I

(Москва, 1982)

В спальных вагонах «Красной стрелы» народ ездит непростой – иностранцы, артисты, большое и малое начальство – и обхождение с ними требуется нестандартное, галантерейное. Памятуя об этом, Настя поостереглась дать волю праведному гневу, а осторожно переступила через спущенные в проход ноги в импортных джинсах и самым деликатным образом потеребила храпящего пассажира за рукав, при этом автоматически отметив мягкую добротность кожаной выделки.

– Гражданин, а гражданин, вы бы поднимались. Прибыли уже.

– Ммм…

Упитанный брюнет характерного московско-грузино-еврейского обличия зачмокал пухлыми губами, но глаз так и не раскрыл.

– Нажрался, паразит! – Настя вложила в свой свистящий шепот всю рабоче-крестьянскую ненависть.

И впрямь, гражданин, похоже, провел веселенькую ночку. Откидной столик был завален элитарными ошметками – шкурками сырокопченой колбасы, апельсиновой и банановой кожурой, обертками шоколадных трюфелей; тут же банка из-под камчатских крабов, пустая сигаретная пачка с иностранными буквами, опорожненная бутылка дорогого коньяка. На одеяле бесстыдно валялась упаковка известного резинового изделия. Дух стоял соответствующий – окна в поезде не открывались, а кондиционер был уже отключен.

– Гражданин, я вам русским языком говорю!

Настя дернула за рукав куда решительней.

Толстая волосатая пятерня плавно приподнялась, пошарила в воздухе и замерла на груди проводницы. Этого Настя не выдержала, с маху шлепнула по руке и заорала благим матом:

– Глаза разуй, кобелина!

Брюнет затряс головой, разлепил наконец мутные очи и с тупым недоумением уставился на Настю.

– Эт-то… Ты кто вообще?

– Во нажрался, а? Проводница я!

– Проводница? А где Аня? Аня где?! Аня!

– Чего разорался?! Нет тут никакой Ани! А вот милицию позвать – это мигом! В пикете отоспишься!

Брюнет растерянно захлопал глазами.

– В каком пикете?

– В вокзальном!

– Так мы что, приехали уже?

– Приехали! – со злорадной усмешкой заявила проводница. – Вы бы еще дольше дрыхли, гражданин, так и обратно бы в Питер уехали. Давайте-ка, выметайтесь по-быстрому!

Заспавшийся пассажир дернулся и поднес ладонь к виску.

– Болит? – с иронией осведомилась Настя. – Неудивительно. Вон как гульнули. – Она показала на захламленный стол. – Совсем наглость потеряли.

– Погоди… Минуточку, минуточку… – Брюнет усиленно заморгал. – А где Аня? Ушла, что ли?

– Да какая тебе еще Аня? Если ты про рыженькую, попутчицу вашу, так она в Бологом вышла и очень просила не будить.

– Что!!! – взревел брюнет так, что Настя отпрянула и перекрестилась. – А вещи?! Вещи где?

Он ухватился за край полки, надсадно крякнув, рванул ее вверх и вытащил на свет божий серый пластмассовый портфель-дипломат с номерным замком, прижал к сердцу.

– Все… Все… – с натугой проговорил брюнет. – Не сердись, хозяюшка, дело такое… Слушай, у тебя в заначке граммулек сто не найдется? Я заплачу.

Настя мгновенно успокоилась и, оценив ситуацию по-новому, вновь шагнула в купе.

– Я тебе что, корчма?

Ох и перепугал же ее этот деляга холеный! А с другой стороны, вон как страдает человек, бодун его бодает нешуточный, видать, не слабей, чем любого пролетария. Проводница сжалилась:

– Ладно, на Ярославском в буфете тетю Асю найдешь, скажешь, от Насти со «Стрелы», она тебя остаканит.

– Вот спасибо! – Брюнет достал из кармана кожанки желтый пакетик жвачки и дрожащей рукою протянул ей. – В знак благодарности.

– Иди, иди!

Проводница вытолкала его сначала в коридор, потом и вовсе на перрон. Брюнет потряс в воздухе портфелем, прислушиваясь к чему-то, и нетвердой походкой двинулся к зданию Ленинградского вокзала.

Дойдя до начала перрона, он направился не на Ярославский, а к телефонам-автоматам.

– Вадим Ахметович? Доброе утро, это Яков Даниилович. Я в Москве. Наша договоренность в силе?

– Разумеется, Яков Даниилович. Вас не затруднит подъехать ко мне на службу часикам, скажем, к пяти?

– Нисколько, Вадим Ахметович. Буду ровно к пяти.

– Адрес знаете?

II

(Ленинград, 1982)

– Ну – ну, успокойтесь, Мария Кирилловна, вот, хлебните водички и давайте продолжим. Итак, вы говорите, что мужчина садился в поезд один?

Пожилая проводница всхлипнула и протерла глаза рукавом. Капитан Самойлов одновременно смахнул со лба обильный пот – тоже рукавом.

– Один, один, – закивала проводница. – Веселый такой, обходительный. Когда я зашла к нему, он на оба места билеты предъявил, попросил никого не подсаживать, сказал, что в Бологом друг присоединится… Чаю заказал, с сухариками…

Мария Кирилловна вновь опустила голову и шмыгнула носом.

– Понятно. И багажа, значит, при нем, кроме ременной сумочки-визитки, не было?

Проводница кивнула, подтверждая – не было, мол.

– И в дороге, говорите, никто к нему не подсаживался?

– Не видела. В Бологом, правда, меня бригадир к себе в третий вагон вызывал, так что, может быть…

Дверь служебного купе приотворилась, в щели показалась стриженая голова и лацкан милицейского мундира.

– Разрешите, товарищ капитан.

– Что там? – недовольно спросил Самойлов.

– Да вот, пассажиры… по домам просятся.

– Фамилии, адреса, телефоны у всех записал?

– Так точно!

– Предупредил, что вызовем в ближайшее время?

– Так точно!

– Иди… Ну все, Мария Кирилловна, спасибо вам.

– Не на чем. – Проводница отвернулась.

– Да, и вот еще что – вы точно ничего там не трогали, не убирали? Ну, когда…

– Да что вы! Только вошла сказать, что подниматься пора, приезжаем скоро… Подошла, за плечо тронула…

Проводница прикрыла глаза рукой и заплакала. Капитан Самойлов встал и вышел в коридор, тихо прикрыв за собой дверь. Там было уже пусто, только у ближнего тамбура дежурил милиционер, да возле прикрытой двери седьмого купе нервно курил высокий мужчина в штатском. Капитан подошел к нему.

– Ну что, Феденька, отдыхаем?

– Да, там теперь эксперты колдуют.

– А ты уже отстрелялся?

– Отстрелялся… Похоже, Коля, в этом деле все мы уже отстрелялись.

– То есть? – нахмурился Самойлов.

– Судя по всему, не наша тут епархия. Во всяком случае, без смежников не обойтись.

– Вещички?

– Они. Интересные такие вещички, я бы даже сказал – типа будьте нате!

– Ну уж! – Капитан хмыкнул. – Что-нибудь по части ОБХСС?

– Бери выше.

– Неужели Конторы? Секретные документы, что ли?

– Зайдем, сам увидишь. Не сюда, в соседнее. Там и без нас тесно. – Поймав на себе неодобрительный взгляд капитана, Федор добавил: – Ладно, порядки знаем. Все запротоколировано и сфотографировано.

На откидном столике аккуратным рядком стояли многочисленные предметы, в их числе на треть опорожненная граненая бутылка виски с золотисто-бордовой этикеткой, длинная сигаретная пачка тех же тонов с латинскими буковками Santos-Dumont, курительная трубка с чуть изогнутым черным мундштуком, два пустых стакана, два коричневых сигаретных окурка с чуть заметными пятнами розовой помады, обручальное кольцо, рыжий парик, плоский флакон с этикеткой «Lighter Fluid», финка с пластмассовой наборной ручкой, полпалки твердокопченой колбасы. Каждая вещь была упакована в полиэтиленовый пакет и снабжена биркой.

– И что? – поморщившись, спросил капитан. – Видал я все это хозяйство при первичном осмотре. Что ли, прикажешь из-за буржуйского виски Большой дом теребить? Бдительность демонстрировать? Они тебе быстро песню про коричневую пуговку напомнят. Сейчас, дорогой, не сталинское время, сейчас каждый, кто с понятием, подобное пойло хлебает невозбранно…

– Так ведь я, собственно, не это хочу показать.

На полке, поверх застеленного одеяла стояла продолговатая дорожная сумка ярко-красного цвета. Федор наклонился над нею, двумя пальцами извлек еще один полиэтиленовый пакет с биркой и показал капитану. Самойлов присвистнул.

– Погоди свистеть, это, как говорили в старину, лишь первая перемена.

– Красавец! Прямо сам в руку ложится, – Самойлов потянулся к пакету.

– Потом, капитан… Револьвер системы «наган», шестизарядный, калибр семь шестьдесят два, отечественного производства, 1930 года выпуска…

– Силен, бродяга! Уже и год вычислил.

– А как же! Особенно если вся цифирь на раме выбита. И звездочка с серпом. Ствол заслуженный. Нутром чую – баллистика не пустая будет, где-то им уже работали.

– Блажен, кто верует… И это, говоришь, только первая перемена?

– Ага. Второй экспонат мы нашли в кармашке.

Федор вынул из сумки еще один пакет. Самойлов увидел две аккуратно упакованные пачки денег. Вид у купюр был непривычный.

– Что ли, доллары? – удивленно спросил он.

