Россия – Евразия перед «самодержавной революцией»

Как-то так в последние годы в нашей исторической науке стало принято считать, что Россия – Московия от момента своего основания (XIV–XV века) была азиатской по своей социально-политической организации страной. В Европу наша страна вошла только в XVII–XVIII вв. (тут мнения расходятся – то ли при первых Романовых, то ли при Петре I, то ли при Екатерине II).

Известный историк А.Л. Янов, однако, доказывает, что Россия изначально была Европой, называя период от 1480-го (свержение ига Золотой Орды) до 1560 г. (поворот Ивана Грозного к Опричнине, который этот автор определяет как «самодержавную революцию», хотя, на мой взгляд, правильнее говорить о «самодержавной контрреволюции») «европейским столетием России»[2].

В то же время А. Янов весьма негативно относится к евразийству – и имеет для этого серьезные основания. Идеология евразийства (я говорю не о таких уродливо-трагикомических личностях, как А.Г. Дугин, но о куда более приличных евразийцах 1920—30-х гг. и Л.Н. Гумилеве) являлась до предела антизападной, антилиберальной и тоталитарной. Я не буду тут повторяться – позиция всех этих авторов достаточно хорошо известна.

Однако и противники евразийства не желали видеть в нем ничего, кроме Чингисхана и «свирепой диктатуры со сгибанием всех инакомыслящих в бараний рог»[3]. Несомненно, что эта черта в евразийстве присутствует и подлежит однозначному отрицанию, но нет ли тут опасности «выплеснуть с водой и ребенка»? В евразийстве есть положение, которое я лично считаю абсолютно правильным, которого не хотят видеть критики евразийцев, – представление о России как об органическом единстве восточных славян и населения (преимущественно тюркского) Великой Степи. И это положение евразийства отнюдь не противоречит ни либеральным и демократическим ценностям, ни интеграции России в Европу.

Помимо России, в Евразийское пространство входят, как принято считать, восточнославянские Украина (без Галичины) и Белоруссия и степные Казахстан и Киргизстан. Так вот, практически все эти территории и их народы (вернее, их предков…) объединило Русско-Кипчакское полицентрическое государство Владимира Мономаха[4]. Оно было евразийским, но оно однозначно было и европейским. И оно не было имперским: победив в долгой войне половцев-кипчаков, Мономах не стал порабощать их и унижать, но предложил отношения партнерства и симбиоза.

Кстати, во второй половине 2008 г. проводился конкурс «Имя Россия». Так вот, подлинное «Имя Россия» – это Владимир Мономах, собственно, и создавший Российское евразийское государство, как мы его понимаем. Все прочие правители страны от Александра Невского до нынешних создавали, хорошо или плохо, свои государственные конструкции на том фундаменте, который заложил Мономах.

При этом держава Мономаха была не только не имперской, но и для своего времени демократической: русские княжества и половецкие (кипчакские) ханства сосуществовали в ней на равных, в Степи царила степная демократия, на Руси – вечевая. Это неимперское и для своего времени демократическое евразийское государство просуществовало с 1110-х по 1230-е годы и было уничтожено Батыевым нашествием.

При Орде поначалу задавили степную демократию, сменив ее ханской деспотией, что было связано с непрерывными захватническими войнами Чингисидов и, как следствие, – созданием постоянных силовых структур как аппарата подавления, на отсутствии каковых степная демократия, собственно, и держалась. «Народ, угнетающий другие народы, не может быть свободным: военная сила, которую он создает для их подавления, с неизбежностью оборачивается против него самого», – это ставшее хрестоматийным выражение Ф. Энгельса[5], пожалуй, подходит к евразийским кочевникам больше, чем к кому-либо еще.

Затем наступила очередь русской вечевой демократии. Уже в XIV в. на Руси не осталось веча нигде, кроме Новгорода и Пскова, но и там уже Александр Невский в 1255–1257 гг., опираясь на Орду, силой заставил народ принять неугодного князя (своего сына Василия)[6]. Князья быстро усвоили привычку грозить «позвать татар» при любом недовольстве подданных их политикой; со своей стороны, руководство Орды столь же быстро осознало, что с одними князьями дело иметь легче, чем еще и с боярами, не говоря уже о «широких народных массах»[7], и поддерживало укрепление деспотических тенденций в княжеской власти.

Таким образом, если Россия при Николае I была «жандармом Европы», то Орда вполне может быть названа «жандармом Руси». Но в обоих случаях «жандарм» был внешней силой, способной затормозить прогрессивное развитие «охраняемых», но бессильной его остановить. Неудивительно, что после свержения ордынского ига в 1480 г. Россия – Московия стала европейской страной.

Более того, есть основания думать, что Русь после ига стала еще более европейской страной, чем была: если «вольные дружинники» в домонгольской Руси могли лишь «голосовать ногами», отъезжая на службу к другим князьям, то в «постмонгольской» Руси, по мере того как в ходе централизации право отъезда себя исчерпало (вернее, почти исчерпало, но об этом чуть ниже…), они добились права более ценного – законодательствовать вместе с великим князем[8]. В.О. Ключевский характеризует Русь того времени как «абсолютную монархию (само употребление европейского термина «абсолютизм», вместо «самодержавия», наводит на мысли весьма определенные; о разнице между этими понятиями я еще скажу. – Д.В.), но с аристократическим правительственным персоналом», в которой появился «правительственный класс с аристократической организацией, которую признала сама власть»[9].

А вот завещание Дмитрия Донского: «Я родился перед вами (боярами. – Д.В.)… с вами княжил, воевал вместе с вами на многие страны и низложил поганых». А следующая фраза обращена к наследникам: «Слушайтесь бояр, без их воли ничего не делайте» (выделено мною. – Д.В.)[10].

При внимательном исследовании отношений государства и подданных Московской Руси XIV–XV вв. опровергается еще один миф русской истории: если Московия не заимствовала свою деспотическую систему правления прямо у Золотой Орды, то вынуждена была создать такую же в борьбе за свое национальное существование. Вот пишет известный западный историк Тибор Самуэли: «Ее (Москвы. – Д.В.) национальное выживание зависело от перманентной мобилизации ее скудных ресурсов для обороны», и это «было для нее вопросом жизни и смерти», что не могло не привести к «московскому варианту азиатского деспотизма»[11].

Этот взгляд тоже стал «общим местом» в историографии России. Даже Н.П. Павлов-Сильванский, отстаивавший вообще-то всегда европейский характер России, настаивал тем не менее, что «упорная борьба за существование с восточными и западными соседями» требовала «крайнего напряжения народных сил», в результате чего «в обществе развито было сознание о первейшей необходимости каждого подданного служить государству по мере сил и жертвовать собою для защиты родной земли»[12].

Но тогда становится непонятно, почему «московской разновидности азиатского деспотизма» не было при Дмитрии Донском, которому действительно пришлось для победы на Куликовом поле «напрячь все силы страны»? А вот что пишет С.М. Соловьев про правление Ивана II: «[Оно] было самым спокойным… татарские нападения касались только границ; но этих нападений было очень немного, вред, ими причиняемый, очень незначителен… остальные войны были наступательными со стороны Москвы: враг не показывался в пределах торжествующего государства»[13]. Ну и где тут «борьба за выживание»?

А обязательная военная служба для всех дворян, которую принято считать «визитной карточкой» Московии, введена была только в 1556 г.[14], на исходе первого, успешного и «либерального» (насколько вообще это слово применимо к тем временам…) этапа правления Ивана Грозного. И вот что интересно: через неполные десять лет после этого шага военные успехи сменились военными провалами. Но об этом – дальше.

Европейское столетие России

Итак, к 1560 г. Россия оставалась по своим параметрам европейской страной. Вот и современный политолог Г. Аксенов, тоже приверженный стереотипу об изначальности в России самодержавия, тем не менее, цитирует слова кадета Родичева на заседании 1-й Государственной думы (1906 г.): «Мы постоянно слышим об особом пути России, о возвращении к «исконно русским началам». Тверская область до середины XV века управлялась на основе одних «исконно русских начал». Однако затем они стали уничтожаться центральной властью, пока Иван Грозный не ликвидировал всякую самостоятельность»[15]. Обратим внимание: «самостоятельность ликвидировал Иван Грозный», хотя по тексту книги Аксенова имеются намеки на то, что так было и до него, начиная с середины XV в.

Вопрос о том, какой же была Россия с середины XV до середины XVI в. – «европейской» или «азиатской» (скажем условно так), таким образом становится очень важным. А. Янов считает, что европейской; автор этих строк разделяет эту точку зрения и готов присоединить к приводимым А. Яновым доказательствам свои.

Начнем с главного – института собственности. Для «азиатского» государства характерно господство «власти-собственности», то есть такое состояние, когда увеличение-уменьшение (или полная потеря) собственности зависит от близости человека к власти: пока ты «в фаворе», твое богатство прирастает, но в любой момент его можно лишиться.

