- А летчика ты мне так и не назвал?
      - Это для тебя очень необходимо? - спросил я.
      - Возможно, я помог бы ему продуктами.
      - Ты подкрепись сам. У нас много дел впереди. А летчик... он перед тобой, - тихо сказал я.
      Пораженный такой неожиданностью, Соколов остановился, бросил взгляд на мою худую фигуру, и я заметил его растерянность. Наверное, образ человека, который должен сыграть решающую роль в нашем побеге и о котором мы так много и всегда таинственно говорили, в воображении Соколова рисовался совсем иным. Мы несколько секунд стояли друг перед другом молча.
      Соколов неожиданно повел разговор о себе. Он тоже мечтал стать летчиком, а по призыву попал в конницу.
      - Наскакался на коне, - засмеялся Владимир, - был адъютантом командира полка. А лошадку я тогда выбрал себе, конечно, неплохую.
      Я рассказал Соколову о коннике, с которым меня свела судьба в госпитале. Далекое событие вспомнилось выразительно, волнующе. Тот майор-кавалерист и по сей день представляется мне человеком большого мужества, железной воли... Его привезли в госпиталь забинтованного с ног до головы - в бою под его конем взорвалась мина. Только через два месяца он начал подниматься. Ранение было глубинное, и у него начали отмирать и отпадать пальцы рук. Мы, соседи по палате, боялись подходить к нему близко, чтобы даже взглядом, неосторожным словом не обидеть. Но майор смирился со своим увечьем. Вел он себя так, будто с ним ничего не случилось. Умел он красочно и вдохновенно рассказывать о товарищах-однополчанах, о лошадях говорил с любовью. Но когда ему нужно было показать, как рубит всадник, он терялся: очень ему трудно было это изобразить. Тогда он попросил, чтобы ему к культе бинтом привязали дощечку или линейку.
      Видимо, эта дощечка, прикрепленная к культе, навела майора на мысль, что таким образом можно приспособить карандаш. Мы помогли ему привязать карандаш. И вот майор сел писать свое первое письмо домой - жене и детям. Сколько раз мы предлагали ему написать за него письмо, но он отказывался.
      - Если я сам не сумею даже письма написать, - отвечал майор, - жить не стоит.
      Письмо он написал и мы его отправили. Обитатели палаты считали дни, ожидая ответа, а майор с утра до вечера сидел на кровати и все что-то писал. Может, то были воспоминания, а может - завещание... Так прошла неделя. Мы уже перестали поглядывать на двери, вдруг они однажды раскрылись... Послышался плач женщины. Высокая, красивая, бросается она к майору. Тот не успел подняться с кровати, а она прильнула к нему, обхватила руками голову, целует, шепчет его имя, хватает его культи, прижимает их к щекам. У всех, кто видел эту волнующую встречу, слезились глаза. Майор был переполнен счастьем, жена была рада, что встретила живого мужа. Они ходили по коридору, как влюбленные.
      И теперь, через три года, образ тяжело раненного майора-кавалериста ожил в моей памяти далеким ярким эпизодом и звал меня к подвигу. Детально рассказывая о нем Володе, я старался передать свое настроение, оптимизм майора, которому судьба уготовила тяжелые испытания до конца жизни.
      Беседуя, мы снова заговорили о побеге.
      - Однажды я пытался удрать из лагеря на автомашине, - сказал Соколов. Поймали и чуть не убили.
      - Этим ты хочешь посеять в моей душе сомнения? Не веришь? - дружески спросил я.
      Соколов молчал.
      - Ездил ли ты на нашем велосипеде?
      - Приходилось, - ответил Соколов.
      - На немецком сумеешь?
      - Велосипед - не самолет, - улыбнувшись, пояснил Соколов.
      - Я знаю наш самолет, следовательно, немецкий поведу. Поможешь захватить его и через час будем дома. Я в этом уверен! Сможем убить вахмама? - настаивал я.
      - Сможем.
      - Переодеть нашего человека в немецкую форму и подойти всем к самолету сможем?
      - Сможем, - твердо ответил Соколов.