– Десять тысяч.

Самойлов снова присвистнул. Федор улыбнулся.

– И это еще не главное блюдо.

– Ох, не томи…

И на божий свет был извлечен небольшой пластмассовый кейс серого цвета. Вид у кейса был не вполне товарный – верхние половинки хитрых номерных замочков были незатейливо выломаны из пластмассового корпуса.

– Чехословацкое изделие, – заметил Федор, перехватив взгляд капитана. – С замками постарались, а корпус хлипкий.

– Не учли братцы Швейки, что против лома нет приема, – согласился Самойлов.

– Лом не применялся, хватило финки, – с серьезным видом сказал Федор. – Которой сервелат резали, кстати, тоже финский.

– Красиво жить не запретишь! – Федор выразительно посмотрел на капитана, тот запнулся и поспешил внести существенную поправку: – А красиво помирать – тем более…

– Да ты крышку-то подними, не бойся, все пальчики я уже на пленку перевел.

На этот раз Самойлов не свистнул, а только оторопело уставился на открывшееся его взору долларовое изобилие.

– Тут еще пятьдесят пять тысяч американских долларов, – с наслаждением проговорил Федор.

– Да здесь даже не в особо крупных размерах, а в особо особых… – пробормотал Самойлов. – Разное я повидал на своем сыскарском веку, но таких Рокфеллеров… А не фальшак ли, часом?

– Ну, я в таких делах не копенгаген, с валютчиками не работал. Кому надо, разберутся.

– Эти разберутся! – По лицу Самойлова было видно, что он очень хотел выматериться, но чудом удержался. – Ладно, по части документов есть что?

Федор вложил в руку капитана паспорт в черном чехле и заваренный в целлофан студенческий билет. Первым Самойлов раскрыл паспорт и с минуту сосредоточенно изучал его.

– А ведь похожа ксива на правильную, – задумчиво произнес он. – Гражданин Штольц, национальность – немец… Только сдается мне, что из нашего терпилы такой же этнический немец, как из меня – председатель Мао.

– Уже результат. Если гражданин «черно-белыми» пользуется… пользовался, значит, почти наверняка по криминалу уже светился.

Самойлов раскрыл студенческий и хмыкнул.

– Макаренко, Анна Григорьевна… С такой фамилией только в малолетней колонии работать!

– А почему бы и нет? На юридический многие через учреждения попадают.

– Еще не факт, что билет подлинный. Сегодня же надо связаться с ВЮЗИ, проверить, значится ли у них такая личность… Тьфу!

На этот раз Самойлов от фольклора не удержался.

– Ты что это? – обеспокоенно спросил Федор.

– Обидно. В кои веки раз по-настоящему крутое дело намечается – и сразу отдай. Эх, чому ж я не сокил… На Литейный звонил?

– Не успел.

– Так дуй срочно, один нога тут – другой там, нам состав на перроне задерживать нельзя.

– Может, заодно и труповозку вызвать?

– Нет, Федя, сначала комитетчиков дождемся, пусть сами решают, что да как. Ты, коли хочешь, отзвонившись, перекуси чего-нибудь, а я немного поработаю композитором.

– Оперу писать? – усмехнулся Федор.

– Ее самую. Худсовет сегодня будет строгий.

Федор вышел, а Самойлов присел возле столика, расчистил место, чуть передвинув пакеты с вещественными доказательствами; достал из потрепанной кожаной папочки чистый лист бумаги и ручку за тридцать пять копеек и разборчивым почерком вывел: «19.04.1982 года в 10 часов 48 минут дежурная бригада Дзержинского райотдела УВД г. Ленинграда в составе…»

I

(Ленинград, 1982)

– Проходите, пожалуйста, – любезно, словно доброго старого знакомого, пригласил врач. – Присаживайтесь, прошу вас.

Молодой человек, высокий и светловолосый, послушно уселся в указанное кресло возле черного полированного стола и, не отрывая взгляда от лица доктора, что-то тихо сказал.

– Извините великодушно, не расслышал…

– «Фаберже-брют», – чуть громче повторил молодой человек. – Галстук «Мсье Ги», натуральный шелк, серебряная булавка от Медичи.

– А вы того, – врач непроизвольно дотронулся до массивной серебряной булавки на шелковом перламутровом галстуке, – знаете толк…

– Вы тоже.

Молодой человек не кривил душой. Врач, ухоженный красивый мужчина средних лет, с густой седеющей шевелюрой и аккуратной бородкой, выглядел прямо-таки лауреатом международного конкурса «Мистер Элегантность». От внимания молодого человека не укрылось и то, что собеседник его, прежде чем сесть, бережно подтянул безукоризненно отутюженные черные брюки. Да и кабинет, в котором происходил разговор, ни единой деталькой не ассоциировался с советским медицинским учреждением. Крытый зеленым сукном старинный письменный стол не опозорил бы и приемную какого-нибудь царского министра; импозантны были и книжные стеллажи, сплошь уставленные неведомыми фолиантами, и изразцовый камин с двумя симметричными вазами на полке, и пушистый, вишневого цвета ковер под ногами, и вытянутые арочные окна, выходящие в нежную весеннюю зелень…

– Ну-с, как самочувствие? На что жалуемся? – профессионально бодрым голосом осведомился врач.

– Самочувствие сообразно ситуации, а жаловаться мне не на что. Хотел бы выразить вам глубочайшую признательность и поскорее отправиться домой.

Чувствовалось, что он очень старается говорить неторопливо, спокойно, как и подобает человеку, находящемуся в здравом уме и доброй памяти.

– Увы, Нил Романович, удовлетворить вашу просьбу не могу, – вкрадчиво сказал врач.

– Но отчего же? – все так же медленно и четко выговорил молодой человек. – Видите ли, мне очень нужно. Срочно. Сами понимаете, организация похорон…

– Ах, Нил Романович, никакой срочности нет, уверяю вас. Мне доподлинно известно, что экспертиза займет еще некоторое время… Случай крайне нестандартный, определенные тесты потребуют трех-четырех дней, и не исключено, что возникнет надобность в повторном анализе. Так что неделя, как минимум, у нас есть, и я категорически рекомендую, чтобы это время вы провели здесь, под нашим присмотром.

– Не вижу необходимости. Я совершенно здоров. Так что, спасибо вам и…

– Совершенно, говорите, здоровы? А позвольте полюбопытствовать, что у вас с рукой? И откуда живописный синяк на лбу?

Молодой человек с тоской поглядел на свежий бинт вокруг запястья.

– Наверное, порезался, когда падал. И ударился. Понимаете, там… ну, в морге… такой воздух… Вот я и грохнулся в обморок. А здесь с вашей помощью пришел в себя…

– Да? У меня несколько иные сведения, свидетельствующие о некоторой вашей… назовем это временной потерей адекватности.

– Что конкретно вы подразумеваете под потерей адекватности?

Чувствовалось, что молодой человек из последних сил сохраняет самообладание.

– Пожалуйста. В ходе опознания вы допускали весьма странные высказывания, а затем схватили со стола прозекторский нож, принялись размахивать им, никого к себе не подпуская, после чего сделали попытку вскрыть себе вены этим ножом. И грохнулись вы, если использовать вашу терминологию, не без помощи служителей, откуда и гематомка на челе… Не держите на них зла, Нил Романович, и благодарите Бога, что порез вам обработали прямо на месте – кто знает, где этим ножичком ковыряли.

– Этого не было, – сказал Нил, глядя в пол.

– Свидетелей с полдюжины наберется… Так как, будем обследоваться? Не угодно ли подписать бумагу о вашем согласии?

– А если я не подпишу?

– В таком случае ее подпишет кто-либо из ближайших родственников. В вашем случае – мама. Будем звонить Ольге Владимировне?

– Не будем… Вы можете мне гарантировать, что без меня?..

Врач испытующе посмотрел на Нила и твердо сказал:

– Могу.

– Давайте вашу бумагу. И еще одна просьба.

– Какая?

– Распорядитесь, чтобы мне вернули мою одежду. Мне крайне неудобно общаться с вами в этих… исподниках.

Только, пожалуйста, не говорите, что это предписанная правилами униформа для… клиентов вашего заведения. Вы тоже не в белом халате…

Врач всплеснул руками и рассмеялся.

– Уели, Нил Романович, ах, уели!

– Браво, вы неплохо скаламбурили, – улыбнулся Нил. – Надеюсь в самое ближайшее время убедить вас, что я еще не окончательно ах…

Врач недоуменно взглянул на Нила, но тут же расхохотался вторично.

– Великолепно держитесь, Нил Романович. Не уверен, что смог бы так же, окажись я на вашем месте.

– А что, не исключаете такую вероятность?

– Психика людская, Нил Романович, предмет темный и, между нами говоря, подвластный систематической науке лишь постольку-поскольку. В любой момент такое с нами может выкинуть!.. Вот вы, Нил Романович, прежде за собой суицидальные наклонности замечали?

– Так все же как насчет моей одежды, Евгений Николаевич? – сказал Нил, узнавший имя врача у строгой медсестры, которая сопровождала его в кабинет. – Серьезная беседа предполагает хотя бы видимость равенства сторон.

Врач хмыкнул и надавил невидимую кнопку. После короткого гудка зуммера он громко произнес:

– Тамара Анатольевна, будьте добры, принесите сюда рубашку и брюки больного Баренцева.

Слегка поморщившись при слове «больной», Нил поспешно добавил:

– И пиджак.

– И пиджак… Благодарю вас.

