Глава 1

Спасение

5 марта 1973 года, Дэли-Сити, Калифорния… Не успеваю. Я должен вымыть посуду как можно скорее, иначе останусь без завтрака; вчера меня уже лишили ужина, так что мне обязательно нужно поесть. Мама носится по дому и кричит на братьев. Я слышу, как она, громко топая, идет по коридору в сторону кухни. Опускаю руки обратно в обжигающе горячую воду. Поздно. Она заметила, что я стоял без дела.

ШЛЁП! Мама бьет меня по лицу, и я падаю на пол. Я давно понял, что нельзя оставаться там и ждать следующего удара. Мама воспринимает это как неповиновение, начинает бить еще сильнее и – что страшнее всего – оставляет без еды. Я встаю к раковине и стараюсь не встречаться с мамой взглядом, пока она кричит на меня.

Я покорно молчу и киваю в ответ на ее угрозы. «Пожалуйста, – думаю я, – только дай мне поесть. Можешь бить меня, только не оставляй без еды». От очередного удара я бьюсь головой о кухонный кафель. Слезы притворного поражения бегут по щекам, мама резко разворачивается и уходит, явно довольная собой. Я считаю шаги, убеждаюсь, что мать не вернется, и облегченно вздыхаю. Получилось. Она может издеваться надо мной сколько угодно, но ей не выбить из меня желания выжить.

Я домываю посуду и заканчиваю другие утренние дела. В качестве награды меня ждет завтрак – остатки хлопьев с молоком, которые не доел один из моих братьев. Сегодня – «Лаки Чармз». Несколько глазированных подковок плавают в полупустой миске; я проглатываю их как можно быстрее, пока мама не передумала. Она уже делала это раньше. Ей нравится использовать еду как оружие. Она понимает, что нельзя выкидывать объедки в мусорное ведро, иначе я обязательно вытащу их оттуда. Ей известно большинство моих уловок.

Через несколько минут я уже сижу в старом семейном фургоне. Я слишком долго копался на кухне, поэтому меня придется подвозить до школы. Обычно я добираюсь сам – бегу изо всех сил и успеваю как раз к началу занятий, поэтому не могу стащить еду из чьей-нибудь коробки с завтраком.

Мать высаживает моего старшего брата, но мне приходится остаться в машине – ей нужно рассказать о том, что ждет меня завтра. Она собирается отвезти меня к дяде Дэну. Уж он-то «позаботится обо мне». Звучит как угроза. Я испуганно смотрю на мать, притворяясь, будто мне действительно страшно. Дядя Дэн, конечно, строгий, но он точно не будет обращаться со мной так, как она.

Прежде чем фургон полностью останавливается, я бросаюсь на улицу. Мать кричит, чтобы я вернулся. Я забыл свою мятую коробку с завтраком; последние три года ее содержимое не менялось – два бутерброда с арахисовым маслом и несколько морковных палочек. Прежде чем я закрываю дверь, она говорит: «Скажи им… Скажи, что ты врезался в дверь». А потом добавляет голосом, который я очень редко слышу по отношению к себе: «Хорошего дня». Я смотрю в ее опухшие красные глаза. Маму мучает похмелье после вчерашней пьянки. Ее когда-то красивые блестящие волосы висят неровными грязными прядями. Как обычно, никакой косметики, лишний вес, о котором ей прекрасно известно. В последнее время только так она и выглядит.

Я опоздал, поэтому должен сначала зайти в учительскую. Седая секретарша улыбается мне и желает доброго утра. Потом в учительскую заходит школьная медсестра; она ведет меня в свой кабинет, где мы проходим через обычную процедуру. Сначала она внимательно осматривает мое лицо и руки. «Что с твоим глазом?» – спрашивает она.

Я робко отвечаю: «Случайно врезался в кухонную дверь…»

Она улыбается и качает головой. Достает блокнот из ящика стола. Перелистывает несколько страниц и протягивает его мне.

– Вот, – показывает она, – ты говорил это в прошлый понедельник. Помнишь?

Я быстро придумываю новую историю:

– Я играл в бейсбол, и меня ударили битой. Случайно. «Случайно». Я должен говорить это каждый раз. Но медсестру не так просто обмануть. Она мягко ворчит на меня, чтобы я сказал правду. В конце концов я всегда признаюсь, хотя и чувствую, что должен защищать маму.

Медсестра уверяет, что со мной все будет хорошо, и просит снять одежду. Я слышу это уже целый год, так что сразу подчиняюсь. В моей рубашке с длинными рукавами больше дыр, чем в швейцарском сыре. Я ношу ее почти два года. Мама заставляет надевать ее каждый день – это еще один способ унизить меня. Штаны протерлись, а ботинки прохудились так, что видно пальцы. Пока я стою в одном белье, медсестра записывает в блокнот мои синяки и ушибы. Внимательно считает шрамы на моем лице, проверяя, не упустила ли что-нибудь в прошлый раз. Просит меня открыть рот, чтобы посмотреть зубы: передние откололись, когда я ударился о кухонный стол. Делает еще несколько записей. Продолжает осмотр, задерживаясь на старом шраме у меня на животе.

– А сюда, – она глубоко вздыхает, – она ударила тебя ножом?

– Да, мэм, – отвечаю я. «Нет! – кричу про себя. – Я все испортил… снова!»

Медсестра, судя по всему, заметила мое замешательство. Откладывает записную книжку в сторону и обнимает меня. «Боже, – думаю я, – она такая теплая». Не хочу, чтобы она меня отпускала. Хочу и дальше стоять вот так. Я крепко зажмуриваюсь, и несколько секунд в мире не существует ничего, кроме теплоты и чувства защищенности. Медсестра гладит меня по голове. Я вздрагиваю – она случайно задевает шишку, которая осталась после утреннего «разговора» с мамой. Затем медсестра уходит. Я бросаюсь к своим вещам, чтобы поскорее одеться. Никто не знает, но я стараюсь все делать как можно быстрее.

Медсестра возвращается через несколько минут с директором – мистером Хансеном. Вместе с ним приходят мисс Вудс и мистер Зиглер, мои учителя. Мистер Хансен очень хорошо меня знает. Я бываю в его кабинете чаще, чем другие ученики. Он просматривает записи медсестры, пока она рассказывает ему о своих наблюдениях. Я боюсь встречаться с ним взглядом, этот страх вынесен из общения с матерью. А еще я не хочу ничего ему говорить. В прошлом году он позвонил маме и спросил, откуда у меня синяки. В то время он понятия не имел о том, что происходит на самом деле. Мистер Хансен знал только, что я – проблемный ребенок, крадущий еду. Когда я пришел в школу на следующий день, он увидел, что со мной сделала мать. Больше он ей не звонил.

Мистер Хансен хрипло говорит, что с него хватит. Я начинаю трястись от страха. «Он снова позвонит маме!» – молча кричу я. Не выдерживаю и начинаю плакать. Тело трясется, подобно желе, я всхлипываю, как ребенок, и прошу мистера Хансена не звонить матери.

– Пожалуйста, – скулю я, – только не сегодня! Вы не понимаете, сегодня же пятница!

Мистер Хансен уверяет, что не собирается звонить моей матери, и отправляет меня в класс. Первый урок уже закончился, так что я сразу иду на английский к миссис Вудворт. Сегодня контрольная на знание штатов и их столиц. Обычно я хорошо учусь, но в последние месяцы оценки перестали меня волновать, я сдался; уроки больше не помогают отвлечься от того, что творится дома.

Когда я вхожу в класс, остальные ученики начинают зажимать носы, шипеть и фукать. Учительница, заменяющая нашего обычного преподавателя, машет рукой перед лицом. Она не привыкла к моему запаху. Она протягивает мне листок с заданием так, чтобы я не подходил к ней слишком близко. Прежде чем я успеваю занять свое место позади всего класса и открыть окно, меня снова вызывают к директору. Класс вздыхает с нескрываемым облегчением. Я изгой, меня здесь не любят.

Я мчусь в учительскую; тяжело дышу – горло до сих пор болит после вчерашней «игры», придуманной мамой. Секретарь отводит меня в комнату, где отдыхают учителя. Она открывает дверь, и мне требуется несколько секунд, чтобы понять, кто меня ждет. За столом сидят мистер Зиглер, мой классный руководитель, мисс Мосс, учительница математики, школьная медсестра, мистер Хансен и полицейский. Я холодею от страха. Не знаю, что делать: бежать прочь или стоять тут и надеяться, что на меня обрушится крыша. Секретарь закрывает за мной дверь, а мистер Хансен делает знак, чтобы я проходил и садился. Я занимаю место во главе стола и сразу начинаю объяснять, что я ничего не крал… сегодня. Все почему-то улыбаются, хотя только что хмурились. Я еще не знаю, что они решили рискнуть своей работой ради моего спасения.

Полицейский объясняет, почему мистер Хансен вызвал его. Я съеживаюсь в кресле. Полицейский просит меня рассказать о маме. Я мотаю головой. Я и так слишком много болтал, моя мать непременно узнает об этом. Кто-то пытается меня успокоить. Кажется, это мисс Мосс. Она говорит, что все будет хорошо. Я тяжело вздыхаю, скрещиваю руки на груди и неохотно рассказываю о том, что со мной делает мама. Потом медсестра просит меня встать, чтобы полицейский мог рассмотреть шрам у меня на животе. Я пытаюсь убедить их, что это был несчастный случай (ведь мама на самом деле не собиралась бить меня ножом). Плачу и говорю, что мама наказывала меня только потому, что я плохой. Пусть они оставят меня в покое. Внутри ворочается холодный склизкий ком. Я знаю, что после стольких лет никто ничего не может сделать.

Через несколько минут меня просят выйти и подождать у секретаря. Пока я иду к двери, взрослые смотрят на меня и качают головой, словно с чем-то соглашаются. Я беспокойно верчусь в кресле, пока секретарь что-то печатает. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем мистер Хансен зовет меня назад в кабинет. Мисс Вудс и мистер Зиглер выходят мне навстречу. Они выглядят счастливыми и одновременно встревоженными. Мисс Вудс садится на колени и обнимает меня. Не думаю, что когда-либо забуду запах ее волос. Она отпускает меня и отворачивается, чтобы я не видел, как она плачет. Вот теперь мне действительно страшно. Мистер Хансен протягивает мне поднос с завтраком из школьной столовой. «Господи, неужели уже столько времени?» – молча удивляюсь я.

Я набрасываюсь на еду и заглатываю ее так быстро, что почти не ощущаю вкус. Через несколько минут от завтрака ничего не остается. Директор уходит и возвращается с коробкой печенья, но на этот раз просит меня есть помедленнее. Понятия не имею, что происходит. Может, за мной приехал отец, который давно уже не живет с мамой? Но это маловероятно. Полицейский спрашивает у меня домашний адрес и телефон. «Ну вот и все! – вздыхаю я про себя. – Я возвращаюсь в ад! Она снова меня накажет!»

Полицейский что-то записывает в блокнот, мистер Хансен и медсестра не мешают ему. Наконец он закрывает блокнот и говорит директору, что получил достаточно информации. Я оглядываюсь на мистера Хансена. Его лицо покрыто потом. Чувствую, как желудок скручивается в узел. Кажется, меня сейчас стошнит.

Директор открывает дверь; сейчас большая перемена, все учителя собрались перед его кабинетом и смотрят на меня. Мне ужасно стыдно. «Они знают, – думаю я, – они знают правду о моей матери. Всю правду». Для меня очень важно, чтобы они знали – на самом деле я не плохой. Я так хочу, чтобы меня любили, чтобы ко мне хорошо относились. Я выхожу в коридор. Мистер Зиглер поддерживает мисс Вудс. Она плачет, без конца всхлипывает и вытирает слезы. Она снова обнимает меня и быстро отворачивается. Мистер Зиглер жмет мне руку.

– Будь хорошим мальчиком, – говорит он.

– Я постараюсь, сэр. – Это все, что я могу сказать. Школьная медсестра молча стоит позади мистера Хансена. Все говорят мне до свидания. Теперь я точно знаю, что отправляюсь в тюрьму. «Ну и ладно, – думаю я, – зато там она не сможет меня достать».

Полицейский ведет меня к машине мимо столовой. Я вижу, как ребята из моего класса играют в вышибалы. Вот они заметили меня и остановились. «Дэвида арестовали! Дэвида арестовали!» – кричат они. Полисмен похлопывает меня по плечу и говорит, что все в порядке. Он сажает меня в машину, и мы отъезжаем от школы; я смотрю назад и вижу, что некоторые ребята с тревогой смотрят мне вслед. Перед тем как я ушел, мистер Зиглер предупредил меня, что расскажет остальным ребятам правду. Я бы все отдал, чтобы оказаться в классе, когда они узнают, что я не такой плохой, как они думали.

Через несколько минут мы подъезжаем к полицейскому участку Дэли-Сити. Я боюсь, что мама уже там, и не хочу вылезать из машины. Полицейский открывает дверь и аккуратно вытаскивает меня наружу. Он отводит меня в большой кабинет, где никого больше нет. Садится на стул в углу, чтобы напечатать какие-то документы. Я искоса поглядываю на него и медленно доедаю печенье. Я растягиваю удовольствие, наслаждаясь каждым кусочком. Неизвестно, когда мне удастся поесть в следующий раз.

Полицейский заканчивает с бумагами, когда время приближается к двум часам. Он снова спрашивает у меня домашний телефон.

– Зачем он вам? – хнычу я.

– Я должен позвонить ей, Дэвид, – мягко говорит он.

– Нет! – твердо заявляю я. – Отвезите меня назад в школу. Вы что, не понимаете? Она не должна узнать, что я вам все рассказал!

Он пытается успокоить меня при помощи очередного печенья и медленно набирает 7-5-6-2-4-6-0. Я смотрю, как вращается диск телефона, потом подхожу к полицейскому. Вытянувшись вверх, я пытаюсь расслышать, что происходит на том конце провода. Мама берет трубку. Ее голос пугает меня. Полицейский машет мне, чтоб я отошел, после чего делает глубокий вдох и начинает:

– Миссис Пельцер, это офицер Смит из полицейского управления Дэли-Сити. Ваш сын Дэвид сегодня не вернется домой. Теперь о нем позаботится Департамент по делам молодежи Сан Матео. Если у вас есть какие-то вопросы, звоните им.

Он вешает трубку и улыбается.

– Ну вот, все не так страшно! – замечает он. Но судя по выражению его лица, он скорее пытается убедить в этом себя, чем меня.

Через несколько миль мы оказываемся на шоссе 280, которое выведет нас из Дэли-Сити. Я смотрю в окно и вижу справа от дороги знак «САМОЕ КРАСИВОЕ ШОССЕ В МИРЕ». Когда мы выезжаем из города, полицейский облегченно улыбается.

– Дэвид Пельцер, ты свободен, – говорит он.

– Что? – Я изо всех сил сжимаю в руках коробку с печеньем. – Не понимаю. Разве вы не отправите меня в тюрьму?

Он снова улыбается и слегка сжимает мое плечо.

– Нет, Дэвид. Честное слово, тебе не о чем беспокоиться. Твоя мать больше никогда тебя не обидит.

Я откидываюсь назад. На секунду меня ослепляет отражение солнца в зеркале заднего вида. Я отворачиваюсь и чувствую, как по щеке бежит слеза.

– Я свободен?

Глава 2

Счастливые времена

За несколько лет до того, как моя жизнь превратилась в кошмар, у нас была обычная американская семья. Родители окружали меня и двух моих братьев любовью и заботой. Мы жили в скромном доме с двумя спальнями, расположенном в благополучном районе Дэли-Сити. Помню, в солнечные дни я любил смотреть из окна гостиной на ярко-оранжевые башни моста Золотые ворота и силуэт Сан-Франциско вдалеке.

Мой папа, Стивен Джозеф, работал пожарным на станции в центре города. Он был высоким и широкоплечим, а его мускулам любой бы позавидовал. А еще у него были густые кустистые брови, и мне очень нравилось, когда он подмигивал мне и называл Тигром.

Моя мама, Кэтрин Роэрва, была женщиной среднего роста, внешне ничем не примечательной. Я даже не могу вспомнить, какого цвета были ее волосы и глаза. Но одно я помню точно: она буквально светилась любовью к своим детям. Главным маминым качеством была решительность, а еще она отличалась богатым воображением и изобретательностью.

Она старалась самостоятельно решать все семейные проблемы. Однажды, когда мне было четыре года (или пять), мама сказала, что заболела, и вдруг начала странно себя вести. В тот вечер папа работал на станции. После того как мы пообедали, мама внезапно сорвалась с места и начала красить в красный цвет лестницу, ведущую в гараж. Она кашляла от запаха, но продолжала методично возить кисточкой по каждой ступеньке. Краска еще даже не успела высохнуть, когда мама принялась возвращать на место резиновые коврики. Все – и коврики, и мама – покрылось красными пятнами. Наконец она закончила, вернулась в дом и упала на диван. Помню, я спросил маму, почему она положила коврики, не дождавшись, пока краска высохнет. А она улыбнулась и ответила: «Я просто хотела удивить твоего папу».