      - Больше ничего и не требуется. Все остальное за мной. Я - летчик!
      Кажется, он поверил в меня. Но в этом я убедился несколькими днями позже. Как-то ночью неизвестные самолеты бомбили остров. Особенно досталось аэродрому. С утра нас погнали разбирать завалы на стоянках, оттаскивать поврежденные машины. Развороченная земля воронок, поваленные самолеты, ямы в бетонке, руины ангаров - все это немцы не хотели показывать пленным, но нужда заставила. И мы копошились среди развалин, переносили железо, забрасывали воронки. Знали, что сегодня любой немец мог безжалостно расправиться с нами. Сейчас мы, советские пленные, особенно были ненавистны фашистам. Наши войска подходили все ближе к их столице.
      Бригада Володи Соколова разбирала разрушенный ангар, в котором стояло несколько самолетов, заваленных легкими перекрытиями. Когда мы добрались до какого-то бомбардировщика, засыпанного снегом и землей, я очень обрадовался. Мои товарищи по указанию капо отцепляли крылья и клали их на длинную телегу, а я увлекся фюзеляжем. Там в сущности нечего было делать, но я намеревался залезть в кабину самолета. Подняться в кабину было не просто - не хватало сил. Я топтался на одном месте, заглядывал в люк, ища какую-то подставку или что-то в этом роде. Вдруг слышу:
      - Становитесь на мое колено.
      Володя предлагал помощь. Я поставил ногу на его колено. Соколов подсадил меня, и я - в кабине.
      - Быстрее, быстрее! - грозно крикнул заместитель бригадира, но я уловил в его тоне искусственность и прилип глазами к устройству кабины.
      Какая радость для авиатора вдруг очутиться в кресле пилота, поставить ноги на педали, потрогать ручки, кнопки, таящие в себе секреты управления мощным самолетом. Штурвальчики, выключатели, измерители - все, почти все мне было знакомо по кабине моего самолета, по учебникам. Я окидывал взглядом ее, словно сидел в своем, давно покинутом доме: узнавал, но все это было как будто переставлено на другое место. В кабине много табличек, надписей, которые я не мог читать. К каждому рычагу мне хотелось прикоснуться рукой, подать его вперед, назад, удостовериться, что общего в оборудовании кабины с нашим советским самолетом.
      Во время одного из таких упражнений я услышал голос капо:
      - Кто там? - Капо заглянул через люк в кабину. - А, симулянт проклятый! Зачем сюда забрался?
      Я начал слезать. Бригадир встретил меня на земле палкой. Бил куда попало. Но я не обращал внимания на эти удары, думая об одном - не догадался бы эсэсовец, не подсмотрел ли, чем я там занимался.
      - Я замерз, герр капо. Полез погреться, - жалобно стал я вымаливать пощаду.
      - Работай! Симулянт! - кричал капо.
      Пронесло...
      Несмотря на то, что мы работали на аэродроме, в ангаре, наш вахман-старичок, которого мы теперь иначе не называли, как Камрад, и сегодня разрешил нам разложить костер. Мы прониклись к нему особенным уважением после того, как он однажды, когда мы направлялись на работу, неожиданно повел нас по нехоженой до сего времени дороге, мимо хозяйственных строений. Когда мы оказались вблизи каких-то подземных сооружений, он оставил бригаду и сказал:
      - Здесь хранили картошку. Поройтесь в бункере, найдете кое-что для себя.
      Потом в те дни, когда нас охранял "Камрад", мы приходили на работу с несколькими сырыми картофелинами в котомке. Испеченные на огне, они казались нам вкуснейшим кушаньем.
