© Д. П. Губин, текст, 2011

© Издательство Ивана Лимбаха, 2011

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

От автора

Я пришел в журналистику в прошлом веке, когда мэтры еще писали очерки в 24 машинописные страницы (это называлось «листом»). Такой очерк занимал ровно лист, полосу «Литературки» или «Известий».

Когда случилась смена эпох и «Литературную газету» стало некому и некогда читать, сквозь руины империи пробилась поросль мэтров-колумнистов. Колонка – это 3000, или 5000, или 8000 знаков, то есть примерно от полутора до четырех с половиной машинописных страниц, позволяющих изложить мысль в виде наброска, эскиза.

Тектонические сдвиги истории образовали, однако, расщелины, вмещавшие тексты крупнее, чем предельные 8000 знаков. Такой расщелиной для меня стал журнал «Огонек», который глава русского «Гэллапа» Руслан Тагиев назвал как-то «выстрелом дробью ночью наугад: закричала раненная в задницу бабушка и упала к ногам убитая утка».

Собрав вместе тексты, написанные для «Огонька» только за последние три года, и перечитав их, я вдруг с удивлением обнаружил, что совокупно они образуют среднерусский пейзаж исхода 2010-х годов.

Вам судить, насколько я сумел передать и ветер времени, и наш простор, и привычное чавканье под сапогами.

Оккупанты и оккупируемые

Некоторое время назад в течение полугода я, выходя из дома, совершал ставший привычным обряд. Он состоял в том, чтобы надеть обувь, в русско-английском словаре тюремного арго деликатно именуемую «russian boots», дойти до машины, постелить под ноги газетку, отъехать от дома, найти место для парковки, снять russian boots, надеть заранее припасенные приличные туфли, убрать газетку, ехать дальше.

Было это не в русской деревне, где во время распутицы, говоря словами Мандельштама, «на лемех приятен жирный пласт», и ничего другого, кроме жирного пласта, под ногами нет. Я обитал тогда в центре Москвы, у Дома композиторов на Миуссах, где когда-то проживал Соловьев-Седой, а ныне живут телеведущий Владимир Молчанов и (в элитной части двора) Ксения Собчак.

Общий двор полгода был разбит вдрызг, в хлам; в грязи среди двора один раз застряли (трактором вытаскивали) «жигули», – там шел ремонт, конца которому не было видно, и порою казалось: не будет.

Положим, пару лет назад меня бы такая вещь возмутила, кровь бы прилила к голове, и я бы выдал вслух обличительное про преступный режим и про жидкого (ну не крепкого же!) хозяйственника Лужкова.

А теперь нет.

Теперь я знаю формулу, объясняющую происходящее, и эта формула подсказывает, что возмущаться бессмысленно, что происходящее и есть то, на чем держится Россия, а главное – объясняет, зачем она за это держится.

Эту замечательную, действующую на сознание, как мелисса вкупе с валерьянкой, формулу я узнал от Михаила Ходорковского. Уже после известного интервью, данного им по недосмотру служки читинского суда газете Financial Times, он в разговоре с адвокатами заметил, что «ментальность россиян, взаимоотношения народа и элиты, место спецслужб в общественной жизни характерны даже не для воюющей, а для оккупированной страны».

И вот это предположение – что Россия есть оккупированная страна, причем оккупированная сама собой же, вследствие чего русские могут быть либо оккупантами, либо оккупируемыми (либеральствующие вырожденцы не в счет), и что только эта конструкция обеспечивает порядок и стабильность (как мы их понимаем), – эта формула и вошла в меня (как в кожаную перчатку красный мужской кулак), поскольку разом и все объяснила, и со всем примирила.