– Вы спрашивали о суицидальных наклонностях? Никаких поползновений, а тем паче попыток повеситься, отравиться, броситься под поезд и прочее я за собой не замечал, но…

– Продолжайте, прошу вас.

– Но сама идея бессрочного отпуска никогда не вызывала во мне того страха и отвращения, которые лукавая природа заложила в каждое здоровое животное.

– Себя, стало быть, вы к животным не причисляете?

– К здоровым – нет… Знаете, кто был моим любимым литературным героем в девять лет?

– Да уж надо полагать, не Карлсон… Только не говорите мне, что принц Гамлет. В моей практике Гамлетов побольше, чем Наполеонов было…

– Нет, конечно, не Гамлет. Ханно Будденброк.

– Это еще кто?

– Перечитайте Томаса Манна… Понимаете, молодость и здоровье – это ведь не только производные от календарного возраста и физического состояния организма. Здоровое молодое животное радуется, когда ему хорошо, и отчаянно борется, когда ему плохо. Говоря объективно, в моей жизни было очень немного по-настоящему плохого, стало быть, опять же объективно, мне почти всегда было хорошо, – но я давно уже забыл, что такое настоящая радость. А сегодня утром, после звонка из прокуратуры, и потом, на опознании в морге, я вдруг почувствовал, что не хочу и не могу бороться… И если бы в тот момент сопровождавший меня следователь, так похожий на молодого Ильича, вдруг предъявил мне обвинение в убийстве, я с радостью подписал бы признание. Конечно, если бы он гарантировал мне скорый суд и такого палача, который не мажет с первого выстрела… Поверьте, Евгений Николаевич, я нисколько не кокетничаю.

– Но на метком выстреле все же настаиваете.

– Я не мазохист и не люблю боли.

– Полноте, юноша! Представьте себе на минуточку, что ваш молоденький следователь, по неопытности или даже по недобросовестности, поддался на вашу провокацию, залепил вами дырку в следствии и подвел под расстрельную статью. Дальнейшее нисколько не будет напоминать счастливые сборы в далекое путешествие, поверьте, я знаю о чем говорю. Перед судом вы предстанете с разбитой рожей и порванной задницей, потому что ни надзиратели, ни урки фраеров-мокрушников не жалуют. А после приговора вас засунут в холодный каменный мешок и будут дважды в сутки пропихивать через решетку кусок заплесневелого хлеба, и сначала вы будете каждый день и час молить о смерти; потом привыкнете, научитесь радоваться глоточку затхлой воды, солнечному лучику, случайно заглянувшему в вашу темницу; подружитесь с приблудным мышонком и начнете делиться с ним последними крошками. На газетных клочках, брошенных вам на подтирку, собственной кровью будете строчить ежедневные ходатайства о помиловании, да только дальше мусорного бака они не пойдут. А в тот день, когда вы окончательно поймете, что в этой жизни есть только одна-единственная истинная ценность, и эта ценность – сама жизнь, вас поведут якобы на помывку, но, как только вы зайдете в душевую кабинку, в вентиляционном окошке, как раз на уровне затылка, покажется дуло мелкокалиберного пистолета Марголина, но выстрела вы не услышите, не успеете. А потом труп вывезут в крытом фургончике и бросят в яму с известью. Впечатляет?

– Да вы поэт, ваше благородие, – отшутился Нил от сковавшей сердце ледяной жути.

– Уж ежели вы перешли на табель о рангах, сударь мой, извольте титуловать меня превосходительством. Выслужил-с, как-никак профессор. – Евгений Николаевич откинулся в кресле, извлек из кармана замшевого пиджака синюю пачку, протянул Нилу: – Угощайтесь, голландские. – Нил взял сигарету, повел ноздрями, отмечая непривычную изюмно-черносливовую отдушку, закурил от протянутой через стол пьезокристаллической зажигалки. – Хороши, заразы, а? Есть ради чего пожить маленько?

Профессор неспешно сложил губы в кружочек и выпустил идеальное колечко дыма.

– Конечно, это было минутное настроение, – сказал Нил, затянувшись. – Но видели бы вы, какое неописуемо счастливое лицо глянуло на меня, когда пьяненький служитель откинул простыню. Я еще подумал, а так ли надо разыскивать и карать настоящего убийцу, если свершилось не злодейство, а, может быть, благодеяние.

– Хорошо благодеяние!.. Слушайте, а не попросить ли Тамару Анатольевну сварить нам по чашке кофейку? У нее кофе божественный.

– Если можно, – сглотнув, сказал Нил. – Кофе я люблю…

– Ах, нет! – взглянув на часы, воскликнул профессор. – Никак не могу, опаздываю, извините… Давайте-ка завтра, часиков, скажем, в четырнадцать ноль-ноль. А пока – анализы, лечебная физкультура, обед, отдых, здоровый сон. Я скажу Тамаре Анатольевне, что вам разрешены прогулки по территории. Надеюсь, не станете злоупотреблять доверием. А то тут намедни один умелец из хроников подкоп под стеной учинил, чтобы за водкой бегать…

– Не беспокойтесь, – заверил Нил. – Я за водкой не побегу.

– Ну-с, пока наша уважаемая Тамара Анатольевна кофейком озадачивается, давайте-ка пройдемся по анкетным данным, если вы не против. Кое-что, знаете ли, обращает на себя внимание.

Нил усмехнулся.

– Догадываюсь. Две графы. Имя и место рождения. Нилом звали деда по отцовской линии. Лично я ни с кем из его родни не знаком, но слышал, что все мужчины в роду Баренцевых – либо Нилы, либо Романы. А родился я точно в городе Гуаньчжоу, Китайская Народная Республика. Не из эмигрантов. Отец работал в Китае военным специалистом.

– Интересно. Что-нибудь про Китай помните?

– Очень смутно. Меня оттуда увезли, когда мне только пошел третий год.

– Это когда у нас с ними отношения окончательно испортились?

– Пораньше. Мы с матерью уехали, а отца отозвали оттуда только через несколько лет…

– Вот как?

– Ей надо было продолжить учебу.

II

(Гуаньчжоу, 1957)

Продолжение учебы было, конечно, ни при чем – то, что мать по возвращении восстановилась на третьем курсе консерватории, которую бросила после своего скоропалительного романтического брака, было сопутствующим обстоятельством, но никак не причиной отъезда. Равно как не были причиной и контры между супругами, и стремление обеспечить малышу нормальные условия и уход – к услугам семьи имелась вполне приличная по тем местам поликлиника, полагались даже бесплатные денщик и кухарка.

Суть же заключалась в том, что мать Нила и, соответственно, жена капитана ВВС Баренцева, Ольга Владимировна Баренцева, особа волевая и целеустремленная, положила себе за правило каждый день упражняться в вокале по три часа. Первое время, пока они жили на городской квартире, в добротном старом доме, отведенном для местных ганьбу[1] средней руки, особых проблем ее пение не вызывало. Зато потом, когда в гарнизоне завершили строительство жилого городка, и в распоряжение советского инструктора капитана Баренцева был выделен аж целый коттедж, стали проявляться некоторые неудобства. Полнозвучное, мощное меццо-сопрано Ольги Владимировны даже при закрытых окнах сбивало с ноги солдат на плацу, перекрывая лающие команды китайских сержантов и старшин, не говоря уже о тихих, вкрадчивых голосах китайских замполитов. В присущей им окольной манере китайцы принялись при каждом удобном случае расхваливать капитану выдающиеся певческие данные его уважаемой супруги – и тут свою роковую роль сыграло принципиальное различие культур. Капитан Баренцев, до той поры относившийся к жениному рвению с плохо скрываемым раздражением, преисполнился гордости за ее успехи и даже намекнул китайцам, что сумел бы, пожалуй, уговорить жену периодически давать концерты в гарнизонном Доме политпросвещения и культуры. Он искренне хотел сделать приятное китайским коллегам и не без удовольствия смотрел, как их широкие лица расплываются в безбрежных улыбках.

– Осень холосо, – от имени всех сказал переводчик. – Мы будем осень сясливы слюсать товалися Оля Владимина на насей ссене.

Известия о предстоящем концерте подхлестнули и без того кипучую энергию Ольги. Вместо трех часов она начала репетировать по пять. Где-то откопала аккомпаниатора – неисповедимыми путями оказавшегося в этих краях старичка-румына, прямого, как палка, с висячими моржовыми усами. Маэстро Думитреску был ко всему безучастен, терпелив, как мул, безотказен, как часы «Павел Буре», и к тому же немножко понимал по-русски. Для Ольги это был идеальный вариант. Репетиции нередко затягивались допоздна, и тогда многострадальный капитан с орущим малышом на руках уходил через дорогу, в штаб полка, где можно было выдрыхнуться на широком кожаном диване в приемной начальника.

Руководство Народно-освободительной армии Китая трепетно относилось к партийно-политической работе, и под Дом политпросвещения было выделено едва ли не лучшее здание в округе – центральный храм упраздненного пролетарской властью буддийского монастыря. Бритых монахов в красно-желтых ризах сменили бритые солдаты в хаки; вместо тханок на резных лакированных стенах прилепились красочные плакаты, призывающие единодушно следовать мудрым указаниям Великого Кормчего, давать отпор любому империалистическому агрессору, соблюдать правила личной гигиены, вырвать собачьи ноги последышам черного лиса Чан Кайши и нещадно истреблять злонамеренных воробьев – главных вредителей полей. Но прямо напротив главного входа, на возвышении-алтаре, как и встарь, с рассеянной застывшей улыбкой сидел в позе лотоса монолитный каменный Будда, убрать которого, увы, можно было только вместе с храмом. Высотой Будда был метров пять, поэтому, для правильности идейных пропорций, по обе стороны от божественного учителя старорежимного благочестия были на громадных полотнищах вывешены выписанные в свой натуральный десятиметровый рост великие близнецы-братья века нынешнего – Сталин и Мао. Широкие окна с разноцветными стеклами были когда-то специально расположены так, чтобы свет от них собирался в один пучок на лилейном пупке, выпирающем из центра необъятного Буддиного пуза.

