12

Я, можно сказать, и не думал о нем, потому что, как я говорил доктору фон Галлер, целиком погрузился в учебу: шел мой последний год в Оксфорде. Парджеттер ожидал, что я получу степень бакалавра с отличием, а я хотел этого даже больше, чем он. Письма продолжали приходить, сообщая, что, несмотря на впечатляющую активность, никаких достижений не наблюдается. Отцу я написал, что этим вопросом занимается надежный человек, и получил его разрешение по мере необходимости выплачивать аванс. Отчеты Пледжера-Брауна были для меня источником огромного удовольствия. Я чувствовал себя как Диоген, посрамленный в присутствии порядочного человека.[86] Иногда на каникулах он отправлялся на охоту за Стонтонами и присылал мне счета, в которых фигурировали билеты третьего класса, шестипенсовые поездки на автобусах, шиллинги, потраченные на пиво для стариков, которые могли знать что-нибудь, а также чашечки чая и плюшки для себя. Счетов за потраченное время и умственные усилия он не выставлял, а когда я спросил его об этом, он ответил, что будет готов договариваться о плате, когда появятся какие-нибудь результаты. С такими принципами можно и ножки протянуть, думал я, но его простодушие очень мне импонировало. Я успел к нему привязаться, мы стали звать друг друга по именам. Его самозабвенное увлечение геральдикой действовало на меня освежающе. Сам я был в данном предмете полным профаном, не видел в нем большого смысла и недоумевал, зачем это кому-то может понадобиться. Но со временем Пледжер-Браун открыл мне глаза на то, что прежде это было необходимо, а ныне остается приятным досугом и (главное) что использование чужих геральдических символов по духу ничем не отличается от использования чужого имени. Это все равно что выдавать себя за другого. Выражаясь на языке права, это не отличалось от присвоения чужого торгового знака, а я понимал, чем это чревато. Пледжер-Браун был, без всяких сомнений, моим лучшим другом в Оксфорде, и я до сих пор не теряю с ним связи. Он, кстати, поступил-таки в Коллегию геральдики и теперь сам стал герольдмейстером. На всяких церемониальных собраниях он выглядит очень диковинно в костюме герольда и шляпе с пером.

Своеобразной дружбой, сохранившейся до сего дня, нас связала общая тайна.

На третьем курсе, в начале весеннего семестра, когда я был по уши занят подготовкой к выпускным экзаменам, в мой адрес прибыло послание: «Я нашел Генри Стонтона. А. П-Б.» Мне нужно было прочитать гору литературы, и я планировал вторую половину дня провести в Кордингтоне[87], но это послание обещало что-то особенное, так что я связался с Адрианом и пригласил его на ленч. Выглядел он торжественно — насколько это позволяла ему его застенчивая натура.

— Я чуть было не всучил вам чужого дедушку, — произнес он. — Был там один родственник Стонтонов из Уорикшира — не лонгбриджский Стонтон, но близко к тому, — которого не удавалось обнаружить, потому что он, вероятно, уехал в Канаду в возрасте лет эдак восемнадцати. С большой натяжкой он мог оказаться вашим дедом, но без дополнительных данных такое утверждение было бы не более чем догадкой. Но потом на пасхальных каникулах меня осенило. Недоумок ты, Пледжер-Браун, сказал я себе, ни разу не подумал, что Стонтон может быть топонимом. А ведь в нашей работе проверка топонимов — первое правило. В Лестершире есть Стонтон-Харольд и два или три Стантона, и, конечно, я абсолютно забыл про Стонтон в Глостершире. Поэтому я отправился проверять приходские архивы и нашел его в Глостершире: Альберт Генри Стонтон, родился четвертого апреля тысяча восемьсот шестьдесят шестого года, сын Марии Энн Даймок, а более характерную для западного побережья фамилию, чем Даймок, вряд ли и найдешь.

— И что же это за Стонтон?

— Совершенно удивительный Стонтон, — сказал Пледжер-Браун, — но это еще не главное. Ты получаешь не только дедушку, но и неплохую историю в придачу. Знаешь ведь, как бывает — ищешь, ищешь чьего-нибудь предка, а тот оказывается совершенно пустым местом. То есть человек вполне добропорядочный и с хорошей репутацией, но с точки зрения родословной абсолютно неинтересен. А вот Альберт Генри — это целое жанровое полотно. Так слушай. Стонтон — это деревушка милях в десяти к северо-западу от Глостера и неподалеку от Херефордшира. В середине прошлого века там была всего одна пивная под названием «Ангел». Явно, казалось бы, она должна располагаться рядом с местной церковью — Благовещения. Ан нет. Но дело не в этом. Важно то, что в тысяча восемьсот шестидесятых в «Ангеле» работала привлекательная девушка, которую звали Мария Энн Даймок, и, вероятно, она считалась местной красавицей, потому что прозвали ее Ангелочек.

