Я думал недолго, хоть меня и терзали сомнения. Решающую роль сыграло твердое убеждение, что из реабилитационного центра, где был парк с фонтаном, мне сбежать будет гораздо проще, чем из этой невротической тюрьмы, на двери которой постоянно висел амбарный замок.

Процедура переезда затянулась надолго. Психиатр ушел и вернулся только к обеду. Он принес отпечатанный на принтере бланк подписки о моем согласии на лечение в реабилитационном центре «Возрождение». После того, как я его подписал, в палату пришли два могучих санитара, похожих на мясников. Ни слова не говоря, они бесцеремонно обыскали меня, вытянули из моих кроссовок шнурки, стащили с меня обвязку, отстегнули наручные часы и, громко сопя, удалились вместе с трофеями.

Я начал опасаться, как бы следующая пара санитаров не облачила меня в смирительную рубашку, и на этот случай заблаговременно рассовал по карманам фрэнды, которые до этого прятал под подушкой. В качестве оружия самообороны фрэнд не годился, так как представлял собой связку ребристых эксцентриков из дюраля размером с грецкий орех, но непосвященных мясников мог напугать своим непонятным, а потому зловещим предназначением.

Но обошлось без насилия и унижения моего достоинства. Перед ужином, которым меня никто не накормил, как, впрочем, завтраком и обедом тоже, в палату пришел психиатр Лампасов.

– Карета подана! – радостно сообщил он.

Каретой оказалась машина скорой психиатрической помощи, похожая на глухой инкассаторский броневик, обшитый изнутри поролоном. Ехали долго, но это меня не тяготило, так как всю дорогу я провалялся на мягком матрасе, красочно представляя, каковы будут лица моих друзей, когда они узнают о моих приключениях. Так как в бронированной камере не было ни окошка, ни щелочки, я не мог определить, в каком направлении мы ехали, но по натужному гулу двигателя предположил, что машина взбирается по крутой горной дороге.

Меня выпустили на свет божий, когда солнце на своем красном парашюте уже опустилось за туманную горную гряду. Выйдя из машины, я окунулся в густой запах соснового леса. Цверенькали птицы, шумел ветер в верхушках сосен. Броневик стоял во дворе у крыльца длинного, как конюшня, двухэтажного дома. Над крыльцом висела табличка с подсветкой: «Приемное отделение».

На что я сразу обратил внимание, когда меня завели внутрь, – здесь не было извечного медицинского аромата из смеси карболки, дуста, мыла и спирта. Ни в прихожей, ни в коридоре, по которому меня вели, не было никаких запахов, как бывает в новом доме с хорошим ремонтом. И не было людей, хотя, по моим соображениям, в коридоре должен был суетиться медперсонал, а вдоль стен тенями проплывать раскаявшиеся грешники, некогда пытавшиеся наложить на себя руки.

Без остановок, ожиданий и проволочек, как правительственный кортеж, мы с ходу вошли через приемную в кабинет, который был больше похож на гостиную в квартире. На голубом кожаном диване, обложившись такими же подушечками, восседали двое мужчин. Один из них был маленького роста, с крупной, облысевшей головой цвета жареного кофе, с подвижными беспокойными глазками и короткопалыми ладошками, которые как бы жили сами по себе и не находили себе места. Второй был тяжеловесным, нединамичным, с одутловатым лицом и рыбьими глазами. В складках могучего живота безнадежно увяз брючной ремень и хорошо замаскировалась ширинка. По контуру подбородка кудрявилась черная с проседью «боцманская» бородка. То, что мужчины были одеты в цивильное, то есть не в белые халаты, почему-то оскорбило меня.

Меня завели и поставили посреди кабинета. Было видно, что мужчины ждали меня, знали, кто я и с какой целью появился здесь, и рассматривали меня без любопытства.

Грузный разлепил пухлые губы, качнулся на диване и развел руки в стороны.

– Да вы что! – произнес он с категорическим несогласием, как если бы я попросил у него в долг немного долларов, и не без труда повернул шею, чтобы взглянуть на лысого. – Это же вообще никуда не годится!