      Как-то раз, согретые теплом костра, мы заговорили с вахманом по-простому, по-человечески. Он расчувствовался, открылся перед нами. Все было необычно: мы, невольники, сидели вокруг угасающего костра плотным кругом, а чуть в стороне - солдат немецкой армии, наш охранник и первый наш враг. Нас согревал один костер, и мы говорили о самом дорогом для нас на свете - о свободе, жизни и человеческой судьбе. "Камрад" рассказал нам, что он во время первой мировой войны был на фронте солдатом и попал в Россию. Его завезли далеко - на Урал и там он работал на заводе, жил в бараках. Молодой, неженатый, он подружился с русской девушкой и влюбился в нее. Разговаривая с ней при встречах, немецкий солдат выучил русский и на ее родном языке сделал ей предложение. И, наверное, все бы и сложилось так, если бы не настало время отъезда пленных на родину. Солдат из вагона сквозь слезы глядел на любимую девушку, возвращался в Германию с добрыми чувствами к стране, в которую погнал его кайзер в качестве завоевателя.
      "Камрад" вытянул из кармана портсигар и подал его заключенным, предложил закурить. Костлявые руки потянулись к вахману. Придерживая одной рукой винтовку, он другой делил всем поровну табак. Когда заключенные бросились крутить цигарки, у них не нашлось бумаги. Вахман вытащил газету, но перед тем, как порвать ее, озираясь, прочитал несколько сообщений с фронта. Пересказал и заметку о том, что в Германии уже испытывается чудо-оружие, которое спасет гитлеровскую армию от поражения и принесет ей победу.
      - Вы сами ежедневно видите это оружие. Оно там, на стартовых площадках. Но эти ракеты ничто против силы и гнева народа. Тот, кто проливает человеческую кровь, погибнет, как собака! - выкрикнул "Камрад" и, увидев, что к нам приближается капо, подал свою обычную команду: "Начинай работа!"
      Много мыслей породила у нас эта беседа, разрешение разжигать костер и угощение табаком. Простые люди всех стран стремятся к дружбе, сближению. Этот седой человек-труженик во второй раз на своем веку принужден был взять в руки оружие, чтобы воевать против России, убивать людей, к которым у него нет ненависти. Он отбывал повинность в гитлеровской армии, а душой был с нами, понимал нашу тяжелую судьбу.
      Так мы нашли сочувствующего среди врагов. В тот вечер на лесных тропинках мы много говорили о "Камраде" и решили привлечь его к нашему заговору. Пользуясь его поддержкой, мы мечтали осуществить наш план быстро.
      Может быть, такой добрый и душевный солдат согласится перелететь с нами в Советский Союз? Ведь положение вахмана ему не предвещает ничего хорошего при встрече с нашей армией.
      Сам по себе напрашивался новый вариант побега.
      * * *
      Мокрый, липкий снег сыплет и сыплет. Сквозь рябящую пелену видны строения, капониры, самолеты. Жизнь на аэродроме замерла. Кое-где шевелятся лишь заключенные. Сюда привезли и свалили в кучу огромные маскировочные маты, приготовленные из лозы. Мы по одному разносим их к каждому капониру. Ходить приходится далеко, работа подвигается медленно. Особенно надоедает снег: он прилипает к нашим долбленкам, и мы опасаемся, как бы не упасть, не сломать, не вывихнуть ноги. Ранение, вывих пугают больше, чем сама смерть, потому что больного невольника ожидают нечеловеческие муки.
      Эсэсовец сердито подгоняет меня, кричит, грозит палкой. Я не решаюсь оглянуться, чтобы не поскользнуться. Но нога подвела, подвернулась, и я сел. Удар, другой, третий. Пытаюсь встать, не могу.
      - Вставай, русише швайн! - кричит фашист и бьет сапогами в грудь. Я попросил товарищей помочь. Они взяли меня под руки, поставили на ноги. Но я не могу поднять свою ношу, а фашист приказывает взять ее на плечи. Что делать? Эсэсовец ждет, а я держусь на разболевшейся ноге. Ребята стоят рядом.
      Когда фашист подойдет, думаю про себя, я ударю его, - и всему конец. У меня в кармане лежит небольшой нож - заостренная железка. Ребята знают о ней. И когда я опустил руку в карман, кто-то вплотную придвинулся ко мне, незаметно схватил за руку.
      - Что ты делаешь? - шепчет Петр Кутергин. - Хочешь погубить все наше дело?
