Соцлагерь трещит

События в Венгрии с начала лета нарастают: в конце июня министр иностранных дел Дьюла Хорн, ангельски улыбаясь, разрезает колючую проволоку на австро-венгерской границе. Это символический акт разрядки. Пограничный контроль остается, но в Венгрию устремляется поток восточных немцев – в предчувствии прорыва.

В соцлагере все ждут сигнала – чтобы окончательно сбросить маски. Но самое интересное происходит у посольства ФРГв Будапеште. За лето там скопились десятки граждан из ГДР. К осени их уже сотни, тысячи. Их разместили на территории посольства, устроили полевую кухню. Сотрудники не знают, что делать с этими пришельцами. Дипломаты переступают через лежащих, не могут пройти даже в туалет. 13 августа посольство закрывается для беженцев, они скапливаются на окрестных улицах.

И вот – 19 августа – первый прорыв. Во время Панъевропейского пикника в Шопроне границу открывают на три часа. Шестьсот гэдээровцев прорываются в Австрию. Пикник в Шопроне… Слово какое-то странное. Иван не разделяет всей этой демократической суеты, но вырваться хочется и ему.

Начало сентября, Иван проходит мимо палаточного лагеря на Буде: вокруг – милые, наивные гэдээровские лица. Почти что советские. С детьми разлеглись на лужайке. А ведь рано или поздно им дадут выехать на Запад! И мысль о побеге с новой силой овладевает им.

Лежат гэдээровцы на газоне, пьют газировку. Они довольны вниманием к себе и ощущением безнаказанности. Иван видит бородатого парня в драных носках, испытывает жгучую зависть: ведь тот – почти свободен.

10 сентября венгерские власти разрешают беженцам из ГДР без согласования с Восточным Берлином выезд в Западную Германию через Австрию. Около тридцати тысяч человек пересекают границу до конца месяца. Восточный Берлин клеймит эти действия как удар в спину.

После того как посольство потребовало написать донос на МОП, Иван сосредоточенно думает. Моральные принципы его не трогают: в среде советских службистов все построено на интриге и доносе. Но есть определенные понятия, и он, несмотря ни на что, должен предупредить Чувалова. Иван подходит к шефу, когда тот выпивает вторую рюмку в кабинете, и говорит: “Саша, тучи сгущаются. В посольстве косо смотрят на МОП. Хотят собрать компромат, в том числе и на тебя”. Чувалов резко оборачивается: “Да пошел ты в задницу! И вообще сматывай удочки. Ты надоел мне!”

Может быть, это из-за того, что сам Чувалов чувствует себя выше посольства? Ведь он – назначен международным отделом ЦК. Или причина проще – в животном неприятии таких, как Иван, капризных интеллигентов? Еще вчера Иван отказался с ним пить виски. Чувалов налил в стакан Jack Daniels, обмакнул губы в кукурузный дистиллят, глаза его увлажнились, и он сказал: “Вкусно, попробуй!” Но Иван ответил “не хочу” и этим смертельно обидел его.

Чувалов смачно выругался: “Ну, блин, смотри мне. Выбью из тебя всю дурь! И никуда не уходи: на профсоюзной вечеринке ты быть обязан”.

И, стиснув зубы: “Даю полмесяца на то, чтобы оформить отъезд!”

Выходит, сигнал не принят. Иван зажат со всех сторон. Посольские чекисты и профсоюзные функционеры столкнулись лбами. А он – он должен будет вернуться в Союз. Опять невыездной. И снова – нищета в НИИ и тщетные мечтания о свободе.

Всю ночь в постели он обсуждает с женой ситуацию. Выхода нет. Необходимо бежать. Другого шанса нет и не будет. Но бежать надо с треском, громко хлопнув дверью.

Прощание с Москвой

Сентябрь 1989-го. Это последнее посещение Москвы советской. Очень странное, однако. Ему нужно забрать все документы: свидетельства о рождении, о браке и многое другое, без чего на Западе не оформляют ни-че-го. Он приезжает в свой дом у метро “Аэропорт”. Во дворах мрачно, не видно фланирующих советских писателей. Москва – другая. Что с ней стало за два года? Что с ней сделала перестройка? Иван чувствует, что размеренная советская жизнь подходит к концу.