Я почувствовал себя скверно. У меня было такое чувство, что я не оправдал чьих-то надежд, что пришел поступать в балетную школу, имея кривые ноги, или намеревался устроиться банщиком в женское отделение. Меня даже начал терзать некий неведомый раннее комплекс неполноценности, и я невольно посмотрел на свои кроссовки без шнурков и помятые спортивные брюки.

Лысый тем временем приблизил губы к уху грузного и, продолжая смотреть на меня своими плутовскими глазками, что-то шепнул.

– Какой еще материал? – скептически уточнил грузный. – Вот он, материал, передо мной стоит. Я все вижу. Рост – метр восемьдесят, не меньше…

– Метр восемьдесят один, – вежливо поправил я.

– Косая сажень в плечах. Взгляд самоуверенный, даже наглый. Это ему-то жизнь надоела? Не смешите меня!

Лысый не сдавался, продолжал что-то нашептывать грузному на ухо и при этом злобно косился на меня.

– Ну, давай, показывай, – вяло согласился грузный.

Лысый проворно вскочил с дивана, едва не перевернув журнальный стоик, вогнал в видеомагнитофон кассету и включил телевизор. Сначала на экране мерцали белые «мухи», потом телевизор зашипел, появилось мутное изображение чьего-то затылка с расправленными по бокам ушами, похожими на крылышки, а затем раздался невнятный голос: «Вон он, вон!! Выше, выше смотри!! Видишь? Вон сидит!»

На экране замелькали серые окна гостиницы. Тот, кто снимал камерой, искал объект и, наконец, нашел, приблизил, и на экране появился я, одиноко сидящий на карнизе и в своей скорбной печали похожий на лепного амурчика.

– Семнадцатый этаж, – соврал лысый, тыча пальцем в экран. – Взобрался по стене. Часа два сидел и готовился.

– Ни к чему я не готовился, – подал я голос в защиту истины. – Просто с друзьями поспорил.

Лысый болезненно скривился и махнул на меня рукой.

– Ладно, молодой человек, мозги нам конопатить! Видали мы таких спорщиков! А потом приходится асфальт от мозгов отмывать.

Грузный продолжал смотреть на экран, а когда увидел, как я поймал веревку с крюком, засмеялся, отчего его тело закачалось, словно бурдюк с водой.

– Ты глянь, как он за жизнь цепляется! Да его с этого крюка никакой силой не оторвешь! Ты посмотри, как он за него схватился!

Я поддержал веселый оптимизм грузного:

– Еще бы! Там была такая высота, что у меня кишки вокруг желудка узлом намотались!

– Он просто испугался высоты, – вполголоса продолжал настаивать на своем лысый. – Ему нужно было время, чтобы перебороть страх и прыгнуть…

Но грузный махнул рукой и отвернулся от экрана.

– Суду все ясно, – подытожил он. – Это не наш случай.

– Я могу идти? – с облегчением спросил я, уже лелея надежду, что до темноты успею добраться до дома, по пути заглянув в продуктовый магазин. И сразу приглашу на ужин Петровича и Васильича.

Грузный помедлил с ответом, потянулся к бутылке с минеральной водой, налил в стакан, сделал глоток.

– А чего тебе торопиться? – сказал он, причмокнув мокрыми губами. – Переночуй тут, коль уж попал сюда. У нас здесь хорошо. Павлины по парку ходят. Фонтан журчит. Рай…

– К утру у меня будет еще несколько аргументов, – сказал лысый грузному, размахивая коротким пальцем.

– Ладно, ладно! – как от прилипчивой мухи отмахнулся от него грузный. – Слышал уже и про аргументы, и про интуицию… Все это мусор. Пьяные споры, юношеские подвиги, несчастные случаи. Истинный суицид всегда выстрадан, продуман до мелочей, тщательно подготовлен. Человека, морально готового наложить на себя руки, я отличу от тысячи других людей… – Он взглянул на санитаров, которые все еще стояли в дверях. – Отведите нашего героя, пусть отдыхает.

– В какую палату? – спросил кто-то из санитаров.