Чуть впереди и слева от величественного изваяния стоял белый концертный рояль. Рояль, как выяснила накануне концерта явившаяся сюда для генеральной репетиции Ольга, был немилосердно расстроен, молоточки западали, некоторые струны и вовсе отсутствовали. Как пояснил экстренно вызванный переводчик с несколько пикантным для русского уха именем Фынь Хуа, рояль этот для игры не использовался, а поставлен был, во-первых, для красоты, а во-вторых, чтобы регулярно выступающие здесь лекторы-пропагандисты могли с удобством разместить на его обширной крышке различные наглядные пособия. В дом капитана Баренцева было срочно откомандировано отделение хозвзвода для доставки в Дом политпросвещения личного пианино уважаемой супруги капитана. Самой Ольге пришлось отправиться вместе с бойцами для руководства процессом.

Насколько Нил знал свою мамашу, в ночь перед концертом она спала как бревно, сознательно изнурив себя многочасовой генеральной репетицией и приняв вместо снотворного стакан теплого молока с медом и изрядной дозой коньяка. Впрочем, может быть, такая привычка появилась у нее позже, когда концерты и спектакли стали делом обыденным, а тогда, совсем еще молоденькая и неопытная, она всю ночь ворочалась без сна, будто Наташа Ростова накануне ее похищения Анатолем Курагиным…

Зрители входили в зал повзводно, рассаживались по команде, сидели тихо, не шевелясь. Мест всем не хватило, последние приносили длинные скамейки, расставляли их вдоль стен, в проходах. Офицерскому корпусу, членам семей и особо приглашенным гражданским лицам предлагалось по внешней боковой лестнице подняться на хоры, под самые окна, где стояли обитые шелком банкетки на причудливых золоченых ножках. Своего рода царская ложа. В первом ряду сидел неподвижный и напряженный капитан Баренцев, удерживая на коленях испуганно притихшего Нилушку.

Ровно в половине шестого гулко ударил гонг, вторя ему, отрывисто рявкнули сержанты. Зал разразился громовыми аплодисментами. Нилушка вздрогнул и тихонько заскулил. Звуки возносились под купол, вибрировали, отражаясь от стен, многократно умножаясь. Такой овации позавидовал бы любой признанный кумир. Акустика в храме была великолепная.

Первым на возвышение перед монументальными фигурами вождей – назовем его сценой – вышел Думитреску в черном, местами лоснящемся костюме, сухо поклонился, сел на табурет, откинул крышку пианино. Аплодисменты резко смолкли, и в наступившей звонкой тишине в белом парчовом хитоне, в пышном пудреном парике, сверкая блестками и неумело наложенным гримом, подслеповато щурясь, плавной артистической походкой вплыла Ольга. Зал замер окончательно. Тысячи дисциплинированных глоток с неимоверным трудом сдержали возглас изумления. Такое они, в большинстве своем малограмотные крестьянские парни, видели впервые.

Хитрая рефракция, придуманная мастерами древности, не позволяла Ольге видеть выражения лиц публики: радужный свет выхватывал из полумрака храма всякого, кто оказывался в центре сцены и тем самым застил божественный пупок Будды. Получался как бы свет рампы, к чему тоже следовало привыкать.

– Ария Розины! – зычно провозгласила Ольга и сама вздрогнула от неожиданного фортиссимо собственного голоса.

В зале что-то гавкнули – и цветные стекла дрогнули от громовых аплодисментов. Противно резануло по ушам. Нилушка зашелся в крике, и на сей раз его услышали все. Капитан поспешно прикрыл рот истошно вопящему мальцу ладонью и, наступая на ноги соседей, вышел вон. Ольга досадливо свела брови, пытаясь испепелить взглядом малолетнего свинтуса, дерзнувшего разрушить величие момента. Однако пристало ли царственной особе омрачаться подобными мелочами? Ольга повелительно подняла руку. Мгновенно наступила гробовая тишина. Примадонна перевела дух, поправила съехавший набок парик, кивнула маэстро Думитреску…

В тот вечер она была в ударе. И в голосе. Начав, от волнения, несколько vibrato и sotto voce, она постепенно освоилась, уши приспособились к грохоту оваций, которыми сопровождался каждый номер; голос полился плавно, свободно, мощно. Скрипом и качанием резонировали старые деревянные перекрытия, дребезжали стекла, гулко вибрировали струны в утробе бездействующего белого рояля. На хорах стало плохо супруге председателя уездного исполкома. От напряжения лопнула веревочка – и одно из длинных полотнищ, испещренных желтыми иероглифами, красной змеей опустилось в зал, накрыв полряда зрителей. Полотнище тут же убрали, не прерывая концерта.

Она пела три с половиной часа и еще десять минут выходила на поклоны. Грим весь стек и перепачкал парчовый хитон; волосы под париком были мокры, как в бане, ноги гудели от усталости – но Ольга была счастлива. Успех! Успех!! Успех!!!

Капитану пришлось срочно выписывать из Пекина второе пианино – первое, по замыслу Ольги, должно было раз и навсегда остаться на сцене Дома политпросвещения рядом с дискредитированным роялем. Думитреску дневал и ночевал у них. Специально для пианиста в детской поставили раскладушку, а Нилушка перекочевал вниз, в полутемную комнатку при кухне. Все заботы о малыше взяла на себя китайская кухарка. На ночь поила отварами, купала в них, делала точечный массаж. Беспокойный мальчик сделался толст, тих и сонлив, и начавшаяся было после храмового бенефиса аллергия на мамин вокал вроде бы прошла, однако решено было впредь не рисковать и на концерты ребенка не водить. Капитан все чаще ночевал на штабном диванчике, начал впервые в жизни страдать головными болями – и это он, который на частые супругины мигрени реагировал, бывало, с солдатской прямотой: «Ну чему там болеть? Там ведь кость», – на что она отвечала: «Это у тебя кость. А у меня резонаторы». В работе с подопечным личным составом капитан сделался сбивчивым и раздражительным.

Зато через три недели состоялся второй концерт Ольги Баренцевой, прошедший с неменьшим триумфом. Затем еще один. Она с увлечением работала над новой программой и подумывала уже об организации хора из жен военнослужащих, о гастролях, о конкурсе вокалистов…

Катастрофа разразилась неожиданно, как и свойственно катастрофе. После пятого сольного концерта Ольги капитана Баренцева вдруг вызвал на ковер старший военный советник, гвардии полковник Астапчук. Разводить азиатскую дипломатию полковник не стал:

– Значит, так, капитан. Сигналы поступают. Устойчивое снижение показателей боевой и политической подготовки. Полморсос[2] хромает. Рост травматизма, случаев халатности и обращений в медсанчасть. Среди китаез наблюдается брожение умов, недовольство… Верные люди сообщают, что в политуправление округа поступила из вашей части бумага. От замполита, кстати, Сунь Хуй-чая, или как его там… Нехорошая бумага. О тайном внедрении в полк агентов мирового империализма с целью деморализации личного состава революционной армии. Под видом советских специалистов и членов их семей. Что скажешь, капитан?

– А что сказать, товарищ полковник? Сука он, Хунь-чань этот. Сколько водки за мой счет выжрал, а теперь… Я ведь у них единственный советский специалист, так что получается…

– Получается, капитан, именно так и получается. А знаешь, почему получается?

Астапчук исподлобья, хмуро поглядел на Баренцева.

– Никак нет, товарищ полковник, – заставляя себя глядеть Астапчуку прямо в глаза, бодро ответил капитан. В душе же, определенно, шевельнулось: «Ольга!»

– Ты, Роман Нилович, бабе своей прикажи, чтобы выть прекращала, понимаешь!.. – Полковник смачно, витиевато выматерился. – Ухи вянут, оголовок трещит! Тут не только китаеза хлипкая, сибирский мужик – и тот взвоет.

– Но ведь публика, товарищ полковник… Каждый раз полон зал, а хлопают как… – пытался объясниться Баренцев.

– Полон зал, говоришь? А знаешь, как зал этот наполняют? У них, у сук, график специальный по взводам составлен, и каждый поход на концерт к трем очередным нарядам приравнивается, понял? У которых взыскание, те вне очереди, вместо чистки плаца и сортиров. Бойцы, говорят, со слезами идут, лучше, говорят, сортир, гауптвахта, дисбат… Вот так-то, капитан, всех достала твоя артистка, понял? В общем, пусть заткнется в тряпочку, а не хочет – пусть катит отсюда ко всем чертям собачьим. Двадцать четыре часа на размышление, а потом, если хоть одну нотку услышу – тебе, капитан, неполное служебное, и прошу на Северные Курилы! Пущай перед морскими котиками колоратуры свои выводит, те стерпят. И на пенсию оттуда пойдешь ты капитаном, если, конечно, дотянешь… Приказ понятен?

– Так точно, товарищ полковник.