Идет к приятелю в Банный переулок, сидит у него на кухне, пьет чай. Тот с гордостью демонстрирует микроволновку – одну из первых в Москве. На Иване из Будапешта – черная литая дубленка. Она привлекает внимание, ее щупают. Сие значит, скоро такие же будут у всех крутых пацанов. Заходят люди, говорят о чем-то очень практическом: продать-перепродать. А раньше здесь говорили о философии и Розанове. Теперь на устах сплошные кооперативы.

Иван выходит на улицу, идет к Колхозной площади, и ему впервые становится страшно. Он чувствует, что на этих улицах, в этих подворотнях запахло криминалом. Ему страшно за свою жизнь, он хочет поскорее выбраться из странно изменившейся Москвы.

Локомотив истории, куда пыхтишь ты на всех парах и что ждет там, за поворотом?

Москва-89. Люди носят джинсы-варенки, открылись какие-то странные кооперативы, кафе “Теремки”, народ дерганый, замкнутый, большие очереди за сигаретами и водкой. На улице ведется продажа книг с лотков. Повсюду крутят “Ласковый май”.

Москва-89. Размеренно и четко, под звуки Гимна СССР формируются спецбатальоны криминала… Сильвестр, Тимоха, Квантришвили…

Он смотрит на лица советских людей на улице и думает: неужели так кончаются империи, неужели час “X” настает?

Россия: корабль идет непонятным курсом. Пункт назначения неизвестен. И все-таки, что значат эти странные имена? Клямкин, Селюнин, а также Травкин, Мурашов, Каспаров, Бурбулис. Во всем происходящем есть что-то иррациональное.

Перед отъездом он должен сдать отчет в ВЦСПС. Секретарша вводит его в кабинет Янаева.

Геннадий Иванович сидит в самом конце длинного стола для совещаний. Лицо красное, опухшее, но довольное: “Входи, герой!”

Иван приближается к нему с портфелем, набитым виски. Янаев бормочет: “Эх, была не была. Ставь на стол!” Иван вытаскивает бутылку, разливает. Они поглощают янтарный напиток.

– Спасибо за те, прошлые бутылки, – говорит Янаев с отеческой улыбкой, – очень пригодились в Сочи, где мы отдыхали с мужиками из международного отдела ЦК.

Его сердце не окаменело. Оно билось в ритме советской, рабоче-крестьянской системы отношений. Когда бутылки виски и пачки “Мальборо” многое решали.

– Ну чего там, в МОПе, решили послать тебя в одно место? – переходит к делу Янаев. – А ты не ерепенься, приезжай в Москву, мы что-нибудь тебе подыщем. Мы вот и кооперативы организуем. У нас этим новый отдел занимается.

Иван понимает, что Янаева уговорили сдать его. Что теперь с Будапештом покончено. Что он вернется в тихий академический институт и будет протирать штаны в библиотеке. Жаль, но ничего не поделаешь.

Янаев закуривает, предлагает ему сигарету. Красное лицо еще больше багровеет. Наливает по новой: “Как дела в Будапеште?”

– Неплохо, то есть средне.

– А у нас тут весьма хреново. Перебои со снабжением.

Рабочий класс недоволен. Перестройка буксует. Заславская провела замеры – результаты не соответствует ожиданиям. Что-то надо делать!

Янаев подходит с сигаретой к окну, смотрит во двор. Грубо очерченный, чуть азиатский профиль, выбрасывает клуб дыма: “Но есть и неплохие новости. Встречался на днях с самим генсеком. Он предлагает мне войти в Политбюро”.

Его лицо искажается. Тоскливое выражение. Он матерно ругается и говорит: “Блин, как бы не влипнуть!” Он повторяет эту фразу три раза.

Иван ощущает глухие подземные толчки, странное чувство конца империи: “Прощай, Советский Союз!”

Они тепло прощаются, Иван идет по бесконечным коридорам ВЦСПС. В следующий раз он увидит Янаева на экране телевизора в августе 1991-го: Геннадий Иванович сидит за столом с другими путчистами, дрожащими руками держит бумажку, объявляет о создании ГКЧП. Это конец!

А пока – Шереметьево. Пограничник проверяет чемодан. Ищет доллары, икру. Не находит, крайне злой отпускает его. Иван улетает в Будапешт.

