисемитизма. В общем, сейчас, после выступления двух рецензентов я был уверен в том, что запланированный погром закончился до перерыва. Возможно, выступит еще один профессор-погромщик, но этим дело и ограничится. Каково же было мое удивление, когда доцент прочитал свою рецензию.
      Прошу прощения за нескромность. Мы, как выражаются тяжелоатлеты, борцы и боксеры, были с ним в разных весовых категориях. Ни знаний, ни опыта ему не хватало, чтобы серьезно проанализировать диссертацию. Конечно, он не мог быть оппонентом на официальной защите. На предварительную был назначен, как начинающий – первая рецензия на докторскую диссертацию. Но он даже не пытался дать мало-мальски объективную рецензию, которую я надеялся от него услышать.
      С чувством неоспоримого превосходства, с перехлестывающей через край иронией он говорил о том, что научной работой тут и не пахнет, что диссертант даже опустился до того, что ссылается на чьи-то неопубликованные высказывания. Защищаясь, я прочитал соответствующее место в диссертации. Речь шла о заболевании, причина которого неизвестна. Как и принято в случаях неопределенных, рассматривались возможные влияния любого средства при воздействии на различные звенья предполагаемой патологической цепи. Среди гипотез упоминалась еще одна, действительно никем не упомянутая в медицинской литературе. Когда-то мне, молодому врачу, изложил ее мой учитель. Отвечая рецензенту, я сказал, что гипотеза действительно очень красива и могла бы сделать честь любому автору. Но существует такое понятие – честность, которое не позволяет присваивать себе не только чужие вещи, но и чужие идеи. Кроме того, мне было приятно почтить память учителя и упомянуть его гипотезу, которую он не успел опубликовать. Этот ответ почему-то был воспринят как личный выпад. Особенно бесновались рецензент и второй профессор, сидящие рядом друзья и сотрудники одной и той же кафедры.
      Пройдет чуть менее трех лет. Как два паука в стеклянной банке вцепятся друг в друга два нынешних приятеля-единомышленника в драке за наследство член-корра. А я-то не хотел поверить в это! И что уже почти за пределами возможного, доцент перещеголяет второго профессора в подлости, которая, конечно, не проявилась в нем внезапно в момент драки. Но это потом. А сейчас они сидят рядом – два друга, одинаково ненавидящие меня, хотя и один, и другой прибегали к моей помощи в разное время и даже при этом объяснялись в любви к евреям.
      Слово попросил второй профессор. Прошло уже около четырех часов после начала заседания общества, а он все еще не протрезвел. Крепко же он должен был набраться! Мне очень хотелось, чтобы он выступил. Отъявленный антисемит в пьяном виде должен проявить свою сущность. Так бы оно и случилось. Но все испортил председатель. Хитрая улыбка появилась на физиономии второго профессора и он сказал:
      – Вот сейчас я задам только один вопрос по поводу приложения. Если диссертант мне ответит правильно, я буду голосовать за, если нет – против.
      Зал отреагировал смехом. Председатель, понимая, какой вопрос может последовать, если речь идет о приложении, встал и перебил своего заместителя:
      – Это не научный подход. Кроме того, вопросы и ответы на них уже окончены. Сейчас выступления оппонентов – официальных и неофициальных.
      Второй профессор осклабился и враскачку пошел на свое место.
      Тут поднялся профессор Скляренко, тот самый, который в пору нашей ординатуры подкладывал мне на подушку "Вечiрнiй Киiв" с очередным антисемитским фельетоном. Я уже даже опасался, что он не выступит. Дело в том, что незадолго до этого у нас состоялся интересный разговор, который сдержал бы разумного человека от выступления, не могущего остаться безответным. Но вера в безнаказанность, но врожденное и приобретенное юдофобство оказалось сильнее разума. Я еще не знал, что, распаляя себя, он пачкает экземпляр диссертации своими безграмотными замечаниями, безграмотными не только с медицинской точки зрения. Потом он избегал меня, боясь расправы. Я пообещал набить ему физиономию за испачканную диссертацию. А разговор был действительно интересным.
      Здесь же, в этом зале проходила предварительная защита кандидатской диссертации практического врача-ортопеда. Я был единственным фактическим руководителем диссертанта. Но, чтобы дать возможность защититься еврею, я согласился быть подпольным руководителем, не значиться официально на титульном листе. Диссертация была хорошей, фундаментальной, с большим "запасом прочности". Безусловно, она была лучше докторских диссертаций большинства присутствующих на защите профессоров ортопедического института. Безупречный доклад не оставлял сомнений в научном уровне диссертанта. Ответы на вопросы – лаконичные, четкие, грамотные – соответствовали докладу. И тут этот самый профессор Скляренко задал вопрос, свидетельствующий об элементарном незнании анатомии, невозможном даже у плохого ортопеда.
      Диссертант несколько растерялся и не очень вразумительно стал отвечать на этот вопрос, стараясь, не дай Бог, не обидеть профессора. Из последнего ряда, где я сидел, мне было видно, что не все присутствующие понимают происходящее. Поэтому я задал диссертанту вопрос, ответ на который должен был объяснить ситуацию:
      – Скажите, пожалуйста, существует ли надкостница на надмыщелке плеча?