Так вот: была ли в России до Ивана Грозного «власть-собственность» или собственность, как полагается в государстве европейского типа (даже в период раннего абсолютизма), автономна? Э.С. Кульпин – горячий, вообще-то, сторонник того, что в России «власть-собственность» была всегда, начиная с Ивана Грозного, тем не менее считает, что до Ивана Грозного ее не было, что российский вариант азиатской системы «власти-собственности» (или, по К. Марксу, «азиатского способа производства») сложился в нашей стране только в XVI в.[16]. Запомним этот его вывод – он нам еще понадобится.

А теперь – снова к «праву отъезда» служилых людей. Как уже говорилось, по мере централизации и создания единого Русского государства оно постепенно теряло смысл, но не совсем. Дело в том, что не все русские земли в это время подчинялись Москве, большая часть Древней Руси в XIII–XV вв. попала под власть Великого княжества Литовского.

Так вот, А.Л. Янов приводит как пример «европейскости» новорожденной России признание права феодалов «отъезжать» от одного суверена к другому, что в Европе было нормой. Самое же интересное – это то, что Россия в это время была страной, в которую бегут люди (из Литовского княжества), а не той, из которой бегут. Так, князья Воротынские, Вяземские, Одоевские, Глинские, Трубецкие – все они в правление в России Ивана III, а в Литве – Казимира переселились из Литвы в Московию. Но мало того: Литва просьбами и угрозами добивалась возвращения беглых как «изменников». Московское же правительство изощрялось в аргументации, отстаивая право на отъезд и, таким образом, оправдывая эти «измены».

Литва требовала выдачи, ссылаясь на договор, обязывавший обе стороны не принимать «зрадцы (изменников), беглецов, лихих людей», на что московский князь возражал, например, по поводу перебежавшего в 1504 г. Астафия Дашковича «со многими дворянами»: мол, в договоре сказано буквально «татя, беглеца, холопа, робу, должника по исправде выдати», а разве князь – это тать? Или холоп? Или лихой человек? «Остафей же Дашкович у короля был метной человек и воевода бывал, а лихова имени про него не слыхали никакова… а к нам приехал служить добровольно, не учинив никакой шкоды. И наперед того при наших предках… на обе стороны люди ездили без отказа»[17]. Таким образом, московский князь уверяет литовского, что этот князь – политический эмигрант, а не изменник, а главное – что он свободный человек, который согласно традиции имеет право на отъезд из Литвы на Москву.

Таким образом, московский князь настаивает на том, что подданные литовского короля, как и его собственные, – не рабы, а свободные люди. Можно, конечно, счесть это лицемерием, но и политическое лицемерие имеет пределы. Мыслимо ли, чтобы, например, Л.И. Брежнев в сколь угодно демагогических целях отстаивал право граждан на выезд да еще объявлял его отечественной традицией, подобно тому как Иван III ссылается на «старину»?

Далее, почему, если уж им так было плохо в Литве, западнорусские князья и дворяне не бежали в Польшу или Венгрию? Потому, что предпочитали православную Русь? Да, религиозный фактор имел в те времена огромное значение (бежали – несколько позже – например, и французские гугеноты в единоверные им страны), но – при прочих равных. Пройдет несколько десятилетий, и мы увидим, как после «самодержавной революции» Ивана Грозного те же православные бояре (и не только бояре, и не только приезжие литовские, но и свои, великорусские) побегут обратно в Литву[18], при том, что положение православных там, к тому времени, существенно ухудшится.

Еще одно подтверждение европейского характера Московии «до Опричнины» – вполне европейское обращение Ивана III с мятежным Новгородом. Да, Иван подчинил Новгород себе, как в то время подавляли региональный сепаратизм и западноевропейские монархи. Многие европейские страны переживали в это время подобные процессы. Ф. Фукуяма, например, констатирует наличие таких тенденций во Франции тех же времен: в Англии, мол, монархия проиграла и вынуждена была пойти на некоторые конституционные ограничения, во Франции же одержала победу, что положило начало долгой централизации власти в руках абсолютистского государства (Фукуяма прослеживает последствия этого процесса до конца ХХ в.)[19]. Так что ничего специфически российского тут нет.

Но при этом Иван III не собирался уничтожать вольности Новгорода, если последний откажется от союза с Литвой. И действительно, в течение всех 1460-х годов в Новгородской республике усиливалась пролитовская партия. Тем не менее, как признает Дж. Феннелл, «одни лишь оскорбления (со стороны лидеров пролитовской партии в адрес Великого князя Московского. – Д.В.)…вряд ли могли быть использованы как предлог для серьезной экспедиции, призванной сокрушить то, что в конце концов было русским православным государством»[20].

Можно ли представить Ивана Грозного, спрашивающего себя, достаточно ли у него поводов для карательной экспедиции? Мысль Ивана III работала принципиально иначе: пусть Новгород первым нарушит «старину», т. е. старые договорные обязательства; таким нарушением и стал союз с Литвой. Но и после этого князь Московский не разгромил Новгород, даже вольности его после первого похода 1471 г. не уничтожил.

Не помогло: Новгород снова вступил в сношения с Литвой. Тогда, в 1478 г., произошла более жесткая экзекуция. Теперь вечевой колокол был снят, лидеров оппозиции сослали, некоторых даже казнили, но Новгород как таковой не пострадал. Иван всего лишь объявил, что хочет «господарьства на своей отчине Великом Новгороде такова, как наше государьство в Низовской земле на Москве»[21]. А мы уже видели и еще увидим, что «государьство в Низовской земле на Москве» было при Иване III и позже вполне европейским. Причем Иван шел на Новгород, как и семью годами ранее, вооруженный солидными документальными уликами (связи Новгорода с Литвой. – Д.В.)». И «можно только удивляться тому терпению, с которым Иван проводил переговоры»[22].

Опять-таки сравним это с тем, что сделал с Новгородом Иван Грозный 92 года спустя безо всяких на то оснований[23]. Никаких улик, кроме анонимной грамоты на имя польского короля, которую как-то подозрительно быстро обнаружили опричники, не было. Н.И. Костомаров прямо предполагает, что эта грамота, подброшенная самими же опричниками, – фальшивка[24], и он не одинок в своем мнении.

Но мы забежали вперед… Пока отметим, что, конечно, Иван III не был «либеральным» в более позднем понимании правителем, что он уморил в тюрьме родного брата и совершил еще много нехорошего. Но он был ничем не хуже своих западноевропейских «коронованных собратьев»; во всяком случае Иван III был не более жесток и авторитарен, чем его западные современники – например, Людовик XI во Франции, Фердинанд и Изабелла в Испании или Христиан II в Дании, который после завоевания Швеции истребил всю шведскую знать («Стокгольмская кровавая баня»).

Важный признак европейского государства – независимость Церкви. Так вот, А.Л. Янов упоминает про идеологический плюрализм, выразившийся в церковных и связанных с ними политических дискуссиях при Иване III[25]. Так, к 1490-м годам Церковь стала крупным землевладельцем, ростовщиком и т. д., но перестала быть пастырем народным[26]. Против этого протестовали русские «православные протестанты», сторонники «дешевой Церкви» – «нестяжатели»[27]. Они (во главе с Нилом Сорским) требовали освободить Церковь от «любостяжания» для исполнения функции духовного водителя нации. Но ведь требования Церкви, свободной от мирских забот, – основные, которые выдвигали европейские сторонники Реформации. И именно секуляризация церковно-монастырских земель положила начало буржуазному развитию стран Северной Европы. А вот католическая Церковь капитализм долго не принимала – до XIX, отчасти до ХХ в.[28] Но если подставить вместо «католичества» «официальное православие», а вместо «протестантизма» – «нестяжательство», то мы увидим очень похожую картину и в Московии периода 1462–1560 гг.

Официально-православных оппонентов «нестяжателей» называли «иосифлянами» (по имени их лидера Иосифа Волоцкого). Программу иосифлян мы еще рассмотрим подробнее, а пока отметим: Церковь не останавливалась перед борьбой против государства, против великокняжеской власти[29]. Так что о «византийской церкви, подчиненной самодержцу», в период «европейского столетия» нет и речи. Здесь явно европейская борьба правителя и Церкви, как уже несколько веков было в Западной Европе между императором и Папой (а в локальном масштабе – между практически всеми королями и Церковью), а поколением позже станет в странах, ставших на путь протестантизма. Р. Пайпс видит «неевропейскость» России, помимо всего прочего, еще и в том, что различные «группы интересов» боролись друг с другом, но не с государством (он доказывает это на примере России XVI–XIX вв. на нескольких десятках страниц)[30]. Но вот наглядный пример обратного – Церковь борется против государства.