– Выполняйте…

Уже через неделю Ольга с Нилушкой были в Ленинграде, в родительской квартире на Моховой. Капитан Баренцев остался дослуживать в Гуаньчжоу, обучая китайских летчиков летать на наших «Мигах»…

III

(Ленинград, 1982)

– Конечно, помнить этот период я не мог, но в памяти прочно засело ощущение великого безотчетного ужаса, когда на гладкой полусфере теплого шоколадного камня жирно залоснилась огромная, грубо размалеванная личина. В пространстве, созданном для тихого гудения благоговейных мантр, грянули сатанинские переливы бельканто… Остальное сложилось из обрывочных рассказов бабушки и отца, а недостающее было восполнено воображением…

– Ознакомился я с историей юного Будденброка, Нил Романович… Недурственно. – Профессор отхлебнул кофе и бережно поставил чашечку на стол. – Картинка, скажу я вам, вполне клиническая, хотя и нетипичная. У нас в стране, знаете ли, более распространены иные проявления вырождения. Куда менее… обаятельные. Не та преемственность, не та культура. Насколько же своеобразным должен быть жизненный опыт у советского девятилетнего мальчика, чтобы он избрал себе такого героя…

– Своеобразия хватало, – согласился Нил. – Правда, тогда еще я это не вполне понимал – не с чем было сравнивать.

– Вот об этом, пожалуй, и поговорим.

– О своеобразии или об отсутствии материала для сравнений?

– И о том, и о другом. Каким вы были ребенком, как воспринимали родителей, близких, мир?

– Далекое ретро? – Нил усмехнулся.

– Не такое уж далекое. Вам ведь двадцать пять?

– Двадцать шесть.

– Ну, чтобы вам не обидно было, пусть будет – среднее ретро.

IV

(Ленинград, 1960–1961)

К четырем годам Нилушка прекрасно понимал, что такое «папа». Папа – это большая и тяжелая малахитовая рамка, стоящая на крышке бабушкиного «Шредера» рядом с белыми головками, одна из которых называлась Бетховен, а вторая – Чайковский. Из рамки выглядывал какой-то черно-белый дядя с аккуратно зачесанными редкими волосами и длинными, подкрученными усами. Дядя смотрел сердито, Нилушка боялся его и не понимал, зачем в такой красивой папе живет Бармалей. Про Бармалея ему читала бабушка; маме было вечно некогда, она приходила поздно, мимоходом чмокала в щечку засыпающего Нилушку и тайком от бабушки – зубки были уже почищены! – совала ему конфетку в яркой шуршащей обертке.

– На работе дали? – спрашивал он сквозь дрему.

– На работе, – рассеянно соглашалась мама.

– Значит, ты хорошо работала, – резюмировал он и проваливался в сон.

В доме было много вещей, которые хотелось потрогать руками; много кисточек, которые так хотелось потрепать, – на бархатных красных портьерах, на скатерти, на абажурах, низко нависающих над столом в гостиной, над маминой кроватью в спальне, над роялем в комнате, где жили бабушка с бабуленькой. А еще там был сундук – тяжелый кованый сундук, покрытый ковром. Как-то, когда бабуленька лежала в больнице, а бабушка пошла ее навестить, взяв с него честное слово, что он будет вести себя хорошо и никуда не отлучаться от стопочки книжек-раскладушек – из них можно было строить домики, а можно было и просто разглядывать в них картинки, – он не утерпел, пробрался в бабушкину комнату, пыхтя, стащил с сундука ковер, поднатужился, поднял тяжелую крышку… Среди старых, пожелтевших нот и разных пыльных коробочек он отыскал совсем ветхий коричневый альбом с фотографиями. Незнакомые, странно одетые дяди и тети, дети в длинных платьицах с кружевными подолами, в маленьких мундирчиках… Больше всего было одного дяди – толстого, важного, со стеклышком в глазу, с узенькими белыми бакенбардами. На многих фотографиях дядя этот был в блестящей высокой шляпе и смешном пиджаке, коротком спереди и очень длинном сзади, так что получалось что-то вроде хвостика. Дядя стоял на сцене, как мама в опере, в руках у него были то тросточка, то зонтик, то небольшая грифельная доска, вроде той, что бабушка подарила ему на день рождения. В придачу в сундуке отыскался хрупкий и пожелтевший лист бумаги с портретом того же дяди и четкими большими буквами, среди которых он узнал самую большую – В.

Бабушка застигла его за увлеченным разглядыванием, отчего-то ужасно рассердилась, поставила хнычущего Нилушку в угол на бесконечные полчаса, а за обедом оставила без сладкого. Несмотря на суровость наказания уже через день Нилушке опять захотелось поглядеть альбом, и, когда бабушка ушла в магазин, он снова был в ее комнате, у заветного сундука. Увы – на крышке висел новенький, сияющий дужкой замок.

Какое-то время В. являлся Нилушке по ночам, пугая и одновременно маня холодным взглядом, медленными, отточенными жестами крупных белых рук. Потом перестал… Спрашивать про этого таинственного господина у мамы он не захотел, а у бабуленьки, вскоре возвратившейся из больницы, было и вовсе бесполезно – в ответ на любое обращение она только чмокала серыми губами и монотонно гудела себе под нос. О том же, чтобы спросить у бабушки, не могло быть и речи – моментально шагом марш в ненавистный угол, куда он регулярно попадал и за меньшие провинности.

Бабушка, неулыбчивая строгая дама с мощными рубен-совскими формами, была скора на расправу, а телячьих нежностей не терпела. Ее поцелуи доставались ему строго один раз в год – на Пасху, а все его попытки как-то приласкаться к ней натыкались на стойкое, презрительное неприятие.

– Ах, какие ревности! – приговаривала она, стряхивая его с колен, словно досадные крошки, или отталкивая от себя. – Сопли подотри, ишь ты, выпердыш.

Кормила, правда, на убой и зорко следила, чтобы Нилушка был чист и ухожен. Впрочем, Нилушкой или внучком она называла его исключительно в присутствии посторонних – как правило, таких же холеных пожилых дам с седыми стрижками, иногда являвшихся в сопровождении лысых, потертых мужей. Перед приходом гостей она обряжала внука в короткие штанишки вишневого вельвета, того же материала жилетку, кукольную блузочку со взбитыми рукавами, на шею повязывала пышный бант в горошек. Непременной частью любого вечера было его выступление.

По бабушкиной команде он взбирался на заранее выдвинутый из-за стола стульчик и высоким, ломким голосом выводил:

– Bon soir, Madame la lune…[3]

Или:

– Aluette, gentille aluette…[4]

Или:

– Que sera, sera…[5]

И только мокрая подушка «в тиши ночей, в тиши ночей» знала, скольких мук стоили эти мгновения славы, скольких шлепков, скольких часов, проведенных на коленях в темном углу, скольких обидных, несправедливых эпитетов в свой адрес. Бабушка никогда не повышала на него голоса, не употребляла нехороших слов, которыми щеголяли дворовые мальчишки, но всегда находила какие-то свои, удивительно больные, едкие. Когда снисходила до банального «сволочь» – значит, либо устала, либо в чрезвычайно добром расположении… Гости же ничего этого не знали, воодушевленно хлопали в ладоши, целовали, сажали к себе на коленки, нахваливали его и бабушку, пичкали пирожными, давали глотнуть сладкого винца…

Несколько раз Нилушка порывался обновить репертуар, ведь бабушкиным гостям наверняка понравились бы песенки, которые распевают во дворе большие мальчики, – и по-русски, и слова такие интересные… «Бабушка, бабушка, ты только послушай: „Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш…“ – Или вот: „Падла буду, не забуду этот паровоз…” – пел Нилушка: – И еще: „Как из гардеропа высунулась жо…“»

Бабушка поджимала губы, отвешивала любимому внуку душевный подзатыльник и, не давая проплакаться, тащила к роялю:

– Sur le pont d’Avignon…[6]

Бабушкин запас познаний во французском языке исчерпывался десятком песенок наподобие «Авиньонского моста», и, когда Нилушке исполнилось четыре года, к ним три раза в неделю стала приходить бабушкина подруга Шарлотта Гавриловна, хромая, горбатая старуха, похожая на бабу-ягу. Она приносила с собой в старом сафьяновом портфельчике допотопные, рассыпающиеся учебники с непонятными словами и картинками, которые было интересно рассматривать, потому что на них изображалось то, чего в реальной жизни не было и быть не могло… «Каждое утро эти кавалергарды занимаются выездкой в этом манеже… Я покупаю бланманже в кондитерской Фруассара. Qui cri, qui lit, qui frappe а la porte?..»[7]

Занятия с Шарлоттой Гавриловной были нудными, тягучими, как сопля, но по причиняемым страданиям не шли ни в какое сравнение с бабушкиными уроками музыки!.. Пребольно доставалось линейкой по пальцам, если он неправильно ставил руку; по ушам, когда брал не ту ноту. А куда больней линейки били слова… Тогда и пошли мечтания. Забившись в уголок, Нилушка мечтал не о сладостях – они никогда не переводились в доме, и мама каждый день приносила что-нибудь из оперы, – не о новой игрушке – все, что могли предложить тогда ленинградские игрушечные магазины, кучей валялось в углу возле его кроватки. Он мечтал, что когда-нибудь забредет в их края добрый разбойник Робин Гуд, защитник слабых и угнетенных, и поразит бабушку звенящей стрелой из своего тугого лука. И никогда больше не нужно будет садиться к ненавистному роялю, зато целый день можно гонять с мальчишками во дворе…

Ах, этот двор, такой близкий – и такой далекий! Когда бабуленька была еще в силе, бабушка отправляла их прогуляться вдвоем, спускалась вместе с ними по лестнице, поддерживая бабуленьку за локоть, строго наказывая внуку со двора ни ногой. Потом бабуленька мирно дремала на лавочке, а Нилушка был предоставлен сам себе – играл в песочек, бегал в прятки и догонялки. Как-то, увлекшись, ребятишки гурьбой усвистали на второй двор и на третий, Нилушка увязался за ними – и как на грех наткнулся на возвращающуюся из магазина бабушку… Двадцать минут на коленях в углу, лишение прогулок на неделю, а потом и того хуже – бабушка спускалась во двор вместе с ним и с бабуленькой и длинным полотенцем привязывала его к ножке скамейки!