Последний ужин

И вот – последний ужин в МОПе: сотрудники сидят за длинным столом. Чувалов, Чондра, Кнабе, Киш, Моника, англичанин Бобби, Иван и шофер Иштван.

Первый тост – за профсоюзное единство. Второй – за солидарность, третий – за перестройку.

Иван останавливается после второй рюмки водки. Чувалов подмигивает Вернеру Кнабе и говорит: “Иван, какой же ты профсоюзник? Мы с Кнабе поспорили на бутылку “Абсолюта”, что ты выпьешь стакан водки, не отрываясь”.

– Молчишь? Хочешь увильнуть? Не выйдет! – Чувалов ставит музыку – венгерский марш Берлиоза – и наливает стакан “Абсолюта”. Иван встает, берет стакан и медленно пьет до дна. Раздаются жидкие аплодисменты. Наливается второй стакан, но Иван твердо говорит “нет”, уходит в кабинет и открывает окно.

Над Будапештом розовеет вечернее небо. Иван закуривает “Мальборо”. Он долго сидит у окна, думает. Зажигаются огни на Ваци-ут, потоки машин пересекают мост Маргит. Венгрия дрейфует в сторону Запада, а работа в МОПе для него кончается. Итак, нужно уйти, громко хлопнув дверью! Он повторяет эту фразу три раза.

По звукам в коридоре понятно, что пьянка подходит к концу.

– Аста маньяна! – бурчит Гомес и, припадая на левое бедро, ковыляет к выходу. Все расходятся. Долгожданный момент наступает.

Иван заходит в кабинет Гомеса, и там на его машинке пишет топорным английским языком открытое письмо: “Дорогие товарищи, МОП отклонился от линии перестройки! Руководство МОПа потеряло связь с зарубежными профсоюзами, тратит деньги на формальные мероприятия, ненужные командировки. Коррупция проявляется в махинациях со швейцарскими франками и долларами, с путевками и авиабилетами. В будапештском бюро царят пьянство, кумовщина и разгильдяйство…” Он допечатывает обличительное письмо, внизу подписывается – “друг Советского Союза”. Самое смешное – что в этом письме большая доля правды. Затем кладет в конверт и направляет на имя заведующего международным отделом ВЦСПС Аверьянова.

После этого выходит из МОПа, запирает за собой дверь: все пути к отступлению отрезаны. Снова мелькает мысль: предатель он или народный мститель? Уже много позже до него доходит, что в ВЦСПС разгорелся скандал, назначили комиссию для расследования, проверяющие приехали в МОП. Им удалось выяснить, что письмо написано на машинке Гомеса. Сам Гомес клялся всеми уругвайскими святыми, что писал не он. И тогда до них дошло, что это сделал Иван, что это он, проклятый перебежчик, ушедший тем временем на Запад.

Ночь, Будапешт. Дело сделано. Бежать или остаться? Он это совершил, он преступил, он размышляет. Что хуже с точки зрения властей – письмо или побег? Письмо – они поймут, сочтут за акт возмездия, хотя и сделают невыездным. Ну а побег… Побег из зоны карается на всю катушку, но что ему терять?

Короче, надо бежать, иначе снова невыездной.

Побег

Утро следующего дня. Иван лежит в постели и просчитывает ходы: “Так как же конкретно смыться?” Трехлетняя дочка играет с цыпленком. Он думает: “Что делать с цыпленком? Придется оставить”. Жена наливает ему суп, смотрит тревожными глазами. – Как все это организовать?

Ему приходит мысль. Он едет к Дэну Даймону, это британский репортер, совсем недавно открыл отделение Sky News в Будапеште. Иван знаком с ним три месяца и даже съездил на репортаж в Субботицу – на югославской стороне границы. Ему нужно одно – чтобы Дэн дал ему рекомендацию как журналисту в посольство Австрии, тогда он получит визу на три месяца. Без этого он ничего не успеет в Вене.

Дэн соглашается: он не только дает Ивану справку, но даже предлагает провезти с семьей через границу, а заодно сделать репортаж о бегущих на Запад гэдээровцах.