Согласно поклонникам полезности для России деспотизма, при таком «либерализме», как при Иване III, в России сразу должны начаться «релаксация» и отставание – до очередного «Ивана Грозного», когда деспотическими мерами будет вызван к жизни новый «рывок» (в «предельной», по сути дела, откровенно русофобской, форме эту идею озвучили С. Валянский и Д. Калюжный)[31]. Посмотрим, что же характерно для России 1462–1560 гг. – «релаксация» или какие-то другие экономические тенденции?

Так вот, буквально все авторы отмечают небывалое развитие экономики России в период от Ивана III до 1550-х гг. Например, Р. Ченслер сообщает, что «вся территория между Ярославлем и Москвой изобилует маленькими деревушками, которые так полны народа, что удивительно смотреть на них. Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в громадном количестве»[32].

В. Кирхнер добавляет, что «после завоевания Нарвы в 1558 г. (в начале Ливонской войны. – Д.В.) Россия стала практически главным центром балтийской торговли и одним из центров торговли мировой. Корабли из Любека, игнорируя Ригу и Ревель, направляются в нарвский порт. Несколько сот судов грузятся там ежегодно – из Гамбурга, Антверпена, Лондона, Стокгольма, Копенгагена, даже из Франции». Отмечается и быстрый рост городов в России. Еще ранее, в 1520-х гг., жители Нарвы пишут в Ревель: «Вскоре в России никто больше не возьмется за соху: все бегут в город и делаются… пребогатыми купцами и ворочают тысячами»[33].

Смоленский купец А. Юдин кредитовал англичан на баснословную по тем временам сумму 6800 рублей. Дьяк Тютин и Анфим Сильвестров кредитовали литовских купцов на 1210 рублей. Член английской Московской компании А. Марш задолжал купцам Емельянову, Баженову и Шорину 2870 рублей. Что касается строительства, то Д.П. Маковский даже высказал предположение, что строительный бум первой половины XVI в. сыграл в развитии России примерно такую же роль, как железнодорожный бум в конце XIX в.[34]

Итак, мы видим, что ни о какой «релаксации» нет и речи – напротив, имеет место экономический бум. А теперь – о том «рывке», который, по Валянскому и Калюжному, должен был наступить при Опричнине.

«Дней Иоанновых прекрасное начало»

Начало самостоятельного правления Ивана Грозного (с 1547 г. до периода между 1560 и 1565 гг.) отнюдь не предвещало того, чем это царствование закончилось, – «самодержавной революции». В результате реформ, на которые подвигла молодого царя «Избранная Рада» (в состав этого органа входили представители всех знатных боярских родов, но душой ее были «худородные» протопоп Сильвестр и окольничий Алексей Адашев), Россия продолжала свое развитие вполне в европейском ключе.

К моменту начала преобразований на Руси царили феодальные порядки, достаточно типичные для позднесредневекового государства. Имениями бояр управляли они сами на основе иммунных грамот («тарханов»). На остальной территории всем заправляли наместники и «волостели», которые жили за счет «кормления» (т. е. определяемого ими самими довольствия, которое им должна была давать управляемая территория) и злоупотреблений. Документ того времени сообщает: «Многие грады волости пусты учиниша наместники и волостели… Не быша им (волостям. – Авт.) пастыри и учители, но сотвориша им гонители и разорители»[35].

Все это приводило к скудости казны, несмотря на упоминавшийся уже экономический подъем. Альтернативы такому феодальному беспорядку было две.

Первая – строительство того, что сейчас назвали бы «вертикалью власти».

Вторая – преобразование существующего порядка вещей в европейском ключе, например превращение «целовальников» в полноправных судей, в земские правительства, т. е. в полноправных носителей выборного властного начала. Правительство Адашева – Сильвестра пошло по второму пути.

С 1549 г. вместо упраздненных веч (как показывает исторический опыт, прямая демократия хороша только в условиях полисов – маленьких государств на манер Древней Греции) начали созываться всесословные представительные органы – Земские соборы. На местах создавались выборные сословные местные самоуправления – «сходбища уездные».

Автор вышедшей в 2001 г. монографии о государственном устройстве С.Г. Кирдина вводит в оборот понятие «институциональная матрица»; имеются Y-матрицы («западные») и Х-матрицы («восточные»). Первые отличает рыночная экономика, федеративное государственное устройство, субсидиарная идеология («Я» выше «Мы»), тогда как вторые основаны на «редистрибутивной» экономике, заключающейся в опосредовании Центром права производства, использования и перемещения ценностей и услуг, унитарном устройстве государства, «коммунитарной» («Мы» выше «Я») идеологии[36].

Для Y-матриц характерны в экономике частная собственность, наемный труд и конкуренция, в политике – федерация, самоуправление, выборы, многопартийность, демократическое большинство, а также судебные иски как способ решения споров, а в идеологии – индивидуализм, стратификация, свобода. Для Х-матриц же в экономике преобладают общая собственность, служебный труд, координация, в политике – административное деление, вертикаль власти, назначение вместо выборов, общее собрание и единогласие, обращение по инстанциям как способ решения проблем, в идеологии – коллективизм, эгалитаризм, порядок[37].

Отметим, что эта классификация отличается крайним примитивизмом, «черно-белым» отношением к проблеме. Это видно хотя бы из того, что «институциональная матрица» есть нечто неизменное, раз навсегда данное, и попытки ее сменить приводят к гибели системы как таковой[38]. Между тем анализ развития различных обществ вынуждает согласиться скорее с утверждением другого современного автора, что политическая культура общества – это явление динамичное, развивающееся, постоянно обогащающееся в своем содержании и форме, чутко реагирующее на изменения в реалиях окружающего мира»[39]. Например, сама С.Г. Кирдина противопоставляет древнейшие цивилизации – Месопотамию и Египет – как, соответственно, Y-матрицу и Х-матрицу[40]. Непонятно, почему же в дальнейшем Месопотамия превратилась в типичную восточную деспотию.

Россия у С.Г. Кирдиной, естественно, относится к Х-матрицам, и все попытки что-либо изменить всегда кончались неудачей и впредь на неудачу обречены. Так, она, как мы помним, противопоставляет принципу демократического большинства, характерному для Y-матриц, принцип «единогласия» у Х-матриц. Принцип единогласия («закрепленного крестным целованием») она приписывает и Земским соборам Московской Руси[41]. Однако вот принцип работы Земского собора несколько более позднего времени (1613 г.), который, как мы увидим, был в значительной мере реставрированной моделью «доопричных» Земских соборов.

Происходит избрание нового царя. Самые разные представители боярских родов выдвигают свои кандидатуры, кто-то поддерживает их, кто-то – иностранных претендентов. Большинство, однако, склоняется к кандидатуре Михаила Романова. В конечном итоге именно его и избирают «единогласно» и закрепляют это избрание присягой («крестным целованием»)[42]. Но едва ли сторонники других кандидатов изменили свою точку зрения – скорее всего, они просто подчинились большинству и присягнули тому, кого большинство поддержало. В конце книги я еще скажу об избрании Михаила Романова более подробно, но, по-моему, уже сейчас видно: принципиального отличия от «принципа демократического большинства» не обнаруживается.

Противопоставление такого «единогласия» принципу демократического большинства сильно напоминает популярный анекдот: «Ну что у нас за жизнь – бабы, водка, поножовщина! То ли дело у японцев: гейши, саке, харакири!» И это после всех «опрично-смутных» потрясений, когда, как мы далее увидим, страна изрядно деградировала. Вообще, книга С.Г. Кирдиной относится к многочисленным на рубеже XX–XXI столетий попыткам доказать, что «несвобода лучше, чем свобода», если не «вообще», то по крайней мере для России. Именно как такого рода конъюнктурное произведение, а не как серьезное исследование, лично я ее и воспринимаю.

Но вернемся к реформам Адашева – Сильвестра. Все проблемы центральной власти были разделены на «государевы» (личная жизнь монарха) и «земские» (общегосударственное дело); это подготавливало почву для четкого разделения и в остальных сферах, в том числе и в имущественной, тогда как после свертывания реформ Адашева и Сильвестра имущественное разделение (на государственное имущество и частную собственность царской фамилии) удалось осуществить только в 1837 г.

Вообще, по Судебнику 1550 г. была создана параллельная система управления. В столице, например, осуществлялось государственное правосудие, где судили бояре или окольничьи. В уездах, кроме наместников и «волостелей», существовали и выборные, народные органы власти. В городах это были городовые приказчики и дворские, в волостях – старосты и целовальники. Старосты осуществляли полицейские и судебные функции. Выборными были также должности блюстителей порядка – сотских и десятских. Выборные лица ведали раскладкой налогов, вели разметные книги (записи всех жителей с дворами и имуществом). При этом у наместников были свои дьяки и подьячие, а у старост – свои, и все судебные дела записывались в двух экземплярах. По Судебнику 1550 г. наместникам вообще запрещалось творить суд без участия старост и целовальников. Важные уголовные дела («разбои») вели губные старосты, выбиравшиеся всем уездом из числа детей боярских.