Искать защиты у мамы бесполезно – ее и дома-то не бывало, а если и бывала, то либо с бабушкой музицировала, либо спала допоздна. Случалось, Нилушка заползал к ней в теплую постельку, прижимался, всхлипывал:

– Мама, а бабушка опять…

Мама сонно улыбалась, рассеянно гладила по головенке.

– Ну ничего, ничего… В выходные съездим на Елагин остров. Там карусели, чертово колесо, комната смеха… Хочешь?

– Хочу…

Но выходные проходили, а съездить все не получалось… Наконец собрались. Мама долго пудрилась, надела красивое зеленое платье в больших алых розах; Нилушку обрядили в ненавистный вельветовый костюмчик и цветные гольфы… Получилось плохо – первым делом мама повела его в комнату смеха.

– Смотри, Нилушка, какие уроды! Ха-ха-ха.

Вместо мамы он увидел в кривом зеркале огромного дракона с крошечной головкой и необъятным зеленым пузом, с кровавым пятном на месте пупка. Рядом с драконом, там, где должен был бы находиться сам Нилушка, кривлялся страшный рахит с тоненькими изломанными ручками. В голове что-то угрожающе защелкало, Нилушка упал лицом в грязный дощатый пол и зашелся в рыданиях… Больше на Елагин не ездили.

Вскоре после неудачного похода на острова в доме началась какая-то непонятная суета. Мама с бабушкой, переодевшись в ковбойки и тренировочные штаны, носились по квартире с ведрами воды, протирали тряпками настежь открытые окна, водили по паркету полотерными щетками, попеременно бегали на кухню, где в кастрюлях что-то булькало, пенилось и вкусно пахло, то и дело шпыняли Нилушку:

– Ну что ты вертишься под ногами? Пошел бы, что ли, погулял…

– Как?! – не веря своим ушам, спрашивал Нилушка. – Сам?

– Но ты же знаешь, что бабуленька теперь не выходит…

Во двор он выбежал окрыленный, но очень скоро весь восторг улетучился. Было скучно, глухие старухи на лавочке да девчонки прыгают возле песочницы через скакалочку, визжат от восторга. Нилушка решил было подойти, напроситься в прыгалки, но получилось бы несолидно, он же теперь большой, сам гуляет. Да и боязно, если честно сказать, – девчонок трое, а он один… Противные они все-таки, девчонки. Все задаваки и воображули. И устроены не как нормальные дети – Борька Семичев под большим секретом рассказал, будто писают они неправильно, не из писек, а вообще из ничего! Парадоксы жизни, как сказала бы бабушка…

Нилушка совсем уж собрался возвращаться домой, еще немного повертеться у мамы с бабушкой под ногами, но тут во двор вышел как раз тот самый Борька.

– Привет, Жиртрест! – снисходительно процедил он, подойдя к песочнице. – Без бабки сёдни? Ну ва-аще!.. Пацанов не видел?

– Не-а, – ответил Нилушка, мужественно проглотив обиду.

– А у меня что есть! – неожиданно похвастался Борька и показал блестящий беленький зуб.

– Ух ты! Где взял? – завистливо осведомился Нилушка.

– Сам выпал. Отсюда вот, – гордо сообщил Борька и, широко раскрыв рот, продемонстрировал дырку на верхней десне.

Нилушка с уважением поглядел Борьке в рот.

– Насмотрелся? И у тебя, когда большой станешь, тоже зубы выпадать начнут. А потом новые вырастут. Коренные называются. А это молочные.

– Знаешь что? – неожиданно для самого себя выпалил Нилушка. – Давай меняться, а?

– А что дашь? – оживился Борька.

– Ну, у меня, у меня…

Нилушка залез в глубокий карман пальтишка, но нащупал там только две шоколадных конфеты «Тузик», которые бабушка сунула ему перед выходом. «Тузика» было жалко, такой сладкий «Тузик»… С другой стороны, зуб…

– Ну, что телепаешься?

Борька смотрел уже с откровенным презрением.

– Вот, – решился, наконец, Нилушка. – «Тузик»…

– Покажь, что еще за тузик?

Мена состоялась. Борька целиком засунул конфету в рот, и тут же из третьей парадной вразвалочку вышел Валерка-второклассник. Гордым взглядом окинул девчонок и подвалил к мальчишкам.

– Че жуешь? – спросил он, свысока глядя на Борьку.

– Жиртрест конфетку дал! Ниче, вкусная…

– Еще есть? – обратился Валерка к Нилушке.

Нил с глубоким вздохом достал вторую, последнюю, и протянул Валерке.

– Только я не Жиртрест, – тихо сказал он. – Меня Нилом звать.

Валерка широко зевнул, показывая, что воспринял эти новости без интереса.

– Вот что, мелюзга, – великодушно предложил он, дожевав конфету. – Айда к сараям поджигу делать…

Поджига получилась мировецкая, чуть край сарая не подпалили. Потом бегали от дворника, потом подобрали на третьем дворе кусок алюминиевой проволоки, вышли на улицу Жуковского, подложили проволоку на рельс. Проехал трамвай, расплющил проволоку колесом, вышла сабля. Валерка на правах старшего забрал ее себе, взмахнул – сабля тут же сложилась в гармошку. Валерка пожал плечами, зашвырнул дефективную саблю за забор и предложил полазать по подвалам…

Во дворе его поджидала бабушка, и выражение ее лица не сулило ничего хорошего.

– И где ты так изгваздался? – холодно поинтересовалась она.

– Бабушка, я… – Он лихорадочно искал оправдания. – Я «Тузика» на зуб выменял…

– Бегом домой, – продолжала бабушка. – Его отец ждет, а он…

Отец… Похоже на «холодец». Так вот что с утра варилось в большой кастрюле…

– Мам, а мне Борька свой зуб!.. – крикнул он, врываясь в гостиную. Должен же хоть кто-то понять и разделить его радость! Но новость свою он так и не докричал, затих, уперевшись взглядом в чужое, накрашенное мамино лицо.

Она была не одна. За общим столом сидела бабуленька, обливаясь протертым супчиком, а навстречу ему надвигался чужой дядя в желтой рубашке. Высокий, почти с маму ростом, худой, но с круглым выпирающим животом, как у того жуткого дракона в зеркале. Будто мячик проглотил. Или непослушного мальчика.

– Ну здравствуй, сыночек, – тихо и страшно проговорил дядя, неумолимо приближаясь.

Нилушка метнул затравленный взгляд на лицо незнакомца. Редкие, аккуратно расчесанные волосы. Тараканьи усы. Да это же!..

– Да это же папа, Нилушка, что ты? – сладко пропела мама.

– Бармалей! – прошелестел мальчик побелевшими губами; ища защиты, обежал застывшую, словно изваяние, мать и вцепился в ее длинную юбку.

Обман, подмена! В папе, такой гладкой и красивой, проснулся Бармалей, вылез из папы и теперь выдает себя за нее! Мама, мама, как же ты не заметила?!

Мама выгнула руку, взяла мальчика за плечо и потянула, выталкивая его от себя, вперед, ближе к Бармалею.

– Что ж ты боишься, глупенький? – изгибались ее кроваво-красные губы. – Папочку не узнал?

Оскалив зубы, Бармалей медленно нагнулся, выставив вперед длинные, корявые руки.

Нилушка вырвался, устремился к дверям. На пороге, прислонясь к косяку, стояла бабушка. Она ловко подхватила малыша, прижала к себе.

– Бабушка, бабушка, бабушка… – залепетал Нилушка ей в ухо.

То ли ему послышалось, то ли бабушка действительно проговорила, словно тихо выплюнула, совсем уж непонятное слово: «Отцоид!»

Нилушка скоро осознал и примирился с тем фактом, что «папа» – это вовсе не малахитовая рамка на бабушкином рояле, а «отец» никакой не холодец; что эти два слова на самом деле означают одно и то же, а именно того чужого дядю, который вдруг появился в их доме, ел и пил за их столом, спал вместе с мамой в спальне, а по утрам долго булькал и гоготал в ванной, где появилось множество новых, а потому интересных вещей – бритвенный станок, который Нилушке строго-настрого запретили трогать, тюбик с густым белым кремом (очень невкусный, куда противней зубной пасты!), вечно мокрая волосатая кисточка, круглая бутылочка с пипкой посередине и большой резиновой грушей сбоку. Если на эту грушу надавить – то как фыкнет! Как-то Нилушка, играя, фыкнул струйкой одеколона прямо в глаз. Его еле-еле успокоили, глаз промыли, а бутылочку спрятали в ванный шкафчик, куда ему было не дотянуться.

Теперь Нилушка спал в гостиной на раскладушке, и это тоже было интересно, потому что за окном качался фонарь, и по ночам в комнате оживали тени от разных предметов, убегали и преследовали друг друга, и Нилушка, затаив дыхание, подолгу наблюдал за этой игрой в догонялки.