– Зачем в палату? Он здоровее всех нас вместе взятых. В комнату отдыха охраны его! Дайте ему на ночь элениума, чтобы крепче спал… Впрочем, обойдется обыкновенной валерьянкой… Хотя постойте! Дайте ему лучше пива.

Пока меня вели по коридору, настроение у меня быстро угасало. Ужин в компании друзей, по всей видимости, отпадал. Медики оказались необыкновенно тормозными и никак не хотели возвращать меня обществу. Досада и злость душили меня. В конце концов, даже если я действительно хотел покончить с собой, какое кому до этого дело? Моя жизнь – моя собственность, и я вправе распоряжаться ею по своему усмотрению. Почему меня держат взаперти и не отпускают на волю?

Комната отдыха находилась в правом крыле здания и была чуть больше железнодорожного купе. Санитары пожелали мне спокойной ночи, убедительно сыграли тугоухость, когда я напомнил им про пиво, и удалились. Я сел у окна, зажег настольную лампу и затосковал. Как только я похоронил надежду на товарищеский ужин в кругу соседей, так сразу почувствовал нестерпимый голод. Есть хотелось так сильно, что я был готов укусить себя за руку. Тщательно обыскав комнату, я не нашел ничего съестного, негромко взвыл от обиды и лег на жесткую кровать поверх одеяла.

Но уснуть мне не удалось, и вряд ли элениум вместе с валерьянкой и пивом в придачу помог бы мне справиться с чувством голода. Мне казалось, что мой аппетит растет с ужасающей скоростью, и вскоре я не мог уже ни о чем думать, кроме как о еде. Я вскочил с койки, открыл дверь и выглянул в коридор. В комнате напротив, с распахнутой дверью, сидел крепкий парень, похоже, охранник. Откинувшись на спинку кожаного кресла и водрузив ноги на стол, он смотрел телевизор и курил, беспрестанно стряхивая пепел в пустую консервную банку.

– Эй! – позвал я его. – А ужином здесь кормят?

Охранник на короткое мгновение повернул голову в мою сторону и снова вперил взгляд в экран.

– Ужин давно закончился, – не слишком любезно ответил он.

– Может, здесь есть пирожковая или бар? – не успокаивался я.

Охранник долго не отвечал, с интересом глядя в экран, видимо, там началась кульминация, глубоко затянулся и, выпустив дым под потолок, ответил коротко и исчерпывающе:

– Нет ничего. И вообще, вам запрещено выходить из комнаты.

Глава 3

ВЯЛЫЙ ЦВЕТОК

Я вернулся на койку. Все происходящее уже перестало быть для меня развлечением, надоело играть в больного, дурить врачей и позволять обстоятельствам крутить мною по своему усмотрению. Пора было возвращаться к прежней жизни. Чтобы это возвращение не произвело слишком много шума и соответствовало моим странным пристрастиям, я выбрался через окно прямо в парковые заросли.

Судя по всему, я оказался в самом центре тех райских условий, о которых рассказывал мне Лампасов. Небольшой парк был засажен густо и разнообразно, отчего напоминал опытный дендрарий под стеклянным куполом, и здесь, в его темных дебрях, я слышал журчание фонтана и видел, как на мокрых от дождя листьях отражается бледный свет фонарей. Со всех сторон парк окружала высокая бетонная стена, по верху которой серебристой змейкой струилась усаженная шипами проволочная спираль. Там же, если хорошо приглядеться, можно было заметить камеры наблюдения, похожие на хищных дремлющих птиц. Единственный дом, который был врезан в стену, смотрел на меня темными, зарешеченными на втором этаже, окнами.

Словом, очень скоро мне стало ясно, что райские условия надежно огорожены от грешного мира со всех сторон.

Можно было бы расслабиться, смириться с ситуацией, вернуться в свою комнату и дождаться утра, но я человек инерционный и упрямый, подобно локомотиву с плохими тормозами, а посему с удвоенной энергией стал искать выход. У меня хватило ума не кидаться на совершенно гладкую стену, и я вернулся к дому, глядя на зарешеченные окна, потому как эти решетки очень напоминали корабельные ванты, то есть лесенки.