При этом тенденция была к тому, чтобы наместников и волостелей вообще отстранить от суда, а разорявшее третье сословие «кормление» заменить раздачей земли (в качестве поместий)[43]. Собственно, тенденция к ограничению волостелей и наместников была еще при Василии III, когда Уставная грамота точно определила их обязанности; новая грамота 1539 г. более точно определила их доходы. Но тут возникал вопрос: где взять земли для поместий?

Иван Грозный, в отличие от деда, не решился на полную секуляризацию церковно-монастырских земель, поэтому Стоглавый собор 1551 г., занимавшийся в том числе и этим вопросом, принял компромиссные решения. Так, он постановил положить предел росту церковных земель, причем впредь монастырям без особого разрешения царя запрещалось приобретать (путем ли покупки или получения в дар), а землевладельцам – жертвовать Церкви земли. Кроме того, постановлено было отобрать у монастырей все земли, приобретенные ими в малолетство Ивана IV, а также отобранные у детей боярских под предлогом погашения долгов[44].

Несмотря на компромиссность, реформа все же была шагом вперед. Но и такой вариант решения проблемы изрядно напугал церковников[45].

Развивалось и местное самоуправление. В 1552 г. жители Важской земли (одно из бывших новгородских владений) подали жалобу на произвол наместников, после чего просили права избрать 10 «излюбленных» судей, которые должны были вершить как уголовные, так и земские дела, за что жители земли обязались вносить в казну 1500 рублей оброка ежегодно[46]. Таким образом, правительство продавало им самоуправление по цене, в десять раз превышавшей дореформенные судебные издержки, и жители Важской земли соглашались на такую сделку[47]. Фактически третье сословие откупалось от феодального государства, получая за это широкую судебно-административную автономию, поскольку такой вариант сулил большие выгоды в развитии торговой и промышленной деятельности[48].

Правительство было готово совсем заменить наместников «излюбленными (т. е. выборными) головами». Это начинание не было доведено до конца, и многие служилые люди по-прежнему подлежали суду наместников и волостелей. Однако в 1555 г. судебное устройство, аналогичное важскому, получила вся страна. Кроме того, создавались выборные (от всех сословий) «общественные сходбища» с целью принятия мер общественной безопасности, и каждый выборный мог говорить на таких «сходбищах» против злоупотреблений чиновников[49].

Как мы видим, была проделана большая работа по созданию предпосылок для перехода к современному европейскому государству. Как раз в это время, в XVI в., в ряде передовых стран Северной Европы начал формироваться такой же тип государственного устройства; Россия же экономически относилась тогда, как мы видели, к передовым странам Европы.

Так вот, все внешнеполитические достижения Ивана Грозного, которые у его поклонников принято записывать ему в актив, пришлись тоже на эти годы. В 1552 г. была завоевана Казань, в 1553–1557 гг. добровольно присоединились башкиры, в 1555 г. зависимость от Москвы добровольно признало Сибирское ханство, в 1556 г. была взята Астрахань. Оставалось присоединить (из евразийских территорий) на западе украинские и белорусские земли, а на востоке – земли нынешнего Казахстана и Крым. И действительно, казахи в 1550-х гг. присылали в Москву посольства с просьбами «принять под государеву руку»[50].

Что касается самого опасного из «постордынских» ханств – Крымского, оно как раз в тот момент переживало тяжелый кризис: эпидемии, засухи, падеж скота следовали одно за другим несколько лет подряд; достаточно сказать, что на все ханство оставалось не более 10 000 лошадей (при том, что крымское войско было почти полностью конным). И вот в 1557 г. появилась возможность убить одним выстрелом двух зайцев: присоединить Крым и воссоединиться с западнорусскими землями в Литовском княжестве: ко двору Ивана Грозного явился богатейший литовский православный пан, рассорившийся со своим государем – Дмитрий Вишневецкий, – и предложил совместный поход на Крым[51].

Если бы это предприятие удалось, как поднялся бы авторитет Москвы! Было бы реально избрание Ивана IV на литовский престол. В то время это было вполне вероятно с учетом того, что 90 % населения составляли западные русские – предки украинцев и белорусов, русский язык был государственным, многие члены княжеского дома были крещены в православие, а династические браки литовских и русских князей вообще были обычным делом. «Либеральные» преобразования 1547–1560 гг. также не могли не способствовать росту авторитета молодого Московского государства у православных подданных Литвы, тем более что и на внешнеполитическом поприще Иван Грозный в эти годы действовал успешно. Помимо всего прочего, в 1558 г. началась Ливонская война в Прибалтике – за присоединение ее земель и выход к Балтийскому морю, которая до 1563–1564 гг. тоже шла как нельзя более успешно.

Если бы воссоединение России, Литвы, казахских степей, Крыма состоялось, то фактически Россия уже в то время достигла бы тех естественных евразийских границ, которых она реально достигла к концу правления Екатерины II. При этом такое воссоединение Евразийского единства было бы куда ближе к неимперскому варианту Владимира Мономаха, чем это произошло на самом деле. Тогда Россия – Евразия прочно вошла бы в Европу уже в середине XVI в., а проведенные «либеральные» преобразования закрепились бы под влиянием Литвы с ее «вольностями».

Поворот «от Избранной Рады к Опричнине»

Однако ничему этому не суждено было состояться. Почему? Разберемся.

Говоря об эпохе Ивана Грозного, А.Л. Янов сообщает о политической борьбе двух лагерей, первый из которых составляли церковные реформаторы – «нестяжатели», бояре и зажиточное крестьянство («предбуржуазия»), второй – традиционная Церковь («иосифляне»), бюрократия и помещики. Почему ко второму лагерю примкнули первые – понятно: несмотря на компромиссность, реформа Стоглавого собора 1551 г. все же была шагом вперед, к секуляризации церковных земель. Но и такой вариант решения проблемы изрядно напугал церковников[52].

Помещики, в отличие от бояр, получавшие земли временно, за службу, смотрели на поместья не как на свое имущество, которое надо беречь, а как на объект для грабежа, который надо «ободрать» побольше, пока не отобрали, не думая о дальнейшем. Поэтому крестьянская «предбуржуазия», естественно, развивалась в боярских вотчинах, а не в поместьях.

А.Л. Янов видит трагедию страны в XVI в. в том, что победил второй лагерь[53], и он, по-видимому, прав. Но почему так произошло? Потому что не удалась церковная реформа и Россия попала в общий поток контрреформации, захвативший и католические страны от Испании до Польши? Но нигде ведь процесс поражения реформации не был так губителен, как в России. Почему? Есть основания считать: вмешалась еще одна сила, давшая перевес второму лагерю.

Какая это была сила? Может быть, «второй лагерь» получил перевес за счет земель бывшей Золотой Орды, вошедших в Россию? Выше мы много говорили о том, что влияние Степи, в том числе и Золотой Орды, не свернуло тогда Россию с европейского пути развития. Однако есть основания полагать, что если не в середине XIII, то во второй половине XVI в. это все же произошло. По крайней мере, появившаяся в 1996 г. интересная статья В. Куковенко[54] заставляет прийти к такому выводу: если правители Золотой Орды ограничивались данью, не вмешиваясь во внутренние дела Руси, то в царствование Ивана Грозного в форме Опричнины имела место попытка создания новой Орды со столицей в Москве вместо Сарая.

Но начнем по порядку. Итак, царь стал меняться уже после смерти своей первой жены Анастасии (7 августа 1560 г.). Сначала он расправился со сторонниками Сильвестра и Адашева. Самих их спасло от расправы: первого – уход в монастырь, второго – то, что он несколько раньше умер сам, находясь в Ливонии; впрочем, это не помешало противникам еще при жизни его осудить, причем заочно, не давая оправдаться перед царем[55].

Затем пошли казни других неугодных бояр, порождавшие, в свою очередь, бегство последних в Литву. И бежали не только бояре… Но об этом подробнее чуть ниже. Пока только отметим, что Россия из «страны, в которую бегут» превратилась после 1560 г. в «страну, из которой бегут». Ответом на эти побеги (и начавшиеся примерно с 1564 г. неудачи в войне с Литвой, в которую превратилась Ливонская война) и стала Опричнина, учрежденная 3 января 1565 г.

Перипетии учреждения Опричнины хорошо известны, нет, думается, нужды их повторять. Менее известно, что никто толком не мог понять, зачем царю нужна Опричнина. Так, немцы-опричники Таубе и Крузе писали, что он просто «хотел удовлетворения своей ядовитой тиранской наклонности»[56]. Однако в политике такие причины, как правило, не работают.