— Буфетчица? — спросил я, размышляя, как к этому отнесется отец.

— Нет-нет, — сказал Адриан. — Буфетчица — это ваше американское изобретение. В сельской пивной того времени посетителей обслуживал хозяин. Мария Энн Даймок была, несомненно, служанкой. Но она забеременела и сказала, что отец ребенка — Джордж Эпплсквайр, владелец «Ангела». Он отрицал это и говорил, что отцом ребенка могут быть несколько других человек. Даже сказал, что весь Стонтон может заявить права отцовства на этого ребенка, а он не имеет к этому никакого отношения. Из «Ангела» Марию Энн вышвырнули — он или его жена… А теперь — главная изюминка. Вероятно, Мария Энн Даймок была особа с характером, потому что она родила ребенка в местном работном доме, а когда пришло время, понесла его в церковь, крестить. «Как назовем?» — спросил священник. «Альберт Генри», — ответила Мария Энн. С именем было решено. «А как быть с фамилией? — спросил священник. — Может, Даймок?» — «Нет, — сказала Мария Энн, — запишите его Стонтоном, потому что хозяин сказал, что его отцом могла быть вся деревня, а я хочу, чтобы он носил фамилию отца». Я узнал все это из архива местного археологического общества, в котором хранится довольно любопытный дневник этого священника. Звали его, кстати, преподобный Теофил Майнорс. Майнорс, вероятно, был парень что надо и, по всей видимости, считал, что Эпплсквайр нехорошо обошелся с девушкой. Преподобный записал-таки младенца в приходской книге как Альберта Генри Стонтона… Конечно, закончилось все это скандалом. Но Мария Энн стояла на своем, а когда дружки Эпплсквайра стали угрожать ей, мол, житья в приходе не дадим, она пошла по улице с шапкой: «Если хотите, чтобы я уехала из Стонтона, дайте мне денег на дорогу». Ей бы мужиком родиться. Много денег она не собрала, но преподобный Теофил признается, что дал ей потихоньку пять фунтов. Нашлись и еще два-три жертвователя, которые восхищались ее отвагой, и скоро у нее уже хватало на дорогу. В те времена добраться до Квебека можно было меньше чем за пять фунтов, если покупать билет без кормежки, а дети вообще путешествовали бесплатно. И вот в конце мая тысяча восемьсот шестьдесят шестого года Мария Энн отправилась в путь, и была она, без всяких сомнений, твоей прабабушкой.

Мы сидели в одном из тех оксфордских ресторанчиков, которые внезапно появляются и так же внезапно исчезают, потому что заправляют ими непрофессионалы, и дошли до десерта — русской шарлотки из черствого бисквита, засохшего желе и какой-то химии. Я все еще помню ее вкус, потому что он ассоциируется у меня с мрачным сомнением — что же сказать отцу. Я объяснил все Пледжеру-Брауну.

— Но мой дорогой Дейви, ты же упустил изюминку, — сказал он. — Ведь какая история! Подумай о предприимчивости и мужестве Марии Энн! Она ведь не бежала с незаконнорожденным сыном, чтобы спрятаться в Лондоне, где докатилась бы постепенно до самых низких форм проституции, а маленький Альберт Генри стал бы вором и сутенером. Нет! Именно из такого материала ковался великий Новый Свет! Она не встала на колени, а потребовала, чтобы ее признали личностью со своими неотъемлемыми правами! Она бросила вызов викарию, Джорджу Эпплсквайру и всему общественному мнению. А потом отправилась за океан, чтобы прожить славную жизнь в стране, которая тогда, мой любезный друг, была всего лишь колонией, а не великой самоуправляемой нацией в составе Содружества! Она была там, когда Канада стала доминионом![88] Возможно, она была тогда в ликующей толпе в Монреале, или Оттаве, или где-нибудь еще. Ты даже не понимаешь, как все это здорово.

Я все понимал. Я думал об отце.

— Признаюсь, что сунулся не в свое дело, — сказал Адриан и покраснел до корней волос. — В Подвязке мне б устроили выволочку, если бы узнали, как я баловался с красками. Но ведь в конечном счете это мой первый самостоятельный поиск, и соблазн был слишком велик. А потому прошу тебя как друга принять от меня этот пустячок — «анитергиум».