      – Конечно, нет.
      – Ну, так объясните профессору, что не может быть воспаления надкостницы там, где нет надкостницы.
      Диссертант скромно потупился. В зале раздался смех. Профессор должен был понять, что я почему-то не дам в обиду диссертанта. Но не тут-то было. Патологический антисемитизм всегда ослеплял его и лишал осторожности. Он выступил с дикими, абсолютно бессмысленными и безграмотными нападками на диссертацию. Было очевидно, что диссертант, усвоивший бытующую формулу защиты ("в тебя плюют, а ты кланяйся и благодари"), умноженную на комплекс еврея в диаспоре, не посмеет дать надлежащий ответ. Оставлять эту антисемитскую галиматью без ответа нельзя было ни в коем случае. И я выступил. Прошелся по профессору, как паровой каток. Аудитории стало ясно, что он не только не имеет понятия о теме диссертации, но и просто элементарно безграмотен. После защиты профессор подошел ко мне:
      – Чего ты на меня напал?
      – Видишь ли, Женя, твоя черносотенная душонка не могла перенести того, что снова жид сделал диссертацию, которая тебе и во сне не могла присниться. Я предупредил тебя вопросом, мол, сиди, не суйся, я не дам Мишу в обиду. Но твое юдофобство, как масло на тормозных колодках – нет тормозов.
      – Причем здесь это? Что он займет после защиты мое профессорское место?
      – Не займет. А должен бы. Но даже понимание того, что он не займет твоего места, не успокаивает тебя. Ты мучаешься, чувствуя свою неполноценность. Смотри, какую диссертацию отгрохал жид! Никогда тебе не дотянуться до такого уровня. И нет в этом твоей вины. Просто когда у моего народа уже была Библия, твой народ еще хвостами держался за ветки.
      В споре с нормальным антисемитом я никогда бы не опустился до подобной фразы. Но с профессором Женей!…
      Я ждал его выступления. Иногда возникало опасение, что после той защиты он побоится и не посмеет. Посмел. Тогда ведь я был свободен в своих поступках и выражениях, а сейчас обязан "кланяться и благодарить". Правда, у него была возможность убедиться в том, что я не очень кланяюсь и еще меньше благодарю, что я защищаюсь. Но не удержался. Выступил. Он обвинил меня в том, что я "увлекся физикой и ушел от клиники". В пылу выступления он снова подставил под удар свою беззащитную медицинскую безграмотность, чем я не замедлил воспользоваться. Сперва в академической манере я отверг его обвинение. Затем пункт за пунктом стал отвечать на его "перлы", что, естественно, вызвало веселое оживление в зале. Под конец я приберег "перл", которым сегодня он блеснул повторно:
      – Что касается эпикондилита плеча, то меня удивляет, что после конфуза во время защиты доктора Р. профессор повторно демонстрирует все то же незнание простых положений.
      Профессор Женя подскочил, словно его ткнули спицей в самое чувствительное у мужчины место.
      – Я протестую! Он пытается пробраться в когорту докторов наук, а вести себя не умеет! Я требую занести в протокол!
      – Ион, ну зачем вы дразните гусей, – тихо сказал председатель, – попросите прощения.
      – Какого черта?
      – Надо. Ведь не он, а вы защищаетесь.
      – Прошу прощения. Я не хотел обидеть профессора. Просто меня удивило, что после той защиты он не заглянул в учебник анатомии. Только это я имел в виду.
      Забегая далеко вперед, должен сказать, что профессор Женя сделал ответный выпад. Уже несколько месяцев мы жили в Израиле. И вдруг я получаю письмо с газетой "Вечiрнiй Киiв" со статьей видного профессора-биолога. А в статье, что уже совсем невероятно, хвалебные строки в адрес Дегена, автора магнитотерапии. Каким образом могла произойти такая накладка? Ведь непроизносимое имя сиониста, находящегося в Израиле, даже чудом не могло попасть в печать, тем более в такую знаменитую газету. Где был редактор? Где был всевидящий цензор? Разразился скандал. Надо было срочно принимать меры. И приняли. В той же газете опубликовали статью двух киевских профессоров-ортопедов – Скляренко и Кныша – объявивших киевлянам, что магнитотерапии вообще не существует. А киевляне народ привычный. Им уже объяснили, что нет даже теории относительности, генов и кибернетики. Так что переживут и отсутствие магнитотерапии.
      Перед голосованием, вероятно, чувствуя настроение аудитории, заместитель директора ортопедического института встала и направилась к выходу. За ней последовало несколько человек из этой компании, в том числе и профессор Женя.