И вместо того чтобы посылать проклятия Лужкову, я снисходительно бормочу себе под нос: м-да, постарел, однако, наместник… Пора и на покой, а содержание ему пусть назначит Рим – хотя бы и третий… Эвона как его территорию пучит, народ из дальних провинций ломом асфальт во дворах ковыряет, и Молчанову по грязи пуделя приходится выгуливать… А ведь, помню, был наместник моложе – планы строил: отмыть аборигенов дочиста, чтобы комиссии из Рима было приятно на них посмотреть – тротуары с шампунем вылизывают, прямо как в метрополии… Мечты, мечты…

Я не ерничаю. Более того, убеждаюсь: формула деления русских на оккупантов и оккупируемых вертится у многих на кончике языка. Попробуйте высказать ее в компании (неважно, оккупантов или оккупируемых) – тут же получите в ответ развитие темы. Я вот чего только не выслушал: и что придумал вышеприведенную формулу не Ходорковский, а Радищев (не помню у него такого), Лермонтов (у того и правда было про «немытую Россию, страну рабов, страну господ»), Оруэлл (он точно не писал) и Дима Быков (тут близко – об этом, в общем, весь его роман «ЖД»). И даже я как-то пытался ввести в обиход неуклюжий термин «барскорабство».

Однако суть не в авторстве, а в точности, в оптической силе, какую формула придает нашему зрению.

Попробуйте, например, объяснить, почему российские города – включая обе столицы – так чудовищно грязны; почему, несмотря на все потуги, ночные подсветки и растущие бюджеты, они так разительно отличаются от буколической чистоты городов европейских? А очень просто: назначенных наместников интересует поддержание в европейском виде лишь мест компактного проживания оккупантов. И поддержание в пристойном состоянии декорации, выстроенной вдоль проезда оккупанта с мест компактного проживания на работу. Вот если с этим будет хреново, если в Горках-9 отключат на летнюю профилактику горячую воду, если в Жуковке, Барвихе и на Николиной горе расхреначат асфальт и оккупационному правительству придется до машин добираться в сменных говноступах – вот тогда да: наместнику крышка. Поставят другого. А так – проблемы местного населения никого не волнуют. Выкрутятся, не впервой. Раньше хуже было. Надо, кстати, подкинуть оккупационным телеканалам идейку – чтобы эту мысль, «раньше хуже было», до оккупированного населения донесли.

Оккупационная реальность создает свои мифы и стандарты поведения. Скажем, понятно, почему оккупированному населению положено таскать с собой аус-вайс. Потому что отсутствие аусвайса – первейший повод заподозрить в задержанном партизана, а партизан – эта такая легендарная фигура, происками которого оккупанты могут объяснить все проблемы оккупированных. Поэтому безобиднейшие проявления чувств оккупированных нередко объявляются Партизанскими Маршами и подавляются полицаями со всей жестокостью.

Понятно, кстати, что подавлять партизан (и охранять оккупантов) – это не просто главная, но единственная задача полицаев (а вовсе не раскрытие преступлений, как это кажется наивным оккупированным). Когда же оккупированные начинают требовать борьбы с преступностью слишком рьяно, их самих объявляют партизанами. Поскольку никаких партизан в природе нет, оккупанты сквозь пальцы смотрят на то, что полицаи под видом проверки аусвайсов вымогают у оккупированных деньги, а, деньги получив, потенциальных партизан тут же отпускают. Безопасности оккупантов это никак не угрожает, ибо следить за безопасностью в своей среде они полицаев и близко не пустят.

Любой более или менее крупный бизнес на оккупированных территориях идет либо с участием оккупантов, либо по согласованию с ними. Если бизнесмен не согласует свой бизнес, его рано или поздно объявляют партизаном или пособником партизан. Сделать это просто: в теории законы равны и для оккупантов, и для оккупируемых, но на практике это не так. Например, оккупант, раздавивший своим автомобилем оккупированного, освобождается от ответственности, поскольку по умолчанию принимается, что оккупированный сам виноват. И напротив, оккупируемый, задавивший оккупанта, объявляется террористом, то есть партизаном. То же и в бизнесе. Если бизнесмен не согласовал бизнес с оккупантами (то есть не дал им денег), проверка тут же находит среди его рабочих лиц без аусвайса, и он объявляется Шиндлером, а его бизнес национализуется (то есть присваивается оккупантами)…

Э-э-э, я что-то преувеличиваю? Заливаю? Некорректен в деталях? Тогда продолжим. Попробуем спрогнозировать, что же будет с Родиной и с нами.

Возьмем дороги. С дорогами все ясно: денег на них будет выделяться все больше (чтобы строящие их бизнесмены могли делиться с оккупантами), а дорог в России не будет. Зачем? Оккупированные к ухабам привыкли, а оккупанты будут ездить со спецэскортом по спецтрассам. Когда они не смогут проехать со спецэскортом (допустим, из-за пробок), они пересядут на спецтранспорт типа вертолет.