15 сентября Даймон подъезжает к его дому: Иван, жена и трехлетняя дочка бесшумно выносят багаж, чтобы не видел никто из МОПа, укладывают хозяйство в большой пикап. Осторожно кладут телевизор “Грюндик” – главное семейное богатство. Дочь плачет: цыпленок убежал.

Они едут по забитой машинами трассе, в потоке гэдээровских “Трабантов” и “Вартбургов” приближаются к австрийской границе. У Хедьшалома – настоящее столпотворение. Клаксоны, крики, очумевшая полиция, много телеоператоров.

В кармане у Ивана – две тысячи долларов. Это деньги за советское кольцо с бриллиантом, которое удалось продать венгерской секретарше МОПа Монике.

Он, как бы лучше выразиться, плохо ориентируется в ситуации. Смотрит сквозь темные очки на разлегшихся по обочинам гэдээровцев: у них затрапезный соцблоковский вид. У самого странное ощущение, будто он перелезает через забор. Не ободрать бы задницу!

Он видит выражение лица Даймона, иронически прищуренное. Англичан вообще понять сложно. Даймон смотрит на беженцев, саркастически ухмыляется: “Как эти немцы полюбили свободу!”

– Типично британская германофобия, – думает Иван.

Их останавливают в пяти километрах от австрийской границы на КПП. Два венгерских пограничника освещают салон фонариками. Документы Ивана в порядке, но машину дальше не пропускают.

Он хлопает себя по лбу: свободный выезд – только для немцев! У жены и ребенка нет визы на Запад. Его трехмесячная виза сработает, но всех троих не пустят через границу. Выходит, легальный путь не годится. Придется идти полями. А если мины?

Они сидят с Даймоном на обочине, курят, угрюмо смотрят на поток “Трабантов” и “Вартбургов”, который движется в сторону Никельсдорфа. Порывистые шквалы ветра, белые облачка в ясном сентябрьском небе. Для них этот путь закрыт.

Даймон говорит: “Можно попытаться по южному отрезку венгерско-австрийской границы. Я делал оттуда репортаж, там, кажется, нет мин и самострельных установок… Но семью лучше оставить”.

Иван говорит жене: “Я вышлю приглашение из Австрии, мы скоро увидимся!” Они обнимаются на прощание, он целует дочку. Жена, малышка с куклой “Барби”, телевизор “Грюндик” и целый отрезок жизни остаются позади – в машине Даймона.

Иван бредет через поле к лесу. В ложбине течет река, он идет вдоль берега. Заболочено, кроссовки намокают.

Как показал на карте Даймон, идти надо шесть-семь километров, потом свернуть налево. Иван подходит к проволочному заграждению: проволока перерезана, трава вытоптана, как будто пробежало стадо бизонов. Пограничников не видно.

На этом месте стояла мощная сигнализация. Ее убрали летом – как жест венгерской доброй воли.

Опять забрел в болото, еле выбрался, изменил направление. Пока выбирался, потерял карту. Полное топографическое недоразумение.

Темнеет, надо ждать утра. Он ложится под деревом на опушке непролазного леса. Вспоминает, что такие леса растут лишь там, где установлен железный занавес: в Восточной Германии, в Корее, в Финляндии и здесь. Ждет рассвета, смотрит на звезды. Укутывается курткой, засыпает.

Утро, туман рассеивается. Перед ним большая казарма. Венгерские пограничники спокойно курят, не обращают на него внимания. Даже собаки не лают. Где же граница?

И тут раздается гудок паровоза. На горизонте – поезд, который пыхтя уходит в сторону Австрии. Так он снова обретает ориентир.

Иван обходит казарму стороной, в поле стоят высокие смотровые вышки. На них никого не видно. Кажется, границу никто не охраняет.

В нескольких метрах от него вырастает кабан. Иван видит его красноватые злые глазки, черную щетину. Оба напуганы: кабан разворачивается и бежит в сторону Венгрии, а он бежит на Запад.

Пробегает нейтральную полосу, оставляя следы на бороненной земляной дорожке. Перед ним – невысокий забор с обрушенной секцией, через которую несложно перелезть.

– Гэдээровцы опять за нас поработали, – думает Иван.