Что касается домашнего хозяйства, то мама была невероятной чистюлей. После того как мы с братьями заканчивали завтракать, она принималась мыть посуду, дезинфицировать все вокруг, протирать пыль и пылесосить. Она убиралась во всех комнатах каждый день, а когда мы подросли, мама и нас научила следить за порядком в своих спальнях. Перед домом она устроила маленький цветочный сад, который был предметом зависти всех соседей, и методично ухаживала за своими зелеными подопечными. Казалось, все, к чему она прикасается, превращается в золото. Мама ничего не делала наполовину и постоянно говорила нам, что, чем бы мы ни занимались, мы должны отдаваться этому занятию целиком.

А еще она была талантливым кулинаром. Мне кажется, из всех домашних дел ей больше всего нравилось придумывать новые интересные блюда для всей семьи. В те дни, когда папа был дома, мама проводила на кухне большую часть дня. А когда папа работал, она возила нас в город и показывала разные интересные места. Однажды она отвела нас в Чайна-таун. Пока мы ехали по кварталу, мама рассказывала об истории и культуре Китая. Когда мы вернулись, она включила проигрыватель, и дом наполнился прекрасными звуками восточной музыки. Затем она украсила гостиную китайскими фонариками, а вечером нарядилась в кимоно и приготовила на ужин что-то необычное, но очень вкусное. Каждый из нас получил по печенью с предсказанием, которые мама сама нам зачитала. В тот момент мне казалось, что бумажка из печенья определит мою судьбу. Через несколько лет, когда я научился читать, я нашел одну из них. В ней значилось: «Люби и почитай мать свою, ибо она подарила тебе жизнь».

В те дни наш дом был полон животных – кошек и собак, – а в аквариумах плавали яркие экзотические рыбки и морская черепашка по имени Тор. Черепашку я помню лучше всего, потому что мама разрешила мне самому придумать ей имя. Я очень гордился, потому что мои братья уже придумывали имена нашим кошкам и собакам, а теперь наступила моя очередь. Черепашку я назвал в честь любимого героя из мультфильмов.

Большие и маленькие аквариумы стояли по всему дому; точно помню, что два было в гостиной, а один, в котором жили гуппи, – в спальне. Мама украшала их разноцветными камушками и блестящей фольгой, старалась сделать похожими на настоящее морское дно. Мы часто сидели перед аквариумами, пока она рассказывала нам про разные виды рыб.

Как-то в воскресенье одна из наших кошек начала себя очень странно вести. Мама сразу поняла, что с ней происходит. Она собрала нас рядом с животным и объясняла, в чем заключается процесс рождения, пока на свет появлялись маленькие котята. Когда все закончилось, она рассказала нам о великом чуде жизни. Независимо от того, чем занималось наше семейство, мама помогала нам извлечь из этого урок, хотя часто мы и не осознавали, что учимся чему-то.

В те замечательные годы праздники в нашем доме начинались с Хеллоуина. Однажды октябрьской ночью, когда на небо выплыла полная луна, мама позвала нас на улицу, чтобы посмотреть на большую небесную «тыкву». Когда мы вернулись в спальню, она предложила нам заглянуть под подушки, где мы неожиданно обнаружили новые гоночные машинки. Мы с братьями завопили от радости, а мамино лицо осветилось довольной улыбкой.

После Дня благодарения мама обычно спускалась в подвал и возвращалась оттуда с большой коробкой рождественских украшений. Взобравшись на стремянку, она подвешивала к потолку разные гирлянды и венки. И через некоторое время каждая комната в доме наполнялась предпраздничной атмосферой. На дубовом комоде в гостиной мама расставляла красные свечи, а на стеклах рисовала снежные узоры. Окна в нашей спальне она украшала рождественскими огоньками, и каждую ночь я засыпал под их мягкое разноцветное свечение.

Отец всегда приносил большую елку, почти до потолка, и мы всей семьей несколько часов ее наряжали. Каждый год папа поднимал одного из нас к верхушке дерева и разрешал закрепить там рождественского ангела. Закончив с елкой, мы ужинали, забирались в семейный фургон и ездили по окрестностям, любуясь украшениями на соседних домах. Мама всегда говорила, что в следующем году мы еще лучше подготовим наш дом к Рождеству, хотя мы с братьями и так были уверены, что лучше некуда. Вечером мама рассаживала нас у камина, давала каждому по стакану с яичным коктейлем и рассказывала истории, пока Бин Кросби пел по радио свое знаменитое «Белое Рождество». Я так волновался в преддверии праздника, что едва мог уснуть. Иногда мама баюкала меня перед камином, и я дремал под треск поленьев.

Рождество приближалось, и мы с братьями ждали его с растущим нетерпением. Куча подарков у наряженной елки росла день за днем. Когда наступал сочельник, там лежало уже по несколько свертков для каждого из нас.

Двадцать четвертого декабря, после праздничного обеда и пения гимнов, нам разрешали открыть по одному подарку. А потом отправляли спать. Я всегда держал ушки на макушке, надеясь услышать, как к нашему дому летят сани Санта-Клауса. Но каждый раз засыпал до того, как его олени опускались на крышу.

Перед рассветом мама тихонько прокрадывалась в нашу комнату и шептала: «Санта здесь!» Однажды она нарядила нас в желтые пластиковые каски, вроде тех, что носят строители, и в таком виде отправила в гостиную. И потом мы целую вечность распаковывали рождественские подарки, скрытые под плотным слоем оберточной бумаги. Затем мы вместе с мамой в новых костюмах выбегали на задний двор, чтобы через окно полюбоваться нашей елкой. Помню, что в тот год мама стояла там и плакала. Я спросил, почему ей грустно. И она ответила, что она плачет от счастья, ведь у нее такая замечательная семья.

Из-за работы папы часто сутками не бывал дома, и мама возила нас по разным интересным местам, вроде парка «Золотые ворота» в Сан-Франциско. Мы бродили по дорожкам, и она рассказывала нам, как тут было раньше. Она любовалась цветами, растущими в парке, и хотела посадить такие же у нас в саду. В конце прогулки мы всегда посещали аквариум Стейнхарта. Мы с братьями мчались вверх по ступенькам и скрывались за тяжелыми дверями. Там, за медной изгородью с узором из морских коньков, журчал маленький водопад, а в пруду дремали аллигаторы и большие черепахи. Когда я был маленький, то больше всего в парке любил именно аквариум. Однажды я представил, что могу упасть за забор и оказаться в пруду с крокодилами.

Я ничего не сказал вслух, но мама почувствовала мой страх. Она посмотрела на меня и заботливо сжала мою руку в своей ладони.

Весна всегда означала пикники. Накануне вечером мама готовила угощение: жареную курицу, салат, бутерброды и множество сладостей на десерт. На следующий день, рано утром, мы всей семьей ехали в парк Джуниперо Серры. Там мы с братьями как сумасшедшие носились по траве и без устали качались на качелях – все выше и выше. Каждый раз мы выдумывали что-то новое, и маме приходилось звать нас по несколько раз, когда приходило время обеда. Мы заглатывали еду, почти не чувствуя вкуса, и снова мчались на поиски приключений. А родители лежали на одеяле, потягивали красное вино и, улыбаясь, наблюдали за тем, как мы играем.

Настоящим ежегодным чудом были летние каникулы. Мама была главным организатором и вдохновителем. Она продумывала каждую деталь и сияла от гордости, когда все получалось как надо. Обычно мы отправлялись в Портолу или парк Мемориал, где ставили большую зеленую палатку и жили на природе целую неделю. Но если папа поворачивал на север и ехал по мосту Золотые ворота, я знал, что отдыхать мы будем в самом замечательном месте на земле – на реке Рашн-Ривер.

Лучше всего мне запомнилась поездка на реку в тот год, когда я был в детском саду. В последний день занятий мама попросила отпустить меня на полчаса пораньше. Папа посигналил из машины, и я пулей помчался к дороге по склону холма, на котором стояла школа. Меня переполняло счастье, ведь я знал, куда мы едем. Во время путешествия я зачарованно смотрел на бесконечные виноградные поля. Когда мы въехали в Гверневиль, я опустил стекло, чтобы вдохнуть сладкий аромат секвой.

Каждый день означал новое приключение. Мы с братьями в специальных кроссовках лазали по огромному обгоревшему пню или отправлялись купаться на пляж Джонсона. Оттуда нас просто невозможно было увести. Мы выходили из хижины в девять утра, а возвращались только в три. Мама учила нас плавать на мелководье в небольшой заводи. В то лето она показала мне, как правильно держаться на воде. И очень гордилась, когда я наконец научился плавать на спине.

По утрам я просыпался с ощущением, что впереди меня ждет нечто волшебное. Однажды после ужина мама с папой повели нас смотреть на закат. Держась за руки, мы тихо прошли к реке мимо домика мистера Паркера. Зеленая вода казалась гладкой, как стекло. Голубые сойки сердито щебетали на других птиц, а теплый ветер шевелил волосы у меня на макушке. Не говоря ни слова, мы смотрели, как огненный шар солнца тонет за высокими деревьями, оставляя на небе светло-синие и ярко-оранжевые полосы. Вдруг я почувствовал, что кто-то обнимает меня за плечи. Я думал, что это был мой отец. Повернулся и с гордостью обнаружил, что меня крепко прижимает к себе мама. Я слышал, как бьется ее сердце. Никогда мне не было так спокойно и тепло, как в те минуты на берегу реки Рашн-Ривер.

Глава 3

Плохой мальчик

Мои отношения с мамой изменились внезапно, и похвалу сменило наказание. Временами было настолько плохо, что у меня не хватало сил даже отползти в сторону, – пусть от этого и зависела моя жизнь.

В детстве я, наверное, был более шумным ребенком, чем мои братья. К тому же мне всегда не везло: родители ловили на шалостях и проказах именно меня, пусть даже мы с братьями совершали одно и то же «преступление». Сначала меня просто ставили в угол. К тому времени я уже боялся мамы. Очень сильно боялся. И никогда не просил, чтобы меня отпустили пораньше. Я садился и ждал, когда в комнату зайдет кто-то из братьев, чтобы уже они шли к маме и спрашивали, можно ли Дэвиду пойти поиграть.

К тому времени мама стала вести себя совсем иначе. Когда папа уходил на работу, она целыми днями лежала на диване, одетая в банный халат, и смотрела телевизор. Вставала только для того, чтобы сходить в туалет, налить себе что-нибудь выпить или разогреть остатки еды. Когда она кричала на нас, то ее голос – голос нашей заботливой мамы – превращался в визг злобной ведьмы. Вскоре я уже дрожал от страха, стоило ей всего лишь открыть рот. Даже если она ругала моих братьев, я все равно бежал прятаться в комнату, надеясь, что она вернется на диван – к выпивке и телевизору. Через некоторое время я научился определять, какой будет день, по тому, во что она одета. Я мог вздохнуть с облегчением, если мама выходила утром из комнаты в красивом платье и с макияжем на лице. В такие дни она улыбалась нам.

Когда мама решила, что «стояние в углу» уже неэффективно, она перешла к «наказанию зеркалом». Сначала это было незаметной формой наказания. Она просто хватала меня, прижимала к зеркалу и принималась возить заплаканным лицом по холодному гладкому стеклу. Затем она заставляла меня снова и снова повторять: «Я плохой мальчик! Я плохой мальчик!» Я должен был стоять и смотреть в зеркало. И я стоял, вытянув руки по швам, покачиваясь взад и вперед, с ужасом ожидая того момента, когда по телевизору начнется реклама. Я знал: мама тяжелой походкой пройдет по коридору, чтобы проверить, не ушел ли я от зеркала. И еще раз объяснит мне, какой я отвратительный ребенок. Если братья заходили в комнату и видели, что я стою перед зеркалом, то равнодушно пожимали плечами и продолжали играть, словно меня там не было. Сначала я завидовал им и обижался, а потом понял, что они всего лишь пытались уберечь себя.

Пока папа был на работе, мама часто криками и воплями заставляла нас искать по всему дому какую-нибудь вещь, которую потеряла. Обычно поиски начинались утром и длились по нескольку часов. Меня чаще всего посылали в гараж, который находился под домом. Но даже там я дрожал от страха, слыша, как мама кричит на кого-то из братьев.

Это продолжалось долгие месяцы. В конце концов, никого, кроме меня, больше не заставляли искать потерянные вещи. Однажды я забыл, что именно ищу. И когда робко спросил об этом маму, она ударила меня по лицу. В тот момент она лежала на диване и даже не оторвала взгляда от телевизора. Кровь хлынула из носа, и я заплакал. Мама схватила со стола салфетку, оторвала кусок и запихала мне в ноздрю. «Ты прекрасно знаешь, что мне нужно! – рявкнула она. – Вот иди и ищи!» Я сломя голову помчался в подвал и постарался шуметь как можно громче, чтобы мама не усомнилась в моем рвении. Когда я уже стал привыкать к подобным заданиям, то иногда начинал воображать, будто действительно нашел то, что она потеряла. Я представлял, как поднимусь по лестнице, с гордостью отдам ей эту вещь, а она обнимет меня и поцелует. И потом мы будем жить счастливо, совсем как раньше. Но я так ничего и не смог найти, а мама не позволила мне забыть, что я – дрянной, бесполезный мальчишка.

Хоть я и был ребенком, я не мог не заметить, как она менялась в присутствии отца. С причесанными волосами и макияжем на лице, мама вела себя спокойнее. Я очень радовался, когда папа был дома. Если он не на работе, значит, она не будет бить меня, наказывать зеркалом и отправлять в гараж. Отец стал моим защитником. Стоило ему отправиться в гараж, чтобы поработать, я шел следом за ним. Если он устраивался с газетой в любимом кресле, я садился у него в ногах. По вечерам после ужина мы с папой убирали со стола: он мыл посуду, а я вытирал. Я знал, что, пока я рядом с отцом, мне не причинят вреда.

Однажды, когда папа уходил на работу, я пережил глубокий шок. После того как он попрощался с Роном и Стэном, отец встал на колени, положил руки мне на плечи и попросил быть «хорошим мальчиком». Мама стояла позади него, скрестив руки на груди, и зловеще улыбалась. Я посмотрел в глаза отцу и понял в тот же миг, что я – «плохой мальчик». Мне стало холодно, по спине забегали ледяные мурашки. Я хотел схватить папу и никогда не отпускать, но не успел даже обнять: он встал и вышел из дома, не сказав ни слова.

Некоторое время после папиного предупреждения между мной и мамой все было тихо. Когда отец был дома, мы с братьями обычно играли до трех часов дня. Потом мама включала телевизор, чтобы мы могли посмотреть мультики. А для моих родителей наступал «счастливый час». Папа выставлял на кухонный стол бутылки с алкоголем и красивые высокие бокалы. Резал лимоны и лаймы на дольки, выкладывал на маленькое блюдце рядом с банкой вишен. Они часто пили с трех часов и до тех пор, пока мы с братьями не отправлялись спать. Помню, как родители танцевали на кухне под музыку из радиоприемника. Мама с папой прижимались друг к другу и выглядели очень счастливыми. И в такие моменты я думал, что могу забыть о своих бедах. Я ошибался. Мои беды только начинались.

Спустя пару месяцев, в воскресенье, когда отец был на работе, мы с братьями играли в нашей комнате и вдруг услышали, как мама с криками бежит к нам. Рон со Стэном рванули в гостиную, чтобы спрятаться. А я сразу сел на стул. Мама приближалась ко мне, вытянув руки. Я отодвигался вместе со стулом, пока не уперся в стену. Мама смотрела на меня стеклянными глазами, от нее пахло выпивкой. Я закрыл глаза, и удары стали сыпаться на меня со всех сторон. Попытался защитить лицо руками, но мама не давала мне этого сделать. Казалось, избиение не закончится никогда. Наконец мне удалось прикрыть лицо, но мама схватила меня за руку – и в этот момент потеряла равновесие, резко отступив назад. Она резко дернула меня, я услышал, как что-то хлопнуло, и почувствовал резкую боль в плече. Судя по удивленному выражению лица, мама тоже слышала хлопок, поэтому быстро отпустила меня, развернулась и вышла из комнаты, как будто ничего не случилось. Я придерживал правой рукой поврежденную левую и чувствовал, как она наливается болью.

Вечером мы ужинали перед телевизором. Еда стояла на подносе, но когда я попытался взять стакан молока, то понял, что рука меня не слушается. Пальцы шевелились, но все остальное – от плеча до ладони – безвольно висело вдоль туловища. Я умоляюще посмотрел на маму. Она отвернулась. Я чувствовал: что-то со мной не так, – но был слишком напуган, поэтому молчал. Просто сидел вместе со всеми и смотрел на поднос с едой. В конце концов мама разрешила мне пойти спать пораньше, приказав лечь на верхнюю койку кровати. Обычно я ложился на нижнюю. Рука сильно болела, так что я ворочался до утра, стараясь не тревожить ее, пока не уснул.

Но вскоре мама разбудила меня и сказала, что во сне я упал с верхней полки. По дороге в больницу она вела себя так, будто ее сильно беспокоит мое состояние. Когда мама рассказала доктору о моем падении, по его взгляду я понял, что он ей не поверил. Но я слишком боялся наказания, чтобы признаться. Для папы она приготовила еще более трагичную историю. Ему она красочно описывала, как пыталась подхватить меня, когда я падал. Я сидел у нее на коленях, слушал и понимал, что мама больна. Но страх мешал мне рассказать отцу правду. Я понимал, что если открою рот, то следующий «несчастный случай» будет куда серьезнее.

