— Дайте методику! — потребовал Гош.
      — Нет! — отрезал Сан Сеич.
      — Дайте! — почти крикнул Гош.
      — Извини, — помотал головой Сан Сеич. — Это ты виноват. Ты успел за последние дни буквально приручить меня. Ты прирожденный лидер, Гоша. И именно поэтому… Извини. Я сорвался, потому что меня переполняет сострадание и желание помочь. Я не дам тебе методику.
      Гош яростно зашипел и с размаху вогнал сигарету в грязь под ногами.
      — Во-первых, я ее едва-едва нащупал, — сказал доктор извиняющимся тоном. — А во-вторых, мне страшно подумать, что будет, если она в моей голове оформится до конца. Это будет самый жуткий инструмент порабощения за всю историю человечества. Страшнее легендарного психотронного оружия.
      — У вероятного противника эта методика есть, — заметил Гош.
      — Была, — поправил Сан Сеич. — Я думаю, что у вероятного противника неприятности покруче наших.
      — Судя по газетам, они жили во сто крат более сыто. А газеты за годы перестройки научились не врать про заграницу.
      — Это не важно, как они жили, — невесело усмехнулся Сан Сеич. — Мне трудно придумать страну, более приспособленную к выживанию в нынешних условиях, чем Россия. Средний американец, европеец, японец — раб высоких технологий. Без них он просто обречен.
      — Ближний Восток, — напомнил Гош.
      — Сомневаюсь. Мы сильнее всех.
      — Ага… Мы сильные, мы русские, мы победим.
      — Без сомнения.
      — Это цитата, — сказал Гош с плохо скрываемым отвращением. — Патриотический стиш девятьсот четырнадцатого года. Проклятье, док, ну где у пострадавших кнопка, а? Сильно повышенная внушаемость? Почему тогда они меня не слушаются, прирожденного лидера? Дайте же ключ!
      — Регуляторы, в седло, — напомнил Сан Сеич. — Тебя слушаются. Ты просто сам не хочешь заметить, как.
      — Я убеждал тупых. Упрашивал. Давил на них. Стрелял в них. Без толку.
      — Регуляторы, в седло, — повторил Сан Сеич. — Кто такие?…
      — Не скажу, — отрезал Гош, сплюнул под ноги, круто повернулся и ушел в дом.

* * *

      — …и насколько я смог понять, жизнь как раз начала более или менее налаживаться, — закончил Гош. — Только вы учтите, парни, я за что купил, за то и продаю. Газеты. Обидно — я сделал неплохой конспект, целую тетрадищу исписал на девяносто шесть листов. Новейший Завет получился, мягко говоря. Всемирная история последних лет человечества. И тоже впустую. Когда тупые меня в лесу зажали, сами понимаете, было не до барахла. Спасибо хоть автомат с собой уволок.
      — Надо же — безработица! — высказался Цыган. — Демонстрации протеста…
      — Танки в городе, — напомнил Костя. — Хорошо зажили, ничего не скажешь. И сколько эта бодяга продолжалась?
      — По моим прикидкам, лет пятнадцать. Мои воспоминания четко застопорились на восемьдесят седьмом году. А сейчас на дворе приблизительно две тысячи первый. Или второй.
      — Значит, нам где-то около тридцати, — резюмировал Цыган. — Обидно. Полжизни коту под хвост. Знаешь, Гоша, я тебе поначалу завидовал, а теперь прямо и не знаю. Есть такое ощущение, что я гор-раздо счастливее тебя. Извини, конечно…
      — А есть некоторые гораздо счастливее нас, — подал голос Белый.
      — Это ты о ком? — спросил Цыган подозрительно. — Думаешь, найдется кто-то и с активным сознанием, и с полным объемом памяти? Так ему вообще…
      — Ты не понял, — коротко остановил его размышления Белый и отвернулся к стене.
      — А-а… — кивнул Цыган. — Ты про тупых. Да, я не понял. Ваше мнение, Сан Сеич?
      Пожилой мужчина отнял ладонь от лица. Он прикрыл глаза, как только Гош дошел в своем рассказе до начала девяностых, и так до самого конца и просидел.