Он проходит это препятствие, оборачивается и видит: пограничный столб, на одной стрелке – Н – Hungaria, а на другой стороне – А – Austria. До него доходит, что ост-блок остался позади. Идет по полю дальше. Первый австриец, которого Иван встречает – старик в тирольской шляпе, он косит траву и смотрит на него с понимающей улыбкой. Иван спрашивает: “Oesterreich?” – “Ja, freili”, – отвечает старик.

И вот он в Австрии. Деревня Никельсдорф. Не верится, что в Австрии. Мигают огоньки полицейских машин. Он в Австрии! Его не останавливают. Иван садится на рейсовый автобус и едет в Вену.

Описать его состояние? Не стоит. Видимо, это и не нужно. Железный занавес пробит. Что дальше? Дорога в Вену. Аккуратные австрийские домики. Проплывают виноградники австро-венгерской империи. Пригород Вены – Мёдлинг. Прибыли!

Вена встретила его мелким дождичком. Острый шпиль Штефансдома, яркие огни Ринга. Зрачки расширяются: он не верит, что вырвался. Но это так.

Поиски истины

Ноябрь 1989-го. Иван два месяца в Вене. Снимает комнату у эмигрантов из СССР и постепенно проедает две тысячи долларов, прихваченные из Будапешта. Ждет жену с дочкой. Направил им через знакомого австрийца приглашение и ждет. Он ищет работу, рассылает десятки резюме.

Время тянется невыносимо долго. Он бредет по Рингу. Подмигивают огоньки пип-шоу и секс-шопов. Без женщины уже давно. В дверном проеме бардачка стоит турчанка, насурьмленные глаза, сигаретка во рту. Она высовывает кончик языка, зазывно шевелит. Иван возбужден. В тревожном состоянии возвращается домой.

Вена – веселый город. Но не для тех, кто ограничен в средствах. Ивану скучно. Может быть, поможет эзотерика? Сколько раз, ненастными московскими вечерами он зачитывался бессмертными трудами классиков научного ясновидения.

Иван вспоминает: зимний вечер, читальня в центре Москвы. Он сидит над статьей – о социально-экономическом развитии какой-то там далекой азиатской страны… ему очень, очень неинтересно, не хочется листать ооновскую статистику. Он достает из портфеля перепечатку на ксероксе: опус Гурджиева. Начинает читать. Идея его захватывает.

В другой раз он достает перепечатку Штейнера. Все эти книги за небольшие деньги ксерятся в Библиотеке иностранной литературы. Любители эзотерических наук спечатывают там страницы, тома. Иван – не исключение. Мир новых понятий завораживает его. Теория перевоплощений, судеб народов, влияния Луны на Землю. И в этом темном, отгороженном советском существовании он очень, очень надеется на чудо.

Иван помнит чувство восхищения и ужаса, когда поздним декабрьским вечером 1980 года в Библиотеке иностранной литературы он читает “Четвертый путь” Успенского и доходит до места, где говорится честно и откровенно: после смерти все души отлетают на Луну и там служат пищей для растущей прожорливой планеты. Ему страшно от этой мысли, он выходит на Котельническую набережную: мерцает огнями сталинская высотка, хрустит снежок, а он ищет три копейки на трамвай и затем – пятак на метро. Всю дорогу до дома думает о ненасытной, прожорливой Луне.

Этот момент поиска важен, очень важен. Жизнь в Совке не дает никакого метафизического выхода. Мертвящая пропаганда – в официальной сфере. А в частной – бесконечные интеллигентские беседы на кухнях, с куревом и водкой. Пустая болтовня, которая кончается в основном одним – манией величия или белой горячкой.

Он поддается на эти метафизические приманки, уходит в поиск. И обсуждает тему бессмертия в пьяных беседах на дачах и на кухнях, в пригородных электричках.

Сосед Павел, известный оккультист, все время бубнит об “эгрегоре” и коллективной карме. Павел считает, что Сталин был связан с группами Гурджиева и потому был безошибочен в отборе средств борьбы.

Павел: “Кто лучше Сталина понимал практическую эзотерику? Мы – ученики Гурджиевых-Успенских. Мы – твердые последователи Штейнеров и Блаватских, мы ищем нового Сталина, потому что вопрос учителя – это вопрос жизнеустройства”.