Школа стала для меня настоящим убежищем. Я с радостью проводил время вдали от мамы. На переменах превращался в маленького дикаря и носился по игровой площадке. Я легко заводил друзей и был очень счастлив в школе. И вдруг, в конце весны, когда я пришел домой после уроков, мама затащила меня в свою спальню. Она стала кричать, что меня оставляют на второй год в первом классе, так как я был плохим мальчиком. Я ничего не понимал – у меня же было больше «счастливых мордочек», чем у кого-либо из учеников! Я слушался учительницу, и она ко мне хорошо относилась. Но мама продолжала вопить, что я позорю нашу семью и буду жестоко наказан. Она решила, что отныне мне навсегда запрещено смотреть телевизор. Я останусь без обеда и буду делать по дому все, что она прикажет. После очередной порции ругани мама отправила меня в гараж, и я стоял там, пока не пришло время спать.

А летом, когда вся семья отправилась в поход, меня оставили у тети Джози. Просто высадили из машины, ничего не объяснив. Я чувствовал себя отверженным, когда смотрел вслед удаляющемуся семейному фургону. Мне было очень грустно и одиноко. Я попытался сбежать из тетиного дома, чтобы найти свою семью. По какой-то причине мне очень хотелось быть рядом с мамой. Далеко я не убежал, а позже тетя сообщила маме о моей выходке. Когда папа ушел на дежурство, я сполна заплатил за плохое поведение. Мама лупила меня и пинала, пока я не упал на пол. Я пытался объяснить, что сбежал только потому, что хотел быть вместе с ними. Пытался рассказать, как сильно скучал без нее, но мама запретила мне говорить. Мне было больно, и я не хотел молчать. Тогда мама схватила кусок мыла из ванной и запихнула его мне в рот. С того момента мне разрешалось говорить только в тех случаях, когда она приказывала мне.

Осенью я вернулся в первый класс – и не слишком огорчился. Я знал больше, чем другие ученики, поэтому стал считаться гением. Поскольку меня оставили на второй год, мы со Стэном оказались в одном классе. В школе мы были лучшими друзьями, а дома… мы оба знали, что лучше ему со мной не общаться.

Однажды я прибежал с уроков, чтобы похвастаться своими оценками. А мама снова затащила меня в комнату и начала кричать, что ей пришло письмо с Северного полюса. И в нем говорилось, что я – «плохой мальчик» и Санта ничего мне не подарит на Рождество. Мама была в ярости, ведь я снова опозорил семью. Я стоял, не понимая, что происходит, а она продолжала жестоко издеваться надо мной. Казалось, будто я живу в созданном мамой ночном кошмаре, и мне остается лишь надеяться, что она в конце концов проснется. На Рождество под елкой я обнаружил всего пару подарков, и те пришли от дальних родственников. Утром двадцать пятого декабря Стэн осмелился спросить у мамы, почему Санта не принес мне ничего, кроме двух раскрасок. Она наставительно произнесла: «Санта дарит игрушки только хорошим мальчикам и девочкам». Я заметил, с какой грустью посмотрел на меня брат. Он тоже заметил нездоровое поведение мамы. Поскольку я до сих пор был наказан, даже в Рождество мне пришлось надеть рабочую одежду и заняться домашними делами. Пока я чистил ванну, краем уха услышал, как ругаются мама с папой. Она злилась на него за то, что он купил мне раскраски «у нее за спиной». Мама говорила, что она отвечает за воспитание «мальчишки», а он поставил под сомнение ее авторитет, сделав ему подарок. Чем дольше отец спорил, тем злее она становилась. Я уже знал, что он проиграет и я останусь совсем один.

Несколько месяцев спустя мама стала вожатой нашего скаутского отряда. Когда к нам домой приходили другие ребята, она обращалась с ними, как с королями. Некоторые потом признавались мне, что хотели бы, чтобы их мамы были похожи на мою. Я никогда не отвечал, но про себя гадал, что бы они сказали, узнав правду. Мама была вожатой всего пару месяцев. Когда она бросила это занятие, я облегченно вздохнул, ведь теперь по средам я мог ходить на собрания в гости к другим мальчикам.

Как-то раз я вернулся из школы, чтобы переодеться в синюю с золотым скаутскую форму. Дома были только мы с мамой, и по выражению ее лица я мог сказать, что она жаждет крови. Для начала она повозила меня лицом по зеркалу в спальне. Потом схватила за руку и потащила к машине. Пока мы ехали к дому, где должно было проходить собрание отряда, она рассказывала, что сделает со мной, когда мы вернемся. Я забился в угол между передним сиденьем и дверью, но это не помогло. Она дотянулась до меня, вцепилась пальцами в подбородок и заставила повернуть голову в ее сторону. Я увидел безумные, налитые кровью глаза. Когда мы подъехали к дому новой вожатой, я жалобно проскулил, что был плохим мальчиком, поэтому не смогу сегодня присутствовать на собрании. Она вежливо улыбнулась и сказала, что будет ждать меня в следующую среду. Больше я ее никогда не видел.

Мы приехали домой. Мама приказала мне раздеться и стать возле кухонной плиты. Меня колотило от смеси страха и смущения. Мама объяснила, в чем заключалось мое отвратительное преступление. Оказывается, она часто приезжала к школе, чтобы посмотреть, как мы с братьями играем на площадке во время большой перемены. Она заявила, что своими глазами видела меня играющим на траве, хотя строго-настрого запретила мне делать это. Я быстро ответил, что никогда не играл на траве. Я знал, что мама ошиблась. Наградой за соблюдение правил и честный ответ была тяжелая пощечина.

Затем мама включила газовые горелки на плите. Она рассказала, что прочитала статью о женщине, которая заставляла своего сыне лежать на горячей решетке. Меня охватил ужас. Мозг словно окоченел, а ноги стали вялыми, как желе. Я хотел испариться. Закрыл глаза, желая, чтобы мама исчезла. Когда ее рука сомкнулась на моей, подобно тискам, я уже не мог толком воспринимать происходящее.

– Ты превратил мою жизнь в ад! А теперь я покажу тебе, что это такое! – визгливо расхохоталась она.

С этими словами она поднесла мою руку к оранжево-синему пламени. Кожа словно взорвалась от жары. Я почувствовал запах горящих волос и паленой кожи. Извивался изо всех сил, но она меня не отпускала. Наконец я повалился на пол, встал на четвереньки и начал дуть на обожженную руку.

– Как жаль, что твоего пьяницы-отца тут нет. Уж он бы тебя защитил! – издевательски прошипела мама. И приказала лечь на плиту сверху, чтобы она могла посмотреть, как я горю.

Я плакал и молил о пощаде. Мне было так страшно, что я даже отважился топнуть ногой в знак протеста. Она не обращала внимания на мои слезы и заставляла лезть на плиту. Я смотрел на пламя и отчаянно надеялся, что газ закончится и огонь потухнет.

Внезапно я понял, что чем дольше сопротивляюсь, тем больше у меня шансов выжить. Ведь скоро с собрания скаутов должен прийти мой брат Рон, а мама никогда не вела себя настолько ужасно, если дома был кто-то кроме нас двоих. Чтобы спастись, я должен выиграть время. Я бросил взгляд на кухонные часы. Секундная стрелка никогда еще не двигалась так медленно. Я принялся жалобно спрашивать маму, зачем она это делает, чтобы сбить ее с толку. От таких вопросов она окончательно вышла из себя и начала колотить меня по всему, что попадалось под руку. С каждым ударом я понимал, что выиграл! Все что угодно лучше, чем сгореть на плите.

Наконец я услышал, как распахнулась входная дверь. Рон пришел. У меня чуть сердце не остановилось от облегчения. Мама резко побледнела. Она поняла, что проиграла.

Я воспользовался моментом затишья, чтобы схватить свои вещи и убежать в гараж. Там я быстро оделся, прижался к стене и стал тихонько плакать. Я всхлипывал до тех пор, пока не осознал, что победил. Я выиграл несколько драгоценных минут. Я использовал голову, чтобы спастись. В первый раз я победил!

Стоя в одиночестве в темном сыром гараже, я впервые думал о том, что смогу выжить. Я решил, что буду использовать любые способы, если это поможет победить маму или переждать моменты ее буйного помешательства. Если я хочу выжить, то должен все продумывать заранее. Мне больше нельзя плакать, как маленькому ребенку. Я не сдамся. В тот день я поклялся, что это чудовище никогда больше не услышит, как я умоляю о пощаде.

В промозглом гараже я дрожал не от холода, а от злости и страха. Мне хотелось кричать, но я решил, что не доставлю маме удовольствия своим плачем. Языком зализал ожог на пульсирующей от боли руке и выпрямился. Наверху мама говорила Рону, как она им гордится и ей не нужно беспокоиться о том, что он станет плохим мальчиком.

Глава 4

Борьба за еду

Все лето после инцидента с плитой я мечтал о возвращении в школу. За исключением короткой передышки во время семейного выезда на рыбалку, наши с мамой отношения подчинялись схеме «бей и беги» – она меня била, а я бежал в спасительный холод гаража. В сентябре начались занятия, мне купили новую форму и блестящую коробку для завтрака. Поскольку мама заставляла меня носить одну и ту же одежду изо дня в день, к октябрю форма стала грязной и потертой. Маму уже не беспокоило, что кто-то может заметить ссадины и синяки у меня на лице и на руках. Когда кто-то спрашивал о них, у меня наготове всегда было несколько оправданий, которые мне в буквальном смысле вбили в голову.

К тому времени мама начала регулярно «забывать» кормить меня обедом. С завтраком дело обстояло не лучше. В удачные дни мне разрешали доесть остатки хлопьев после братьев, но только если я успевал с утра закончить все домашние дела.

По ночам мне ужасно хотелось кушать; мой живот ворчал, будто там поселился злой медведь.

Я смотрел в темноту и пытался успокоить себя мыслью о том, что, «может быть, завтра меня накормят обедом». Спустя несколько часов мне удавалось забыться, но голод преследовал меня и во сне. Мне снились огромные гамбургеры со всевозможными начинками. Я хватал их и подносил ко рту. Я мог четко рассмотреть каждую деталь гамбургера: прожилки жира на мясе, толстые куски плавленого сыра, салат и помидоры, блестевшие от соуса и приправ. Я держал его у самого рта и уже готовился откусить, но ничего не происходило. Я пытался снова и снова, но моя фантазия оставалась безвкусной, как бы сильно я ни напрягался. Через несколько секунд я просыпался, и живот урчал еще тоскливее, чем прежде. Я не мог утолить голод даже во сне.

Вскоре после того как мне стала сниться еда, я начал красть ее в школе. В животе сворачивался холодный комок страха и предвкушения. Предвкушения – поскольку я надеялся утолить голод. Но я также знал, что меня в любой момент могут поймать, и поэтому боялся. Я всегда крал еду перед уроками, пока ребята играли на площадке. Осторожно пробирался вдоль стены классной комнаты, «ронял» свою коробку для завтрака рядом с остальными и садился на корточки, чтобы никто не мог заподозрить, что я копаюсь в чужих вещах. Первые несколько раз было несложно, но потом некоторые ученики стали обращать внимание на пропавшее печенье и конфеты. И вскоре весь класс начал меня ненавидеть. Учитель сообщил о кражах директору, а тот позвонил матери. Круг замкнулся. Звонок директора привел к тому, что мама стала бить меня еще сильнее и давать еще меньше еды.

На выходных, в качестве наказания за кражи, мама вообще отказывалась меня кормить. В ночь с воскресенья на понедельник я, судорожно сглатывая слюну, придумывал новые, более надежные способы добывать еду так, чтобы меня не поймали. Например, я решил красть завтраки в других классах, где меня почти никто не знал. В понедельник утром я выскакивал из маминой машины и мчался к первоклашкам, чтобы успеть до звонка стащить что-нибудь из их коробок. Я старался действовать как можно быстрее, но директору потребовалось немного времени, чтобы вычислить вора.

Итак, в школе меня ненавидели, а дома ждало двойное наказание в виде голода и побоев. К тому времени я фактически перестал быть членом семьи. Я существовал, но меня не признавали. Мама даже перестала использовать мое имя, обращаясь ко мне просто «мальчик». Мне не разрешалось есть с остальной семьей, играть с братьями или смотреть телевизор. Ко мне относились хуже, чем к слуге. Как только я возвращался с уроков, то должен был приступать к выполнению многочисленных заданий, которые без устали выдумывала мама. После того как с домашними делами было покончено, я отправлялся в гараж и стоял там до тех пор, пока не требовалось убрать со стола после ужина и помыть посуду. Я четко уяснил: если мама заметит, что я позволил себе сесть или лечь на пол, последствия будут ужасными. Я стал настоящим рабом.

Папа был моей последней надеждой; он старался, как мог, чтобы добыть для меня хоть немного еды. Он пытался напоить маму, надеясь, что от этого ее настроение улучшится. Убеждал ее изменить отношение ко мне. Даже пытался подкупить, обещая достать чуть ли не звезду с неба. Но все было бесполезно. Мама оставалась непреклонна. А от алкоголя ее характер портился еще больше. Она превращалась в настоящее чудовище.

Я видел, что папины старания помочь мне только ухудшают их с мамой отношения. Вскоре они начали ссориться по ночам. Лежа в кровати, я слышал, как они кричат друг на друга. К тому времени они были порядком пьяны, и мама не стеснялась в выражениях. Неважно, с чего начиналась ссора, в результате они все равно ругались из-за «мальчика». Я понимал, что папа пытается защитить меня, но все равно дрожал от страха. Ведь он снова проиграет, и завтра мне будет только хуже. Когда они только начинали ссориться, мама бросалась к машине и уезжала, стартуя так резко, что шины визжали. Обычно она возвращалась домой меньше чем через час. И на следующий день они оба вели себя так, будто ничего не случилось. Когда папа придумывал повод, чтобы спуститься в гараж и принести мне кусок хлеба, я был ему очень благодарен. Он каждый раз говорил, что не собирается сдаваться.

Но ссоры между мамой и папой происходили все чаще, и он тоже начал меняться. Теперь после очередного скандала он нередко собирал сумку с вещами и уезжал на работу посреди ночи. После того как за ним закрывалась дверь, мама выгоняла меня из кровати и тащила на кухню. Я стоял в одной пижаме, дрожал от холода и страха, а она начинала меня избивать. Но я уже придумал несколько уловок для таких случаев. К примеру, я ложился на пол, притворяясь, что у меня нет сил стоять. Вскоре это перестало работать. Мама хватала меня за уши, поднимала на ноги и начинала кричать мне в лицо, так что у меня глаза слезились от ее алкогольного дыхания. По ночам она обычно вопила одно и то же: это я виноват в том, что они с папой ругаются. Иногда это продолжалось так долго, что у меня ноги начинали дрожать от усталости. Единственным спасением было смотреть в пол и надеяться, что мама наконец выдохнется.

К тому времени, как я перешел во второй класс, мама была беременна четвертым ребенком. Моя учительница, мисс Мосс, начала проявлять ко мне особый интерес. Сперва она спрашивала, почему я стал таким невнимательным и рассеянным. Я врал, что допоздна смотрю телевизор. Но ее это не убедило. Она продолжала допытываться, почему я все время хочу спать, почему моя одежда в таком состоянии, откуда у меня столько синяков. Мама предусмотрительно придумала несколько историй для подобных случаев, и мне оставалось только пересказывать их учительнице.

Шли месяцы, и мисс Мосс становилась все более настойчивой. И однажды она сообщила директору школы о своих наблюдениях. Он знал обо мне лишь то, что я ворую еду у других учеников, поэтому позвонил матери. Его действия произвели эффект взорвавшейся атомной бомбы. Только эта бомба взорвалась у меня над головой. Когда я вернулся из школы, мама вела себя хуже, чем когда-либо. Она была в бешенстве, ведь какая-то учительница-«хиппи» посмела обвинить ее в жестоком обращении с детьми. Мама решила, что обязательно встретится с директором и докажет ему, что это ложь. К концу «разговора» у меня был разбит нос и не хватало одного зуба.

На следующий день после уроков я обнаружил, что мама улыбается так, будто выиграла в лотерею миллион долларов. Она рассказала, как приоделась и с малышом Расселом на руках отправилась к директору. Мама объяснила ему, что у Дэвида слишком живое воображение. Иногда он намеренно причиняет себе боль, чтобы привлечь ее внимание, поскольку новорожденный отнимает у нее слишком много времени и сил. Я легко представил, как она по-змеиному улыбается директору и воркует с Расселом, чтобы произвести хорошее впечатление. В конце разговора мама заявила, что с радостью будет сотрудничать со школой. Они могут звонить ей в любое время, если возникнут какие-либо проблемы с Дэвидом. Учителей проинструктировали, чтобы они не обращали внимания на дикие истории о том, что меня не кормят и избивают дома. Я стоял посреди кухни, слушал, как она хвастается своей победой, и ощущал ужасную пустоту в груди. Теперь мама больше, чем когда-либо, уверена в своей безнаказанности. И мне остается только бояться за свою жизнь. Я мечтал навсегда исчезнуть и никогда не встречаться с другими людьми.

Летом мы всей семьей отправились на реку Рашн-Ривер. Хотя мама обращалась со мной не так уж плохо, ожидание волшебства испарилось. Истории у вечернего костра, жареный зефир, закаты на берегу – все это было в прошлом. В основном мы сидели в домике, и даже купаться на пляж Джонсона ходили очень редко.