Я забрался на подоконник комнаты, в которую меня поселили, и оттуда дотянулся до решетки второго этажа. Решетка были добротной, крепкой, не скрипела и не прогибалась под моей тяжестью. Я подтянулся и только закинул на подоконник ногу, как чуть не заорал от неожиданности. За темным стеклом, в мертвенно-синем свете, стояла худенькая девушка в белом и, не моргая, смотрела на меня.

Собственно, в ней не было ничего страшного, у нее не росли клыки и рога, не сочилась кровь между губ, и нос был нормальный, человеческий, а не свиной пятак. Но все это я понял минутой позже, а до того необъяснимый, мистический страх едва не парализовал мою волю и не скинул с решетки вниз, в кудрявые заросли самшита.

– Ух ты, какая панночка, – пробормотал я, не к месту вспомнив гоголевскую «Майскую ночь».

Нас разделяло тонкое стекло, и не будь его, я бы запросто мог протянуть руку и коснуться тонких губ девушки, провести пальцами по ее впалым щекам и заостренному подбородку. В отличие от меня, незнакомка никак не отреагировала на мое появление за окном, хотя у нее было куда больше оснований завопить от ужаса дурным голосом. Еще бы: стоит дивчина у окна в полуночный час, любуется парком, освещенным луной, и вдруг прямо перед ней, на уровне второго этажа, из темноты, появляется какой-то небритый мужик, похожий на упитанного бугаистого черта.

Я нашел в себе силы улыбнуться и даже помахал девушке рукой, но она по-прежнему не реагировала, хотя смотрела на меня в упор. Маленькая комната, похожая на мою гостевую, была залита мертвенно-голубым светом, источником которого был ночник над дверью, и оттого казалось, что на лице девушки нет ни кровиночки, оно холодное, как луна, и этот холод даже проникает сквозь стекло и студит мне щеки. Одета девушка была, безусловно, в белое, хотя под трупной лампочкой ее косынка и затянутый в талии халат представлялись фосфорно-зелеными, самостоятельно излучающими свет. Того же цвета были стены, потолок, а также смятая постель.

«Уж не слепая ли она?» – подумал я, стараясь не прислушиваться к неприятному суеверному чувству, которое опять начало царапать мне нервы, и пошевелил рукой перед самыми ее глазами.

Девушка медленно подняла руку, будто бы желая ответить на мое приветствие, поднесла ее к голове и коснулась пальцами края косынки, чтобы поправить ее, и тогда я понял, что эта безжизненная особа не видит меня по той причине, что стекло перед ней занято отражением комнаты и ее самой, и девушка смотрит на себя, как в зеркало, изучая и осмысливая.

Теперь я старался производить как можно меньше шума, побыстрее подняться на крышу, чтобы остаться незамеченным и не испугать девушку. Склоны крыши, обшитой темной металлочерепицей, были покатыми, и мне не составило большого труда забраться на конек, оседлать его и, успокаивая дыхание, полюбоваться ночным лесом. Раздумывая над тем, как лучше спуститься на землю, я неожиданно уловил в себе зреющее желание проникнуть на второй этаж. Голодное тело было легким и послушным, спать не хотелось, и уже не имело принципиального значения, часом раньше или позже я вернусь домой.

Маленькое чердачное окошко с козырьком тоже было закрыто решеткой, как и два мансардных окна. Я обошел всю крышу вдоль и поперек, и когда потерял надежду проникнуть внутрь, наткнулся на вентиляционную трубу с черной шахтой, в которой на одной тоскливой ноте тихо выл сквозняк.

Довольно долго во мне боролись здравый разум с авантюрной блажью. Здравый разум рисовал картинки моего позорного извлечения из трубы: башенный кран медленно выуживает меня на свет божий, подобно тому, как штопором вытягивают пробку из винной бутылки, и весь медперсонал вместе с пациентами громко смеется и аплодирует, а я болтаюсь вниз головой на тросе, раскачиваюсь маятником над крышей и отдаю честь. Авантюризм же, уподобляясь шустрому чертенку, с упрямой настойчивостью заманивал меня в трубу, обещая что-то необыкновенно интересное и захватывающее. Как часто бывало в моей жизни, я послушался чертенка и полез в трубу, упираясь в ее стенки коленями и локтями.