Еще более непонятен принцип формирования Опричнины. Для организации новой «опричной гвардии» из многих городов и уездов было собрано 12 000 дворян, которых тщательно проверяла особая комиссия. Критерии отбора, к сожалению, до нас не дошли, зато известно, что отбор прошли всего 570 человек, т. е. 4,75 %. Но это не самое удивительное: самое страшное и непонятное – участь остальных 95,25 %:

«Другие… были изгнаны страшным и безжалостным образом из унаследованных от отцов имений, и так, что они не могли взять с собою даже движимое имущество и вообще ничего из своих имений… и они должны были идти пешком… зимой среди глубокого снега… если кто-либо из горожан в городах или крестьян в селах давал приют… хотя бы на один час, то его казнили без всякой пощады. Мертвый не должен был погребаться на его земле, но сделаться добычей птиц, собак или диких зверей» (свидетельствуют немцы-опричники Таубе и Крузе)[57]. Даже при Сталине тех, кто не прошел отбор в училища НКВД, все же не репрессировали за одно это. Так что зря Иосиф Виссарионович Ивана Васильевича «хлюпиком» обзывал. Вообще, похоже на то, что из трех «великих душегубов» русской истории (третий – Петр I) Сталин был, как ни дико это звучит, самым гуманным.

А пока вернемся к лишенным всего несостоявшимся опричникам. Кроме них, уже летом 1565 г. знатнейшие русские князья – Оболенские, Суздальские, Ярославские, Ростовские, Стародубские и т. д. – были вместе с семьями отправлены в ссылку на Волгу (Казань, Свияжск, Чебоксары). Через несколько лет царь «простил» их и разрешил вернуться, однако большая часть высланных к тому времени уже погибла, и воспользоваться царской «милостью» смогли немногие[58].

Зачем все это делалось? На этот вопрос можно ответить, поставив другой вопрос: кто получал земли как не прошедших отбор в Опричнину дворян, так и репрессированных князей?

Так вот, на землях изгнанных селились опричники. В.Куковенко приводит список помещиков, получивших уделы в Бежецкой и Вотской пятинах в 1565–1566 гг. (109 имен), среди которых подавляюще преобладают мусульманские фамилии и имена, а русские имена указывают лишь на православное вероисповедание. И ни про одного нельзя сказать с уверенностью, что он русский! Интересно, что эти поместья «запустели» в 1571–1572 гг., но к этому вопросу мы еще вернемся. А пока среди многих свидетельств авторов русских и иностранных о злодеяниях опричников обратим внимание на слова англичанина Джерома Горсея, которого цитирует Куковенко: «Своему народу (выделено мною. – Д.В.) он противопоставлял отъявленных негодяев»[59]. Примерно то же в своем «Временнике» сообщает Иван Тимофеев: «А вместо [перебитых опричниками вельмож]…возлюбил (Иван Грозный. – Д.В.) приезжающих к нему из окрестных стран (выделено мною. – Д.В.), осыпав их большими милостями»[60]. Собственно, вся статья В. Куковенко – статистический анализ состава опричников с констатацией факта преобладания тюркского этнического элемента.

Сразу оговариваюсь: в отличие от Куковенко, который, по-видимому, является русским националистом и представляет Опричнину как подавление русских инородцами, я, придерживаясь евразийского подхода, ставлю на первое место социальный аспект. Переселение ордынцев на Русь началось еще с 1312 г., когда его осуществила та часть подданных хана, которая не хотела переходить в ислам[61]. Следующий этап имел место в правление Василия II Темного (1425–1462), причем тогда общественное мнение возмущалось князем, который «татар привел еси в кормление»[62].

В еще больших количествах переселение имело место при Иване III: «При великом князе Иване Васильевиче… служили царевичи: царевич Даньяр, царевич Салтанай, царевич Зденай, царевич Енай, царевич Шиговлей, царевич Петр, царевич Василей… При великом князе Василии Ивановиче (Василий III, правил в 1505–1533 гг.) служили: царевич Шиг-Алей Казанский, царь Магмет-Аминь Казанский».

После покорения Казани и Астрахани поток этот резко увеличился. Та же летопись перечисляет множество имен как тюркских, так и русских, причем последние говорят лишь о том, что переселенцы приняли православие.

После завоевания Россией Астрахани и выхода на Каспийское море на Русь стали переселяться ногаи. В 1563 и 1564 гг. московское правительство интенсивно сносилось с ногаями, прося у них именем царя людей «для своих царских нужд». Так, в 1563 г., т. е. до бегства Курбского, к Московскому двору прибыло около 2000 ногаев, тогда как после бегства Курбского лишь в сентябре 1564 г. – 1582, а в ноябре – 1383. Доходило до того, что, например, из астраханских тюрем были выпущены люди хана Уруса, схваченные при разбоях в русских землях[63].

В 1557 г. англичане, присутствовавшие на царском пиру, отметили, что за первым столом сидел сам царь с детьми и казанскими царями (выделено мною. – Д.В.), а больше всего было ордынцев – их на том пиру насчитывалось 2000.

С началом Ливонской войны ордынцы изрядно потеснили русских бояр в высшем командном составе российской армии. Вот перечень военачальников: «В большом полку Шиг-Алей, да бояре князь Михаил Васильевич Глинской, да Данило Романович, да черкасские князи Сибок с братьею, да в передовом полку царевич Тахтамыш, да бояре Иван Васильевич Шереметев Большой, да Алексей Данилович Басманов… да Данило Адашев, а с ним казанские люди и с Свияги, и из Чебоксар… а в правой руке царевич Каибула… и городецкие люди, сеит и князи и мурзы».

А вот поход на Полоцк 1563 г.: «Со царем же и великим князем в полку царь Александр Сафа-Киреевич… Да в большом полку князь Семен княже Дмитриев сын Палацсково, а с ним сеит и князи и мурзы и казаки Городецкие и царев Шигалеев двор и Темниковские князи и мурзы и казаки. В правой руке князь Симеон Касаевич Казанский… В передовом полку царевич Тахтамыш да царевич Бекбулат, да царевы и великого князя бояре и воеводы… В левой руке царевич Каибула да царевы и великого князя бояре и воеводы… Да в левой же руке князи и мурзы и казаки кадомские. В сторожевом полку царевич Ибак…»[64] и т. д.

Виновато евразийство?

И все же – почему такие последствия переселения на Русь степняков? Как мы видели, процесс переселения евразийцев-кочевников на Русь имел место начиная по крайней мере от Мономаха, это столь же нормальное явление, как и движение славян на восток и юго-восток. Но никаких «опричнин» ни при Мономахе, ни даже при ордынском иге не было. Что же случилось после 1560 г.?

По моему мнению, корень зла – не этнический, а политический. Как уже говорилось, с момента перехода Степи от мирной политики кипчаков к всемирным завоеваниям Чингисидов и как следствие – создание постоянных силовых структур как аппарата подавления, на отсутствии каковых степная демократия, собственно, и держалась, последняя сменилась ханской деспотией.

Оговорюсь: я не считаю этот процесс необратимым. Так, социальная система Древнетюркского государства (вторая половина I тыс. н. э.) предусматривала деление на «аристократию» и «простолюдинов»[65], что само по себе – признак близости к Европе, а не к Азии. Здесь необходимо теоретическое отступление.

На Востоке, в отсутствие аристократии, имеет место «равенство без свободы». Вот что пишет Гегель по этому поводу: «В Китае мы имеем область абсолютного равенства: все существующие различия возможны лишь в отношениях с властью… Поскольку равенство преобладает в Китае, но без следа свободы, формой правления по необходимости является деспотизм… Различие между рабством и свободой невелико, поскольку все равны перед императором, т. е. все одинаково унижены… И хотя там нет никакого различия по рождению и каждый может достичь высших почестей, само равенство свидетельствует не о торжествующем утверждении внутреннего достоинства в человеке, но о рабском сознании»[66].

А вот что пишет, например, Ю. Крижанич про Османскую империю XVII в.: «Турки не обращают никакого внимания на родовитость (поскольку наследного боярства там нет), но говорят, что они смотрят на искусство, ум и храбрость… Так одним махом из самых низших становятся наивысшими, а из наивысших – наинизшими». На самом деле, однако, «такое дело лишает людей всякой храбрости и порождает ничтожество и отчаяние. Ибо никто не бывает уверен в своем положении, богатстве и безопасности для жизни»[67].

На Востоке сформировались деспотические государства, не гарантировавшие обществу и личности защиту от произвола. Однако и сама власть не была гарантирована. В системе, которая не гарантировала никому ничего стабильного, деспота заботила не столько безопасность государства, сколько его собственная, отсюда он отдавал предпочтение людям, его охранявшим, становясь марионеткой в их руках[68].