Папа изо всех сил пытался сделать каникулы веселее. Для этого он водил меня, Стэна и Рона кататься с новых горок на берегу. Рассел был еще слишком маленьким, поэтому оставался в домике с мамой. Однажды, когда мы с братьями играли у соседей, мама вышла на крыльцо и потребовала, чтобы мы немедленно возвращались. Оказывается, я вел себя слишком шумно, поэтому буду наказан. Она запретила мне идти с папой и братьями на горку. Я сидел на стуле в углу и отчаянно надеялся, что они никуда не пойдут. Ведь мама явно задумала что-то ужасное! Как только они ушли, мама вытащила одну из грязных пеленок Рассела и размазала ее содержимое по моему лицу. Я знал, что, если пошевелюсь, будет еще хуже, поэтому старался даже не смотреть в ее сторону. Она стояла передо мной и тяжело дышала.

Казалось, прошел целый час перед тем, как она опустилась на колени и тихо сказала: «Съешь это».

Я вскинул голову, но по-прежнему избегал смотреть ей в глаза. «Ни за что!» – подумал я. Как и прежде, мое упрямство сделало только хуже. Она начала лупить меня, а я изо всех сил вцепился в стул. Мне казалось, если я упаду, она прыгнет сверху и начнет топтаться по мне.

– Я сказала «Съешь это!», – визжала мама.

Я сменил тактику и принялся плакать. «Тяни время!» – повторял я про себя. Чтобы сосредоточиться, я начал считать. Время было моим союзником. Мои слезы только сильнее разозлили маму, удары посыпались один за другим. Она остановилась лишь, когда заплакал Рассел.

Хотя мое лицо было испачкано в какашках, я был доволен, ведь мне все-таки удалось победить. Я попытался стереть их с лица, стряхивая вонючую жижу на пол. Мама тихо пела Расселу колыбельную, и я представил, как он уютно свернулся у нее на руках. Я молился, чтобы он не заснул. Но через несколько секунд моя удача подошла к концу.

Все еще улыбаясь, мама вернулась ко мне. Схватила за шею и повела на кухню. Там, на столе, лежала еще одна грязная пеленка. От запаха меня едва не вывернуло наизнанку. «Теперь-то ты съешь все!» – сказала мама. Глаза у нее были точно такие же, как в тот день, когда она пыталась сжечь меня на плите. Стараясь не двигать головой, я скосил глаза в поисках ярких часов, которые должны были висеть на стене. Через несколько секунд я с ужасом понял, что они находятся позади меня. Без них я чувствовал себя совсем беспомощным. Я уже знал: в такие моменты мне необходимо сосредоточиться на чем-то, чтобы не потерять контроль над ситуацией. Но я не успел ничего сделать – мамины пальцы сжались у меня на шее, и она злобно прошипела: «Ешь!» Я задержал дыхание. Запах был просто тошнотворным. Я попытался сосредоточиться на краешке пеленки. Секунды текли, как часы. Мама явно разгадала мой план. Она ткнула меня лицом в пеленку и начала возить из стороны в сторону.

Я предугадал ее движение, поэтому, когда она начала придавливать мою голову к столу, успел закрыть глаза и крепко сжать губы. Первым пострадал нос. В ноздри набилось что-то мягкое и теплое, потекла кровь. Я пытался остановить ее и нечаянно шмыгнул носом, так что втянул кусочки кала вместе с кровью. Руками уперся в столешницу и начал выворачиваться из маминых рук. Крутился изо всех сил, но это не помогало. И вдруг она отпустила меня. «Они вернулись! Они вернулись!» – испуганно вздохнула мама. Мигом схватила из раковины выстиранное белье и швырнула его мне.

– Вытри дерьмо с лица! – рявкнула она, а сама бросилась отчищать стол.

Я вытер лицо, но прежде хорошенько высморкался. Через несколько секунд мама запихнула кусок салфетки в мой все еще кровоточащий нос и приказала сесть в угол. Там я провел остаток вечера, по-прежнему ощущая в носу отвратительный запах грязной пеленки.

Больше мы никогда не ездили на реку Рашн-Ривер.

В сентябре я пошел в школу в прошлогодней форме и со старой ржавой коробкой для завтрака. Я был просто олицетворением позора. Каждый день мама складывала в коробку одно и то же: два бутерброда с арахисовым маслом и несколько морковных палочек. Поскольку я больше не был членом семьи, мне не разрешалось ездить в школу на машине вместе с братьями. Поэтому приходилось идти пешком, точнее, бежать, чтобы не опоздать. Таким образом, я не успевал украсть какую-нибудь еду у ребят.

В школе я окончательно стал изгоем. Никто не хотел со мной водиться. Во время большой перемены я жадно заглатывал бутерброды и слушал, как мои бывшие друзья сочиняют про меня издевательские песенки. Их любимыми были «Дэвид-воришка» и «Пельцер-вонюльцер». Мне не с кем было поговорить, никто со мной не играл. Я остался совсем один.

Мама продолжала отсылать меня в холодный гараж на несколько часов. Чтобы не скучать, я выдумывал новые способы добыть еду. Папа по-прежнему время от времени тайком приносил мне остатки ужина, но теперь это происходило все реже. Наконец я понял, что если хочу выжить, то мне придется полагаться только на себя. В школе возможностей добыть еду больше не было. Все ребята теперь прятали свои коробки с завтраком или закрывали их в шкафу в классной комнате. Учителя и директор знали о моих «наклонностях» и присматривали за мной. Так что про еду в школе можно было забыть.

Но в конце концов я придумал способ, который должен был сработать. Во время большой перемены ученикам запрещалось покидать игровую площадку, поэтому вряд ли кто-то ожидал, что я убегу из школы. Я решил, что за перерыв успею добраться до ближайшей бакалеи и украсть печенье, хлеб, чипсы – в общем, что смогу. Я продумывал каждый пункт плана. Когда утром бежал в школу, считал шаги, чтобы определить, сколько времени мне потребуется на дорогу до магазина. Через несколько недель я собрал всю нужную информацию. Единственное, чего мне пока не хватало, так это смелости и решимости. Я знал, что для возвращения потребуется больше времени, ведь нужно будет бежать вверх по холму, поэтому я выделил на это пятнадцать минут. Зато вниз с холма я буду бежать очень быстро, так что хватит и десяти. В результате на магазин остается всего десять минут.

По утрам я сам себе напоминал человека, бегущего марафон. Я пытался беречь силы и при этом не сбавлять скорость. Шли дни, мой план становился все более четким, и приступы голода сменились грезами. Мечты сопровождали меня во время бесконечной работы по дому. Оттирая плитку в ванной, я воображал себя героем сказки «Принц и нищий». Я был принцем, поэтому знал, что в любой момент могу отбросить тряпку и чистящее средство. Во время стояний в гараже я закрывал глаза и притворялся персонажем из какого-нибудь комикса. Но голодные спазмы врывались в мои мечты и вновь и вновь возвращали к деталям плана.

Я продумал его до мельчайших подробностей – и все равно боялся воплотить в жизнь. Во время большой перемены я слонялся по игровой площадке и искал оправдания для своего бездействия. Я убеждал себя, что в этот раз меня обязательно поймают или что мои подсчеты неверны. Периодически в подобные внутренние споры вмешивался желудок: он сердито ворчал и обзывал меня «трусливым цыпленком». Наконец, прожив несколько дней без обеда на скудных остатках завтрака, я решился. Стоило прозвенеть звонку на большую перемену, я выскочил из класса и помчался на улицу; сердце колотилось, как сумасшедшее, легкие горели от быстрого бега. Я добрался до магазина в два раза быстрее, чем рассчитывал. Пока я бродил между полками с продуктами, меня не покидало ощущение, что все вокруг пристально следят за мной. Будто другие покупатели шепотом обсуждают оборванного, неумытого ребенка. И тогда я понял, что мой план обречен: ведь я ни разу не подумал о том, как буду выглядеть в глазах окружающих. Чем больше я беспокоился по поводу внешности, тем сильнее желудок сжимался от страха. Я застыл посреди прохода, не зная, что делать дальше. Начал медленно отсчитывать секунды. Вспомнил, как голодал все это время. Наконец, уже ни о чем не думая, схватил с полки первое, что увидел, развернулся и побежал прочь из магазина. Я крепко сжимал в руке свою награду – пачку крекеров из муки грубого помола.

Приблизившись к школе, я спрятал упаковку под рубашку – с той стороны, где не было дырок, – и вошел на игровую площадку. Затем я закопал ее в мусорную корзину, стоявшую в туалете для мальчиков. Когда начался урок, я отпросился у учителя и вернулся за крекерами, чтобы насладиться ими в тишине. Сглатывая слюну, я зашел в туалет – и увидел, что мусорная корзина пуста. Столько времени я продумывал этот план, столько времени убеждал себя, что наконец-то поем, и все напрасно. Уборщица выкинула мусор раньше, чем я смог до него добраться.

В тот день моя попытка провалилась, но потом мне везло. Хотя один раз я умудрился спрятать украденную еду в парте, а на следующий день обнаружил, что нас перевели в школу на другой стороне улицы. За исключением того, что я снова остался голодным, я даже был рад такому положению вещей. Мне казалось, будто на новом месте я получил новую возможность воровать еду. Теперь я не только таскал завтраки у одноклассников, но и бегал в бакалею почти каждую неделю. Иногда внутренний голос подсказывал мне, что лучше ничего не трогать, и я просто слонялся между рядами. Но потом меня все равно поймали. Управляющий позвонил маме, и дома я был жестоко наказан за свою изобретательность. Мать знала, почему я краду еду, знал и отец, но она по-прежнему отказывалась меня кормить. Чем сильнее становились муки голода, тем отчаяннее я искал новые способы хоть как-то их утолить.

После ужина мама обычно складывала объедки в маленькое мусорное ведро. Потом она вызывала меня из гаража, где я стоял все время, пока семья ела. Мытье посуды было моей ежедневной обязанностью. Я стоял перед раковиной, погрузив руки в горячую воду, и чувствовал, как пахнут остатки ужина в помойном ведре. Сначала даже мысль об этом казалась мне отвратительной, но потом я понял, что других вариантов у меня не осталось. Я старался вымыть посуду как можно быстрее и бежал в гараж, чтобы выбросить мусор. Там, в темноте, осторожно очищая съедобные куски от обрывков бумаги и сигаретных бычков, я заглатывал жалкие остатки ужина и радовался тому, что желудок ворчит уже не так отчаянно, как прежде.

Но и этот способ был изначально обречен на неудачу – в конце концов мама поймала меня с поличным. Несколько недель я не трогал мусорное ведро, но потом мне снова пришлось копаться в нем – так сильно хотелось кушать. Как-то раз я съел выброшенный кусок бекона. И через несколько часов меня скрутила нестерпимая боль. Где-то неделю я страдал от жестокого поноса. Пока я болел, мама сообщила, что специально продержала бекон в холодильнике две недели. Когда он окончательно испортился, она его выкинула. Она знала, что я не смогу устоять перед мясом. После того как я поправился, мама заставляла меня приносить ей мусорное ведро, чтобы она, лежа на диване, проверяла, не осталось ли там чего пригодного в пищу. Она так и не догадалась, что я заворачиваю объедки в салфетки и прячу на самом дне. Я понимал, что она не захочет пачкать руки, копаясь в мусоре, поэтому моя схема некоторое время работала.

Мама чувствовала, что я где-то достаю еду, поэтому начала опрыскивать помойное ведро аммиаком. Я понял: дома мне надеяться не на что, придется снова утолять голод в школе. Раз меня ловят, когда я краду еду у одноклассников, значит, стоит попытать счастья с замороженными обедами в школьной столовой.

Я сумел рассчитать время и отпросился у учителя после того, как грузовик доставил продукты на кухню. Мне удалось незаметно пробраться в столовую и стащить несколько пакетов с замороженными обедами, после чего я скрылся в туалете. Там я, практически не жуя, запихивал в рот ледяные хот-доги и куски картошки; я давился, но остановиться не мог. Вернувшись в класс с полным желудком, я был невероятно горд собой, ведь мне удалось добыть еду!

Пока я бежал домой после уроков, в голове билась лишь одна мысль: завтра снова украду что-нибудь из столовой. Но мама заставила меня передумать. Она затащила меня в ванную и ударила в живот так сильно, что я согнулся пополам. Подтащив меня к туалету, мама приказала запихнуть палец в рот. Я попытался сопротивляться. Воспользовался одним из старых трюков: смотрел на фарфоровый унитаз и начал считать про себя: «Один… два…» До трех я так и не дошел. Мама принялась запихивать мне пальцы в горло, словно хотела самостоятельно вывернуть мой желудок наизнанку. Я отчаянно завертелся, пытаясь отбиться. В конце концов мама отпустила меня, но при одном условии – я все-таки вызову рвоту.

Я прекрасно понимал, что случится потом. Я закрыл глаза, чувствуя, как куски мяса с плеском падают в унитаз. Мама стояла сзади, положив руки на бедра. «Так я и думала. Вот посмотрим, что скажет отец!» Я напрягся, ожидая, что на меня обрушится град ударов, но ничего не случилось. Через пару секунд я обернулся и обнаружил, что мама ушла из ванной. Тем не менее я знал, что самое страшное впереди. Вскоре она вернулась – с небольшой миской. Мама приказала мне выловить из унитаза куски полупереваренной еды и сложить в нее. Поскольку отец ушел в магазин, она собирала доказательства моей вины.

Вечером, когда я закончил с домашними делами, мама оставила меня на кухне, пока они с отцом разговаривали в спальне. Передо мной стояла миска с выловленными из унитаза кусками хот-догов. Я не мог смотреть на них, поэтому закрыл глаза и представил, что я где-то далеко-далеко. Вскоре мама с папой ворвались на кухню.

– Посмотри на это, Стив! – рявкнула мама, указывая на миску. – Теперь ты видишь, что мальчик ворует еду?

По выражению папиного лица я понял, что он уже устал от постоянного «Мальчик сделал то, мальчик сделал это». Глядя на меня, он неодобрительно покачал головой и, запинаясь, произнес:

– Может быть, Роэрва, тебе просто стоит дать мальчику поесть.

Снова вспыхнула ссора, и, как всегда, мама победила.

– ПОЕСТЬ? Ты хочешь, чтобы мальчик ел, Стивен? Ну что же, он будет ЕСТЬ! Он будет есть вот это! – проорала мама, швыряя мне миску с хот-догами и с грохотом закрывая дверь в спальню.

На кухне стало так тихо, что я мог слышать, как напряженно дышит отец. Он осторожно положил руку мне на плечо и сказал:

– Подожди здесь, Тигр. Я посмотрю, что можно сделать.

Он вернулся несколько минут спустя. По его печальному взгляду я сразу понял, что переубедить маму не удалось.

Я сел на стул и ухватил кусок хот-дога из миски. Капли густой слюны капали с пальцев, пока я запихивал его в рот. Я пытался проглотить его и почувствовал, как по щекам бегут слезы. Я всхлипнул и повернулся к отцу, который стоял с банкой пива в руке и смотрел сквозь меня. Он кивнул, чтобы я продолжал. Я не мог поверить, что он просто стоит и смотрит, как я заталкиваю в себя отвратительное содержимое миски. В тот момент я понял, что мы все больше отдаляемся друг от друга.

Я глотал, не жуя, чтобы не чувствовать вкус, пока кто-то не треснул меня по шее.

– Жуй давай! – прорычала мама. – Ешь! Ешь все! – Она ткнула пальцем в обслюнявленные куски.

Я вжался в спинку стула. Слезы текли ручьем по щекам. Прожевав оставшиеся в миске объедки, я запрокинул голову, проталкивая то, что стало поперек горла. Я закрыл глаза и закричал про себя, умоляя желудок не отправлять съеденное обратно. И сидел так, пока не удостоверился, что меня не вырвет. Когда я наконец открыл глаза, то первым делом посмотрел на отца. А тот отвернулся, чтобы не видеть мою боль. Да, я безгранично ненавидел маму, но папу в тот момент я ненавидел еще больше. Человек, помогавший мне в прошлом, теперь неподвижно стоял и смотрел, как его сын ест то, к чему даже собака не притронется.

Когда с полупереваренными хот-догами было покончено, мама переоделась в халат и швырнула мне кипу газет. Отныне они будут моим одеялом, а пол под кухонным столом – кроватью. Я снова посмотрел на отца, но тот вел себя так, будто меня вообще не было в комнате. Собрав все силы, чтобы не расплакаться перед родителями, я, не раздеваясь, забрался под стол и прикрылся газетами, словно крыса в клетке.

Несколько месяцев я спал под кухонным столом, рядом с кошачьим лотком, и даже научился пользоваться газетами и заворачиваться в них так, чтобы сохранять тепло. Потом мама заявила, что я недостоин ночевать с ними в одном доме, и изгнала меня в гараж. Моей кроватью стала старая раскладушка. Чтобы согреться, я старался держать голову поближе к газовому нагревателю. После нескольких особенно холодных ночей я понял, что лучше всего засовывать руки под мышки, а ноги поджимать под себя. Иногда я просыпался в полной темноте и пытался представить, что я – настоящий мальчик, кому-то нужный, кем-то любимый, укрытый теплым одеялом. Некоторое время такие фантазии спасали меня, но холод возвращал в реальность. Я знал, что никто мне не поможет. Ни учителя, ни так называемые братья, ни отец. Теперь я сам по себе, и каждую ночь я молился Богу, чтобы он дал мне сил, укрепил душу и тело. В темноте гаража я лежал на раскладушке и дрожал, пока не проваливался в беспокойный сон.