      Я вынул руку из кармана, пробую идти - больно. Начинаю подпрыгивать на одной ноге, передвигаюсь, опираюсь на плечо друга. Петр берет мой мат и несет его. Догнали передних. "Хочешь погубить все наше дело?" - звенит в голове. Правда! Себя и всю нашу группу! Как я мог подумать про нож?..
      В бараке товарищи выправили и "укрепили" мою ногу, достали какой-то костыль, а за ужином подсунули мне лишнюю картофелину, немного хлеба.
      - Зачем? Чье это? - удивился я.
      - Ешь! - приказал Михаил Емец.
      Позднее меня вызвали из комнаты в коридор, шепнули: "Иди в прачечную". Взял я какое-то бельишко, поковылял туда.
      В коридоре прачечной - бело, как и на дворе. Пахнет влажным бельем, мылом. Владимир-старший, с которым я уже давненько не видался, пододвинул табуретку, предложил сесть.
      - Ну, как поживаешь, Михаил? Что с тобой было сегодня? Тяжелая ноша досталась?
      - Споткнулся... Ногу вывихнул.
      Владимир сочувственно посмотрел на ногу, медленно сказал:
      - Не выдержал, значит? А помнишь, как человека сожгли?
      Вот к чему разговор. Да я помню, видел... Одного из заключенных эсэсовцы заставляли плясать вприсядку с вытянутыми вперед руками. Парень упал. Они заставили его сидеть на корточках на табурете также с вытянутыми руками. Он и оттуда упал. Тогда его облили вот так просто, шутя, со смехом, керосином и вывели во двор. Фашист пробовал поджечь керосин, он не загорался. Принесли бензина, плеснули в лицо и тут же фашист чиркнул спичкой. Человек запылал. Заключенный бегал, падал, катался по снегу спасения не было. Тогда он кинулся к деревянному бараку и поджег его собой. Так и погиб в огне. Его уничтожили за неповиновение... Я это видел. Я помнил сгоревшего у нас на глазах советского человека по фамилии Девченко...
      Владимир смотрел мне в глаза, вероятно, ждал, пока я осмыслю то, что припомнил, представлю себе, к чему привела бы моя горячность.
      - Сгорел бы и пепла не осталось. А кому это нужно? Им, врагам нашим? Они радуются, когда убивают или сжигают нашего человека. Нам очень тяжело. Но тяжело и на фронте. Ты был на переднем крае? - внезапно спросил он.
      - Нет, не был.
      - А я в пехоте воевал - и на финской, и на этой. Лютый мороз, снег, тьма. Ракета взлетит, посветит и погаснет. Еще темнее станет. А бойцы в "ячейках", выдвинутых близко к переднему краю противника, смотрят и смотрят в сторону врага. Я обхожу посты. Стану рядом с часовым, посмотрю в бойничку, вылепленную из снега, и будто оттуда, с вражеской стороны, огнем пахнет в лицо. Словно обожжет тебя. Не ветром, не морозом, а каким-то пламенем незримым. Лопаются разрывные пули. Смерть непрестанно веет и веет, пышит огонь с чужой стороны, а солдаты смотрят туда недремлющим оком... Это в обороне мы, в блиндажах. А в наступлении - идешь против врага, против бурана, мороза. Что бы там ни было - только вперед!
      - Я пошел бы сейчас в огонь и на смерть, - сказал я.
      - Мы все бы пошли. Но без толку гибнуть ни к чему. Мы еще понадобимся и народу, и родным.
      Я возвращался в свой барак и думал о Владимире. Вот откуда, из прачечной, расходятся сообщения с фронта, указания, советы, поддержка.
      Через несколько дней я снова в этом убедился. У нас периодически проверяли белье и постели, и если находили вшей, то заключенных сгоняли в умывальник, сажали в большое железное корыто, поливали холодной водой и мыли обычными метлами, которыми подметали в коридорах. Люди звали на помощь, пробовали бежать, выпрыгивая во двор через открытые окна. Многие умирали от простуды.