Или посмотрим на образование. Оно в России не изменится: образование будет российским, то есть обо-всем-и-ни-о-чем, но будет объявлено оккупантами «лучшим в мире», чтобы оккупированные не ворчали, а испытывали гордость за мудрый оккупационный режим. Правда, собственных детей оккупанты будут отдавать учиться в учебные заведения Рима – не век же прозябать на оккупированных территориях.

Или еще больной вопрос: жилищный. По мере улучшения качества домостроения в Риме оккупанты будут улучшать свои жилищные условия и в России, причем нередко – в компенсацию за российские грязь, пыль и дурное население – наместники будут устраивать себе куда лучшее жилье, чем свободные римляне. Оккупированным тоже дадут строиться и даже объявят об особых жилищных программах (это будет с помпой показано по оккупационным телеканалам), однако, как только оккупированные начнут жить действительно прилично, их жилье реквизируют в пользу оккупантов под предлогам расселения аварийных домов (вариант: запрещения строительства в природоохранной зоне).

И наконец, революция. Оккупанты будут постоянно твердить об ее угрозе («Граждане России! Не допустим пролития крови!»), однако революции не будет и так, поскольку в стране существуют только вымышленные партизаны.

К чему это все приведет? По моему мнению – абсолютно ни к чему. Может быть, к изменению формы, но не формулы. По такой формуле Россия жила после разгрома Псковской республики последние шестьсот лет, и все, что менялось – это стиль оккупационного правления, но не суть. Стиль мог быть жестоким и кровавым, как при Грозном, Ленине или Сталине, мог быть пышным, как при Елизавете, Екатерине или Путине, мог быть тоскливым, как при Николае I или Брежневе. Меняется интерфейс, но не программа.

И вот этот русский строй, когда ты либо оккупант, либо оккупированный (причем в лихую годину быстро переходят из одного состояния в другое), – он, по моему мнению, всех нас переживет. И самое глупое, что можно сделать, поняв его суть, – это пытаться его менять, и впрямь идя в партизаны. Потому что тут тебя уже не оккупанты в Шушенское или в Краснокаменск сошлют, тут тебя сами оккупируемые вскинут на вилы.

А потому, заметив щель между первыми и вторыми, самое приятное – поместить в этой щели диван, лампу с зеленым абажуром, перевезти библиотеку и, поплевывая в сторону и первых и вторых (во времена с либеральным интерфейсом это дозволяют и первые и вторые), расположиться уютно за писанием романа о собственной жизни и быть спокойным настолько, насколько я спокоен сейчас.

Ведь, согласно каждой странице этого романа, оккупация в России кончится, только когда русские наконец потерпят полное поражение в войне с самими собой.

Вот тогда Россия и станет свободной – от себя.

Мой личный план ГОЭЛРО

Полтора года назад офисные песочные часы упали и разбились (такое бывает, никто не виноват, возможно, случалось и с вами: песок рабочего времени еще сыплется, еще турникеты признают своим твой магнитный пропуск, – а тебе уже нет до этого дела. Можно днем пойти в пустой зал в кино. Или выпить с местной бомжихой пива, поговорить о маршрутах кочевий). Обычно это называется «свобода».

То есть со мной случилось то, о чем, будучи несвободным, мечтал я (и наверняка вы), пусть журнальное «вы» ныне не в ходу, оно с пометкой «устар.», ибо предполагает искренность пишущего, а также готовность читающего следовать его путем.

Впрочем, начистоту: после падения в свободу я не сделал ничего из того, о чем мечтал. Я даже не сходил в кино, а бомжиха куда-то исчезла. Ведь когда падаешь, хватаешься за то, что под рукой, и я схватился поначалу за то же, за что и все: за малодушие. То есть начал переговоры о новой работе, о новых песочных часах, где компенсацией за трату моей жизни был оклад, на который можно раз в три месяца покупать иномарку.

