Этот город, ныне старый,

над не новою Невой,

стал какой-то лишней тарой,

слишком пышной для него.

Крест и крепость без победы

и дворец, где нет царя,

всадник злой, Евгений бедный,

броневик – всё было зря…

Ста чужих языков гомон,

крик приказов у казарм —

стихло всё. Как вымер город.

А о людях что сказать?

…Изначально заболочен

и заклят Авдотьей… Пусть

под имперской оболочкой

люди есть, а город пуст.

В эту выпитую чашу

кто Истории дольёт?

Ангел, вечно влево мчащий? —

Не летает ангел тот.

А когда-то заповедно,

небо метя парой крил,

Ангел Западного ветра

этот город золотил.

Он, креща в святую веру

всё – от моря до земли,

позлащал собой и ветер.

Вниз его теперь свели.

Был красой, грозой и силой!

Шпиль – его былой престол;

низведён, утрачен символ,

обезангелел простор.

Обескрылел и заветрел…

И, топча петровский торф,

кто живые, те не верьте:

люди есть, а город мёртв.

Был он весь как весть о чуде,

списком каменных цитат

был… Но что с той книгой будет,

и кому её читать?

За последнюю страницу

кто заглянет в пустоту,

на конце споткнув зегзипу? —

Ветер лищет книгу ту.

В эту цель конечну вперясь,

разлетелся ветер Вест.

Горизонт уж очень перист —

где он, гений этих мест?

Гений, города Летатлин,

ангел был на луч воздет.

Но и он, как обитатель:

нет любви, и дома нет.

На последний – не посетуй,

то есть: гроб, гранит, металл.

Много красного по свету

Вест недаром разметал.

Человек сгорел? – Горами

свай людских, телесных дров

там огромно догорает

клятый век, петровский торф.

Людей полно. Конечно, тех, кто выжил,

но у толпы я ни лица не вижу.

Где, например, тот смертный, как Патрокл,

кто жил пером, кто даже душу впрок

в заветной лире прятал, сочинитель?

Вон у Сатурна кровь на бороде,

опять он жрал детей. Теперь ищите…

Теперь не спрашивайте где.

Страна-Сатурн с раззявленным болотом:

четвёртый век в нём будет поперёк

мой вертикальный город недоглотан.

А гения и ангел не сберёг.

Где сердце, мозг – всё враз? Где эпилептик,

кому влепили вышку за ништяк,

сказали бы теперь. Но, сдав билеты,

вы эшафотом с ним переболейте,

а после спрашивайте где и как.

У дамбы – лужа. В ней кармин и охра.

Как ярко хохотал комедиограф,

луж осмеятель востроносый,

который написал… который сжёг…

Где ж он? Он там. Где там? Что за вопросы!

Закат испепелённый – жёлт.

Закат – как сотни зорь пылал. И розу

слал незнакомке полубог, жених, —

ей, а не Деве радужной на ризу…

Но Русь, как будто чушка – чад своих,

похавала его, красавца, в луже.

А нам? А вам, оставшимся, тем хуже…

И строгой царскосёлки вам не жаль?

При звуках омерзительного бала

сползла наплечь поруганная шаль,

и – некому… Кто мог, того не стало.

Вот ангел (то есть – песня!) отлетел,

поблескивает близким устьем Лета,

для рвенья всякого предел:

удел речей и рек, словес и дел, и тел,

и лысин умственных – властителя? поэта? —

кто вековечья слишком восхотел.

И Силы – с ног на голову всё это…

Стали собственною одой —

воздух, золото, гранит…

И в воде – подобный вид:

опрокинутый, а гордый,

хоть и порчен, трачен, бит

сей порфирородный город.

Город-нищий, город-принц,

где имперски мыслят камни

в преломленье невских призм.

Держит череп город-Гамлет

(кто из них – по правде – мёртв?),

и горит отцовский торф

под ногами у актёра.

– Где душа твоя?

– Котора?…

– Я их выводок найду

в полуциркульном пруду,

там, где и моя белела

болью, что не с нею – тело…

Но утешен: двух – союз

там, где так стройна ограда,

так слышны подсказы муз,

что на волю б и не надо.

И найдутся – души две

в водоёме полукруглом.

Лебедь с лебедем-супругом

здесь брачуются в воде.

Эти выгнутые выи

(шея – к шее двойника)

пишут буквы беловые

в чёрной глади, меловые —

мирового языка.

Клювы в самый миг сближенья

замыкают сердца знак

обоюдный. Неужели

счастье – вечно? Пусть бы так!

Так, но гордых горл излуки

лирой стали, Лаллой Рук,

и из струн исторгся звук:

– Счастью – миг, а век – разлуке.

Пишет лиры и сердца

дважды сдвоенная птица:

– Миг, он может вечно длиться,

век, он тоже ждёт конца.

Город – улицы и лица…

Не без моего лица.

Когда Ульянов, как из брюк,

из букв у города повыпал,

и потаённый Петербург

взял из Невы и выплыл.

И ангел, возглавлявший небосклон,

был тоже снят – в ремонт, а не на слом:

паять, лудить (пожухла позолота)…

Тогда я взялся за его пяту,

ту золотую запятую,

что небо отделяла от болота.

(Его изъеденный доспех

и створок симметрические братья

в часовне висли на виду у всех.

Да мог ли и воображать я,

что он так спешится?

А ведь крылат.

Я дико возжелал рукопожатья,

но дотянулся лишь до пят.)

Довольно и того… Спастись!

Перенестись – в иное, —

равно-лазурны одиночество и высь,

но позолота – внове.

И – вековечить. Но уже вдвоём

с огромным новым братом,

и окормлять с ним о-плеч окоём,

и делать кормчество крылатым.

Чудовищны и Ариост, и Тассо.

И даже я – представь и удивись —

я в Боинг сел и – ввысь.

А он остался.

Отплавал по волнам Невы и гавани

добротный бот… Смолистый барк?

Теперь весь этот воздух, им возглавленный,

летит во мрак.

И не подвёл, а сдюжил, дело выполнил.

Но, снаряжаясь в новый век,

он золотит ветрила, руль и вымпелы,

и: – Все наверх!

Иль это галиот? Летит прославленный

скрипучий бриг… Или – корвет?

Да это же – для будущих послание,

и – вскрыт конверт.

А из него – листки… Не детям этим ли,

депешу развернув, прочесть

«Курс – Вест»?… И в молодом тысячелетии

ответить: – Есть!

И эта высь, и ангелы плечистые,

что город сверху берегут,

его к себе, крылатого, причислили

вдруг, на бегу…

И, – так держать, чтоб, главное, от берега!

Вдаль, за таможенный буян,

в те глуби, где Галактика, Америка,