      — Ну, в принципе… — начал он, закашлялся и снова надолго умолк. Белый налил ему воды. Сан Сеич благодарно кивнул, сделал несколько глотков, отставил стакан в сторону и о чем-то задумался. Объездчики и Гош безмолвно ждали. — В принципе, мои выкладки подтверждаются. У Георгия память сопротивляется попыткам шагнуть дальше тринадцати-четырнадцати лет. Как раз тот период, когда в жизни человека начинаются первые серьезные потрясения. У меня, не знаю уж почему, какой-то мощный шок приходится на середину восьмидесятых годов, то есть, мне уже было далеко за сорок… Теперь, после Гошиного рассказа, я догадываюсь, в чем дело. Я совершенно не помню этот новый мир, который на страну обрушился. А он, судя по всему, действительно обрушился. И меня, я так думаю, очень сильно придавило. Н-да…
      — А меня когда придавило в таком случае? — поинтересовался Белый довольно зло. — В день рождения?
      — Расслабься, брат, — посоветовал Костя. — Вокруг полно народу, который придавило еще в утробе матери. Если судить по поведению. Ох-ох-ох, что ж я маленьким не сдох…
      Услышав последние слова Кости, Гош нервно дернулся. Все тут же, как по команде, повернулись к нему.
      — Зацепило, — резюмировал молчавший до этого Большой.
      — Ребята! — сказал Костя очень строго. — Знаменитым поэтом я не был точно.
      — Но кто-то ведь был! — заметил Цыган.
      — Это что, по-твоему, стихи?
      — Не стихи, а как его…
      — Частушка, — подсказал Сан Сеич. — Мальчики, а не почитать ли нам на ночь вслух? Как вы думаете, осилим страниц десять Фенимора Купера?
      — Вполне, — оживился Белый, встал и направился к книжному шкафу в углу гостиной. — Самая лучшая терапия после откровений нашего заморского гостя.
      — Я не нарочно, — притворно обиделся Гош. — Сами уговорили.
      — Не валяй дурака, — пробормотал Белый, роясь в книгах. — Ну, чем побалуемся? А может, не Купера? Надоело. Очень уж там все на нашу жизнь смахивает. Давайте полегче. Доктор Белый рекомендует что-нибудь психотерапевтичное. И по возможности познавательное.
      — Блюму Вульфовну Зейгарник, — скромно посоветовал Гош.
      У Цыгана, Кости и Большого поотпадали челюсти, причем у Большого — с отчетливым хрустом.
      — Чего? — не расслышал Белый.
      — Есть такая роскошная книга, — объяснил Гош. — Учебное пособие. Называется «Патопсихология». А автор — Зейгарник Блюма Вульфовна.
      Объездчики начали ржать. Они хохотали так, будто в жизни не слышали ничего смешнее. В принципе, так оно и было. Слышать-то они наверняка что-то слышали, а вот помнить не могли.
      — Блюма Вульфовна! — патетически возопил Цыган, вздевая руки к потолку. Задохнулся и, не в силах больше смеяться, принялся надрывно стенать.
      Костя выпал из кресла. Большой ревел в три ручья. Белый вдруг резко посуровел, утерся рукавом, и сказал:
      — Не верю.
      — Подумаешь! — надменно сказал Гош. — Людей еще и не так называли. Хорошо, когда у человека хватает сил носить такое заковыристое имечко, как орден. А если тебя в детстве из-за него как следует затравят — все, конец света. И вообще, есть куча людей, которые не в силах идентифицировать себя с собственным именем. Нестыковка, и все тут. У нас во дворе ошивалось две Леси, одна из которых была Лариса, а другая вообще Ольга, и еще одна Полина, которая тоже была Ольга на самом деле. И где-то, я точно помню, был парень, который себя называл Петя, а потом выяснилось, что он по паспорту Стас. О проблеме самоидентификации целые книги написаны.
      Белый стоял к Гошу спиной, поигрывая дверцей шкафа. Остальные трое объездчиков, утирая слезы, продолжали сдавленно хихикать.
      — Имена, — сообщил Белый кому-то, кто прятался среди книг в шкафу. — И-ме-на, — он вытащил приглянувшийся том и взвесил его на ладони. — Поверь мне, Гош, ты ошибаешься. Нет на свете кучи людей с проблемой имени. Больше нет.
      — А я?! — через силу возмутился Большой. — Думаешь, мне нравится ходить в Больших?
      — А ты что, Мелкий, что ли?! — прохохотал Цыган.
      — Вот как дам сейчас! По шее!
      Белый нашел силы оторваться от шкафа и повернуться к гостиной лицом. Оказалось это лицо совсем не веселое.
      — Знаешь, Гош, — сказал он негромко. — Знаешь, чего я боюсь давно и упорно? С того момента, как тебя увидел. Нет, ты ни в чем не виноват, конечно. Но как бы ты не принес в этот дом беду.