Я шел по нелюбимой мною за сходство с гипермаркетом Москве, готовился влезть в очередное ярмо и, злясь на самого себя, думал, что у меня нет четырех задниц для четырех иномарок в год. Мне хватает одной старой машины, которая ни разу не подводила и которая в нелюбимой мною Москве считается «немужской», но которую я люблю, потому что она реплика, стилизация под автомобиль из моего детства. Мы тогда жили далеко, у вгрызшейся в море скалы (местечко называлось Rochers Noir, Черные Скалы), а привязавшийся к нашей семье абориген привозил по субботам ящик мандаринов на машинке со смешным именем Deux Chevaux, «Две Лошадки».

В общем, воспоминание вызвало слезу, и я совершил первый поступок: прошел мимо распахнутой офисной двери. Не то чтобы круто развернулся, но тихо спустил на тормозах. Не ответил вовремя на письмо. Отложил встречу. Оставил себе двух лошадок из детства. И ощутил, что жизнь наливается смыслом, как ягода соком. Жизнь вообще обретает вес, когда приходится делать выбор. Между, допустим, обязанностью и удовольствием, или любовью и честью, или необходимым и внушенным. Я сделал, конечно, не выбор, а так – выборок: между старой машиной и новой. Но большинство оставшихся там, внутри капсулы, не могли и этого. При встречах они жаловались на рутину. Я кивал. Впрочем, мне сильно не докучали: я с легкостью отказался от тусовки, где живого бычка времени кромсают на гамбургер светской хроники. По вечерам у меня теперь были книги, фильмы и самоучитель французского языка.

Здесь, впрочем, можно и перевести дух (устар.). Я прочитал несколько восторженных текстов про дауншифтинг: некоторые были толково написаны про тех, кто смог сделать выбор, – но ни один не написан тем, кто сделал выбор сам. Потому что словесные шифры оставшихся и ушедших не совпадают.

У меня был знакомый, враз завязавший с потреблением спиртного – когда уже пошло, что называется, горлом. Он рассказал, что главная иллюзия алкоголика – в том, будто все его беды от выпивки. И вот он бросает пить, а ничего не меняется, и пейзаж за окном даже ужаснее, ведь протерли стекло.

Моей иллюзией было, будто наличие свободного времени приносит свободу – но оказалось, я убивал время, потому как не знал, на что свободу применить. Старая жизнь отпадала медленно, как корка с болячки.

Отпал, например, целый пласт того, что было важно для прежнего шифра и кода жизни: одежда. Мы поехали с женой на океан, в место, которое любили, там у друга был старый дом. Я побросал в сумку шмотки, в которых куролесил когда-то (стыдно вспоминать, да!) в Сен-Тропе и в Порто-Черво, включая двусмысленную (бессмысленную) косоворотку с вышитыми голыми девками, в которой однажды чуть не подрался с Флавио Бриаторе (в клубе Billionaire на Сардинии. Бриаторе – тип итальянца в расстегнутой до пупа сорочке, выставляющего мохнатую грудь напоказ, как девки – силикон: мы друг друга возненавидели сразу). Все это становилось ненужным. В старом разбитом «вольво» местная девчонка везла меня на урок серфа; я сидел, окруженный детишками, les gamins, – какие, к черту, майки от Maharishi, если через полчаса нужно сбрасывать все и вползать ужом в потрепанный гидрокостюм?! (Спортивная одежда – как правило, честнее обычной. Она сохранила функциональность, которую убила в обычной одежде мода, требующая обновлять гардероб дважды в год – чтобы не упали обороты производства вещей, у которых нет ни малейшего шанса выйти на пенсию по причине дряхлости. Вещи теперь умирают молодыми.)

Там, в тех краях, на океане, мы ходили на местный рынок, где продавали окорок из черных перигорских кабанов, покупали розовое вино по три евро бутылка и ездили туда и тогда, куда и когда хотели.

Примерно тогда же у меня стало меняться отношение к деньгам. Это было странно, я много кружил в привычном русском танце вокруг тотемного столба с банкнотами, много раз оправдывал этот постыдный хоровод пустыми словами вроде «обеспечение счастливой старости» или «инвестиции в будущее»: на самом деле, единственная известная мне инвестиция в будущее – это нестыдная жизнь.