Он вручил мне что-то вроде маленького тубуса, и, сняв металлическую крышечку с одного конца, внутри я обнаружил свиток. Развернул его на столе, где медицинская шарлотка уступила место чему-то вроде кофе (фирменное блюдо а-ля Борджа[89]), и увидел герб.

— Это довольно грубая вещица, и в Геральдической коллегии меня подняли бы на смех, но удержаться я не мог, — проговорил он. — Описание на нашем жаргоне звучит так: «Красный в волнистой кайме, или Ангел Благовещения с трехмачтовым парусником в правой руке и яблоком в левой». Иными словами, вот тебе Мэри — Ангелочек с кораблем, отбывающим в Канаду, и старым добрым яблоком «глостер», из каких готовят сидр, на красном фоне с извивающейся золотистой каймой по краю щита. Извини за волнистую кайму — она означает незаконнорожденность, но об этом необязательно всем рассказывать. Теперь нашлемник: «лис на задних лапах анфас, в пасти сахарный тростник, всё в естественном цвете». Это символика деревеньки Стонтон, но слегка изменённая для твоих нужд, а сахарный тростник указывает на источник вашего состояния — в хорошей геральдике такое не редкость. Девиз — «De forte egressa est dulced», или «Из сильного вышло сладкое», — это из Книги Судей, точнее и не скажешь.[90] И посмотри-ка сюда — лису я нарисовал довольно-таки вызывающий половой орган. Намек на то, что в этой сфере твой отец достиг известных вершин. Ну как тебе, нравится?

— Как ты это назвал? — спросил я. — Что за пустячок?

— «Анитергиум», — отозвался Адриан. — Это один из среднелатинских терминов, которые я иногда употребляю в шутку. Означает «пустяк», «набросок», «что-то нестоящее». А вообще-то монахи так называли испорченные листы рукописей, которыми подтирали задницы.

Не хотелось огорчать его, но Парджеттер учил, что неприятные вещи нужно излагать как можно короче.

— Это и есть подтирка для задницы, — сказал я. — Отец не примет этого.

— Конечно же, не примет. Я на это и не рассчитывал. Геральдической коллегии придется заняться изготовлением для вас законного герба, и я не думаю, что он будет похож на этот.

— Я не об «анитергиуме», — сказал я. — Отец всю эту историю не примет.

— Но, Дейви, ты же сам говорил: отец подозревал, что в вашем роду могут быть незаконнорожденные. У него, вероятно, здоровое чувство юмора.

— Это точно, — сказал я. — Но вряд ли до такой степени. Тем не менее я попробую.

Я попробовал. И оказался прав. Его ответное письмо было холодным и лаконичным. «Люди шутят о незаконнорожденности, но на деле все совсем иначе. Не забывай, что я теперь в политике, — можешь себе представить, как повеселятся мои противники. Забудем об этой истории. Заплати Пледжеру-Брауну и скажи ему, пусть держит рот на замке».

И на какое-то время тем дело и закончилось.

13

Думаю, в наше время никому не удается пройти через университет, не отдав дани тем или иным политическим увлечениям, и порой это даже заканчивается прочными узами. Я переболел социализмом, но это было больше похоже на свинку, чем на скарлатину, — и скоро выздоровел. Изучая право, я отдавал себе отчет в том, что в наше время, каковы бы ни были политические убеждения человека, живет он при социалистической системе. К тому же я осознавал, что, размышляя о судьбах человечества, склонен фокусировать мысли на отдельном индивидууме, а не на широких массах, и поскольку Парджеттер подталкивал меня к работе в судах, а особенно в области уголовного права, чем дальше, тем больше возрастал у меня интерес к той прослойке, для которой политические партии — пустой звук. По словам Парджеттера, чуть меньше пяти процентов общества можно с достаточными основаниями назвать уголовным классом. Эти пять процентов и есть моя клиентура.