Вот что пишет об этом тот же Ю. Крижанич: «У французов и испанцев (и у всей Европы. – Д.В.) бояре имеют пристойные, по роду переходящие привилегии. И потому там ни простой народ, ни воинство не чинят королям никакого бесчестия. А у турок, где никаких привилегий благородным людям, король зависит от глуподерзия простых пеших стрельцов. Ибо что захочет янычар, то должен делать король»[69].

Таким образом, на Западе аристократия, борясь с монаршей властью за свои права, сама того не желая, расчищала дорогу демократии. Наличие определенных (пусть и неравных) прав у разных сословий должно было рано или поздно поставить перед «простыми людьми» вопрос: если мы все произошли от Адама и Евы, то почему мы не равны в правах? «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?» – этот средневековый афоризм (приписываемый английскому священнику XIV в. Джону Боллу) со временем трансформировался в положение «Декларации прав человека и гражданина» 1789 г.: «Все люди рождаются свободными и равными в правах».

На Востоке никто не боролся за свои права и никому дорогу не расчищал. Равенство на Востоке было всегда, но – равенство в бесправии. Исключением тут была Индия – там с глубокой древности имело место кастовое деление. Как ни несправедливо, с современной точки зрения, деление на социальные страты просто по праву рождения, вне зависимости от личных данных, но все же, видимо, на пути к демократии и равноправию необходимо пройти через деление на сословия и через неравенство в правах. Случайно ли именно в Индии относительно легко прижился «посев» парламентской демократии, сделанный британцами? А вот там, где в условиях восточного деспотизма внедрялось равенство, демократия приживается куда труднее.

Уяснив все это, вернемся снова в Россию – Евразию. Так вот, при Чингисидах (XIII в.) в евразийской Степи фактически было установлено восточное «равенство в бесправии». В целях уничтожения старой кипчакской степной знати после завоевания кипчакских степей Чингисханом было проведено так называемое раскашивание, т. е. расформирование старых племен и включение их в состав новых, пришедших с завоевателями тюркских и монгольских племен (найман, кирей, кунграт и т. д.)[70].

Уничтожение старой знати, имеющей «по роду переходящие привилегии», помимо всего прочего, скоро сделало ханов, говоря словами Ю. Крижанича, зависимыми «от глуподерзия простых… стрельцов», хотя не пеших, а преимущественно конных. Пиком этой зависимости стала «великая замятня» в Орде в 1350—1370-х гг., когда ханов свергали чуть не ежегодно. Однако по мере распада Монгольской империи степное общество постепенно возвращалось к традиционной системе: во всяком случае, киргизы в XVI в. уже вновь воспроизвели древнетюркскую социальную систему[71].

Из последнего видно и то, что такое кочевое общество способно к самоэволюции и саморазвитию (что также отличает Европу от Востока), по крайней мере ограниченно: кочевники оказались способны вернуться от деспотии Чингисидов к традиционному устройству; при этом есть основания думать, что на периферии бывших чингисидских империй (к каковой относятся и степи Казахстана и север Киргизии) это возвращение шло быстрее.

Однако для центра бывшей Золотой Орды (Поволжье), вошедшего в середине XVI в. в состав России, этот процесс был замедлен, этот регион на тот момент оставался еще «чингисхановским» в плане политической культуры. Так вот, есть основания утверждать: причина успеха «самодержавной революции» Грозного в том, что этот регион вошел в состав России, еще будучи «очингисханенным». Этот процесс можно было нейтрализовать, либо объединившись (после успешных походов на Крым) с Литвой, либо приняв «под государеву руку» уже эволюционировавших к традиционному степному устройству казахов, либо сделав то и другое. Тогда удельный вес населения «очингисханенных» регионов в России – Евразии был бы минимален.

Но этого сделано не было. И вот теперь Иван Грозный использовал «очингисханенных» степняков, чтобы искоренить европейское начало на Руси, особенно «заразу свободы», посеянную в период «либеральных» реформ Адашева и Сильвестра, и «очингисханить» и славянскую составляющую Евразии.

Большой террор Ивана Грозного

Сначала были смещены Адашев и Сильвестр – их, как уже сказано, обвинили в отравлении первой жены Грозного Анастасии Романовны. Семьи опальных и даже их друзья были казнены, лишь немногие отделались ссылкой. Вслед за тем попали в опалу и родственники покойной царицы, бояре Захарьины-Кошкины (будущие Романовы), и близкие им люди.

Затем террор обрушился на многие боярские и княжеские земли, при этом среди 6000 человек, попавших в поминальный синодик бояр и дворян – жертв Опричнины, В. Куковенко насчитал всего пять (!) человек, имевших тюркские имена, причем это были незначительные люди, о которых не сохранилось никаких сведений в русских документах[72].

Естественно, террор вызывал сопротивление. Самый безопасный способ сопротивления – отъезд за рубеж, что многие и начали делать (отчасти, как мы видели, еще до Опричнины). С началом же последней быстро исчезли все промосковские иллюзии литовских людей русского происхождения. Вернулся в Литву Дмитрий Вишневецкий, примирившись со своим королем. Иван Грозный сделал вид, что его этот уход нимало не заботит: «Притек он как собака и утек как собака, – велел царь говорить своим послам за рубежом, – и государству и земле нашей никакого убытка не принес»[73]. В действительности же «благодаря» этой размолвке царя с крупнейшим украинским магнатом воссоединение Украины с Россией отодвинулось почти на 100 лет. Но бежали от террора не только переселившиеся было в Москву православные литовские паны, но и свои бояре (князь Курбский – лишь самый знаменитый).

Но и бояре составляли меньшинство бежавших: они надеялись «пересидеть» грозу, договориться, использовать свою родовитость… У дворянства таких надежд не было. Помимо бояр, дворян и их челяди, бежали горожане, зажиточные крестьяне. Бежали целыми семьями, целыми ватагами…[74] Бежал и первый московский книгопечатник Иван Федоров, и тоже в Литву. Таким образом, Россия из страны, в которую бегут, превратилась в страну, из которой бегут. И это при том, что, как мы уже говорили, как раз в это время в Литве (с 1569 г. объединившейся с Польшей в Речь Посполитую) усилилось притеснение православных.

Материалы писцовых книг позволяют сделать вывод, что с конца 1560-х гг. начался кризис сельского хозяйства, что и неудивительно, если учесть, например, что в 1560-х гг. налоги и подати выросли в 4–6 раз. Но стоит ли видеть причину этого кризиса только в Опричнине? В конце концов, нечто подобное опричному террору в те годы имело место и во многих странах Запада (например, Варфоломеевская ночь или террор испанцев в Нидерландах).

Историк И.Л. Перельман видит причину в затянувшейся Ливонской войне[75]. В. Куковенко опровергает его тем, что, например, затяжная (с 1545 г.) война с Казанским и Астраханским ханствами не привела к аналогичным результатам, продолжался подъем экономики (об этом мы уже говорили). Сам В. Куковенко объясняет кризис грабежом деревни со стороны опричников[76], что, на наш взгляд, правильно. По крайней мере, А. Янов приходит к аналогичным выводам.

В самом деле, в составлявшем тогда основу экономики сельском хозяйстве политика Ивана Грозного привела к искоренению наследственного боярско-дворянского землевладения и замене его передачей земли во временное пользование за службу. Естественно было временщикам, не озабоченным дальнейшей судьбой поместий, стремиться ограбить их побольше, пока не отобрали. Отсюда и печальные итоги, попросту разорение, – к концу царствования Ивана Грозного во многих центральных и северных уездах пустовало по 90–95 % дворов![77] В целом, по некоторым данным, население Центральной России за счет уничтоженных и бежавших (бежали, помимо Литвы, также на Волгу, на Дон, в Приуралье и т. д.) уменьшилось с 1550-х по 1580-е гг. на 25 %[78], как это произошло и при Петре I. Выше я уже говорил о Сталине все же как о самом гуманном из трех «великих душегубов» нашей истории. В самом деле, с 1917 по 1953 г., т. е. за период, примерно такой же, как самостоятельное правление Ивана Грозного и Петра I (1547–1584 и 1689–1725 гг. соответственно), население России все же выросло примерно на 20 % (со 160 млн до 190 с небольшим).

Цели террора, однако, были одни и те же. В первую очередь, как мы могли видеть, политика «опричного» правительства была направлена на искоренение частной собственности.

Уничтожалась и независимость Церкви. Царь упорно добивался от митрополитов одобрения своих злодеяний, участь как непокорных (как митрополит Филипп), так и «недостаточно покорных» (как новгородский архиепископ Пимен) была весьма печальной. Отметим, что Пимен осудил Филиппа в 1568 г., однако два года спустя, при опричном погроме Новгорода, сам попал в опалу и чудом избежал смерти[79]. Впрочем, и сам Филипп в свое время, будучи «иосифлянином», осуждал «нестяжателей»[80].