      Но вот во время очередной такой процедуры всех, кто выскакивал из помещения, какие-то люди сразу же поднимали и отводили в прачечную. Там их одевали и таким образом спасали. Кто об этом заботился, теперь мне было ясно.
      Вот уже несколько дней подряд мне перепадает что-нибудь съестное сверх нормы. Однажды Михаил Емец принес кусочек жареного мяса и положил передо мной.
      - Что это? - спросил я, имея в виду белое жирное мясо.
      - Кролик! - усмехнулся Емец и исчез.
      Слишком вкусно пахло это мясо, чтобы продолжать интересоваться его происхождением. Проглотил одним духом и почему-то посмотрел на окно, где обычно сидела, греясь на солнышке, черная, откормленная кошка коменданта лагеря. За этой роскошной чернушкой присматривал, охранял ее от пленных лично повар. Кошки на окне не было...
      Зимой, когда начались снегопады, нашу команду посылали работать в различные места: на строительство помещений, на укрепление береговых откосов. Но мы часто и теперь проходили мимо капониров, самолетов и это придавало нам силы. В свободное время вечерами мы говорили только о самолете. Усаживались у кого-нибудь на нарах, для начала пересказывали какие-нибудь истории, потом переходили всегда к главному выводу.
      - Кто снимает чехол с трубки Пито? - спрашиваю друзей.
      - Я, - отвечает Кривоногов.
      - Как это делается?
      Следует краткий рассказ.
      - Что дальше делаешь?
      - В засаде наблюдаю, пока ты не запустишь оба мотора.
      - Соколов, твои обязанности?
      - Снимаю струбцины с рулей высоты и поворота. Все, что необходимо проделать с самолетом перед взлетом, распределено между членами нашего экипажа, и каждый мысленно по нескольку раз в неделю проделал свою операцию. Учитывались все подробности: как развязать крепления чехлов, как и что отвинтить, как что достать, если высоко, и так далее. Для наглядности обучения мы при каждом удобном случае обступали разбитую машину и рассматривали ее. В этой подготовке складывалось доверие одного ко всем и всех к одному. Теперь товарищи убедились, что я знаю машину, поверили, что, когда настанет время, - подниму и поведу ее по желанному маршруту. А я с каждым днем все глубже проникался ответственностью, взятой на себя, и готовился к полету.
      Самолеты стояли близко. Но как захватить один из них? Как освоить машину так, чтобы быстро, быстрее, чем на экзаменах в авиашколе, запустить моторы, вырулить на старт и взлететь? Вспоминался инструктор нашей авиашколы Александр Мухамеджанов. "Все, что вы здесь выучите, вам пригодится", - любил повторять он, а мы не очень-то интересовались зарубежной авиацией. Командир нашего полка Лагутин говорил: "Нужно знать не только скорости самолетов авиации противника. Этого мало. Моторы, оборудование, приборы необходимо изучить. Мало ли что случается на войне". Все это говорилось тогда будто специально для меня.
      * * *
      Ночами я мысленно по нескольку раз проделывал взлет на "юнкерсе" с нашего островного аэродрома. У меня почти всегда выходило так, что я не взлетал, а погибал, разбивался с самолетом или попадал в руки эсэсовцев. Видимо, мысль была бессильна нарисовать завершенный побег, победную конечную цель. Зато коллективно мы создавали величественную, красивую, фантастическую картину возвращения на Родину. Прежде всего, мы приземлимся только в столице! Почему? А потому, что мы принесем Генеральному штабу нашей армии великие тайны об острове. По нему должны ударить наши бомбардировщики и помочь бежать с острова всем невольникам. Как нас встретят в Москве? Об этом у нас различных мнений не было. Нас захватывала романтика побега.
      И вот как раз теперь, когда мы были так дружны и сплочены и только ждали случая подступить к самолету, Дима Сердюков внезапно оставил нашу команду и перешел в другую, которая работала в лагере. Новой команде поручили рыть какие-то траншеи около столовой, наверное, для подводки труб. Товарищи уговаривали его не делать этого.