Деньги вдруг отбросили вторичные функции и стали выполнять основные: оплачивать, например, проезд в трамвае. В Петербурге трамвай стоит 18 рублей, я люблю на нем ездить – большая пустая железная машина, огромные окна, покачивание вагона: понимаешь, что имел в виду Мандельштам, когда писал про «ветер в трамвайной голове». Это бесплатное знание наполняет жизнь весом. Я стал куда больше времени проводить в Петербурге, и куда меньше – в Москве. Для ощущения счастья вообще надо не так много денег. То есть денег начинает не хватать, когда поддаешься внушенным соблазнам: а тебе всегда внушают иметь то, что не по карману, и оттого-то ты и несчастлив. А когда извернулся и приобрел, то становишься несчастлив тем более: не по карману – это как не по размеру.

Моей самой крупной тратой – 24 ООО рублей – стали курсы при Французском культурном центре, я туда записался. Ощущение понимания языка, на котором мечтал говорить всегда, было ошеломляющим. Вторым потрясением стало превращение в студента: ранние пробуждения, перелистываемый в метро учебник (я полюбил утренние читающие студенческие вагоны). Потом как-то в кафе (чаю с холода, чтобы согреться), где крутили Сальвадора Адамо – «Tombe la neige», – и я вдруг понял, что понимаю слова: «Ты не придешь сегодня вечером, мое сердце одевается в черное…» – подозреваю, то же чувствовал Колумб, увидев землю в океане.

Я вообще стал испытывать наслаждение – как будто жизнь вокруг превратилась в фильм или книгу – от самых простых вещей, если они были жизненно потребны. Воскресный обед с женой в ресторане, покупка желтых высоких ботинок (ходить осенью по лужам я мечтал еще в университете, но тогда не сложилось), ремонт велосипеда оказались явлениями одного порядка и не требовали многого. Точнее, того, что зарабатывал, мне хватало, нужно было только спросить себя: а что действительно нужно? Оказалось, мне было нужно кататься на велосипеде по петербургским Островам, изучать историю Европы, ходить по выставкам и читать. Я запоем читал Докинза и Ле Гоффа, Терехова и Улицкую, – острота наслаждения была сродни сексуальному, только пролонгированному дней на десять, пока осваивается кирпич «Бога как иллюзии» или «Каменного моста». Знаете, что такое хорошее чтение? Это когда чужие семена, черенки, саженцы прорастают в твоей голове и постепенно образуют сад, чьи плоды насыщают.

За чтением я понял еще одну важную вещь: что деньги – это вовсе не энергия, как глупо болтают все, кто за ними гоняется. Деньги – это энергетический вексель, расписка в возможном получении энергии (не факт, что получишь), дериватив.

Если в тебе есть энергия сама по себе, если ты настолько силен, что в состоянии делать выбор – зачем тебе деньги? (На курсах французского была игра: «Зачем тебе деньги?» – «Чтобы купить автомобиль». – «Зачем тебе автомобиль?» – «Чтобы ездить на работу». – «Зачем ездить на работу?» – «Чтобы зарабатывать деньги». Так отрабатывалось будущее время неправильных глаголов.)

Я, в общем, уже рассказал кое-что про жизнь, когда ей удается сбежать из офиса, – и даже про велосипед и про трамвай, – но, если отбросить детали, то для меня это жизнь, заряжающая энергией напрямую. Во мне еще много незаполненных емкостей, незаряженных батарей. Самозарядка – вот чем по большому счету, я занимаюсь.

Это мой собственный план ГОЭЛРО.

Присоединяйтесь – там хватит на всех.

Как я был никем

Моя вина перед Родиной, как я теперь понимаю, в том, что мне исполнилось 45. Если вы на всех парах мчитесь к этой дате, читайте внимательнее: вам тоже не избежать кратковременного превращения в никого.

Собственно, о том, что я нынче никто, мне поведал юноша на ресепшн банка, в котором у меня текущий счет (не могу подобрать аналога слову reception; простите. Ресепшн – такое место при входе в банк, где надо отстоять в очереди перед тем, как встать в очередь в кассу). Я хотел снять деньги со счета.

– Вы не можете их снять, – сказал юноша, посверкивая очками. – Ваш паспорт недействителен. Вам исполнилось 45 еще в марте.

– И что, мой паспорт слишком буйно их отпраздновал?

Я был настроен игриво, потому что оставался совком, которому молоткастый и серпастый выдавали на всю жизнь, периодически вклеивая новое фото.

– Согласно действующему законодательству, срок действия паспорта ограничивается возрастом владельца в 20 и в 45 лет, об этом написано на последней странице, и вы были обязаны прочитать, – отчеканил юноша.