      Заключая, член-корр сказал:
      – Было задано 49 вопросов. Из них не все по существу диссертации. Тем не менее, на каждый вопрос был дан четкий ответ, не оставляющий ни малейшего сомнения в компетентности диссертанта. Два официальных оппонента заявили о полном удовлетворении по поводу ответов на свои замечания. Третий официальный оппонент ничего не заявил. Возможно, он чувствует себя неудовлетворенным. Но это ощущение субъективное. Я бы даже сказал – эмоциональное. Ортопедическое общество также объективно может быть удовлетворено ответами на рецензию третьего официального оппонента. Так же обстоит дело с ответами неофициальным оппонентам. Поэтому есть предложение рекомендовать диссертацию к официальной защите. Кто за это предложение? Кто против? Кто воздержался? Единогласно. От имени Киевского ортопедического общества поздравляю Иона Лазаревича с новаторской диссертацией и с блестящей мужественной защитой, которая длилась четыре часа тридцать пять минут. Объявляю заседание общества закрытым.
      Поздравления жены и сына. Поздравления друзей. Поздравления врачей знакомых, малознакомых и незнакомых. Калейдоскоп поздравлений и поздравляющих. И вдруг в этом калейдоскопе только для меня сверкнул огромный алмаз. Когда несколько поредела толпа поздравляющих, ко мне подошел старший научный сотрудник ортопедического института, неосторожная фраза которого в утро сообщения о деле врачей-отравителей испугала и меня и его самого. Лицо его было вполне серьезным, только в голубых глазах искрились лукавые блестки смеха. Он полуобнял меня и тихо, чтобы остаться неуслышанным другими, сказал:
      – Ну, поздравляю, израильский агрессор!
      Забавно, что шутя сказанная фраза, независимо от него, стала определением состоявшейся защиты. Так ее, во всяком случае, квалифицировали антисемиты. Их возмущало, что защищаясь, я действительно защищался, а не позволял безнаказанно избивать себя. Малюсенькая модель большого мира.
      С друзьями мы возвращались домой по скользким улицам ночного Киева. Друзья восхищались член-корром. Мол, если бы не он, банда все могла бы повернуть по-другому. Да, это настоящий человек! Больной пришел председательствовать на обществе, противостоял нализавшейся черной сотне, пытавшейся в полную силу отпраздновать масленицу.
      Восхищаясь, они еще не знали всего. И я не знал. Вечером следующего дня больной, измученный он выедет в Москву, чтобы лично доложить обо всем происшедшем, чтобы предвосхитить дезинформацию. И последствия не замедлят сказаться. Председатель ученого совета министерства здравоохранения СССР пришлет разгневанное письмо заместительнице директора ортопедического института и еще более жестокое – третьему оппоненту. И они будут униженно выкручиваться, объясняя, что их неправильно поняли, что они не были против нового метода и даже не представляли себе, кто именно консультант диссертанта.
      А через несколько лет, в тоскливый вечер после похорон член-корра его сын найдет на письменном столе соединенную скрепкой записку с единственным словом "Иону", изумительную фотографию член-корра и больничный лист. Ни сын, ни другие – никто из присутствующих, кроме меня, не поймут этого прощального послания. Больничный лист на дни, включающие дату моей предзащиты и время, проведенное член-корром в Москве.
      Добрый смешной человек! Он думал, что я не оценил полностью величия его поступка. Он думал, что я, постоянно называвший его гнилым русским либералом, действительно не отличал цвет русской интеллигенции, не имеющий ничего общего ни с черной сотней, ни с теми, кто своим молчанием поощряет ее деятельность.
      Мы пришли домой далеко за полночь. У жены началась головная боль, и я стал сомневаться, нужно ли было все это.
      В половине второго ночи позвонил Виктор Некрасов:
      – Надеюсь, я тебя не разбудил?
      Я успокоил его, выслушал несколько комплиментов и приготовился выслушать основное. Ведь не ради комплиментов он позвонил среди ночи.
      – Послушай, – сказал Некрасов, – а ты типичный драчун. Ты явно получал удовольствие от всего этого.
      Я упорно возражал, стараясь не выдать себя, не показать, как потрясла меня удивительная проницательность настоящего писателя. Нет, я не получал удовольствия "от всего этого". Но "все это" мне действительно было необходимо. Мне было необходимо продемонстрировать путь в науку человека, как говорили мои друзья, с биографией советского ангела, но с одним весьма существенным изъяном – записью "еврей" в пятой графе паспорта.
      Знали об этом только два человека – член-корр и я. Догадался еще один – Виктор Некрасов.
      Через несколько месяцев без всяких происшествий я прошел положеннуюпредзащиту во 2-м Московском медицинском институте, где потом состоялась и официальная защита*.
      Действительно, я был повинен в головной боли у моей жены в ту ночь. Но оправданием мне служит, что и сейчас, девять лет спустя, в Киеве, да и не только в Киеве, вспоминают ту предзащиту и даже иногда делают из "всего этого" правильные выводы.
 
      * Сейчас мы иногда вспоминаем официальную защиту с моими друзьями докторами Татьяной и Мордехаем Тверски, которые пришли на нее незадолго до своего отъезда в Израиль.
 

ПРАВИЛЬНЫЕ ВЫВОДЫ