      - А сколько же мне ждать? - завопил он. - Ничего не выйдет из того, про что вы треплетесь.
      - Тихо, дуралей! - прикрикнул на него Немченко. - Ты же видишь, какая сейчас погода. Аэродром неделю как вымер.
      - Сами вы мертвые, не верю я вашим сказочкам. Я вон вчера принес в барак двадцать шесть картошек. И сам наелся, и бригадиру дал. А вы - "снять чехлы, струбцинки"... Надоело!
      На следующий день Дима снова принес мешочек картошки и раздал всем членам группы, а на животе, обмотав свое худущее туловище, еще у него были припрятаны несколько вареных картофелин.
      - На, положи, куда знаешь, - передал он мне вареную, и я, конечно, схватил ее обеими руками.
      Что тут делать? Сердюков напал на "золотую" жилу, подкармливает нас и разрушает нашу организацию тем, что сеет среди товарищей желание удовлетворяться малым. Разговоры с Димой ни к чему не привели. Мы убеждали его, что бригадиры, которые сегодня берут у него продукты, завтра изобьют его, а то и казнят за эти подачки: им не нужны свидетели их сомнительных проделок.
      Вареной картошки, которую принес Дима, мы с Емецем немного съели, а остальную спрятали. Когда же на следующий день Емец кинулся в потайной уголок, картошки там не оказалось. В это время прибежал Дима.
      - Давай картошку. Сейчас нужно.
      _ - Нету, - беспомощно развел руками Михаил. - Кто-то украл.
      - Вы сами ее сожрали! - закричал Дима.
      - Чтоб ты пропал, коли такое мелешь, - выругался Емец.
      - Сами пропадете, если я захочу! - завизжал Дима. Мы стояли совершенно растерянные.
      - Что же ты думаешь нам сделать? - потихоньку спросил я.
      - Пойду и скажу, что ты - летчик.
      Я подмигнул Емецу, он исчез, а я продолжал разговор с Димой Сердюковым, который настаивал, чтобы ему отдали картошку.
      - Теперь я вижу, что ты не настоящий товарищ, а мелкий человечишка. Такой, как и твоя картошка.
      Он замолчал.
      - Так, значит, пойдешь и скажешь, кто я. А кто же тебе поверит? спросил я.
      - Поверят, я знаю.
      - А ты не подумал, что можешь не дожить до утра, если такими угрозами бросаешься?
      - Я не боюсь вас!
      Тем временем подошли Лупов, Соколов, Кривоногов, Немченко. Мы тесным кольцом обступили Сердюкова. Он понял, что шутить с ним не будут. Начал упрашивать, извиняться.
      - Ах ты паразит, - донимал его своими изысканными ругательствами Михаил Емец, - ах ты сопляк, так ты за пять картофелин способен продать человека? Проси людей, чтобы простили.
      Кто-кто, а Сердюков знал, чем оборачивалось недоверие невольников, и затараторил свои извинения, клятвы, просьбы.
      Все отношения между заключенными держались на доверии и честности. Если кому-то доставался кусочек сверх пайка, он делил свою добычу на двоих или на троих. Хочется напомнить, как мы делили хлеб, который нам выдавали. Мякиш разламывали на маленькие порции, корочку - отдельно, и тот, кто это делал, с закрытыми глазами раздавал кусочки по очереди тому, чье имя ему называли.
      Случаи краж, проявления эгоизма вносили разлад в отношения, вызывали возмущение, и заключенные старались найти нарушителя. Людей глубоко оскорбляли попытки присвоить чужое. Почти все несоветские военнопленные получали из своих стран посылки с продуктами. Кое-кто из них имел свои запасы. Днем в бараке, как известно, оставались только дневальные, и если случались какие-то неприятности, спрос был прежде всего с них. Однажды кто-то украл пайку голландца. Случилось это на дежурстве наших товарищей Ивана Олейника и Фатыха. Их наказали. Это был закон лагеря. И никто не мог отменить мучительного стояния с вытянутыми перед собой руками. Мы проходили мимо наших товарищей, видели их измученные лица, сочувствовали, а помочь ничем не могли.