      — Эй, Регуляторы! — позвал вдруг Костя. — А куда это Сан Сеич исчез?
      — Плачет на заднем дворе, — сказал Гош очень жестко. Он сидел, неестественно выпрямившись, уперев руки в бока, и глазами ел Белого.
      — Не придуривайся! — рыкнул на него Белый. — Тебе же снизили агрессию, разве нет? И подняли критику. Знаешь, чего тебе не хватает? Попроси Сан Сеича, чтобы на завтрашнем сеансе немножко опустил тебе самооценку. Понял?! Никто тебя не обижал, ты! И не собирался даже! Я просто честно сказал!… И теперь ты знаешь, что я думаю! Не о тебе, ясно?! Не-о-те-бе! А обо всей этой безумной жизни!
      — А я, значит, самое плохое, что в этой жизни есть, — негромко, но с угрозой заметил Гош.
      — Нет, друг мой Гошка, ты не самое плохое. Но ты самое опасное.
      — Да почему же?! — искренне расстроился Гош. Видно было, что он уже не злится, а именно расстраивается. Только очень уж агрессивно это у него получалось.
      — Потому что мы живем этой жизнью, — объяснил Белый, тоже немного успокаиваясь. — А ты в нее играешь. Балуешься. Ты уверен, что она пройдет, как сон. И значит, можно пока немного развлечься. Заодно — поиграть на нервах четверых молодых идиотов и одного старого дурака… А я тебе говорю — не пройдет эта жизнь! И она еще тебя поставит на четвереньки, может, даже похуже, чем нас. Это я так… Не пугаю. Даже и в мыслях нет. Я просто очень хочу, чтобы ты очнулся по-настоящему. Так, как мы.
      — Жизнь есть сон, — ухмыльнулся Гош. — Кальдерон. Н-да. Я в нокауте.
      — Пирамидон, — срифмовал Цыган. — Что такое?
      В наступившей тишине раздался характерный клацающий звук. Четверо обернулись на него резко, как ужаленные. Костя ловко провернул свой «Макаров» на пальце и убрал его в плечевую кобуру.
      — Сдурел?! — в глубоком изумлении спросил Белый.
      — Я в потолок собирался, — объяснил Костя. — В случае чего. Так, для отрезвляющего эффекта.
      — Если ты в прошлой жизни действительно воевал, — сообщил Белый, — то армию твою били все, кому не лень.
      — Остынь, а? — попросил Костя. — Ты бы себя видел минуту назад. Я думал, сейчас на самом деле война начнется.
      — Ни малейшего шанса, — отрезал Белый. — Я себя контролирую. Я просто за Сан Сеича обиделся.
      — Почему? — удивился Костя. — Мало ли, зачем он ушел… Может, еще вернется.
      — Пирамидон — это таблетки, — вступил Гош невпопад, но примирительным тоном. — Кажется, анальгетик, то есть, от боли. По-моему, конкретно от головной. А Кальдерон — это такой очень древний европейский автор, прославившийся небольшой пьесой с символическим названием «Жизнь есть сон». Вот. Если кто-то хочет послушать лекцию про анальгетики — милости прошу. Ну и что, мне теперь застрелиться? Белый, ну как ты не можешь понять…
      — Блюма Вульфовна, — попросил Белый, — заткните фонтан. Хотя бы на время. Ну, зачем ты это сказал, дурачина? Ты что, забыл, кто такой Сан Сеич? Или ты нарочно — проверить хотел?
      Гош на секунду задумался. потом отчего-то через плечо глянул в сторону двери, за которой исчез пожилой мужчина. И вздохнул. Подумал о том, что вздыхает теперь ежеминутно — столько поводов для этого находится.
      — Само вырвалось, — признался Гош. — У меня всегда само вырывается. У тебя — нет, что ли?
      — У меня и не такое вырывается. А ты бы мог все-таки хоть немного думать прежде, чем молоть языком.
      — Да может, он этой книги в принципе не читал!
      — Это учебник-то? «Психопатология»?
      — Не так. «Патопсихология». М-да. Нехорошо получилось. Вот обида, я ведь на самом-то деле хотел вам про Евлампия Феофилактовича Говно рассказать….
      Объездчики коротко хохотнули, но как-то уже без огонька. То ли Евлампий Говно показался им персонажем менее ярким, чем Блюма Вульфовна, то ли просто разговор подобрался слишком близко к тому, что составляло главную проблему каждого из них.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.