Однажды, во время ночных фантазий, мне пришла в голову мысль о том, что можно выпрашивать еду по дороге в школу. Хотя «рвотная инспекция» теперь случалась каждый день после уроков, проглоченное утром должно к тому времени перевариться. Теперь я должен бегать в школу еще быстрее, чтобы успеть добыть что-нибудь съестное. Мой план был прост: я стучался в дома у дороги и, если мне открывала женщина, спрашивал, не находила ли она где-нибудь поблизости коробку с завтраком. Чаще всего это работало. По взгляду дам было видно, что им меня жалко. Я заранее придумывал себе фальшивое имя, чтобы никто не узнал, откуда я. Несколько недель новый способ отлично работал, а потом я постучался в дверь маминой знакомой. Моя проверенная временем история «Я потерял коробку с завтраком. Не могли бы вы приготовить что-нибудь для меня?» не сработала. Стоя на крыльце, я понимал, что эта женщина позвонит маме.

В тот день на уроках я молился, чтобы настал конец света. Беспокойно ерзал на стуле, представляя, как мама лежит на диване, смотрит телевизор, напивается и думает, что бы такое сотворить со мной, когда я вернусь к ней домой. После занятий я бежал из школы, и у меня было такое чувство, будто к каждой ноге привязали по мешку с песком. Я молился, чтобы мамина подруга забыла позвонить ей или приняла меня за другого ребенка. А небо было такое голубое, и солнце жарко грело спину. Подойдя к дому, я вскинул голову и зажмурился от яркого света. Интересно, увижу ли я все это снова? Я тихо скрипнул входной дверью, проскользнул в дом и на цыпочках спустился в гараж. В любой момент я ожидал, что мама набросится на меня и швырнет на пол. Но этого не случилось. Я переоделся в рабочую одежду и пошел на кухню – мыть оставшуюся после маминого ленча посуду. Я не знал, где таится угроза, поэтому мои уши превратились в маленькие радары. Я напряженно прислушивался к тому, что происходит в доме, пытаясь понять, куда делась мама. При этом я продолжал мыть посуду, чувствуя, как сводит от напряжения спину. Руки тряслись, я не мог сосредоточиться на том, что делаю. Наконец я услышал, как мама выходит из комнаты и направляется на кухню. Я посмотрел в окно. Там весело смеялись и играли соседские дети. Я закрыл глаза и представил себя одним из них. Почувствовал тепло внутри и улыбнулся.

Сердце пропустило удар, когда я почувствовал, как мама дышит мне в шею. Тарелка выскользнула из рук, но я успел поймать ее прежде, чем она разбилась.

– Ах ты, шустрый маленький засранец! – прошипела мама. – Так быстро бегаешь, что хватает времени еду выпрашивать? Ну что ж… посмотрим, достаточно ли ты шустрый.

Я весь напрягся в ожидании удара. Но ничего не случилось. Я подумал, что мама вернулась на диван перед телевизором, – и снова ошибся. Она стояла позади меня и следила за каждым моим движением. Я видел ее отражение в кухонном окне. Она тоже заметила его и улыбнулась мне. Я чуть не описался от страха.

Вымыв посуду, я приступил к уборке. Мама сидела на унитазе, наблюдая, как я чищу ванну. Пока я на четвереньках оттирал кафельный пол, она спокойно стояла позади меня. Я думал, что она подойдет и пнет меня в лицо, но она ничего подобного не сделала – просто продолжала стоять. Я был сам не свой от недобрых предчувствий. Я точно знал, что она изобьет меня, вопрос в том, где и когда? Мне потребовалась вечность, чтобы закончить с уборкой в ванной. К тому моменту у меня уже руки и ноги тряслись от страха. Не мог сосредоточиться, думал только о грядущем наказании. Когда у меня хватало храбрости поднять голову и посмотреть на маму, она лишь улыбалась и повторяла: «Быстрее, мальчик. Тебе придется двигаться намного быстрее».

К вечеру я весь извелся и почти уснул в гараже, пока семья ужинала наверху. У меня было такое чувство, будто кишки завязались в узел от страха. Мне ужасно хотелось в туалет, но я знал, что без маминого разрешения мне нельзя даже с места сдвинуться, ведь в этом доме я всего лишь пленник. «Может, именно это она и задумала, – подумал я. – Наверное, заставит меня пить собственную мочу».

Сначала подобная мысль показалась мне нелепой, но я знал, что должен быть готов ко всему. Чем больше я размышлял над тем, что она собирается сделать со мной, тем меньше сил у меня оставалось на борьбу. Затем меня осенило: я понял, почему мама целый день ни на шаг от меня не отходила! Она хотела, чтобы я ни на секунду не мог расслабиться в ожидании удара. Но прежде чем я успел придумать, как справиться с этим, мама крикнула мне, чтобы я шел наверх. На кухне она сообщила, что меня спасет только скорость света, и лучше бы мне помыть посуду за рекордное время.

– И конечно, – усмехнулась она, – нет нужды говорить, что ты сегодня останешься без ужина. Но не волнуйся, я помогу тебе избавиться от чувства голода.

После того как с вечерними делами было покончено, мама приказала мне ждать ее внизу. Я стоял, прижавшись спиной к стене, и отчаянно пытался угадать, что же она задумала. Я весь покрылся холодным потом, который, казалось, пробирал до костей. За день я так вымотался, что начал засыпать стоя. Глаза слипались, голова медленно опускалась, и я резко вскидывал ее, пытаясь проснуться, но ничего не помогало: она продолжала болтаться, как поплавок на воде. Я словно впал в транс, душа покинула тело, словно ее унесло течением. Я чувствовал себя легким, как перышко, пока не приходилось снова вскидывать голову, чтобы очнуться. Я прекрасно понимал, что лучше мне не засыпать. Если мама поймает меня спящим, то точно убьет, поэтому я начал смотреть в заплесневевшее от сырости гаражное окно, прислушиваться к проезжающим машинам и наблюдать за красными огоньками пролетающих над нами самолетов. В глубине души я тоже хотел улететь.

Несколько часов спустя, когда Рон и Стэн отправились спать, мама приказала мне идти наверх. Я понял: время пришло. Страх в буквальном смысле сковал мои ноги, я еле-еле поднялся по лестнице. Мама измотала меня морально и физически. Я не знал, чего от нее ожидать, и просто хотел, чтобы она меня побила и отпустила в гараж.

Я открыл дверь и неожиданно успокоился. Весь дом был погружен в темноту, за исключением кухни. Мама сидела за обеденным столом; по тому, как она сутулилась и криво улыбалась, я понял, что она успела хорошенько напиться. Внезапно я почувствовал, что бить меня сегодня не будут. В голове по-прежнему был туман, но я стряхнул с себя оцепенение, когда мама встала и нетвердой походкой прошла к раковине. Она опустилась на колени, открыла тумбочку с чистящими средствами и достала бутылку с жидким аммиаком. Я не понимал, что происходит, и слишком устал, чтобы гадать. Мама взяла ложку, налила в нее аммиака и медленно повернулась ко мне.

Она наступала, капли резко пахнущей жидкости падали на пол, я начал пятиться, и пятился до тех пор, пока не уперся спиной в духовку. Я едва сдерживал смех. «И все? Это все? Она просто заставит меня проглотить ложку аммиака?» – спрашивал я себя.

Я не боялся – слишком устал. Только и мог думать: «Ну хорошо, давай сюда ложку, и покончим с этим». Когда мама наклонилась ко мне, она еще раз повторила, что меня спасет только скорость. Я пытался понять, к чему она это говорит, но измотанный мозг отказывался работать.

Увидев, что я без колебаний открыл рот, мама запихнула холодную ложку с аммиаком мне чуть ли не в горло. Я снова подумал, что легко отделался, а в следующее мгновение понял, что не могу дышать. Горло судорожно сжалось. Меня затрясло, я почувствовал, что глаза сейчас лопнут. Мама с интересом наблюдала за тем, что со мной происходит. Я упал на четвереньки. «Воздуха!» – отчаянно кричал мозг. Я изо всех сил колотил руками по кухонному полу, пытаясь сглотнуть и протолкнуть пузырек воздуха, перекрывший пищевод. И тут мне стало страшно. Слезы потекли по щекам; через несколько секунд накатила слабость, я уже не мог размахивать кулаками, оставалось только царапать пол. Я смотрел прямо перед собой. Перед глазами все плыло, я чувствовал, что теряю сознание. В тот момент я думал, что умру.

Я очнулся от того, что мама хлопала меня по спине. Сила ударов была такова, что я срыгнул, и ко мне вернулась способность дышать. Пока я жадно хватал ртом воздух, мама вернулась к стакану с выпивкой. Сделала большой глоток, посмотрела на меня сверху вниз и дыхнула винными парами. «Вот видишь, не так уж и сложно», – заметила она перед тем, как отпустить меня в подвал – спать на старой раскладушке.

На следующий день представление повторилось, только на этот раз зрителем был отец. Мама хвасталась, что придумала новый способ «отучить мальчика от воровства». Я знал, что все это она делает для собственного извращенного удовольствия. Папа безучастно наблюдал за тем, как она пытается скормить мне ложку аммиака. Но на этот раз я не собирался так легко сдаваться. Маме пришлось самостоятельно открывать мой рот, а я изо всех сил мотал головой, так что большая часть ядовитой жидкости пролилась на пол. Но того, что осталось, мне хватило. Я снова царапал пол в отчаянной попытке вздохнуть и смотрел на отца, пытаясь встретиться с ним взглядом. На этот раз мой мозг работал отлично, но я не мог выдавить из себя ни звука. А отец стоял и равнодушно наблюдал за тем, как я цепляюсь за его ноги. Мама присела, как она обычно присаживалась, чтобы погладить своих собачек, и несколько раз шлепнула меня по спине, прежде чем я потерял сознание.

На следующий день, во время уборки ванной, я подошел к зеркалу, чтобы осмотреть свой обожженный язык. Часть кожи слезла, а то, что осталось, было распухшим и покрасневшим. Я разглядывал раковину и думал, что мне очень повезло остаться в живых.

Хотя мама больше никогда не пыталась накормить меня аммиаком, несколько раз она заставляла меня пить отбеливатель. Но больше всего ей нравилось мучить меня средством для мытья посуды. Она выдавливала дешевую розовую жидкость прямо из бутылки мне в горло и отправляла в гараж. Когда это случилось в первый раз, я сразу бросился к водопроводному крану, не в силах терпеть ужасную сухость во рту. Я наглотался воды, но вскоре понял, что совершил страшную ошибку. У меня начался понос. Я умолял маму, чтобы она разрешила мне воспользоваться туалетом наверху, но она отказалась. Я стоял в гараже, боясь пошевелиться, в то время как жидкая масса текла по ногам прямо на пол.

Я чувствовал себя невероятно униженным и плакал, как ребенок. Никакого самоуважения во мне не осталось. Вскоре я почувствовал, что мне опять нужно в туалет, но страх рассердить маму был сильнее. Когда мои внутренности окончательно взбунтовались, я собрал остатки достоинства и поковылял к раковине, установленной в гараже. Рядом с ней стояло ведро, которое и заменило мне туалет. Я закрыл глаза и задумался над тем, как отмыться самому и отчистить одежду. В этот миг позади меня открылась дверь гаража. Я повернулся и увидел отца. Он равнодушно смотрел на сидящего на ведре сына, перепачканного в каловых массах. В тот момент мне казалось, будто я хуже собаки.

Но мама не всегда выигрывала. Как-то раз меня на неделю отстранили от занятий, и она снова решила позабавиться со средством для мытья посуды. Выдавила мне в рот почти четверть бутылки и отправила чистить кухню. Она-то не знала, что я решил не глотать. Шли минуты, рот наполнялся смесью слюны и чистящего средства. Но я не позволял себе глотать. Когда с кухонными делами было покончено, я помчался вниз выбрасывать мусор. Широко улыбаясь, я закрыл за собой дверь и выплюнул розовую жидкость. В одном из мусорных контейнеров рядом с гаражом я нашел использованное бумажное полотенце и тщательно вытер рот изнутри, стараясь избавиться от мыльного вкуса. После этого я чувствовал себя так, будто выиграл олимпийский марафон, ведь мне удалось обойти маму в ее собственной игре.

Хотя чаще всего маме удавалось пресекать мои попытки добыть еду, иногда мне все-таки везло. Спустя несколько месяцев ежедневного стояния в гараже я осмелел настолько, что начал красть еду из стоявшего там морозильника. Я прекрасно осознавал, что в любой момент могу тяжело поплатиться за свое преступление, поэтому наслаждался каждым куском, как последним в жизни.

В темноте гаража я закрывал глаза и представлял, будто я король, одетый в дорогую мантию, и передо мной – лучшие угощения со всего мира. И когда у меня в руках была корка замороженного тыквенного пирога или кусок тако, я действительно был королем. Подобно королю, сидящему на троне, я гордо смотрел на еду и улыбался.

Глава 5

Несчастный случай

Лето 1971 года задало тон времени, которое мне осталось провести с мамой.

Мне еще не исполнилось одиннадцати лет, но я уже знал, какие виды наказания меня ожидают. Недостаточно быстро выполнял работу по хозяйству – лишишься еды. Без разрешения посмотрел на нее или одного из ее сыновей – получишь пощечину. Попался на воровстве еды – мама либо воспользуется одним из старых способов либо придумает что-то новенькое и не менее ужасное. Большую часть времени она вполне осознавала, что делает, поэтому я мог предсказать ее дальнейшие действия. Тем не менее я постоянно был начеку и не позволял себе расслабиться, если она находилась где-то поблизости.

Когда июнь сменился июлем, от моего боевого духа почти ничего не осталось. Еда к тому моменту превратилась в практически несбыточную мечту. Как бы усердно я ни работал по дому, остатки завтрака перепадали мне все реже; что касается обеда, то о нем я мог даже не думать. Ужином меня кормили в среднем раз в три дня.

Мне особенно запомнился один из июльских дней. Он начался так же, как и все дни в моей рабской жизни. К тому времени я не ел трое суток. Поскольку летом не нужно было ходить в школу, у меня почти не осталось возможностей добыть еду. Вечером я, как обычно, сидел на нижних ступеньках гаражной лестницы, подложив руки под попу, и прислушивался к доносящимся сверху звукам «семейного» ужина. Теперь мама требовала, чтобы я сидел на руках, откинув голову назад, в позе «военнопленного». Но я не очень строго соблюдал ее указания и периодически засыпал, в полудреме представляя себя одним из членов «семьи» наверху. Я не заметил, как заснул, а разбудил меня грубый окрик мамы: «Живо тащи свою задницу сюда!»

Даже не разобравшись толком, что она говорит, я вскочил и помчался вверх по лестнице. Я молился, чтобы сегодня мне удалось хоть немного утолить голод.

Я принялся торопливо убирать посуду со стола в гостиной, но тут мама позвала меня на кухню. Наклонив голову, я слушал, как она бормочет, сидя за столом:

– У тебя есть двадцать минут! Одной минутой, одной секундой больше – и ты снова останешься голодным! Все понял?

– Да, мэм.

– И смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! – рявкнула она.

Подчиняясь ее приказу, я медленно поднял голову и сразу увидел Рассела, цепляющегося за ее левую ногу. Грубый тон маминого голоса его нисколько не беспокоил. Он спокойно смотрел на меня своими холодными глазами. Хотя Расселу в то время было всего четыре года, он успел стать маминым «маленьким нацистом». Он следил за мной, чтобы я не мог красть еду. Иногда он специально врал маме, чтобы посмотреть, как меня наказывают. Конечно, Рассел был не виноват. Я знал, что мама промыла ему мозги, но это не мешало мне постепенно начинать ненавидеть своего маленького брата.

– Ты слышишь? – крикнула мама. – Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю.

Я поднял глаза и увидел, что она схватила со стола нож для мяса.

– Не успеешь вовремя, я тебя убью! – завизжала мама. Ее слова не произвели на меня никакого эффекта. Она повторяла эту угрозу почти всю неделю. Даже Рассел не обратил внимания на ее слова. Он продолжал цепляться за мамину ногу, словно катался на игрушечной лошадке. Новая тактика явно не доставляла маме особого удовольствия, поэтому она продолжала изводить меня придирками, а кухонные часы тихонько тикали, сокращая отведенное мне время. Я хотел только одного – чтобы она замолчала и я мог приступить к работе. Я отчаянно стремился уложиться в двадцать минут. Мне безумно хотелось кушать. И меня пугала даже мысль о том, чтобы снова лечь спать на голодный желудок.

Но что-то пошло не так. Совсем не так! Я внимательно наблюдал за мамой. Она начала размахивать ножом, но я опять не слишком испугался – она проделывала это не в первый раз. «Глаза, – твердил я про себя, – посмотри ей в глаза!» Я так и поступил. Обычный стеклянный взгляд, ничего странного. Но инстинкты кричали, что что-то идет не так. Не думаю, что она собиралась ударить меня, но тело напряглось почти вопреки моей воле. Наконец я понял, в чем проблема. Рассел продолжал раскачиваться на маминой ноге, она сама размахивала ножом, из-за всех этих движений ее тело принялось заваливаться вперед, и на мгновение мне показалось, что она сейчас упадет.