      Я хорошо знал Ивана Олейника и Фатыха, верил в их честность, и как только они отбыли свое наказание, я бросился к ним.
      - Неужели вы пошли на такое? Теперь нашим людям прохода не дадут.
      - Мы не виноваты, - сказал Фатых. - Мы найдем вора. Через несколько дней вечером, когда мы вернулись с работы, Владимир Немченко, который был дружен с Фатыхом, вдруг приказал всем заключенным построиться. Мы стали в ряды.
      - Сегодня у нас снова произошла кража. Кто-то забрал и съел пайку хлеба. Я сейчас подойду и пусть каждый покажет мне свой язык.
      Немченко обходил строй. И вот он вывел одного заключенного из ряда.
      - Так вот кто обкрадывал нас! - объявил Немченко. - Мы положили в спрятанный хлеб кусочек химического карандаша. Посмотрите, какой язык у этого вора.
      Вор - он был не из наших - упал на колени, начал умолять о пощаде. А заключенные окружили Ивана и Фатыха, жали им руки, извинялись за нанесенную обиду подозрением.
      И снова среди нас воцарилась дружба.
      Неужели Дима Сердюков, который до сих пор проявлял мужество, сдержанность, верность товариществу, скатился до измены? Не слишком ли долго говорим мы о побеге, а практически ничего не делаем? Может быть, потому и потерял веру горячий парень? Пора действовать, пора!..
      Наш "хейнкель"
      Фронт словно навсегда остановился перед широкой Вислой. А наш остров содрогался от запуска ракет. Каждый погожий день мимо того места, где мы работаем, по направлению к стартовым площадкам идут черные шикарные автомобили. В машинах, наверное, конструкторы и инженеры. Затаив дыхание, следят они за полетом ракет. Что-то экспериментируют, изучают.
      Длинные металлические сигары с оглушительным громом вырываются в небо, оставляя огненный хвост, куда-то несут свою разрушительную силу. Они производят на нас угнетающее впечатление. Значит, Гитлер действительно готовит какое-то новое могучее оружие. А что если этим оружием он заставит отступить нашу армию? Тут можешь подумать всякое...
      Во время приездов специалистов на аэродром и интенсивных испытаний ракет я и мои товарищи заметили, что в небо поднимался один и тот же самолет, стоявший в крайнем, ближайшем к нам капонире. Новый двухмоторный "хейнкель" был всегда аккуратно зачехлен, около него возилось и околачивалось больше народу, чем возле других. Нетрудно было догадаться, что этот самолет был связан с испытаниями ракет. Однажды мы, работая на аэродроме, видели даже, как из этого "хейнкеля", когда он был высоко в небе, выпускали какие-то маленькие ракеты, которые, пролетев метров шестьсот, взрывались... "Хейнкель" возвращался на землю, к нему подъезжали легковые автомобили, его окружали инженеры, а бензовоз тут же заливал в самолет горючее.
      Все это происходило неподалеку от места нашей работы, и мы, хоть и копались в снегу, но все видели и запоминали. Вечером, как обычно, разговоры вертелись вокруг дневных наблюдений. И вот единогласно мы сошлись на том, что надо захватить именно этот, всегда заправленный, с утра прогретый "хейнкель".
      Мы приняли это решение где-то в начале января 1945 года и с того момента иначе не называли этот самолет, как наш "хейнкель". Он служил немцам, они ухаживали за ним, но он уже был нашим, потому что мы не спускали с него глаз, мы думали, говорили о нем, мы были прикованы к нему всеми своими чувствами, надеждами. В воображении теперь я не раз уже запускал его моторы, выводил на старт, взлетал на нем выше туч; я преодолевал маршрут и дома приземлялся на этой ширококрылой, с длинным, брюхатым фюзеляжем, чужой машине, к которой я еще и не подступал. Этот "хейнкель" стал отныне нашей целью, нашим ориентиром, он концентрировал все наши усилия, еще прочнее объединял наш экипаж.