– Послушайте, у банка есть сомнения, что я – это я? У меня водительские права, удостоверение, куча всего! (Я еще хотел рассказать ресепшенисту, что в английском банке, когда я жил в Лондоне, мне выдавали наличные вообще без документов – просто задавали вопросы, чтобы убедиться, что я это я. Логично: банкомат тоже требует у меня четыре цифры пин-кода, а не документы.)

– Согласно нормативной документации Центрального банка, единственным документом, удостоверяющим личность, является паспорт.

– И что, я теперь для банка никто?

– Да, теперь вы для банка никто. А поскольку вы не произвели обмен паспорта в месячный срок, вы подлежите административной ответственности и можете быть подвергнуты штрафу.

Я понял, что попал. Их там, в банке, хорошо учили. И этот, очкастый, явно был первым учеником.

То, что незнание закона не избавляет об ответственности, я знал, но еще не догадывался, что соблюдение закона не избавляет от наказания: в этом, полагаю, одна из причин пресловутого российского правового нигилизма.

За новым паспортом я ехал в Петербург, по месту де-юре не существующей, но де-факто пережившей все катаклизмы прописки. То, во что я попал, выглядело пока что не адом, а вполне уютным детским (с)адиком. В старом питерском доме, где до своего ареста обитал певец Вадим Козин, принимали документы на новый паспорт. Очереди не было, из документов требовались фото и квитанция об уплате 100 рублей, но трюк был в том, что фото надо было подавать, ни в коем случае не разрезая. Я сбегал в Сбербанк, к фотографу и вернулся до закрытия (в полицейском управлении Борроу города Лондона, где занимаются делами иностранцев, тебя фотографируют и берут деньги прямо у стойки, исповедуя принцип «одного окна», хотя я не уверен, что там поймут выражение «уан виндоу»).

Недоброе я почувствовал, когда попросил выдать справку, что паспорт сдан. На бумажке значились мои имя, адрес и невнятное «паспорт сдан в тп 60».

– Не могли бы вы вписать номер паспорта и заверить печатью? – спросил я девушку за стеклом.

– Я не имею права, – ответила девушка, отводя глаза, что обычно случается с порядочными людьми, понимающими, что поступают дурно.

– Тогда вклейте мое фото и поставьте печать!

– Я не имею права вклеивать фото, – сказала девушка обреченно.

– Но мне нужно на работу в Москву. Разве мне билеты на поезд по этой бумажке продадут?

Девушка краснела. Не из-за меня – я, извиняюсь, был у нее явно не первый. Перед ней уже прошла вереница, колонна, армия таких, кто после сдачи паспорта превращался в недочеловека. Она, если я правильно понимаю, чувствовала себя как машинистка в полиции, выстукивающая расстрельный список. Но не выстукивать не могла.

Все-таки в пользу подполья она сработала, дав мне особо ценный телефон, по которому следовало позвонить с мольбой – «может быть, они войдут в ваше положение и сделают паспорт быстрее, чем за две недели», – и сочувственно пробормотала, что да, даже со справкой об освобождении из тюрьмы у человека больше прав, но что она может поделать?!

Когда я выходил из дома певца Козина, за моей спиной затягивала арию по поводу сроков выдачи паспорта женщина, моя ровесница, у которой единственной было право финансовой подписи в фирме. «Вы не меня убиваете! – пела она совестливой машинистке. – Вы всех убиваете! За две недели мою фирму у-нич-то-жат! У меня двое детей! Муж не работает!»

То есть были люди, которым пришлось хуже, чем мне.

Прелестный юноша из банка, или младой активист «Наших», или недавно родившийся россиянин вряд ли поверит, если узнает, что покупка билета на поезд по паспорту – нововведение путинской эры: при всей брежневской бюрократии паспорт тогда спрашивали реже.

Официально паспорт стали требовать на вокзалах в целях, если не ошибаюсь, борьбы не то со спекулянтами, не то с террористами – но это версия для дураков. Однажды я перепутал время отправления, приехал на час раньше и, коротая время в вокзальном шалмане, познакомился с майором из питерских силовиков, уделывавшим уже вторую бутылку вискаря, – вот он-то и рассказал, что паспортизация пассажиров вводилась, чтобы снимать с поезда «кого надо». «Вот купил твой Лимонов билет законную власть свергать, а мы его – ап! – и повязали. Димон, еще по пятьдесят? За президента?»