Вертикальная труба вскоре разделилась на два горизонтальных рукава. Я наобум выбрал правый, опустился на четвереньки и только свернул, как увидел слабый свет, просачивающийся сквозь пластиковую решетку. Снять ее аккуратно мне не удалось, пришлось оторвать один край и выгнуть его так, чтобы можно было пролезть. Ухватившись за край трубы, я повис на руках, мягко спрыгнул на пол и огляделся.

Я находился в длинном коридоре, очень похожем на тот, что был на первом этаже. Глухая тишина царила здесь. Светильники источали тот же мертвенный лунный свет. Ковровая дорожка скрадывала звуки моих шагов. На белых, идеально-гладких стенах в строгой симметрии висели картины в темных лаковых рамках. Я приблизился к одной из них. Наверное, это была репродукция какого-то неизвестного мне полотна на библейскую тему. Иисус, придавленный тяжестью креста, опустился одним коленом на вымощенную мостовую и из-под своего окровавленного локтя с ужасом взирал на человека в сером одеянии, который замахнулся на него плетью. На рамке тускло отливала медью табличка с короткой надписью: «ЭТО ЖИЗНЬ».

Я смотрел на картину, пытаясь вспомнить ее настоящее название и имя художника, как вдруг явственно ощутил чье-то присутствие рядом с собой. Я не оборачивался, не шевелился, и тело мое словно начало каменеть, и я даже перестал дышать, не в силах оторвать взгляда от репродукции, на тонком стекле которой отражалось какое-то слабое движение. Не знаю, как я не заорал, когда к моему плечу прикоснулись холодные пальцы.

Я круто обернулся, машинально подался назад и затылком уперся в рамку картины. Передо мной стояла девушка, которую я видел в окне. Сейчас между нами не было решетки, и я, к своему совершенному стыду, вдруг почувствовал себя незащищенным, как если бы оказался в клетке зоопарка, где остро пахнет свежей кровью, и раскиданы повсюду обглоданные кости, и откуда-то из темноты доносится приглушенный рык.

– Мне тоже она нравится, – произнесла девушка приглушенно и, вытянув тонкую руку, коснулась рамки картины. Пальцы ее были угловатые, ломаные, как ветки сухого терновника, под кожей веером проступили лучевые косточки. Запястье, чуть ниже локтя, было перебинтовано; повязка была чистой, аккуратной, без узелков и обтрепанных концов, и потому напоминала широкий мраморный браслет.

Позже, солнечным днем, где-нибудь на оживленном бульваре, когда я вспоминал эту девушку с трупно-зеленой кожей, мне было смешно и стыдно за себя. Но сейчас, признаюсь откровенно, сейчас я был готов поверить в любую мистическую дурь и, мобилизуя остатки мужества, коснулся ее руки, чтобы проверить, теплая она или холодная, как лед.

Ее рука была теплой, и от лица девушки исходил слабый запах цветочного мыла. Это открытие несколько успокоило меня, мозги потихоньку вернулись на прежнее место, и я стал рассматривать незнакомку, с удовольствием подмечая в ней признаки живого и земного существа. Как я уже говорил, лицо ее было заостренным, с ярко выраженными скулами, с тонким, может быть, несколько длинным, но правильных очертаний носом. Губы, особенно верхнюю, можно было различить лишь при большом желании. И все же, несмотря на свою обыкновенность, лицо девушки чем-то притягивало мое внимание, заставляло выискивать в себе некую изюминку; никакой изюминки, тем не менее, я не находил, и все же не мог отвести взгляда.

– Тоже не спится? – спросила она, отходя от картины и любуясь ею с другого ракурса. Потом медленно повернула голову и посмотрела на меня: – Я тебя раньше не видела. Давно здесь?