Еще Иван помнит старуху в коммуналке, 1969 год. Она спросила: “Вы случайно не штейнерианец?” Этот вопрос поразил его больше, чем давняя беседа о Шопенгуаре в квартире Марины Ладыниной. Странные московские совпадения. Значит, такие люди есть. Притом что официально последнюю группу штейнерианцев ГПУ ликвидировало в 1934 году.

Его увлечение теорией Гурджиева длится два года, учением Штейнера – столько же. В курилке Исторической библиотеки он может поспорить на эту тему с безумным аспирантом Шляпентохом. Который позже уехал в Америку и там стал профессором социологии.

В Вене мечта Ивана реализуется. Он сам выходит на встречу с группой Гурджиева и антропософами. В телефонной книге находит номер общества Гурджиева-Успенского, звонит. Трубку берет Джон Б. – руководитель венской группы. Они назначают встречу на вечер – у Штефансдома. Должно быть, Джону Б. интересен этот странный заезжий русский. Иначе, зачем?

Шесть вечера. Навстречу Ивану выходит долговязый рыжий американец в плаще, с ним рядом – полутораметровый израильтянин в джинсах – гость венской группы Гурджиева-Успенского.

Они садятся в итальянском кафе в проулке у самого собора. Джон Б. коротко рассказывает: “После смерти Гурджиева, Успенского и полковника Беннета только мы, американцы, в состоянии обеспечить экспансию учения. Головная организация называется “Ренессанс”, она находится в Калифорнии”.

“Ренессанс” построен по сетевому признаку. Мы имеем структуры в основных странах Европы, а теперь и в СССР. Да, мы развиваем нашу деятельность на территории России, – говорит Джон Б. – Особенно тянется к нам молодежь.

Мы уже открыли много филиалов у вас в стране. Перестройка дала нам огромные возможности действия, мы опутаем Россию сетью своих организаций. Мы откроем людям глаза. После семидесяти лет коммунизма они поймут, что такое правда.

Теперь конкретно о вас. Мы можем решить ваши проблемы, сломать вашу привычную механику. Короче, мы вас спасем, но на жестких финансовых условиях. Мы будем брать десять процентов со всех видов вашего дохода. Согласны?”

Иван судорожно застывает в кресле, некое подобие ответа вращается в его механическом сознании. Зрачки расширяются: он не верит, что это окупится.

– Мы обеспечим вашу трансформацию. Вам есть за что бороться!

Но он, как настоящий советский человек, не хочет бороться. И тем более ни за что не хочет платить. Иван жует пиццу, тянет с ответом. Джон читает его мысли. И теряет интерес к странному москвичу.

– Кстати, мой друг, достал ли ты билет в Венскую оперу? – демонстративно обращается американец к маленькому израильтянину.

– О да, недорогой билет, за тридцать долларов, я выстоял всю очередь, зато пойду сегодня с Ингой.

Остаток обеда Джон и израильтянин говорят только друг с другом, Иван чувствует себя покинутым.

Ему этот разговор в принципе не нравится: экспансия, сетевой принцип… Что за деловые соглашения? Где гарантии, что они – помогут?

Позднее он прочел про этот кружок – Robert Burton’s Fellowship of Friends (Renaissance): про него пишут разное даже американцы. В основном, хреновое мнение. Мол, их, учеников, хотят поработить, ими манипулируют. Они бунтуют и даже восстают с оружием против учителей.

Иван думает: “Всего, к чему я стремлюсь, я хочу добиться сам. Я не могу подчиняться никакой групповой дисциплине. Ни в СССР, ни на Западе. Я не могу находиться под контролем учителей. Для меня главное – свобода. Быть может, эту свободу дадут мне антропософы?”

Антропософы находятся по адресу: Зибенштернгассе, 27. Совсем недалеко от “Вестбанхофа”. Его встречает маленький сухой старичок – профессор Краних. Поднимаются без лифта на второй этаж – профессор отпирает пыльный кабинет начала века. Полки книг, гербы тайных обществ, бюст Штейнера.

– Я так рад, так рад, – кудахтает Краних. – Давно, уже с начала 30-х годов к нам не захаживал русский антропософ. По этому торжественному случаю мы проведем сегодня лекцию. Вы не откажетесь?