Он знал, что зовут дядю-папу майор Баренцев, что мама называет его Роммель, а бабушка – Роман Нилович, хотя за глаза, в разговоре с мамой, величает не иначе как «бурбоном» и «готтентотом», и что работает он далеко, в Китае, летчиком. Тогда еще это слово, волшебно-манящее для миллионов мальчишек, для Нилушки ничего не значило, летчик так летчик.

Помимо гигиенических принадлежностей майор Баренцев привез с собой еще много всяких штук. Блестящие желтые и белые медали в плоских красных коробочках. Настоящий летчицкий гермошлем, который был Нилушке безнадежно велик, а потому вскоре перекочевал до лучших времен на антресоли. Ярко раскрашенные глиняные маски, изображающие всяких богов и чудовищ, – в них Нилушке поиграть не дали, а тут же прибили на стенку над диваном. Длинный и тупой кинжал в украшенных кисточками красно-золотых ножнах, а при нем – две пластмассовые палочки с бронзовыми наконечниками. Майор Баренцев пояснил, что это не пластмасса, а настоящая слоновая кость, и что такими палочками китайцы, оказывается, едят. Еще палочки, похожие на коричневые бенгальские огни, только, если их поджечь, они не брызжут искрами, а начинают сильно и приторно вонять. Длинные картинки на лакированных палках, за которые картинки полагалось подвешивать. На картинках были горы, водопады, птицы, деревья в цвету, желтолицые люди в широких пестрых халатах и угловатые, черные закорючки.

Нилушке безумно нравилось копаться во всех этих вещах, но, к сожалению, это можно было только в присутствии майора Баренцева, а в его присутствии Нилушке становилось не по себе. Конечно, того ужаса, который он испытал при первой встрече, уже не было, но образ Бармалея еще не до конца померк в сознании, и в одной комнате с отцом у Нилушки начинали предательски дрожать коленки, голос переставал слушаться, а любые желания вытеснялись одним-единственным – оказаться как можно дальше отсюда. Но чтобы не рассердить майора, Нилушка послушно тыкал пальчиком в первую попавшуюся вещицу и умирающим голосом спрашивал:

– Можно… папа?

– Конечно, можно… сынок, – с несколько натужной сердечностью отвечал отец. – Это сандаловые четки… в общем, такие бусы специальные…

Чувствовалось, что присутствие сына его тоже тяготило. Майор расстался с Нилушкой, когда тот был живым щекастым пупсом, умевшим лишь пачкаться да орать в самое неподходящее время, и теперь тоже никак не мог свыкнуться с тем, что этот незнакомый мальчишка, толстый, бледный, с темными кругами под глазами, – и есть тот самый пупс, его родной сын, и с этим обстоятельством надо что-то делать. Впрочем, Нилушка этого понять не мог, да и сам майор – тоже вряд ли…

Мальчик послушно брал в руки четки, перебирал несколько бусинок, тихо клал на место.

– Еще что-нибудь показать? – с готовностью спрашивал майор.

Нилушка понуро кивал головой и разглядывал предложенное, толком не видя и не слыша старательных разъяснений отца. Когда мама, а чаще бабушка за каким-нибудь делом выкликали его, он пулей вылетал из комнаты, и даже пытки у рояля были ему в радость.

Ночью, выйдя в туалет, он услышал обрывок разговора, который вели на кухне взрослые. Солировал майор:

– …повышенная солнечная активность, и врачи настоятельно рекомендуют родителям детей с ослабленным здоровьем этим летом воздержаться от их вывоза на Черноморское побережье. Прекрасные места для детского отдыха есть и в средней полосе России, на Карельском перешейке и в Прибалтике… Это я, дорогие женщины, к тому, что не худо бы еще раз все взвесить. Сами же говорите – ребенок перенес бронхит…

До сознания Нилушки дошло только слово «черноморское», и тут же защемило в груди. Еще зимой мама обещала свозить на Черное море, и так аппетитно про это море рассказывала.

– Вам не стоило утруждать себя чтением, Роман Нилович, – отвечал четкий, ледяной голос бабушки. – Ваша мысль предельно ясна и без газетных слов. Я прекрасно понимаю, что вдвоем с Ольгой отдыхать вам будет куда вольготнее и спокойнее. Не стану возражать. При таком подходе всем будет только лучше, если мальчик отправится в деревню с Аглаей Антоновной и со мной. И в первую очередь ему самому.

– Но, Александра Павловна, я вовсе не это имел в виду…

– Ах, мама, но тебе же будет трудно управляться и с Нилом, и с бабушкой. К тому же я обещала Нилушке…

Ольгу прервал громкий рев из туалета:

– Не хочу на море, не хочу на море, хочу в Толмачево! С бабушкой! И с бабуленькой!

Майор не сдержал вздох облегчения.

Когда Нилушку привезли из деревни, отец был уже в Китае. На следующее лето мама сама летала к нему и привезла себе, сыну и бабушке много красивой одежды.

V

(Ленинград, 1982)

– Насколько я понимаю, вы в этот период получаетесь как бы безотцовщиной при живом отце. За такое короткое время ни вы не успели принять и полюбить его, ни он вас; вы встретились и расстались совсем чужими людьми, а ваши домашние это положение ничем, можно сказать, не облегчили.

– Там все друг другу чужие.

– Три поколения, три женщины, холодные как парки… – пробормотал Евгений Николаевич. – Клото, Лахесис, Атропос…

– Что вы сказали?

– Так, ничего… Бабушка ваша мне понятна и объяснима. А вот мать…

– Я не хочу никого судить, да и не имею права. Ольга Владимировна – выдающаяся, почти великая певица; талант, полностью раскрытый и реализованный, – без намека на иронию сказал Нил. – Она живет только оперой, а все, что не есть опера, для нее существует лишь фоном, где-то там, на самой периферии сознания.

– В том числе и единственный сын?

– В том числе и единственный сын, – подтвердил Нил. – Только винить ее в этом – все равно что пенять на луну за то, что не греет. Теперь-то я понял, а прежде сильно обижался… Пожалуй, единственное, в чем ее можно упрекнуть, – что она вовремя не осмыслила свой жизненный вектор и допустила мое появление на свет…

VI

(Ленинград, 1963)

Минуло два года. Мамина слава крепла, ей присвоили звание заслуженной артистки, а потом вызвали в Москву и наградили медалью. Сразу по возвращении они с бабушкой затеяли большую перестановку, поскольку теперь маме нужна была отдельная комната для отдыха и занятий. Для начала Нилушку выселили из его с мамой спальни, куда тут же запустили мастеров, обивших стены специальными звукоизолирующими панелями и поставившими новую дверь, обтянутую чем-то толстым и мягким. Его кровать выкинули на помойку, заменив ее новым раскладным диваном, а диван, вместе с его столиком и ящиком с игрушками, затолкали в угол гостиной.

Но и этот угол не стал для него тихим прибежищем – вскоре в гостиную перекочевал бабушкин рояль, и сюда с утра до позднего вечера стали ходить ученики. Учеников у бабушки заметно прибавилось, и, хотя она вдвое увеличила плату за обучение, попасть к ней могли далеко не все желающие – еще бы, брать уроки у матери самой Баренцевой! Бабушка уже не могла позволить себе проводить занятия в своей комнате, где теперь безвылазно находилась бабуленька, вконец одряхлевшая и утратившая последние признаки презентабельности и транспортабельности. Ни приласкать правнука, когда он, изгнанный из других комнат, забредал в ее старческую обитель, ни сказать ему что-нибудь хорошее она не могла, если вообще когда-нибудь умела. С другой стороны, была уже не в состоянии шипеть и шпынять – и на том спасибо. Даже детский сад, куда его вскорости определили, чтобы зря не болтался под ногами, казался, по сравнению, мил и приятен, и домой возвращаться было ой как тяжко.

Но зимой садик закрыли на ремонт, а детей перевели в другой, в четырех трамвайных остановках. Нилушку решили туда не водить – далеко, к тому же мальчику всего через полгода в школу. Теперь, в оставшееся от платных учеников время, бабушка занималась с ним не только музыкой, но и арифметикой, чистописанием; на ручонках, непривычных еще к перу, не сходили чернильные кляксы и синяки от злой бабушкиной линейки. Шарлотта Гавриловна со своими ветхими учебниками стала приходить и днем.

– Nil! – все чаще шипела она. – Cesse-la! Tiens enplace![8]

Он ненавидел французский язык, ненавидел Шарлотту, ненавидел бабушку. «Она же такая старая! – думал он, забившись в уголок. – Ей пятьдесят восемь лет! Ну почему она все никак не умрет?!»

Мама то пропадала в своей опере, то целыми днями лежала на тахте в звуконепроницаемой комнате, то вовсе исчезала на несколько недель. Это называлось «гастроли». Оттуда она всякий раз привозила сыну что-нибудь интересное – яркие, красивые игрушки, большие книжки с множеством цветных картинок и непонятным текстом, пушистые свитера и нарядные костюмчики, невиданные сласти – белый, как молоко, шоколад, плоские, почти прозрачные конфетки, которые так и таяли во рту, сочную жевательную резинку. Нилушка радовался подаркам и мечтал, чтобы мама уезжала почаще. И еще – чтобы самому поскорее вырасти и тоже поехать на гастроли, где делают столько всего замечательного.

Один раз мама взяла его с собой в оперу. Они долго ехали на трамвае, и это было интересно. Вышли у громадного красивого дома, но пошли не туда, где широкие ступеньки и много высоких стеклянных дверей и большие-большие афиши с обеих сторон (на одной Нилушка, влекомый за руку озабоченной, опаздывающей мамой, успел с гордостью прочесть «з. а. РСФСР О. В. Баренцева»), а свернули за угол и нырнули в узкую коричневую дверь с надписью: «Служебный вход». За дверью на стуле сидела старая тетенька в берете и ловко перебирала спицами. Тетенька пробежала по ним взглядом, кивнула равнодушно и продолжила вязание, никак не прореагировав на тихое «здравствуйте», которое выдавил из себя воспитанный мальчик Нилушка.