Над ответом, должно быть, стоило немного подумать, да обязательно учесть то обстоятельство, что я находился в особенном, своеобразном месте. Но мой язык опередил разум, и я ляпнул:

– Да я, вообще-то, оказался здесь случайно. Проходил мимо и заглянул…

Девушка отшатнулась и повернулась ко мне вполоборота. Так уместно было бы отреагировать, если бы девушка была голой и вдруг выяснила, что я вовсе не женщина, за кого она меня до этого принимала, а совершенно посторонний мужик.

– Случайно? – жестко произнесла она. – Разве здесь можно оказаться случайно?

Тут мне в сознание забралась мысль, что меня угораздило забраться в женский монастырь, вплотную примыкающий к реабилитационному центру.

– Пожалуйста, только не поднимайте шум! – попросил я. – Я не причиню вам никакого вреда и не оскверню вашу келью.

Но моя просьба, похоже, оказалась нелепой. Девушка вовсе не испугалась меня. Ее вид и отстраненная, подчеркнуто горделивая поза говорили о досаде и разочаровании; ее расстроило, что я не тот человек, с которым можно поговорить о любимой картине. Я почувствовал, что мое присутствие стало ей неприятным, как если бы я был человеком низшего сословия, посмевшим забраться в графский замок.

– Какую еще келью? – сказала она неприязненно, глядя в пол. – Уходите отсюда… Вы не должны здесь находиться…

– Простите меня, – забормотал я, раскаиваясь в своем необдуманном поступке. – Я сейчас же уйду. Только не знаю, где у вас тут выход?

Девушка ответила не сразу. Можно было подумать, что каждое слово дается ей с трудом:

– Отсюда только один выход… Но он не для вас. Уходите, как пришли…

Она повернулась ко мне спиной и пошла к двери, за которой, должно быть, находилась ее комната. Я обратил внимание, что она прячет глаза, отворачивает лицо от меня, будто мое дыхание и взгляд были заразными, и ей хочется поскорее закрыться в комнате, отгородиться от меня крепкой дверью, чтобы не видеть и не чувствовать меня рядом.

«Нет, – подумал я, глядя на руку девушки с бинтовой повязкой на запястье. – Все-таки это реабилитационный центр, а не на монастырь. Наверняка эта особа когда-то резала себе вены. А сейчас она уже почти здорова, но еще боится посторонних людей, непредсказуемых контактов, что может расстроить ее хрупкую психику». Собственно, так это или нет, меня мало интересовало, тем более что пора было выметаться отсюда. Но мне было немного неловко оттого, что разговор с девушкой оборвался едва ли не на полуслове, без завершающей точки, какой должно было стать пожелание спокойной ночи или скорейшего выздоровления. И я, желая сделать ненавязчивый и убедительный комплимент, сказал:

– Вас, видно по всему, скоро выписывают…

Я видел, как она замерла в дверях, словно плохо расслышала мои слова или не до конца поняла их смысл.

– Да, – ответила она ровным, убежденным голосом, но не оборачиваясь. – Скоро… Можно сказать, уже почти выписали.

– Тогда удачи вам! – с оптимизмом добавил я и попятился к вентиляционной трубе.

Девушка вдруг обернулась. Взгляд ее все так же упирался в пол, тонкие пальцы нервно давили и отпускали дверную ручку.

– Можно вас попросить… об одном одолжении, – произнесла она.

– Конечно!

Я остановился. Молчание оказалось долгим, и меня стало разрывать любопытство. Что она хочет? Денег? Вина? Или погулять со мной по ночному парку?

– Это совсем пустяковая просьба, – сказала она все тем же ледяным тоном, не делая малейшей попытки поиграть голосом, дабы убедить меня в том, что просьба действительно пустяковая. – У вас есть мобильный телефон?

Вот что ей надо – позвонить! Мне очень, очень хотелось ей помочь, но, выходя на штурм «Магнолии», я оставил свой мобильник дома.

– К сожалению, сейчас с собой нет, – ответил я и развел руками.

– Это не важно, что сейчас нет, – тотчас ответила девушка, продолжая смотреть в пол. – Он у вас вообще есть? Вы можете дать мне его номер?