Как бы то ни было, в итоге с независимой от государства Церковью было покончено. Вот иллюстрация того, как изменилось положение дел. О том, что Ивана III Церковь не рассматривала как самодержца и оспаривала его действия, мы уже писали. Здесь добавим, что и Василий III, сын Ивана III и отец Ивана Грозного, по требованию церковных иерархов вынужден был (под страхом отлучения от Церкви) отрастить бороду, которую сбрил было в угоду молодой жене, будущей матери Ивана Грозного[81]. А вот когда сам Грозный в нарушение православных канонов вступил в четвертый брак, то никто не посмел требовать отказа от этого брака. Митрополит выпустил специальное постановление, где царю разрешался четвертый брак с тем условием, чтобы никто из подданных не посмел следовать его примеру[82].

Расправившись с русской феодальной аристократией и Церковью, принялись за торговые города, которые, как показывал западный, а теперь, после реформ Адашева – Сильвестра, и русский опыт, уже становились более опасными, чем феодалы и церковники, рассадниками свободы. Страшный погром Новгорода в 1570 г. добил этот город экономически. Н.И. Костомаров пишет: «Новгород, оправившийся после Ивана III (а было ли от чего оправляться? – Д.В.), был сравнительно богатым городом; новый торговый путь через Белое море не убил его… Новгородские купцы… в большом числе ездили в Швецию… Новгород пред другими краями русскими и в этот период славился преимущественно признаками умелости. Так… приглашали в Москву из Новгорода каменщиков, кровельщиков, резчиков по камню и дереву, иконописцев и мастеров серебряных дел. С Иванова посещения новгородский край обезлюдел… новгородцы стали нищими и осуждены были плодить нищие поколения»[83].

Сколько было перебито при этом народу? Таубе и Крузе говорят о 15 тыс., Гванини – о 2770 чел., но – «кроме женщин и простого народа». «Псковский летописец» называет цифру 60 тыс., однако если это и правда, то речь идет не об одном Новгороде (население которого составляло примерно 30 тыс. чел.), но обо всех разоренных в том походе землях (до Новгорода – Клин, Тверь, Торжок и множество сел и деревень, после – Нарва). Новгородская «повесть» пишет о том, что каждый день топили в Волхове по 1000 человек, редко когда по 500, а расправа продолжалась пять недель. Кроме того, опричники истребляли хлеб и скот, что вызвало страшный голод в Новгороде и окрестностях, когда доходило до людоедства и трупоедства[84].

Короче говоря, из торговой столицы страны, Господина Великого Новгорода, он превратился во вполне заштатный городок. Само Новгородское разорение описано многократно, не будем повторяться. Отметим только, что Дж. Горсей прямо называет разорявшее город опричное войско «татарским»: «Он (царь. – Д.В.) ворвался туда (в Новгород. – Д.В.) с 30 тысячами татар и 10 тысячами своей охранной стражи…»

После Новгорода «он пришел в Нарву (город был русским с 1558 по 1581 г. – Д.В.), отдав город на окончательное разграбление своей армии татар (выделено мною. – Д.В.)[85]. В общем, стоит, вероятно, согласиться с утверждением В.Куковенко о том, что это было не наказание изменников-новгородцев (чья действительная или мнимая попытка «предаться» Литве и послужила предлогом для нашествия), а очередной «ордынский» набег на русские земли.

И опять интересен перечень имен, связанных с новгородским походом. Точнее, в упоминаниях о самом походе имена, кроме Малюты Скуратова, вообще отсутствуют, но вот «обыск государевых и поместных земель» за 1572 г. выявил много запустелых деревень, с пометками «пуста от государских податей, от опричного правежа, от мору», и при этом прибавляются либо имена – Тимеш Бостанов или Кучюк-мурза, либо просто фраза «запустела от тотар». И даты – 78 год или 79-й (по календарю «от Сотворения мира» – с 1 сентября 1569 г. по 31 августа 1571 г.)[86].

Но если всем известно разорение Новгорода зимой 1569/70 г., то мало кому – аналогичное разорение Москвы двумя годами ранее. Как всегда, многих бояр московских обвинили в измене и после их казни или ссылки взялись за население их имений. Два месяца продолжалась расправа как в уезде, так и в самой Москве. «Каждый день опричники, по 10, по 20 человек и более, в панцирях под плащами, с большими топорами, разъезжали по улицам и переулкам. Каждый отряд имел свои списки бояр, дьяков, князей и видных купцов; никто не знал ни о какой своей вине… ни о том, что он осужден. Всякий шел… по своим обычным делам… Тотчас налетала на них банда убийц на улице… рубили и душили их без всякой вины и суда и бросали их трупы, и ни один человек не смел их хоронить» (Таубе и Крузе)[87].

Сколько тут пало людей? Как писали в поминальных синодиках того времени о простолюдинах, «имена их Бог весть». Количество, надо думать, тоже…

«Рыбак рыбака…»

Внутриполитическому повороту соответствовал и внешнеполитический. Это ясно, вопрос лишь – в какую сторону. Как В. Куковенко[88], так и А. Янов[89] называют внешнюю политику Ивана Грозного «протурецкой» и «антиевропейской», чего не могло быть просто потому, что не было единой Европы, сообща противостоявшей Турции. В это время Европа, как и Россия, была расколота на два лагеря. Один представляла мировая держава Габсбургов, пытавшаяся, как подтверждает и сам Янов, возродить идею «единой христианской империи»[90] и включавшая в себя Германию с Австрией и Чехией, половину Италии (а вторая половина тяготела к ней же), Венгрию, Нидерланды, а также Испанию – величайшую колониальную державу того времени (а с 1580 по 1640 г. и захваченную испанцами Португалию с ее ост-индскими и африканскими колониями). Таким образом, в этой мировой империи «никогда не заходило солнце».

Габсбургам противостоял практически весь остальной мир, в том числе в Европе – коалиция, возглавлявшаяся Францией. Кроме Франции, в нее входил блок протестантских стран – Англия, Скандинавские страны, а с 1566–1572 гг. – и восставшие против испанского владычества Нидерланды. Входила в эту же коалицию и Османская Турция, которая, при всей ее мощи, все же не была, как пытается представить В. Куковенко, сильнее всей остальной Европы вместе взятой[91].

Так вот, правительство Ивана Грозного явно поддерживало Габсбургов. Оно и понятно: ведь Габсбурги боролись за то же самое, за сохранение старой Церкви без всяких новшеств и преобразований, против секулярности, против буржуазного развития Европы, против западных «нестяжателей» – протестантов. И методы были те же. Герцог Альба в Нидерландах поработал не хуже Малюты Скуратова в Новгороде. И союзники – католики из партии Гизов – в Варфоломеевскую ночь уничтожили всего за неделю порядка 30 тысяч человек.

Протестанты – тоже, конечно, не ангелы, но все же Елизавета I Английская казнила 80 тысяч бродяг (в рамках экономической политики огораживаний), а не репрессировала по политическим мотивам. Если же к жертвам Опричнины присовокупить и чисто экономические, то получится, как уже сказано, сокращение населения России примерно на 25 % (т. е. на 2,5 млн человек). Ну, пусть часть из них не погибла, а бежала на окраины или в Польшу, но, думается, меньше миллиона жертв Опричнины никак не наберется.

Но вернемся к внешней политике. Собственно, русская «иосифлянская» Церковь еще со времен Ивана III поддерживала католическую контрреформацию[92]. Теперь же последовал альянс власти с главными мирскими апологетами контрреформации – Габсбургами. Примерно тогда же, в 1570 г., царь порвал отношения с одним из главных врагов Габсбургов – английской королевой Елизаветой, установленные в 1553 г., в «либеральный» период своего царствования – на том основании, что она-де не самодержавная государыня, которая «сама всем владеет», но у нее «люди всем владеют, и не токмо люди (т. е. аристократы), но даже и торговые мужики»[93].

Впрочем, на Западе Иван Грозный мог поддерживать Габсбургов лишь морально. А вот поближе к границам России – не только морально. Так, когда Речь Посполитая (созданная в 1569 г. двуединая монархия из Польши и Литовского княжества) после пресечения в 1572 г. польской династии Ягеллонов выбирала себе нового короля, Иван Грозный добивался литовской короны для себя, а польской – для австрийского эрцгерцога Эрнеста (предвосхитив, таким образом, будущие разделы Польши) и был категорически против избрания французского принца Генриха Валуа (каковое избрание как раз и состоялось)[94]. Добавим, что когда француз в 1574 г. отказался от польского престола (чтобы занять освободившийся французский), опять-таки вопреки сопротивлению Габсбургов и России королем избрали турецкого ставленника трансильванского князя Стефана Батория. Эрнесту же царь Иван позднее завещал править Россией вместо неспособного к правлению сына Федора (завещание было уничтожено Борисом Годуновым, шурином Федора, который и стал править; есть мнение, что Годунов помог умереть и самому Ивану Грозному; но об этом ниже)[95].