Иван прокашливается. Перед ним, в маленьком зале, два десятка человек, в основном старики, один скрюченный полиомиелитом бородатый юноша, и – она, прекрасная сорокалетняя Розмари.

– Мы, в Советском Союзе, высоко ценим и любим идеи Рудольфа Штейнера, – начинает он приветствие. – Знаменитые художники, писатели и музыканты отдали долг жизнеутверждающей теории вечного перевоплощения. Среди них – Максимилиан Волошин, Андрей Белый, Василий Кандинский и многие другие.

Они сидят, затаив дыхание. Розмари улыбается ему. Он чувствует эротическое возбуждение: “Сейчас, после десятилетий коммунистических репрессий и гонений, это учение снова выходит на поверхность. Учение Штейнера живо, потому что оно верно!”

Раздаются аплодисменты.

“Мы, штейнерианцы Советского Союза, хотим установить связи с братьями по убеждениям на Западе, и в первую очередь в Австрии, где Штейнер сформировался как мыслитель”.

– А дадут ли нам, русским антропософам, денег? – неуверенно интересуется он потом.

На этот вопрос профессор Краних отвечает: “Мы никому не даем денег! Мы очень бедны. После войны политическую арену Австрии делят две партии – социалисты и консерваторы. Они не дают никому развернуться, они монополизировали все сферы, в том числе духовную. Мы боремся отчаянно за гранты, за лицензии, но они душат нас. Посмотрите на состав гостей – преобладают старики, вошедшие в штейнеровское движение еще до войны. Это вы, русские, должны нам помочь!”

Иван убеждается: увы, и эта группа не то, чего он ожидал… Он надеялся на постижение тайн и финансовую помощь, а сталкивается с голой борьбой за существование и отсутствием тайны… ему, советскому идеалисту, это очень горько видеть, но такова ситуация со всеми такими группами на Западе. Лекция закончена. На предложение прочесть еще одну лекцию антропософам он отвечает мягким, но решительным отказом.

Старик Краних говорит о связях венской группы с Дорнахом и Гетеанумом, о том, что там завелся некий очень активный русский, и в заключение дает ему книгу: Сергей Прокофьев – о духовной судьбе России и Европы.

На улице Ивана поджидает прекрасная Розмари. Она без ума от его лекции. Они заходят в кафе, где Розмари рассказывает про свою любовь к антропософии и астрологии. Этим она напоминает ему московских дамочек, с которыми он общался в 70-х. Они все спрашивали про зодиак и асцендент, и, если знак подходил, охотно ложились в постель. Однако Розмари – другая, в ней есть фатальная обреченность и честность, которая осталась у женщин на Западе. В России – все больше блажь. Чем больше ужаса в жизни, тем больше фантазий в башке.

Он узнает, что муж отнял у нее ребенка по суду. Она плохая мать. Последние годы провела в Испании, в какой-то секте. Ненасытный гуру выкачал все ее сбережения, немалые деньги, и муж установил над ней опеку. Но она все равно хочет жить и умереть свободной.

Они поднимаются в ее маленькую двухкомнатную квартирку. Иван шарит по карманам: презерватива нет. Он гладит ее рукой, избегает соития. Боится заразиться перед приездом жены. Розмари все равно индифферентна к ласкам: как будто угасли половые функции. В ванной он видит седые волосинки на полу: ему брезгливо и страшно. Одевается и уходит – такой секс и такое общение его не привлекают.

Дома он читает книгу Сергея Прокофьева на немецком языке – о мистическом предназначении русского народа: “Духовные судьбы России и грядущие мистерии Святого Грааля”.

Это напыщенное, высокопарное, выспреннее… Ему хочется сказать: “Будьте проще, и народ потянется к вам!” Тем не менее из любопытства он пишет Прокофьеву в Цюрих, просит совета, что можно сделать для России.

Прокофьев отвечает ему: “Милостивый государь, не задавайте глупых вопросов, а лучше почитайте внимательно, что я пишу”.

Это очень оскорбительно, он ненавидит Прокофьева.

Расстроенный, идет на рождественский базар у венской Ратуши. Съедает бутерброд с гусиным смальцем, и ему становится дурно. Печень не переваривает гусиный жир, его рвет. Он лежит один в квартирке, и ему очень плохо.