Мама попыталась вернуть равновесие, шлепнула Рассела, чтобы он слез с ее ноги, и все это – не прекращая кричать на меня. К тому времени движения ее тела напоминали мне взбесившееся кресло-качалку. Забыв о бесполезных угрозах, я представил, что старая пьяница упадет и разобьет лицо, поэтому сосредоточил все внимание на мамином лице. И краем глаза заметил, как непонятный предмет вылетел у нее из руки. Верх живота пронзила острая боль. Я попытался не упасть, но ноги меня не держали, и я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, то почувствовал, как что-то теплое течет у меня по животу. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, где я. Мама посадила меня на унитаз. «Дэвид умрет. Мальчик умрет», – весело напевал Рассел. Стоя на коленях, мама торопливо прикладывала толстый марлевый тампон к тому месту, откуда текла темно-красная кровь. Я знал, что это произошло случайно. Я хотел, чтобы мама знала, что я прощаю ее, но у меня не было сил говорить. У меня не было сил даже на то, чтобы держать голову прямо, она все время валилась вперед. Я потерял счет времени и опять провалился в забытье.

Вскоре я очнулся. Мама по-прежнему стояла рядом и прижимала марлю к моему животу. Она прекрасно знала, что делает. Когда мы были маленькими, мама часто рассказывала мне, Рону и Стэну, что до встречи с папой собиралась стать медсестрой. Поэтому она никогда не терялась, если кто-нибудь из домашних заболевал или получал травму. Я ни на секунду не сомневался в ее способностях и только хотел, чтобы она отнесла меня в машину и отвезла в больницу. Я был уверен, что так она и поступит. Нужно только подождать. Удивительно, но я чувствовал облегчение. В глубине души я понимал, что это конец. Больше я не буду домашним рабом. Даже у мамы не получится соврать о том, что случилось. Мне казалось, что этот несчастный случай освободит меня.

Маме потребовало почти полчаса, чтобы обработать рану. Я не заметил сочувствия в ее глазах. Могла бы хоть пожалеть меня или успокоить, но нет. Закончив с перевязкой, мама равнодушно посмотрела на меня, встала, помыла руки и ровным голосом сообщила, что я должен закончить с посудой за тридцать минут. Я потряс головой, пытаясь понять, что она сейчас сказала. Спустя несколько секунд до меня дошел смысл ее слов. Совсем как в тот раз, когда мама пыталась поджарить меня на плите, она не собиралась признаваться в содеянном даже самой себе.

У меня не было времени на жалость. Часы тикали. Я встал, подождал, пока все перестанет плыть перед глазами, и пошел на кухню. Каждый шаг отдавался острой болью где-то под ребрами, кровь начала просачиваться сквозь футболку. Когда я наконец дошел до раковины, то задыхался, как старый пес.

Из кухни я слышал, как папа в гостиной шелестит газетой. Я сделал глубокий вдох, надеясь, что смогу быстро добраться до отца, но сделал только хуже и от боли повалился на пол. Я понял, что нужно вдыхать воздух быстро и неглубоко. Только так я смог добраться до гостиной. Герой моего детства сидел на дальнем конце дивана. Я знал, что он позаботится о маме и отвезет меня в больницу. Я стоял перед папой и ждал, когда он перевернет страницу и заметит меня. Когда наконец это произошло, я, запинаясь, сказал:

– Папа… ма… ма… мама ударила меня ножом.

Он даже бровью не повел и только спросил:

– Почему?

– Она сказала, что, если я не помою посуду за двадцать минут, она… она меня убьет.

Время словно остановилось. Я слышал, как папа тяжело вздохнул, прикрывшись газетой. Потом он откашлялся и сказал:

– Ну… в таком случае… думаю, тебе лучше вернуться на кухню и помыть посуду.

Я дернулся, не в силах поверить тому, что услышал секунду назад. Отец, наверное, почувствовал мое смятение, с шумом перевернул страницу и продолжил, уже повысив голос:

– Боже мой! А мама знает, что ты стоишь здесь и разговариваешь со мной? Тебе действительно лучше вернуться на кухню и заняться делом. Проклятие, мальчик, нам лучше не расстраивать ее еще больше! Не хватало только, чтобы мы сегодня с ней поссорились…

Папа снова глубоко вздохнул и резко понизил голос. Он почти шептал:

– Я тебе вот что скажу: ты сейчас пойдешь на кухню и будешь мыть посуду. А я постараюсь сделать так, чтобы она не узнала о нашем разговоре. Это будет наш маленький секрет. Просто вернись на кухню и помой посуду. Давай быстрее, пока она нас обоих не поймала!

Я стоял перед отцом в немом изумлении. Он на меня даже не посмотрел. Откуда-то пришло понимание, что если бы он на секунду отвлекся от газеты и встретился со мной взглядом, то почувствовал бы мою боль и увидел, как отчаянно я нуждаюсь в его помощи. Но даже сейчас мама контролировала его, она контролировала всё в этом доме. Мы с отцом оба знали главный принцип «семьи» – если не признавать существование проблемы, то ее и решать не надо. И я стоял перед папой, пытаясь собраться с мыслями, и смотрел, как кровь капает на ковер. Я ждал, что отец вот-вот подхватит меня на руки и увезет прочь из этого дома. Я даже представил, как он разрывает на себе рубашку, под ней оказывается костюм Супермена, и мы вместе улетаем в небо.

Я отвернулся. Во мне не осталось никакого уважения к отцу. Спаситель, на которого я надеялся все это время, оказался пустышкой. Если честно, я больше злился на него, чем на маму. Я мечтал о том, чтобы улететь из дома, но пульсирующая боль грубо возвращала меня в реальность.

Я мыл посуду так быстро, насколько позволяла рана. Очень скоро я понял, что больнее всего становится, когда я шевелю плечами. Постоянно перемещаться между раковиной для мытья посуды и раковиной для споласкивания в таком состоянии тоже было крайне утомительно. Я чувствовал, что меня покидают последние остатки сил. Время, отведенное мамой, истекло, а с ним исчезли и мои шансы на еду.

Больше всего на свете я хотел лечь на пол и снова погрузиться в забытье, но обещание, данное самому себе много лет назад, мешало мне опустить руки. Я хотел показать ведьме, что она победит меня, только если убьет, а я не собирался сдаваться, даже находясь при смерти. Во время мытья посуды я обнаружил, что если встать на мыски и опереться грудью на раковину, то давление с живота немного снимается и становится не так больно. Вместо того чтобы метаться с посудой туда-сюда, я мыл и споласкивал сразу по несколько тарелок. Шкафы для посуды висели у меня над головой, и я чувствовал, что дотянуться до них в таком состоянии будет очень трудно. Взяв тарелку, я встал на мыски и попытался поднять руки над головой, чтобы поставить ее на место. У меня почти получилось, но боль была слишком сильной, и я осел на пол.

К тому времени моя футболка насквозь пропиталась кровью. Когда я попытался встать на ноги, то почувствовал, что меня поддерживают сильные папины руки. Я отодвинулся от него.

– Оставь посуду, – сказал он. – Я сам доделаю. А тебе лучше идти вниз и переодеть футболку.

Не говоря ни слова, я развернулся. Судя по кухонным часам, я потратил на мытье посуды не тридцать минут, а почти девяносто. Крепко держась правой рукой за перила, я медленно спустился в подвал. С каждым шагом футболка все больше пропитывалась кровью.

В конце лестницы меня ждала мама. Когда она снимала с меня футболку, я заметил, что она старается делать это как можно аккуратнее. Но на этом все проявления чувств закончились. Я понял, что для нее это всего лишь разновидность работы по дому. В детстве я видел, что она к животным относится с бoльшим состраданием, чем ко мне.

Я настолько ослабел, что нечаянно упал на маму, когда она переодевала меня в старую, растянутую футболку. Я ждал, что она ударит меня, но мама позволила прижаться к ней на несколько секунд. Потом она усадила меня на ступеньки и ушла, чтобы спустя пару минут вернуться со стаканом воды. После того как я, захлебываясь, выпил все до последней капли, мама сказала, что не может накормить меня прямо сейчас. Она пообещала, что сделает это через несколько часов, когда я почувствую себя лучше. И голос ее вновь был равнодушным, монотонным, лишенным каких-либо эмоций.

Краем глаза я заметил, что калифорнийские сумерки постепенно сменяются полной темнотой. Мама разрешила мне поиграть с мальчиками на подъездной дорожке к гаражу. В голове у меня еще не до конца прояснилось, поэтому мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что именно она сказала.

– Иди поиграй, Дэвид, – настаивала мама.

С ее помощью я, прихрамывая, вышел из гаража. Братья мельком посмотрели на меня, но в тот момент их куда больше интересовали бенгальские огни, которые они зажигали в честь Дня независимости. Шли минуты, и мама проявляла все больше сострадания ко мне. Она обнимала меня за плечи, и мы вместе смотрели, как братья крутят восьмерки при помощи огней.

– Хочешь такой? – спросила мама.

Я кивнул. Держа меня за руку, она опустилась на колени, чтобы зажечь бенгальский огонь. На секунду мне показалось, будто я чувствую запах ее духов, как тогда, в детстве. Но мама уже давно не пользовалась духами или косметикой.

Все время, пока я играл с братьями, я не мог отделаться от мыслей о маме и о том, как изменилось ее отношение ко мне. «Неужели она хочет помириться со мной? – гадал я. – То есть я больше не буду жить в гараже? И меня снова примут в семью?» Хотя в тот момент мне было по большей части все равно. Братья смирились с моим присутствием и даже признали меня, поэтому я вновь почувствовал тепло в груди, а ведь думал, что оно замерзло навсегда.

Мой бенгальский огонь погас. Я повернулся в сторону заходящего солнца. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как я в последний раз смотрел на закат. Я закрыл глаза, стараясь впитать остаток летнего дня. Боль, голод, воспоминания о страшной жизни – все куда-то исчезло. Мне было так тепло, так хорошо… Я открыл глаза, надеясь сохранить это мгновение на всю жизнь.

Перед тем как пойти спать, мама принесла мне воды и сама покормила меня. Я чувствовал себя беспомощным животным, которого пытаются выходить, но мне было все равно.

В гараже я улегся на старую раскладушку. Я старался не думать о боли, но она упорно разъедала живот и огрызалась при малейшем движении. Наконец усталость взяла верх, и я погрузился в сон. Всю ночь меня мучили кошмары. Один раз я проснулся от страха и обнаружил, что весь вспотел. Позади меня послышался какой-то шум. Оказалось, что это мама. Она наклонилась и приложила холодный компресс к моему лбу. Мама сказала, что меня лихорадило всю ночь, но я был слишком слаб, чтобы ответить. Я мог думать только о боли. Потом мама ушла, но легла спать в комнате моих братьев на первом этаже, поближе к гаражу. И мне было спокойнее от того, что она рядом и присматривает за мной.

Я остался один. Вместе с прерывистым сном вернулись кошмары. Я стоял под дождем из горячей красной крови. Во сне я промок насквозь и без конца стирал с себя теплые капли. Утром я проснулся и обнаружил, что руки покрыты коркой засохшей крови. Футболка на животе и на груди была целиком красной. Я чувствовал, что лицо у меня тоже в крови. Позади меня открылась дверь; я повернулся и увидел маму. Я рассчитывал, что сегодня она будет обращаться со мной так же ласково, как и ночью, но жестоко ошибся. Ни улыбки, ни вопросов о том, как я себя чувствую. Холодным голосом мама приказала мне привести себя в порядок и приступать к домашним делам. Я слушал, как она поднимается вверх по лестнице, и понимал, что ничего не изменилось. В этой семье я по-прежнему был отверженным.

После «несчастного случая» прошло три дня, но меня продолжало лихорадить. Я не осмеливался попросить у мамы аспирин, тем более что папа был на работе. Я видел, что она вернулась в нормальное состояние, то есть стала такой же, как и последние несколько лет. Температура у меня была от раны. Глубокий порез на животе открывался еще несколько раз, поэтому я подбирался к раковине в гараже – тихо-тихо, чтобы мама не услышала, – и искал там чистую тряпку. Поворачивал кран ровно настолько, чтобы выпустить несколько капель, потом садился и закатывал промокшую от крови футболку. Вздрагивая от боли, прикасался к ране, глубоко вздыхал и как можно осторожнее сдавливал края. Было так больно, что я бился головой о холодный бетонный пол, почти теряя сознание. Когда у меня хватало сил снова посмотреть на живот, я видел бело-желтую субстанцию, медленно сочащуюся из воспаленной раны. Я не разбирался в таких вещах, но понимал, что туда попала инфекция. В первый момент я хотел подняться в дом и попросить маму промыть порез. Когда я почти встал на ноги, я сказал себе: «Нет. Я не буду просить о помощи эту ведьму». Я достаточно знал о том, как оказывать первую помощь, поэтому был уверен, что смогу сам разобраться с раной. Я хотел сам за себя отвечать и не желал полагаться на маму. Она и так слишком сильно контролирует мою жизнь.

Я снова намочил тряпку и поднес к животу. Поколебавшись пару секунд, я все-таки прижал ее к порезу. Руки тряслись от страха, слезы бежали по лицу. Я чувствовал себя беспомощным ребенком и ненавидел это. «Будешь плакать – сдохнешь. А теперь позаботься о ране», – строго сказал я себе в конце концов. К тому моменту я уже понял, что, скорее всего, от такого пореза я не умру; стиснув зубы, я постарался отрешиться от боли.

Меня хватило ненадолго. Я схватил другую тряпку, скатал из нее валик и запихнул в рот. Все внимание сосредоточил на большом и указательном пальцах левой руки, которыми сдавливал кожу вокруг раны. Правой рукой я стирал вытекающий гной и не останавливался до тех пор, пока из раны не начала течь только кровь. Мне удалось выдавить большую часть мерзкой жижи. Но боль теперь была такая, что я едва стоял на ногах. Тряпка во рту приглушала мои крики, голова кружилась, было такое чувство, будто я стою на краю обрыва. К тому времени как я закончил промывать рану, ворот футболки промок от слез.

Боясь, как бы мама не поймала меня возле раковины – ведь я должен был сидеть на ступенях, – я торопливо убрал грязные тряпки и проковылял назад к лестнице. Перед тем как сесть на руки, я проверил футболку: сквозь повязку просочилось всего несколько капель крови. Я мысленно заставлял рану закрыться. И почему-то мне казалось, что она меня послушается. Я гордился собой и представлял, будто я герой комиксов, прошедший через тяжелые испытания и выживший. Вскоре я уснул, и во сне летел по ярко-синему небу. За спиной у меня развевался красный плащ… Я был Суперменом.

Глава 6

Пока папы нет дома

После происшествия с ножом папа стал проводить дома все меньше и меньше времени. Он придумывал всякие веские причины, но я ему не верил. Часто, сидя в гараже, я дрожал от страха и надеялся, что он передумает и никуда не пойдет. Несмотря ни на что, я по-прежнему думал о нем как о защитнике. Когда отец был дома, мама не позволяла себе зайти так далеко.

Кроме того, теперь он стал помогать мне с мытьем посуды после ужина. Папа мыл тарелки, а я вытирал. И пока на кухне шумела вода, мы тихо разговаривали, так что ни мама, ни мои братья не могли нас услышать. Иногда мы молчали по несколько минут для того, чтобы удостовериться: на горизонте все чисто.

Папа всегда начинал первым.

– Как дела, Тигр? – говорил он.

Я всегда улыбался, слыша прозвище, которое папа использовал, когда я был маленьким.

– Все хорошо, – отвечал я.

– Тебе сегодня удалось поесть? – часто спрашивал он.

Обычно я всего лишь молча качал головой.

– Не волнуйся, – говорил отец. – Когда-нибудь мы с тобой выберемся из этого сумасшедшего дома.

Я знал, что папа ненавидит жить здесь, и думал, что в этом только моя вина. Я убеждал его, что буду хорошим и перестану красть еду. Твердил, что буду стараться и делать всю работу по дому. Папа в ответ улыбался и заверял меня, что я ни в чем не виноват.

Иногда, вытирая посуду, я чувствовал, как внутри разгорается огонек надежды. Я понимал, что папа не пойдет против мамы, но, стоя рядом с ним, ощущал себя в безопасности.

Вскоре мама положила конец нашим вечерам на кухне и отняла у меня эти минуты общения с отцом, как отнимала все хорошее в жизни. Она настаивала на том, что мальчику не нужна помощь. Сказала папе, что он уделяет мне слишком много внимания, забывая об остальных членах семьи. И отец сдался без боя. Теперь мама контролировала абсолютно всех.

Через некоторое время папа перестал оставаться дома даже на выходные. Обычно заглядывал на несколько минут после работы; сначала шел к братьям, а потом отыскивал меня (я, естественно, был занят домашними делами). Мы обменивались парой фраз, после чего он уходил. На все это он тратил не больше десяти минут, после чего отправлялся в бар. В одиночестве ему было явно лучше. В те дни папа всегда говорил, что он обязательно придумывает, как нам сбежать. Я улыбался в ответ, но в глубине души понимал, что это только фантазии.

Однажды он опустился передо мной на колени, чтобы сказать, как ему жаль. Я внимательно посмотрел на папу. За последнее время он сильно изменился, и это пугало меня. У него появились темные круги под глазами, лицо и шея стали нездорового красного цвета. Он словно забыл о своей гордой осанке и широких плечах и все время сутулился. А еще я заметил седину в его волосах. В тот день, перед тем как папа ушел, я обнял его крепко-крепко. Потому что не знал, когда увижу снова.