– А вы хотите мне позвонить?

– Да, – ответила она немедленно, будто это признание было для нее необыкновенно трудным и она опасалась, что если затянет с ответом, то уже может и не решиться. – Да, я хочу вам позвонить… Но потом. Позже… Я вас попрошу… Это не составит для вас большого труда…

Она с трудом составляла фразы. Наверное, она хотела, чтобы я ее понял и, вместе с тем, чтобы не понял ничего. Мне представлялось, что девушка пробирается через опасное болото, осторожно ступает по зыбким кочкам, проверяет каждую ногой, прежде чем сделать шаг.

– Мне очень нужно, чтобы вы нашли Дэна…

– Простите, кого? – перебил я.

Девушка тяжело дышала, словно совершала непосильную работу.

– Дэна, – повторила она через силу. – Вы его должны знать. Это певец… Ну, помните его «Элегию»? «Меж стен, берегущих молчанье, немея, стоит пустота…» – шепотом продекламировала она, и на последних словах ее голос задрожал, сломался.

Она долго молчала, собираясь силами. Скрывая, что вижу душащие ее слезы, я с приторным убеждением стал говорить про Дэна, этого красивого парня, чьи песни мне очень нравятся, и даже есть кассета с записью его «Снежного замка» и «Песенки райдера».

– Он каждый вечер выступает в ночном клубе «Шанс», – добавила девушка, собравшись с силами. – Я вам позвоню, и вы, пожалуйста, передайте ему… Передайте ему всего несколько слов, я вам их потом скажу… Пожалуйста… Очень вас прошу…

Я пообещал, что сделаю, что мне это ничего не стоит, потому что я живу в пяти минутах ходьбы от «Шанса». Девушка кивала, кусая губы. Я ее убедил, успокоил, но она все же не уходила, не отгораживалась от меня белой дверью.

– И еще, – едва слышно произнесла она, повернувшись ко мне боком и взявшись за дверную ручку своей комнаты. – Найдите, пожалуйста, профессора Лембита Веллса, он заведует кафедрой лингвистики в педагогическом институте. Скажите ему… – Она набрала в грудь воздуха и выпалила: – Скажите ему, чтобы отменил поездку! Чтобы не выезжал! Это очень опасно! Это смертельно опасно для него!

– Хорошо, – растерянно произнес я, несколько сбитый с толку столь странными просьбами. – А как вас зовут? На кого мне сослаться?

– Неважно, как зовут, – торопливо ответила она, переступая порог. – Вам пока этого не надо знать… Потом… Все, идите! Уходите быстрее!!

И девушка немедленно скрылась в комнате, крепко захлопнув за собой дверь.

По коридору прокатился хлопок, отозвался откуда-то с дальнего торца, забитого, как смолой, густым мраком.

Отягощенный всем, что увидел и услышал, я медленно выбирался на крышу, как обожравшийся сосисками кот. Весьма странная особа. Если ее скоро выписывают, то почему она сама не может сказать Дэну все, что хочет? И что угрожает профессору Лембиту Веллсу? Что это за опасность такая, о которой можно узнать только в этом любопытном заведении?

Раздумывая над этими вопросами, я слишком расслабился и забыл о том, что не по набережной прогуливаюсь, а ползаю по крыше реабилитационного центра, куда простым смертным вход заказан. Едва я перелез через конек и спустился по противоположному скату крыши к водостоку, как услышал окрик. Тучи надежно укутали луну, вокруг меня царила тьма-тьмущая, и я никого не смог увидеть. Не тратя время на выяснения, кто кричал и что от меня хотят, я закрепил фрэнд под карнизом и стал спускаться по гладкой, лишенной каких-либо выступов и проемов стене, напоминающей бастион. Второй фрэнд с большим трудом удалось закрепить между кирпичами, где было небольшое углубление от скола. Но только я повис на нем, как фрэнд под тяжестью моего тела вырвался вместе с кирпичной крошкой, и я полетел в заросли кустов. Приземление было болезненным, но я тотчас забыл о дискомфорте, который причинили мне колючие ветки дикого боярышника, потому как где-то рядом громыхнул выстрел, затем еще один, и тонкий луч фонаря плетью хлестнул по кустам.