– Вовсе не обязательно здороваться со всеми подряд, – на быстром ходу поучала мама, проволакивая его по высокому, но узкому коридору. – Народу здесь…

Действительно, народу было порядочно, и самого разного. Вот навстречу им вылетела целая стайка девчонок в белых балетных платьицах, едва ли старше Нилушки, пискливо переговариваясь, пролетела мимо. Вот из-за поворота выскочили два дядьки в серых замызганных халатах, едва не зацепив Нилушку длиннющей стремянкой. Вот они сами пронеслись мимо еще одного дяденьки, маленького, толстого и лысого – он стоял, выставив вперед руку, и сосредоточенно выводил высоким, козлиным голосом:

– Ля-а-а-а-а! А-а-а-а-а!.. Оля, в местком загляни-и-и!

– Ладно, Прокопий, потом… – пропела в ответ мама, не замедляя шаг.

Они без стука влетели в какую-то дверь и оказались в маленькой, прокуренной комнатке. Тут же отразились в двух зеркалах, возвышающихся над туалетными столиками – точно такой же стоял у бабушки в комнате, только на нем лежали ноты и стояла большая ваза с сухими цветами, а на этих громоздились всякие флакончики, коробочки, пуховки. Одно из придвинутых к столикам кресел было пусто, в другом сидела толстая старинная дама в бордовом бархатном платье, расшитом по подолу фруктами, и в высокой прическе, кудрявой и совсем белой. Дама курила папиросу и в зеркало смотрела на них карими коровьими глазами.

– Гаечка!

Мама подтолкнула Нилушку в сторону, сама же стремительно приблизилась к старинной даме, наклонила к ней лицо. Та выставила толстое обнаженное плечо, и мама приложилась к плечу губами. Толстая дама в ответ чмокнула губами, словно целовала воздух.

– А то перепачкаю, – объяснила она густым басом и повела глазами в сторону Нилушки. – Твой?

– Мой, – подтвердила мама.

– Хорошенький. А почему не здоровается?

Мама обернулась, посмотрела с укоризной.

– Да, Нилушка, что же ты, поздоровайся с тетей Гаей.

Он густо покраснел – что спрашивает, сама же учила не здороваться с кем попало?! – и чуть слышно пробубнил:

– Здравствуйте…

– Гаечка, милая, умоляю, побудь с ним минуточку. Я только к главному и обратно…

– Мне сейчас на сцену, – пробасила толстая Гаечка.

– Да я буквально на секундочку… А ты смотри, веди себя.

Мама клюнула Нилушку губами в щечку и выпорхнула за дверь.

Тетя Гаечка, чуть улыбаясь, смотрела на набычившегося Нилушку, думая, должно быть, какой такой вопрос следует задать этому маленькому дикарю.

– И как же?.. – начала она, но тут в дверь постучали, и скрипучий голос внятно произнес:

– Гаянэ Хачатуровна, ваш выход.

Толстуха вздохнула, притушила папиросу и поднялась, одергивая налипшее платье.

– Ну вот, – сказала она, приосанилась и вышла, оставив Нилушку в полном одиночестве.

Он посидел немного, потом, набравшись смелости, подошел к маминому столику, понюхал из флакончика, открыл коробочку с яркой металлической крышкой, тут же измазал руку в каком-то жирном креме. Пока искал, чем вытереться, случайно дунул в пудреницу. Отскочил от греха подальше, тут же задел спиной манекен с тяжелым и жестким позолоченным платьем, чуть не уронил. На цыпочках вернулся к столику и сел в кресло, теперь уже опасаясь трогать что-либо.

Мама все не шла. Здесь было мучительно душно и скучно. Нилушка терпел, сколько мог, потом не выдержал, встал и вышел в коридор. Там было пусто. Вдали играла музыка. Идя на звук, он свернул за угол, потом за другой, незаметно для себя прошел в широкую, настежь открытую дверь…

Он оказался в длинном, узком помещении, сплошь уставленном одинаковыми шкафчиками. Одни были открыты и пусты, другие закрыты. Под некоторыми шкафчиками стояла обувь – туфельки, шлепанцы, белые балетные тапочки. Совсем как в детсадовской раздевалке…

В отдалении что-то скрипнуло, неожиданно пробежал сквознячок. Нилушка вздрогнул и замер.

В противоположном конце помещения показалась тоненькая, гибкая фигурка, обернутая в голубую простыню. Грациозно перебирая босыми ножками, фигурка приблизилась и остановилась вполоборота к мальчику возле одного из шкафчиков. Нилушка с замиранием сердца смотрел на точеный девичий профиль, на гривку мокрых волос, откинутых с чистого, высокого лба. Никогда еще он не видел создания столь прекрасного.

Смуглая тонкая рука приоткрыла створку, достала что-то. Пугливо, словно серна, озираясь большими влажными глазами, девушка невесомо подошла к другому шкафчику, склонилась, высыпала в стоящие под ним тапочки какой-то белый порошок, выпрямилась и спрятала в складках простыни спичечный коробок.

– Будешь знать! – торжествующе прошептали нежные губы, раскрылись пошире, между ними показался розовый язычок.

Она развернулась и гордо удалилась в том же направлении, откуда пришла, так и не заметив вмазавшегося в стенку Нилушки. А его пробрала сладкая дрожь, лицо горело… Он долго смотрел ей вслед, пока не сумел усилием воли отогнать наваждение.

– Балерина! – пробормотал он со всей возможной презрительностью. В их доме это было слово ругательное.

Но неземной образ не желал уходить в небытие, насмехаясь над его натужным презрением…

Выйдя из раздевалки, он еще немного поблуждал по коридорам, пока не нарвался на злую взъерошенную тетку, удивительно похожую на Нонну Сергеевну, самую несимпатичную воспитательницу в их садике.

– Это еще что такое?! – окрысилась тетка, едва завидев его. – Что еще за хождения? Тебе где надо быть?

– Не знаю, – честно и озадаченно признался Нилушка.

Тетка всплеснула руками.

– Он не знает! Не знает он! Через пять минут на сцену, все эльфы давным-давно готовы, переоделись, а он один все не знает… В левую кулису! Бегом!

– К-куда? – переспросил совсем растерявшийся Нилушка.

Тетка в изнеможении махнула куда-то рукой и убежала.

Нилушка побрел в указанную сторону. Скоро коридор перешел в лестницу, ведущую наверх, а та закончилась чем-то вроде балкона. Слева от Нилушки сбегала вниз крутая и узкая винтовая лестница; впереди виднелся длинный деревянный мостик, перекинутый через темную бездну. Дальний край мостика терялся во мраке. Нилушка подумал и выбрал винтовую лестницу. Осторожно, держась за стену, спустился по ней и тут же зацепил ногой какую-то толстую веревку. Совсем рядом с ним с грохотом обрушилось что-то большое и плоское, подняв при этом такую густую пыль, что стало вообще ничего не видно. Нилушка оглушительно чихнул.

Похоже, оба этих громких звука остались никем не услышанными. Ободренный этим, Нилушка отдышался и осторожно, почти ощупью двинулся дальше. Музыка делалась все громче и громче. Он обогнул большой темный холст – и совершенно неожиданно оказался в густой толчее. Всюду сновали люди разных возрастов, полов и размеров, в театральных и обыкновенных костюмах, живо жестикулировали, переругивались шепотом, шпыняли и толкали его. Он попятился, пытаясь сойти с торной дорожки, и уткнулся в колено, принадлежащее очень большому дяде. Дядя стоял совершенно спокойно, похоже, единственный из всех никуда не спешил. У него было круглое, доброе лицо.

– Ты, малец, чей такой? – приветливо спросил дядя.

– Зэ-а РСФСР Баренцевой О-Вэ, – ответил Нилушка.

Этот дядя ни малейшего страха у него не вызывал.

– Ишь ты! – с уважением протянул дядя. – А кем быть хочешь, когда вырастешь?

– Пожарником! – убежденно ответил Нилушка.

Большому дяде этот ответ понравился чрезвычайно.

– Наш человек! – умиленно сказал он и протянул большую крепкую ладонь, которую Нилушка смог обхватить только двумя ладошками одновременно. – А я дядя Вася. Поглядеть хочешь?

– Что поглядеть? – не понял Нилушка.

– Ну, сцену. Представление.

– Ага.

– Пошли. Только там тихо надо.

И они на цыпочках вышли в кулисы, где специально для дяди Васи было поставлено кресло с прямой спинкой. Отсюда была видна почти вся сцена – только не как из зала, а сбоку. На сцене пели и плясали, а в противоположной кулисе, не обращая никакого внимания на окружающую суету, стоял человек в наушниках и меланхолично жевал длинный бутерброд. Нилушка забрался на колени к дяде Васе и стал смотреть на человека с бутербродом.

Мама разыскала его лишь после окончания дневного спектакля, крепко отругала, досталось и дяде Васе. Всю дорогу до дома она сердито молчала. И больше сына с собой в театр не брала. Он и не напрашивался. Там все играют музыку и поют – этого добра ему и дома хватает!

Если раньше ему строжайше запрещали выходить во двор без присмотра взрослых, то теперь, наоборот, норовили выставить при каждом удобном случае.