Закончив с домашними делами, я бросился в подвал. Мама приказала мне постирать мою рваную одежду, а вместе с ней – кучу вонючего грязного белья. Но папин отъезд настолько расстроил меня, что я просто-напросто зарылся в тряпки и заплакал. Я плакал и просил его вернуться и забрать меня отсюда. Через несколько минут я заставил себя успокоиться и принялся отстирывать грязь с футболок, которые по количеству дыр уже напоминали швейцарский сыр. Я тер и тер, пока в кровь не ободрал костяшки пальцев. Теперь мне было уже все равно. Без папы мое существование стало окончательно невыносимым. Мне оставалось только мечтать о том, как сбежать из места, которое я отныне называл «сумасшедшим домом».

Один раз, когда папы не было дома особенно долго, мама морила меня голодом десять дней подряд. Как я ни старался, у меня не получалось сделать работу в срок. В результате я оставался без еды. И мама внимательно следила за тем, чтобы у меня не было ни малейшей возможности что-нибудь добыть. Она самостоятельно убирала посуду со стола после ужина и сразу относила объедки в контейнер на улице. Она тщательно проверяла мусорное ведро прежде, чем я относил его на помойку. Холодильник в гараже мама заперла на ключ, который все время держала при себе. Я привык обходиться без еды по три дня, но такая продолжительная голодовка была просто невыносимой. Меня спасала только вода. Доставая лед из морозилки, я тайком брал кубик в рот и сосал его. В гараже я тихо подбирался к раковине и открывал кран, молясь, чтобы он не затрясся и не привлек внимание мамы. Я пил и пил до тех пор, пока у меня желудок не начинал лопаться.

На шестой день я ослабел настолько, что, проснувшись утром, едва смог подняться с кровати. Все домашние обязанности я исполнял со скоростью улитки, практически не соображая, что делаю. Смысл маминых указаний и криков доходил до меня только через несколько минут. Я медленно поднимал голову, чтобы посмотреть на нее, – и видел: для мамы это все было лишь игрой, причем чрезвычайно увлекательной.

– Ой, бедный малыш! – издевательски сюсюкала она. Потом спрашивала, как я себя чувствую, и смеялась в ответ на мои просьбы о еде.

На исходе шестого дня я отчаянно надеялся, что игра ей наскучит и она даст мне что-нибудь – хоть что-нибудь. Мне уже было безразлично что именно.

Однажды вечером, когда «игра» подходила к концу, а я уже переделал все по дому, мама с грохотом поставила передо мной тарелку с едой. Холодные остатки ужина – настоящий деликатес! Но я держался настороже – это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.

– Две минуты! – рявкнула мама. – У тебя есть две минуты на еду. И все.

Я мигом схватил вилку, но прежде, чем успел донести до рта хоть кусок, мама вырвала у меня тарелку и вывалила еду в мусорное ведро.

– Слишком поздно! – прошипела она.

Я стоял перед ней, не зная, что делать. В голове вертелся только один вопрос: «Почему?» Я не понимал, почему она со мной так обращается. Я стоял так близко к ведру, что легко мог учуять запах объедков. Мама ждала, что я буду копаться в мусоре, но я сдержался и сумел не заплакать.

Позже, спустившись в гараж, я почувствовал, что теряю контроль. Мне смертельно хотелось есть. Я скучал по папе. Но больше всего я нуждался хотя бы в грамме уважения, в капельке достоинства. Сидя на руках, я слышал, как братья лезут в холодильник за десертом, и ненавидел их. Я посмотрел на себя. Кожа пожелтела, мышцы – дряблые и тонкие, как макароны. Когда до меня доносился смех братьев, смотревших телевизор, я молча проклинал их: «Везучие ублюдки! Почему она для разнообразия не хочет побить кого-нибудь из них?» Я плакал и пытался выкричать всю свою ненависть.

Подходил к концу десятый день голодовки. Я только что закончил мыть посуду после ужина, когда мама снова решила поиграть в «съешь все за две минуты». На тарелке лежало всего несколько кусочков еды. Я понимал, что она снова попытается отобрать ее у меня, как и три дня назад, так что не собирался предоставлять ей такой возможности. Поэтому я схватил тарелку и проглотил все, не жуя. За несколько секунд я очистил тарелку и тщательно вылизал ее.

– Ты ешь, как свинья! – презрительно фыркнула мама.

Я виновато наклонил голову, как будто мне действительно было стыдно. Но внутри я смеялся и повторял: «Выкуси! Говори что хочешь! Я получил еду!»

Пока папы не было дома, мама придумала еще одну игру. Она отправила меня чистить ванную, как обычно строго обозначив временные рамки. Но на этот раз она поставила посреди комнаты ведро со смесью аммиака и отбеливателя и закрыла дверь. Когда мама проделала подобное в первый раз, она сказала, что прочитала об этом в газете и захотела попробовать. Хоть я и сделал вид, что напуган, на самом деле я ничуть не боялся. Я просто не знал, что может случиться. И только когда мама закрыла дверь и запретила мне открывать ее, я начал беспокоиться. Запертая комната стала немедленно наполняться резким химическим запахом. Я упал на четвереньки и уставился в ведро. Оттуда расползалась легкая серая дымка. Стоило мне вдохнуть хоть немного, как меня начало рвать. Горло будто огнем обожгло. Через минуту стало невозможно глотать. Глаза слезились от газа, получившегося в результате реакции жидкого аммиака с отбеливателем. Я жутко разозлился, потому что понял: теперь мне точно не уложиться в срок с уборкой ванной.

Следующие несколько минут мне казалось, что я выкашляю внутренности. Я знал, что мама не пожалеет меня и не откроет дверь. Чтобы выжить, я должен был использовать голову. Я вытянулся на полу и ногой подтолкнул ведро к двери. С одной стороны, я хотел, чтобы оно оказалось как можно дальше от меня, с другой – я хотел, чтобы, открыв дверь, мама тоже получила свою порцию газа. Я свернулся калачиком в противоположном углу ванной, прикрыв половой тряпкой рот, нос и глаза. Перед этим я хорошенько намочил ее в унитазе, не решившись воспользоваться раковиной – вдруг мама услышит? Я дышал сквозь тряпку и наблюдал, как серая дымка стелется по полу. Мне казалось, будто меня заперли в газовой камере. А потом я подумал о небольшом вентиляционном отверстии в полу. Я знал, что вентилятор в нем включается и выключается каждые несколько минут, поэтому прижался к нему лицом и вдохнул столько воздуха, сколько вместили легкие. Прошло около получаса, прежде чем мама открыла дверь и приказала мне вылить содержимое ведра в гаражный водосток, пока я не провонял весь ее дом. Она отпустила меня, но потом я почти час кашлял кровью. Из всех маминых наказаний «газовую камеру» я ненавидел больше всего.

К концу лета маме, судя по всему, наскучило наказывать и мучить меня дома. Однажды, когда я закончил с делами по хозяйству, она отправила меня косить лужайки. Вообще-то, я этим не в первый раз занимался. Весной, во время пасхальных каникул, мама тоже посылала меня косить газоны. Она точно определяла, сколько я должен зарабатывать, и приказывала все деньги отдавать ей. Естественно, у меня ни за что на свете не получалось добыть нужную сумму, поэтому как-то раз от безысходности я стащил девять долларов из копилки маленькой девочки, живущей по соседству. Через несколько часов отец девочки пришел к нам домой. Конечно, мама во всем обвинила меня и вернула ему деньги. А когда он ушел, избивала меня до тех пор, пока я весь не покрылся синяками. Но ведь я всего лишь пытался набрать нужную сумму!

Летний план по кошению лужаек грозил обернуться еще большей трагедией, чем пасхальный. Я ходил от дома к дому и спрашивал, не нужно ли кому покосить газон. Выяснялось, что никому не нужно. Понятно, что я представлял собой жалкое зрелище – исхудавший ребенок в рваной одежде. Одна дама решила покормить меня, вынесла обед в коричневой сумке, после чего я пошел дальше искать работу. Через полквартала семейная пара наконец согласилась нанять меня. Я покосил их газон, после чего я помчался домой, рассчитывая спрятать сумку с едой раньше, чем доберусь до нашего квартала. Но ничего у меня не получилось. Все это время мама ездила на машине по улицам и выглядывала меня. И конечно, заметила, как я бегу с пакетом. Прежде чем она успела остановить фургон, я поднял руки вверх, будто был преступником. Помню, тогда я пожелал, чтобы леди Удача хоть раз была со мной.

Мама выскочила из машины, одной рукой схватила пакет с едой, другой – меня. Швырнула меня в фургон и поехала к дому женщины, которая решила меня накормить. Та как раз куда-то вышла. Мама была уверена, что я тайком пробрался в чужой дом и приготовил себе поесть. Я знал, что обладание едой в моем случае было самым страшным преступлением. И молча ругал себя за то, что не спрятал пакет раньше.

Дома мама первым делом хорошенько мне врезала, так что я повалился на пол. Потом она отправила меня на задний двор и приказала сидеть там, пока она поведет «сыновей» в зоопарк. Причем я должен был ждать ее на конкретном месте; тот участок двора был покрыт камнями сантиметра по три в диаметре. Пока я сидел в позе военнопленного, у меня все тело затекло. Постепенно я начал терять веру в Бога. Наверное, Он тоже меня ненавидит. Иначе почему со мной происходят такие вещи? Все мои попытки хоть как-то выжить оборачиваются прахом. У меня никак не получается победить маму, она постоянно оказывается на шаг впереди. Словно надо мной всегда висит черная туча.

Даже солнце не хотело меня греть, оно спряталось за большим облаком, проплывающим над головой. Я поводил плечами, возвращаясь в одиночество своих грез. Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг я отчетливо услышал, как мамина машина возвращается в гараж. Сидение на камнях подошло к концу. Интересно, что она сейчас для меня придумает? Я отчаянно молился, чтобы мама не устроила мне «газовую камеру». Она крикнула мне из гаража, чтобы я шел в дом. Мама ждала меня в ванной, и я понял, что мои самые страшные ожидания оправдались. Я начал глубоко дышать, зная, что вскоре свежий воздух мне очень пригодится.

Но, к своему удивлению, я не заметил ведра и бутылок с жидким аммиаком. «Меня что, не буду наказывать?» – подумал я. Рано радовался. Я исподлобья наблюдал, как мама открывает кран с холодной водой. Странно, но к горячему она даже не притронулась. Когда ванна начала наполняться, мама приказала мне снять одежду и лезть в воду. Я послушался, хотя от страха у меня дрожали руки.

– Глубже! – прикрикнула мама. – Твое лицо должно быть под водой, вот так!

Она перегнулась через край ванны, схватила меня за шею двумя руками и опустила мою голову на дно. Я инстинктивно начал брыкаться, отчаянно пытаясь выбраться из воды и вдохнуть. Но мама держала слишком крепко. Я открыл глаза под водой и увидел, как пузырьки воздуха срываются с губ и устремляются к поверхности, когда я пытаюсь кричать. Я мотал головой из стороны в сторону, а они становились все меньше и меньше. Я начал слабеть. Наконец я отчаянно рванулся и схватил маму за плечи. Наверное, мои пальцы сильно впились в ее тело, потому что она меня отпустила. Посмотрела сверху вниз, пытаясь восстановить дыхание.

– А теперь держи голову под водой, иначе в следующий раз я тебя так быстро не отпущу!

Я послушно погрузился в воду, так, что ноздри еда выступали над поверхностью. Я чувствовал себя как аллигатор в болоте. Когда мама вышла из ванной, я понял, что она задумала. Вода в ванне была нестерпимо холодной, мне казалось, будто я лежу в морозилке. Я так боялся мамы, что не шевелился и продолжал держать голову под водой.

Шли часы, у меня начала сморщиваться кожа. Я не решался прикоснуться к самому себя, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Время от времени я высовывал голову ровно настолько, чтобы иметь возможность слышать. Если кто-то шел по коридору мимо ванной, я тут же погружался обратно в ледяную воду.

Обычно этим «кем-то» был Рон, Стэн или Рассел. По дороге в свою комнату они иногда заглядывали в ванную, чтобы воспользоваться туалетом. Братья искоса смотрели на меня, качали головой и отворачивались. Я пытался представить, что меня тут нет, но мне было так холодно, что даже фантазии не спасали.

Перед тем как семья села ужинать, мама зашла в ванную и крикнула, чтобы я вылезал и одевался. Я немедленно выскочил и схватился за полотенце.

– Ну уж нет! – взвизгнула она. – Нечего вытираться, так одевайся!

Я без колебаний сделал все, как она сказала. Пока я бежал на задний двор – именно туда меня отправила мама, – одежда на мне промокла до нитки. Солнце уже садилось, но половина двора еще была достаточно освещена. Я постарался усесться так, чтобы попадать под солнечные лучи, но мама приказала мне перебраться в тень. Так что я сидел в самом углу заднего двора в позе «военнопленного» и дрожал от холода. Я мечтал о нескольких секундах тепла, но мои шансы хоть немного обсохнуть таяли с каждой минутой. Через окно я слышал, как члены «семьи» передают друг другу тарелки, полные еды. Иногда до меня доносились смех и веселая болтовня. Поскольку отец был дома, мама обязательно приготовила что-нибудь вкусненькое. Я хотел повернуться и посмотреть, как они едят, но не осмелился. Я жил в другом мире. И не заслуживал даже искоса глядеть на хорошую жизнь.

Ледяная ванна и темный угол во дворе вскоре стали обычным наказанием. Когда я лежал в холодной воде, мои братья приводили друзей, чтобы те посмотрели на меня. Их друзья насмешливо спрашивали:

– Что он на этот раз натворил?

А братья чаще всего пожимали плечами и отвечали:

– Не знаю.

Осенью начались занятия в школе, и я получил временную передышку. Первые две недели уроки вела замещающая учительница, поскольку постоянная болела. Временная учительница была моложе других преподавателей и оказалась более терпимой и снисходительной. В конце первой недели она раздала мороженое тем, кто вел себя хорошо. В тот раз я ничего не получил, но потом стал стараться и в следующую пятницу меня тоже наградили. Новая учительница ставила нам кассеты с популярными песнями и пела сама. Она нам очень нравилась. В конце учебной недели я не хотел уходить из школы. Когда остальные ученики уже покинули класс, она наклонилась и сказала, что мне придется пойти домой. Учительница знала, что я проблемный ребенок. Я сказал, что хочу остаться с ней. Она обняла меня, а потом поставила песню, которая нравилась мне больше всего. После чего я наконец ушел. Я задержался в школе, поэтому домой бежал быстрее обычного, чтобы успеть с делами по хозяйству. Когда я закончил с уборкой, мама отправила меня на задний двор – сидеть на холодном бетоне.

В ту пятницу я смотрел на плотную серую дымку, скрывшую солнце, и беззвучно плакал. Замещающая учительница была так добра ко мне. Она обращалась со мной, будто я был настоящим человеком, а не куском мусора, валяющимся в грязи. Я сидел, жалел себя и думал, где она сейчас и чем занимается. В тот момент я не понимал, что немножко влюбился.

Я знал, что сегодня вечером я останусь голодным – и завтра тоже. Папы не было дома, так что впереди меня ждали ужасные выходные. Я сидел в холодных сумерках на бетоне и слышал, как мама кормит братьев. И мне было все равно. Я закрывал глаза и видел улыбку нашей новой учительницы. В тот вечер меня согревали воспоминания о ее красоте и доброте.

В октябре моя жизнь превратилась в сущий кошмар. Я не мог добыть еду в школе и стал легкой добычей для всяких задир, которые для забавы колотили меня и всячески издевались. После уроков я бежал домой и там засовывал два пальца в рот, чтобы мама могла проверить содержимое моего желудка. Иногда она разрешала мне приступить к работе сразу после осмотра. Иногда наполняла ванну ледяной водой. А если была в очень хорошем настроении, то устраивала мне «газовую камеру». Когда маму утомляло мое присутствие, она отправляла меня косить газоны, но сперва задавала хорошую трепку. Несколько раз она порола меня собачьей цепью. Было ужасно больно, но я стискивал зубы и терпел. Хуже всего было, когда она била меня по ногам палкой от метлы. Иногда после этого я лежал на полу, не в силах пошевелиться от боли. И потом я шел вниз по улице, толкая перед собой старую газонокосилку, пытаясь заработать деньги для той, которая только что так жестоко со мной обошлась.

Наконец пришло время, когда даже присутствие отца перестало приносить облегчение: мама запретила ему видеться со мной. Надежда на то, что моя жизнь изменится, таяла с каждым днем. Я думал, что останусь маминым рабом до самой смерти. Моя воля слабела, сил бороться уже не было. Я перестал мечтать о том, что Супермен или другой воображаемый герой придет и спасет меня. Я уже понял, что папины обещания вернуться и забрать меня были ложью. Я перестал молиться и думал лишь о том, как дожить до конца дня.

Однажды утром, перед уроками, мне велели зайти к школьной медсестре. Она расспрашивала меня, почему я хожу в такой одежде и откуда взялись синяки на руках. Сначала я отвечал, как учила мама. Потом почувствовал, что могу ей доверять, и начал рассказывать ей правду. Она записала что-то в тетрадь, после чего сказала, что я могу обращаться к ней в любое время, если мне захочется с кем-нибудь поговорить. Позже я узнал, что медсестра заинтересовалась мной не просто так, а после докладов, полученных от замещающей учительницы в начале года.