Я получил свой диплом с отличием в Оксфорде и был с течением времени принят в лондонскую адвокатуру, но работать я все-таки предполагал в Канаде, что потребовало трех дополнительных лет учебы. Канадское право, хотя и основано на английском, все-таки имеет свои особенности. Из-за этих особенностей, не говоря уж о профессиональном протекционизме, мне снова пришлось сдавать экзамены. Ничего сложного. Я уже был довольно хорошо подготовлен, и канадская учеба оставляла время для другого чтения. Как и многие квалифицированные профессионалы, я почти ничего не знал за пределами моей специальности, а Парджеттер очень сурово относился к невежеству такого рода. «Если право — это все, чему его научили, то ничего, кроме права, он знать не будет», — нередко цитировал он Блэкстоуна.[91] Так что я читал книги по истории (в этом направлении меня подтолкнули школьные занятия с Рамзи) и в довольно больших количествах всякую нетленную классику, формировавшую сознание людей на протяжении многих поколений и оставившую в моей памяти лишь смутное ощущение невыносимой затянутости и того, насколько умны должны быть люди, которым такие вещи нравятся. Что мне по-настоящему нравилось, так это поэзия, и я читал много стихов.

Вдобавок тогда же я стал финансово независим от отца. Он растил из меня мужчину — в том плане, что строго контролировал мои расходы; и его воспитание оказалось эффективным, поскольку я и по сей день внимательно слежу за своими расходами и никогда не трачу и близко к тому, что зарабатываю, вернее, к тому, что остается после выплаты налогов. Начало моему личному состоянию было положено довольно неожиданно, когда мне шел двадцать второй год.

Дедушка Стонтон не одобрял отца, который, по выражению старика, стал «птицей высокого полета», и хотя он и отписал ему часть своего состояния, но половину оставил Каролине, назначив попечителей. Мне он завещал то, что отец называл «не наследство, а анекдот», — пять сотен акров земли в Северном Онтарио. Дед купил ее для перепродажи, когда пошли слухи, что там есть залежи угля. Уголь там, возможно, и залегал, но поскольку не существовало экономически вменяемого способа вывозить его туда, где можно было бы продать, земля простаивала без дела. Никто никогда этого участка не видел, предполагалось, что там сплошные скалы и непролазный кустарник. Душеприказчик деда, а это была крупная юридическая контора, не предпринимала с землей никаких действий, пока я не достиг совершеннолетия, а тогда предложила продать ее фирме, которая давала по сотне долларов за акр. То есть возникало пятьдесят тысяч долларов — так сказать, из ничего. Душеприказчик посоветовал мне продать землю.

Я проявил упрямство. Если эта земля ничего не стоит, с какой стати кому-то выкладывать по сотне за акр? По какому-то наитию мне захотелось посмотреть на мою землю, прежде чем с ней расставаться, и вот я отправился взглянуть на завещанный участок. Человек я городской, и путешествие от ближайшей железнодорожной станции до моей собственности было ужасным — я проделал его по реке на каноэ в сопровождении угрюмого проводника. Я был до смерти перепуган всем этим безлюдьем, бурными порогами, да и мой попутчик явно не вызывал доверия. Но через несколько дней пути мы оказались на моей земле, и, совершая обход, я наткнулся там на каких-то людей, занятых, несомненно, геолого-разведочным бурением. Они смутились, а я призадумался — ведь бурить у них не было никакого права. Вернувшись в Торонто, я устроил скандал фирме-душеприказчику, которая ничего не знала о бурильщиках, и учинил кое-что посильнее скандала в горной компании. И вот, попыхтев и понадував щеки (в юридическом смысле), а также устроив им выволочку по-парджеттеровски, я продал свои северные земли по тысяче долларов за акр, что было бы несказанно дешево, будь там уже горные разработки. Но их там не было, или месторождение оказалось недостаточно богатым. И вот я вышел из этого приключения с пятьюстами тысяч долларов. Неплохая кругленькая сумма, о какой дедушка Стонтон и подумать не мог.

Отец был недоволен, потому что компания-душеприказчик, которая так небрежно отнеслась к моим делам, была одной из нескольких, где он директорствовал, и в какой-то момент дело дошло до того, что я готов был подать на них в суд за плохое управление моей собственностью, а отец считал, что сыну не подобает так поступать. Но я стоял на своем, а когда все было кончено, спросил его, не хочет ли он, чтобы я съехал из нашего дома. Но он сказал, чтобы я остался. Дом был большой, и отец чувствовал себя одиноко, когда его политическая деятельность позволяла ему быть дома, — а потому я снова оказался под бдительным оком Нетти.

В бесконечной череде прислуги Нетти была единственной постоянной величиной. Должность домоправительницы она так и не получила, но выступала серым кардиналом — не так чтобы откровенно стучала, но вечно намекала на что-нибудь, всем своим видом давая понять, что, если ее только попросят, рассказать может многое. Когда дети выросли и опекать больше было некого, она стала фактически камердинером отца — чистила его одежду, стирала и гладила его рубашки, утверждая, что никто другой не сможет сделать это так, чтобы отец остался доволен.