Я не стал расстраивать человека, что Лимонов по паспорту не Лимонов, а Савенко. А главное, не стал разъяснять, что система тотального пассажирского контроля легко обдуривается в соответствии с русской пословицей, гласящей, что на всякую хитрую трубу найдется ершик винтом. Есть рейсы, где паспорта вообще не проверяют. Не проверяют паспорта в СВ и мягких вагонах – дабы не обидеть ездящих там слуг народа. С проводниками за наличные и вовсе едешь без документов, а редкий проводник откажется подработать. Ну и в-четвертых, это легальный вариант – оказалось, что на поезде можно ездить по загранпаспорту. У меня, по счастью, в Питере загранпаспорт был. Так что я исполнил гражданский долг – и вернулся на работу в Москву, где первым делом, с загранпаспортом в руке, поспешил в уже известный читателю банк. Очкастый, слава богу, исчез, но заменявшая его девушка явно была ему сестрой:

– Мы вам не можем выдать ваши деньги. Загранпаспорт на территории Российской Федерации недействителен.

Мне, только что приехавшему по недействительному документу в столицу поднявшейся с колен страны, это было так интересно, что я попросил вызвать начальницу. Пришедшая начальница подтвердила, что загранпаспорт в соответствии с инструкциями Центробанка не является для банка документом. Я показал справку, удостоверяющую, что паспорт сдан в обмен. Начальница предсказуемо ответила, что без номера и фото это филькина грамота. Я спросил, почему на кассе в списке документов, удостоверяющих личность, значится загранпаспорт. Начальница ответила, что это для операций валютообменных, а у меня расчетно-кассовая. И еще она сказала, что не хочет проблем с Центробанком.

Еще бы, не мои же проблемы должны были ее волновать!

И я взвыл. Я набрал номер знакомого юриста. Мне, честно говоря, хотелось весь этот очкастый банк, со всем его сверкающим офисом на Тверской, стереть с лица земли. У меня был знакомый юрист Виталий, знакомый, в свою очередь, всей гламурной Москве. Гламурная Москва была о Виталии очень высокого мнения. Говорили, например, что он выигрывал в судах все дела – особенно когда спящий на ступенях суда бомж перед началом процесса просыпался и выхватывал портфель с документами из рук адвоката противника. По этой причине я редко звонил Виталию. Но тут мне требовалась группа бомжей.

– Стари-и-ик! Банк абсолютно прав! Да, такая у нас страна, что твой загранпаспорт не является на ее территории документом! А виноваты, скорее всего, козлы в миграционной службе, которые теперь ведают паспортами и справками! Мы у них выиграем дело, это займет год, тебе выплатят 100 рублей компенсации, но, понимаешь, я за дела с гонораром меньше 10 тысяч евро вообще не берусь!..

…Знаете, однажды на распродаже за границей я видел галстук – из тех, что повязывают только на корпоративные вечеринки. На галстуке были изображены мужики, томящиеся за решеткой. Под первым была подпись: «Это мой банкир. Он зажал мои деньги». Под вторым: «Это мой адвокат. Он отказался мне помочь». Под третьим, если не ошибаюсь: «Это мой начальник. Он не прибавил мне зарплату». М-да, мне прибавка к жалованью точно не грозила.

Я поблагодарил Виталия, набрал полученный в Питере номер телефона и взмолился, чтобы паспорт сделали побыстрее. «У нас, гражданин, срок изготовления десять рабочих дней, не мешайте работать».

«Это российский чиновник. Я его не-на-ви-жу!»

Спустя десять рабочих дней, то бишь две человеческие недели, я поднимался по ступеням присутствия на Петроградской стороне, рядом с которым располагалось знаменитое 43-е отделение милиции, в котором снимают сериал «Менты». К реальным ментам в это отделение я тоже обращался (пять раз грабили машину, один раз украли велосипед и кошелек) – но, догадайтесь сами, был ли от этого обращения прок.

За две недели я понял, что поражен в следующих правах: передвижения по стране; снятия денег со счета; открытия счета (да-да, положить деньги на депозит я тоже не мог!