Наступила последняя неделя октября, а вместе с ней – день, когда мамины сыновья по традиции вырезали узоры на тыквах. Я лишился этой привилегии, когда мне исполнилось семь или восемь лет. Когда настал вечер тыкв, мама наполнила ванну ледяной водой, как только я покончил с домашними делами. Она снова предупредила меня, чтобы я держал голову под водой, и на всякий случай сама меня слегка притопила. Потом она вышла из ванной и выключила свет. Скосив глаза влево, я увидел через маленькое окно, что на улице уже темно. Чтобы время бежало быстрее, я считал про себя. Начинал с единицы, а когда доходил до тысячи, начинал все сначала. Часы шли, и вода постепенно вытекала из ванны. Чем меньше ее становилось, тем больше я мерз. Я зажал руки между ног и прижался к правой стороне ванны. Мама поставила специальную кассету для Хеллоуина (она купила ее Стэну несколько лет назад), поэтому дом оглашали завывания призраков и вампиров, скрип дверей и звон цепей. После того как мальчики закончили вырезать узоры на тыквах, мама тихим, но ласковым голосом рассказала им страшную историю. Чем больше я слышал, тем сильнее я ненавидел их всех. Сидеть, как собака, на заднем дворе, пока они ужинают, было плохо, но лежать в холодной ванне и дрожать, пока они едят попкорн и слушают мамины сказки… от этого мне становилось так мерзко, что хотелось кричать.

В тот вечер мамин голос напомнил мне о прежней мамочке, которая любила меня много лет назад. А теперь даже братья не обращали на меня внимания и не считали человеком. Я значил для них меньше, чем призраки, завывающие на кассете. После того как мальчики отправились спать, мама пришла в ванную. Судя по всему, ее удивил тот факт, что я до сих пор лежу там.

– Замерз? – усмехнулась она. – Так почему бы моему драгоценному маленькому мальчику не вытащить свой зад из ванны и не погреться в папиной кровати?

С трудом двигая закоченевшими руками и ногами, я надел трусы и забрался в папину постель, чувствуя, как промокают подо мной простыни. По неизвестным мне причинам мама решила, что я должен спать в родительской комнате, независимо от того, был папа дома или нет. Сама она спала наверху, вместе с братьями. И я молча радовался, что мне не нужно больше ночевать в холодном гараже. В ту ночь папа пришел домой с работы, но я заснул прежде, чем успел ему хоть что-то сказать.

Наступил конец декабря, но никакого рождественского чуда в моей жизни не случилось. А хуже всего были каникулы – две недели в ненавистном сумасшедшем доме без какой-либо возможности скрыться от мамы. На Рождество я получил роликовые коньки. Я не ждал, что мне вообще что-нибудь подарят, но, как выяснилось, они не имели никакого отношения к празднику. Мама намеревалась использовать их в качестве еще одного способа заставить меня страдать. На выходных, в самый мороз, она отправляла меня на улицу, пока другие дети сидели дома в тепле. Я катался по кварталу, практически околевая от холода – у меня даже куртки не было. Из всех соседских детей только я слонялся по улицам. Наш сосед Тони несколько раз замечал меня, когда выходил из дома, чтобы подобрать газету. Обычно он дружелюбно улыбался мне, прежде чем бежать назад в тепло. В попытках хоть немного согреться, я катался так быстро, как только мог. Я проезжал мимо домов, где жарко топились камины, и больше всего на свете хотел оказаться внутри. Мама отправляла меня кататься на несколько часов; меня пускали обратно только тогда, когда находилось какое-нибудь дело по хозяйству.

В конце марта, как раз в начале пасхальных каникул, у мамы начались схватки, и папа отвез ее в больницу в Сан-Франциско. Я изо всех сил молился, чтобы это были настоящие роды, а не ложные схватки, какие случались и прежде. Ведь если мамы не будет дома, папа меня покормит. И никто не станет бить меня – хотя бы несколько дней.

Пока мама была в больнице, отец разрешил мне играть с братьями. Мне сразу приняли назад в семью. Мы играли в «Стар Трек», и Рон уступил мне роль капитана Кирка. В первый же день папа приготовил бутерброды на ленч, и мне даже дали добавки! Когда папа поехал навестить маму, мы вчетвером отправились к соседке по имени Ширли – она жила в доме напротив. Ширли была очень доброй и обращалась с нами так, будто мы были ее детьми. У нее мы играли в пинг-понг или просто носились по лужайке. Ширли немного напомнила мне маму, ту, которая меня не била.

Но через несколько дней настоящая мама приехала из больницы и привезла с собой нового братика по имени Кевин. Прошла пара недель, и все стало как прежде. Папа дома почти не появлялся, а я снова превратился в козла отпущения, на котором мама вымещала свою злость и недовольство.

Она редко общалась с соседями, поэтому все были немного удивлены, когда мама подружилась с Ширли. Они ходили друг к другу в гости почти каждый день. В присутствии Ширли мама играла роль заботливой и любящей матери семейства, как она притворялась, когда у нас дома проходили собрания скаутов. Прошло несколько месяцев, прежде чем Ширли поинтересовалась, почему Дэвиду не разрешают играть с другими детьми. А еще спросила, за что меня так часто наказывают. У мамы было много оправданий на этот счет. Она отвечала, что Дэвид болен или работает над проектом для школы. Наконец, она сказала Ширли, что Дэвид – плохой мальчик, которого нужно постоянно ругать, иначе он не исправится.

Со временем отношения между Ширли и мамой испортились. Однажды ведьма безо всякого повода оборвала все связи со своей подругой. Сыну Ширли больше не разрешалось играть с моими братьями, а мама ходила по дому и обзывала соседку всякими нехорошими словами. Хоть мне так и так нельзя было ни с кем играть, мне было спокойней, когда Ширли приходила к нам домой.

А потом настало лето. Одним воскресным августовским утром мама зашла в родительскую спальню, где я сидел в «позе военнопленного». Она попросила меня встать и сесть на кровать. Затем сказала, что устала от такой жизни. Сказала, что просит прощения, что хочет вернуть все потерянное время. Я широко улыбнулся и крепко-крепко ее обнял. Когда мама обняла меня в ответ и погладила по голове, я заплакал. Она тоже плакала, а я думал, что плохие времена подошли к концу. Я отпустил маму, слегка отодвинулся и посмотрел ей в глаза. Я должен был точно знать. Пусть она повторит.

– Правда, все закончилось? – робко спросил я.

– Все закончилось, милый. Я хочу, чтобы с этого момента ты забыл все, что случилось. Ты ведь постараешься стать хорошим мальчиком?

Я закивал.

– Тогда и я постараюсь быть хорошей мамой.

После того как мы помирились, мама набрала для меня горячую ванну и принесла новую одежду, которую мне подарили на прошлое Рождество. Прежде она не разрешала надевать ее. Затем мама отвезла нас с братьями в боулинг, пока папа сидел дома с Кевином. На обратном пути мы остановились около магазина игрушек, и мама всем купила по волчку. Когда мы приехали домой, она разрешила мне поиграть на улице с братьями, но я забрал волчок и ушел в родительскую спальню. В первый раз за многие годы – за исключением праздников, когда к нам приходили гости, – я ужинал вместе с остальной семьей. Все происходило слишком быстро, и меня не покидало ощущение, что это просто не может быть правдой. Конечно, я был невероятно счастлив, но мне казалось, будто я хожу по яичным скорлупкам. Я боялся, что в любой момент мама может очнуться и превратиться в ведьму. Но этого не случилось. На ужин я ел все что хотел, а потом она разрешила мне посмотреть телевизор с братьями, после чего мы все отправились спать. Я по-прежнему ночевал в родительской комнате, но мама объяснила это тем, что хочет быть рядом с маленьким Кевином.

На следующий день, когда папа был на работе, к нам пришла женщина из социальной службы. Мама отправила нас с братьями играть во дворе, а сама осталась в доме. Они беседовали больше часа. Перед тем как дама ушла, мама позвала меня назад в дом. Женщина из социальной службы хотела поговорить со мной. Она спросила, счастлив ли я. Я ответил, что очень. Спросила, хорошо ли мы ладим с мамой. Я сказал, что хорошо. И наконец, дама поинтересовалась, била ли меня мама. Перед тем как ответить, я оглянулся на маму. Та стояла позади дамы и вежливо улыбалась. У меня будто бомба в животе взорвалась. Думал, что меня вырвет. Я вдруг понял, почему мама так резко изменила свое поведение, почему стала так хорошо со мной обращаться. Каким же я был дураком! Я настолько нуждался в любви, что с радостью купился на ее обман.

Мамина рука на плече вернула меня в реальный мир.

– Ну, милый, отвечай тете, – сказала она, снова улыбаясь. – Скажи, что я морю тебя голодом и избиваю как собаку. – Она захихикала, надеясь, что дама к ней присоединится.

Я посмотрел на женщину из социальной службы. Щеки горели, я чувствовал, что капли пота катятся по спине. У меня не хватило храбрости сказать даме правду.

– Нет, конечно, – ответил я. – Мама со мной очень хорошо обращается.

– То есть она никогда тебя не била? – уточнила женщина.

– Нет… ну… в смысле, мне попадает, только когда я себя плохо веду, – сказал я, стараясь скрыть правду. Судя по маминому взгляду, этого было недостаточно. Она столько лет вдалбливала в меня правильные ответы, а я все испортил. И женщина из социальной службы тоже почувствовала какой-то подвох.

– Ну хорошо, – тем не менее сказала она. – Я просто заглянула, чтобы поздороваться.

Мама попрощалась с дамой и проводила ее до дверей. После того как женщина ушла достаточно далеко, мама с яростью захлопнула дверь.

– Ах ты, маленький засранец! – завизжала она.

Я машинально прикрыл лицо, а мама ударила меня несколько раз и прогнала в гараж. После того как мальчики поужинали, она приказала мне приступать к уборке. Пока я мыл посуду, я вдруг понял, что не слишком расстроен. В глубине души я чувствовал, что мама обращается со мной хорошо не потому, что любит. Я должен был сразу понять это, ведь она вела себя точно так же, когда приезжала бабушка или кто-то из родственников. По крайней мере, у меня было два хороших дня. Целых два дня за несколько лет – в каком-то смысле оно того стоило. Я вернулся к привычному образу жизни и одиночеству. Теперь я, во всяком случае, не должен ходить по яичным скорлупкам и гадать, когда на меня обрушится крыша. Я снова стал слугой в своей семье.

Хоть я уже почти смирился со своей судьбой, особенно плохо и одиноко мне было по утрам, когда папа уходил на работу. В такие дни он просыпался очень рано – в пять часов. Папа не догадывался о том, что я тоже не сплю. Завернувшись в одеяло, я слушал, как он бреется в ванной, а потом завтракает на кухне. Я знал, что если папа обул ботинки, значит, он вот-вот уйдет. Иногда я поворачивался как раз в том момент, когда он заходил в комнату за сумкой с вещами – он всегда брал ее на дежурство. Он целовал меня в лоб и говорил: «Постарайся не злить ее и не попадаться ей на глаза».

Я, как мог, сдерживал слезы, но в конце концов все равно начинал плакать. Я не хотел, чтобы папа уходил. Я никогда не говорил ему об этом, но, уверен, он и так знал. Когда за папой закрывалась входная дверь, я принимался считать шаги – сколько ему нужно, чтобы дойти до подъездной дорожки. Потому слушал, как он уходит все дальше и дальше от дома. Я легко мог представить, как папа идет вниз по кварталу, чтобы за углом сесть на автобус до Сан-Франциско. Иногда – если мне хватало смелости – я выскакивал из кровати и бежал к окну, чтобы посмотреть на папу в последний раз. Но чаще я оставался в постели, перекатывался на теплое место, где он спал, закрывал глаза и еще долго представлял, что он остался дома. А когда я наконец признавал, что папа ушел, то в груди становилось холодно и пусто. Я очень любил папу. Я хотел, чтобы он всегда был рядом, и тихо плакал, потому как не знал, удастся ли мне снова с ним встретиться.

Глава 7

Молитва

За месяц до того, как пойти в пятый класс, я окончательно разочаровался в Боге.

Когда я сидел в гараже или читал сам себе вслух в полумраке родительской спальни, я все отчетливей понимал, что ничего не изменится в моей жизни. Разве справедливый Бог бросил бы меня на произвол судьбы? Получается, что я действительно никому не нужен, и отчаянная борьба за выживание – единственный выход.

К тому времени, как я решил, что Бога нет, я научился полностью ограждать себя от физической боли. Мама могла бить меня сколько угодно – с таким же успехом она могла вымещать свою злобу на резиновой кукле. Внутри меня осталось лишь два чувства: страх и ярость. Но внешне я походил на робота, едва ли способного на какие-то эмоции; я проявлял их лишь в тех случаях, когда это могло понравиться ведьме. Я сдерживал слезы и запрещал себе плакать: я не хотел, чтобы она радовалась моему поражению.

Я больше не видел снов по ночам и не позволял воображению просыпаться днем. Ушли в прошлое яркие картины того, как я взмываю ввысь и улетаю из проклятого дома в синем костюме Супермена. Когда я укладывался спать, мою душу поглощала черная пустота. По утрам я больше не чувствовал себя бодрым: я просыпался таким же усталым, как и накануне, и говорил себе, что мне осталось жить на день меньше. Я исполнял свои обязанности по хозяйству, и постоянный страх уже не мешал мне – он стал неотъемлемой частью моей души. Поскольку в моей жизни больше не было снов и грез, слова «надежда» и «вера» я воспринимал как бессмысленный набор букв, поскольку они существовали только в сказках.

Когда мама снисходила до того, чтобы покормить меня, я набрасывался на еду, как бездомный пес, и только рычал в ответ на мамины замечания. Я торопливо заглатывал куски, не думая о том, как это выглядит со стороны. Опускаться ниже было просто некуда. Однажды в субботу, когда я мыл посуду после завтрака, мама положила несколько недоеденных блинов в собачью миску. Ее откормленные питомцы потыкались в них носом, послюнявили, но особого интереса не проявили и отправились спать. Позже, когда мне потребовалось положить несколько кастрюль и сковородок на нижнюю полку, я встал на четвереньки над собачьей миской и доел остатки блинов. От них пахло псиной, но меня это нисколько не смущало. Я прекрасно понимал: если ведьма увидит, как я краду принадлежащее ее «собачкам», мне придется несладко. Но я должен был добывать еду любыми способами, потому что хотел выжить.

Внутри у меня все словно замерзло – до такой степени я ненавидел этот мир. Я даже солнце презирал, поскольку знал, что мне никогда больше не разрешат поиграть в его теплых лучах. Я дрожал от злости, если слышал, как снаружи смеются дети. Желудок связывался в узел, стоило мне почувствовать запах еды, ведь она обязательно достанется кому угодно, только не мне. Я хотел взбунтоваться и выплеснуть свою ярость каждый раз, когда меня звали наверх, чтобы исполнять обязанности семейного раба и прибирать за этими уродами.

Я ненавидел маму и всем сердцем желал ей смерти. Но еще я хотел, чтобы она прочувствовала всю глубину моей многолетней боли и одиночества перед тем, как умрет. Все эти годы я неустанно молил Бога о помощи, но Он ответил мне только раз. Когда мне было пять или шесть лет, мама гоняла меня пинками по всему дому. Вечером, перед тем как лечь спать, я встал на колени и начал молиться. Я просил Бога, чтобы мама заболела и не смогла меня больше бить. Я молился, изо всех сил сосредоточившись на своем желании, так долго, что у меня даже голова разболелась. На следующее утро я, к своему удивлению, обнаружил, что маме действительно нездоровится. Она весь день пролежала на диване, почти не двигаясь. Папа был на работе, и мы с братьями ухаживали за ней, будто мы были врачами, а она – пациенткой.

Шли годы, мама била меня все сильнее, а я думал о том, сколько ей лет, и пытался вычислить, когда она умрет. Я мечтал о том счастливом дне, когда ее душу заберут в ад, – только тогда я наконец освобожусь.

А еще я ненавидел отца. Он прекрасно видел, как мне живется, но у него не хватало смелости спасти меня, хотя он столько раз обещал. Но потом, когда я решил проанализировать наши отношения с отцом, я понял, что он считал меня частью проблемы. Думаю, в его представлении я был предателем. Когда ведьма ругалась с папой, она часто вовлекала меня в скандал. Мама выдергивала меня из гаража или отрывала от хозяйственных дел и требовала, чтобы я повторял все слова, которыми папа обзывал ее во время их прошлых ссор. Я понимал: для нее это было лишь частью игры, – но мне выбирать не приходилось. Мамин гнев был гораздо страшнее. Так что я качал головой и робко говорил все, что она хотела услышать. А она принималась кричать, чтобы я повторил это в присутствии папы. Если я что-то не мог вспомнить, мама заставляла меня выдумывать слова. И вот это меня беспокоило гораздо сильнее; в отчаянной попытке избежать наказания, я кусал руку, которая меня кормила. Вначале я пытался объяснить папе, почему я вру и выступаю против него. И он сперва говорил, что понимает, но потом – я почувствовал это – он потерял веру в меня. И вместо того, чтобы пожалеть отца, я стал лишь сильнее его ненавидеть.