Закончив курс канадского права, я снова нанес оскорбление отцу, так как он всегда думал, что я буду рад, если он предложит мне место в «Альфе». Но это совершенно не входило в мои планы, поскольку я хотел работать адвокатом по уголовным делам. Парджеттер, с которым я продолжал поддерживать отношения (хотя он так никогда и не удостоил меня звания одного из своих шахматных партнеров по переписке), советовал мне сначала заняться общей адвокатской практикой, не ограничиваясь только уголовными делами, и при этом обосноваться в каком-нибудь небольшом городке. «Вы лучше узнаете человеческую природу и приобретете больше разнообразного опыта за три года в провинциальном городке, чем за пять лет в крупной фирме большого города», — писал он мне. И потому я опять вернулся, но не в Дептфорд, а в небольшой город по соседству — окружной центр Питтстаун с населением около шестидесяти тысяч. Я легко получил место в адвокатской фирме Дайрмуда Махаффи — его отец был когда-то адвокатом в Дептфорде, и у нас имелись какие-то семейные связи.

Дайрмуд был очень расположен ко мне и давал понемногу самой разной работы, в том числе достались мне и несколько сумасшедших клиентов, без которых не обходится, наверно, ни у одного адвоката, чья практика охватывает сельские местности. Не хочу сказать, что в крупных городах сумасшедших клиентов не бывает, но искренне полагаю, что сельский климат более благоприятен для развития paranoia querulans[92], пораженные каковым расстройством жить не могут без судебных тяжб Дайрмуд не забывал, что я хочу работать в судах, и способствовал тому, чтобы я получал дела, на каких молодые юристы оттачивают зубы. Например, какому-нибудь бедному или неправоспособному обвиняемому нужен адвокат, и суд назначает ему адвоката, обычно начинающего.

Из моего первого дела подобного рода я получил ценный урок. Один чернорабочий-мальтиец обвинялся в покушении на изнасилование. Дело было не очень серьезным, потому что несостоявшийся насильник запутался в пуговицах ширинки, и женщина, которая была значительно крупнее, чем он, стукнула его сумкой и убежала.

— Вы должны мне откровенно ответить, — сказал я, — виноваты вы или нет. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вытащить вас, но я должен знать правду.

— Мистер Стон, — ответил он со слезами в глазах, — я вам поклясться на могиле моей мертвой матушка, я в жизни не делал такой мерзки вещ. Плюньте в мой рот, если я хоть прикоснулся к этой женщина!

После этого я произнес в суде страстную речь, а судья дал моему клиенту два года. Клиент был удовлетворен.

— Этот судья, он очень умный, — сказал он мне. — Он все время знал, что я это сделал.

Он пожал мне руку и удалился, ведомый тюремным надзирателем, довольный тем, что получил наказание от такого знатока человеческой природы. Тогда-то я и решил для себя, что людям, с которыми я связал себя профессионально, нельзя доверять или, по крайней мере, нельзя принимать за чистую монету то, что они говорят.

Мое следующее важное дело было значительно серьезнее — мне пришлось защищать ни больше ни меньше как женщину-убийцу. Эта несчастная пристрелила своего мужа. Он был фермером, и все в округе знали, что человек он неважный и жесток с женой и скотиной, но теперь он был бесповоротно мертв. Она сунула дробовик в заднее окошко туалета, где в это время восседал ее муженек, и снесла ему голову. Она не отрицала своей вины, на протяжении предварительных слушаний хранила молчание и, казалось, смирилась со своей судьбой. Но в те времена женщин еще вешали, и моя задача состояла в том, чтобы по возможности спасти ее от виселицы.

Я проводил с ней много времени и столько думал об этом деле, что Дайрмуд начал называть меня сэр Эдвард, имея в виду Маршалла Холла.[93] Но однажды ночью меня осенило, и на следующий день я задал своей клиентке вопрос и получил тот ответ, которого ожидал. Когда наконец дело дошло до суда, я завел речь о смягчающих обстоятельствах и в подходящий момент сообщил, что убитый непрестанно побоями принуждал свою жену к феллацио.

«Знай своего судью» — гласила одна из излюбленных максим Дайрмуда. Конечно, адвокаты редко общаются с судьями в приватной обстановке, но большинство адвокатского корпуса знает будущего судью, прежде чем он займет судейское кресло, и имеет некоторое представление о его характере.