      Приходя утром на работу, мы прежде всего должны были убедиться, что наш "хейнкель" на месте, что около него есть мотористы.
      Мы узнавали его по звукам моторов, потому что он стоял ближе всех к нам, всякое движение возле стоянки нас беспокоило, так как это значило, что самолет в полной боеготовности. Обязанности каждого из нас, уже заученные, как таблица умножения, теперь привязывались именно к этому самолету, и мои товарищи так же, как и я, жадно набрасывались на него глазами. А Володя Соколов, понимая нас, так организовал и маршрут и отдых во время обеда, что мы ежедневно бывали на свалке, где ржавели расплющенные и погнутые останки не одного такого же "хейнкеля".
      На аэродроме все дорожки по бокам были выложены кирпичом. Зимой некоторые кирпичи выпали, поломались. Соколов высказал своему прорабу желание привести дорожки в порядок.
      - О, прекрасно! - воскликнул он, удовлетворенно глядя на Владимира. Ты любишь красоту, ты хороший человек. А где мы возьмем кирпич?
      - Герр мастер, мы найдем. Вон видите разрушенный ангар?
      - Яволь!
      - Оттуда наносим.
      - Гут.
      Мастеру настолько понравилась такая старательность что он угостил Соколова сигареткой и, оставляя нашу бригаду на охранника, пожал руку заместителю бригадира.
      Доступ к ангару, за которым лежали разбитые самолеты, был найден. Еще надо было как-то задобрить охранника - напарника нашего "Камрада", который почему-то не являлся на работу. Молодой здоровенный вахман, вероятно, сынок какого-то крупного эсэсовца, не отправленный на фронт, служил здесь своему начальству верой и правдой. Но Володя нашел подход и к его спесивой гордости. Нам всем, и вахману в том числе, привозили обед на аэродром, к ангару. Никто не заботился о том, чтобы наша "зупа" была горячей, мы выплескивали ее в желудки в том виде, в каком она попадала в наши котелки. А герру вахману Володя не разрешал есть остывшую картошку или его ароматную "зупу". Он раздобывал дровишек, подогревал ему еду, а место, где вахман усаживался обедать, выстилал то сухим сеном, принесенным из скирд за ангаром, то камышом, наломанным там же. Еще за час до того, как привозили обед, Соколов начинал "заботиться" о комфорте для нашего вахмана. Если сам он был очень "занят" работой, то приказывал все это проделать мне.
      Скрывшись за ангарами, я бежал к фюзеляжам старых "хейнкелей". С острова не вывозились подбитые самолеты, они валялись вокруг аэродрома, и я радовался им, как настоящим машинам. Во время этой отлучки важнее всего было не засидеться в кабине и не вызвать подозрения. Я ощупывал поржавевшие, скрипучие рычаги, узнавал их назначение, а специально припасенной железкой отрывал надписи, красивые яркие дощечки с инструкциями и прятал их в потайные свои карманы.
      Вот я и вернулся с дровишками, с фанерной дощечкой, которую герр вахман может подложить под себя. Теперь кто-то отпрашивался "по нужде" и шел туда же, и проделывал свои операции со струбцинками, и отвинчивал какие-то краники и трубочки, и тоже прятал их в мешочек, чтобы вечером показать их мне и выслушать мои объяснения. После обеда я старался первым перехватить кастрюльку и чашку вахмана и помчаться туда же, к разрушенному ангару, и помыть их под краном. И на этот раз выгадывал минут пятнадцать, чтобы заглянуть в другую кабину. Моя мысль работала сейчас только в одном направлении: оборудование приборной доски "хейнкеля".
      За разбитым ангаром стояли целые самолеты, и нам понадобилось несколько дней и немного смекалки, чтобы проникнуть туда. Раньше мы не имели права приблизиться к ангару, к самолету, теперь же, с посудой герра вахмана в руках, мы по одному, а иногда и по двое в "поисках" крана заходили в помещения, в которых стояли за высокими дверями готовые к полету машины. В свои походы мы отправлялись в такое время, когда весь технический состав оставлял стоянии самолетов и уходил в столовую на обед.