Такого серьезного развития событий я не ожидал и надолго припал к сырой земле, затаив дыхание. Световое пятно от фонаря еще несколько минут плавало по кустам и ветвям деревьев, затем погасло, и снова наступила тишина. «Ни хрена себе лечебница!» – подумал я и пополз прочь от бастиона в глубь леса.

Напрасно я думал, что на этом мои неприятности закончились. Едва я поднялся на ноги и пошел по склону вниз, как услышал за собой шелест листвы и приглушенное рычание. Ледяная волна окатила меня, чувство беспомощности приковало к месту. Я озирался по сторонам, пытаясь разглядеть в кромешной темноте зверя, который меня преследовал. Но это было бессмысленное занятие, и я мог полагаться только на слух, и по тому, как трещали ветки, как взметнулась в черное небо испуганная стая птиц, можно было судить о силе и размерах бегущего за мной животного. В последнее мгновение я поднял с земли увесистую дубинку, но выпрямиться не успел. Горячее влажное дыхание обожгло мне лицо, в нос шибанул тягостный запах псины, и крупная собака, в прыжке ударив меня лапами в грудь, сбила меня с ног. Я упал спиной на траву и, инстинктивно защищаясь, с широкого замаха, врезал палкой по широкой оскаленной пасти. Собака была приучена к боли и даже не заскулила, хотя удар отбросил ее от меня на шаг. Я вскочил на ноги, замахнулся снова, но свирепое животное, тупо выполняя приемы дрессировки, молча цапнуло меня за руку. Его челюсти, подобно тискам, сдавили мне локоть. Я почувствовал, как горячие зубы впились в кожу. Едва сдержавшись, чтобы не закричать от боли, я перехватил палку другой рукой и принялся неистово бить собаку по загривку. Я наносил удар за ударом, и слышал, как барабаном отзывается грудная клетка животного, как хрустят позвонки, как капли крови веером хлещут по листьям опутавшей нас жимолости.

Мне казалось, что это будет длиться вечно, и собака будет терзать мою руку до тех пор, пока не доберется до кости и не перегрызет ее. «Друг человека» будто превратился в бессмертного монстра, у которого любая рана мгновенно затягивается новенькой здоровой кожей, а кровь без всякого ущерба для здоровья может хлестать сутками, словно из артезианского колодца. И меня уже покидали силы, и каждый новый удар был слабее предыдущего, и я неосознанно побрел куда-то в темноту, волоча собаку за собой, как тяжелую сумку, чтобы уйти от этого кошмара, чтобы выбраться из леса к людям, которые могли бы помочь мне… И вдруг собака утробно зарычала, ее челюсти разжались, и зверь замертво рухнул на прелые листья. Я кинул свое измочаленное, черное от крови оружие и, пошатываясь, побрел вниз.

До шоссе я добрался только к рассвету, и еще час пылил по обочине, махая здоровой рукой редким машинам, проезжающим мимо.

Можно представить, в каком виде я завалился домой. Скинув в прихожей мокрые, выпачканные в земле кроссовки без шнурков, я первым делом пошел на кухню, заваленную грязными тарелками. При свете настенного бра я осмотрел руку, побывавшую в пасти свирепого животного. Мне показалось, что на запястье, под локтем, уже проступили синие трупные пятна, и самым лучшим лечением будет срочная и безоговорочная ампутация. Но после того как я хлебнул водки, зачем-то налитой кем-то из гостей в пивной бокал, судьба моей руки представилась мне в более оптимистическом свете. То, что я принял за трупные пятна, оказалось следами собачьих клыков. Затупевшие от многолетней злобы зубы, к счастью, не проткнули мне кожу, а лишь защемили ее в нескольких местах, отчего и образовались асфальтового цвета кровоподтеки.

Успокоив себя железным доводом, что служебная собака не может страдать бешенством, я решил не идти к врачу, где меня неминуемо ждали бы сорок уколов в живот, и занялся самолечением.