И жизнь опровергла тезис о «полезности деспотизма для развития России»: сразу за самодержавным поворотом Ивана Грозного страна пошла вразнос. Все войны, которые страна вела на момент начала Опричнины, были проиграны. Период с 1564 по 1611 г. – единственный в нашей истории, к которому применимо знаменитое выражение Сталина о том, что «Россию непрерывно били и били за отсталость… за отсталость военную, за отсталость государственную, за отсталость культурную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную», но самое главное – за отсталость социальную. «Били татарские ханы» – вспомним сожжение Москвы крымским ханом в 1571 г. и безнаказанные набеги тех же крымских татар в Смуту (1609–1614). Да и в Сибири новый хан Кучум, набравшись смелости, порвал с Москвой и до 1581 г. успел нанести русским ряд поражений, пока Строгановы, поняв, что от Москвы помощи ждать бессмысленно, не догадались нанять Ермака. «Били турецкие паши» (поражение русских на Тереке в 1605 г.). «Били польские паны. Били шведские феодалы» (в конце Ливонской войны и в Смуту).

У «англо-французских капиталистов» и «японских самураев» в то время другие проблемы были (первые еще даже не были правящим классом в своих странах), а то бы, вероятно, и они «отметились». Впрочем, есть сведения, что в 1610–1611 гг. в Англии был выработан план захвата Русского Севера… Но об этом ниже. Кстати, и А. Янов указывает на отсталость «опрично-ордынской» военной машины по сравнению с европейски организованными армиями, к каковым он относит и немногочисленных при Грозном стрельцов[96].

При этом страну минимум трижды спасали от полного разгрома как раз те силы, на подавление которых была направлена политика опричного государства – боярская аристократия и особенно «предбуржуазное» третье сословие. Первый раз это произошло в 1571–1572 гг.

В 1571 г. Россия испытала нашествие крымского хана. Так вот, «доблестные» опричники, столь храбро воевавшие со своим народом, просто разбежались, отдав столицу на разгром. Показал себя и царь – удрал в Углич, бросив столицу на произвол судьбы, и вынужден был слушать надменные речи крымского хана: «Я в Москве посады сжег и город сжег и опустошил, много людей саблей побил и в полон взял… а ты не пришел и не стал против меня!.. Когда бы у тебя был стыд и способность, ты бы против нас стоял! Отдай же мне Казань и Астрахань, а не дашь, так я в государстве твоем дороги видел и узнал; и опять меня в готовности увидишь»[97].

И в самом деле, в следующем, 1572 г. крымчаки шли на Россию уже не как грабители, но как захватчики: вся страна была «расписана» на улусы между мурзами ханства. На счастье России, татар не смогли поддержать турки, только помешала этому не «Европа» вообще, как пишет А. Янов[98], а все те же Габсбурги, конкретно – Филипп II испанский, чей флот как раз в 1571 г. разгромил турок при Лепанто. Самих же крымских татар на сей раз встретило и разгромило на р. Лопасне земское войско под началом «недорезанного» боярина – князя Воротынского (битва при Молодях). Это было Спасение Отечества, сравнимое с 1612, 1812 и 1941 годами. Только помалкивают у нас о нем. Ибо бросает оно тень на Грозного царя…

«Второй звонок» от Стефана Батория

В 1579–1581 гг. деморализованная Опричниной страна не могла успешно сопротивляться польскому королю Стефану Баторию, который перешел в наступление. Тут можно вспомнить, что через 100 лет напишет Юрий Крижанич о Турции: «…Начальниками часто бывают негодные люди, умеющие лучше подольститься… Такое дело лишает людей всякой храбрости и порождает ничтожество и отчаяние»[99]. Насчет Турции не знаю, а при позднем Иване Грозном было именно так: террор деморализовал страну, и даже традиционная для русских храбрость перед внешним врагом на сей раз покинула народ и войско. Баторий отвоевал Полоцк и Ливонию и уже видел отторгнутыми от России и Псков, и Новгород – и имел все основания для таких надежд: русские бежали, сдавались, переходили на сторону врага – в первый раз в русской истории и до 1918 г. в последний.

Войско Батория сумел остановить только Псков – бывшая купеческая республика, десятью годами ранее по счастливому стечению обстоятельств избежавшая резни, аналогичной новгородской: по преданию, местный юродивый предрек Ивану Грозному большие проблемы в случае повторения в Пскове новгородских событий; вскоре у царя издох любимый конь, и он не решился устраивать резню[100].

И вот теперь Псков, сохранивший боевой дух, остановил войско Батория под руководством «недорезанного» боярина князя И.П. Шуйского. И это спасло страну от полного разгрома в Ливонской войне. Героическая оборона Пскова продемонстрировала, скажем так, не самые высокие военные возможности Речи Посполитой, не сумевшей ничего сделать с отдельным русским городом, взявшимся за оружие по-настоящему, но вместе с тем и несостоятельность созданного Иваном Грозным «опричного» государства, неспособного дать отпор даже такому слабому врагу.

Ключевые моменты. Россия, созданная Иваном Грозным, с самого начала создания того государства, с которым мы привыкли отождествлять этого правителя (то есть с поворота от Адашева – Сильвестра к Опричнине), стала терпеть неудачи на всех фронтах, и никакая «сильная рука» никакого Малюты Скуратова или даже самого Ивана Грозного ее спасти от поражений не могла.

Вопреки утверждению Михаила Антонова и ему подобных, пока не было «величайшего российского ноу-хау» – подчинения всего и вся Всемогущему Государству и «единства, нераздельности власти» – страна побеждала, как это все появилось – начала проигрывать.

Одерживали победы и спасали страну от поражений как раз те, кого Иван Грозный «не дорезал» в опричные годы.

Далее, Россия Ивана Грозного однозначно поддерживала Габсбургов и их союзников, боровшихся за сохранение Средневековья против нарождавшейся современной западной цивилизации. Это и понятно: «рыбак рыбака видит издалека», и борьба какого-нибудь Филиппа II со странами, где короли «торговых мужиков слушают», Грозному очень импонировала.

Завещание Грозного царя, или Зачем Антоний Поссевин приезжал в Москву?

Героическая оборона Пскова спасла страну от полного разгрома. По Ям-Запольскому перемирию 6 января 1582 г. Россия отказывалась от Ливонии, но из довоенных своих владений потеряла только город Велиж (в Смоленской земле). Хуже окончилась для нашей страны через полтора года (в конце мая 1583 г.) война со Швецией – впервые в своей истории, со времен Рюриков, страна лишилась выхода к Балтийскому морю. Но все же отметим, что без «Псковского сидения» результаты могли быть еще гораздо хуже…

Итак, второй раз страну спасали от полного поражения «недорезанные» – псковская торговая вольница (ничем не отличавшаяся от новгородской) под руководством родовитого боярина И.П. Шуйского. А вот созданная Иваном Грозным «опричная» военная машина провалилась полностью. 18 марта 1584 г. разбитый, опозоренный, преждевременно состарившийся (от всевозможных излишеств и постоянного страха за свою жизнь) самодержец скончался.

Однако между перемирием с Польшей и смертью первого царя произошло еще одно интересное событие: вскоре после Ям-Запольского перемирия в столицу Московии приехал иезуит Антоний Поссевин, который перед тем выступал посредником на мирных переговорах между Иваном Грозным и Стефаном Баторием. Так вот: зачем он приезжал?

Официально – затем, чтобы способствовать соединению Церквей, точнее, тому, чтобы Русская Православная Церковь официально признала верховенство Папы Римского, как за полтора века до того это сделала Византийская церковь. И действительно, Поссевин соблазнял Ивана Васильевича в том числе и такими перспективами: если, мол, царь и московский митрополит признают верховенство Папы, то московский царь будет государем не только на отчине своих предков в Киеве, но и в царствующем граде Константина (т. е. в Константинополе – Стамбуле)[101].

Но когда имеешь дело с такой организацией, как орден иезуитов, то надо руководствоваться принципом разведчиков: не удовлетворяйтесь тем, что вам назойливо демонстрируют (т. е. в данном случае публичными переговорами царя с иезуитом), ищите то, что от вас прячут! Так вот, возникает вопрос: были ли разговоры с глазу на глаз? И если да, то ограничивалась ли миссия Поссевина этим? Все историки пишут о миссионерской миссии иезуита, но никто не задает вопрос: была ли она единственной? Более того, было ли это задание главным?

Вспомним: как раз незадолго до того, в ноябре 1581 г., произошло знаменитое убийство Иваном Грозным своего сына Ивана. Причем поводом для убийства послужило то, что царь «прибил» супругу царевича, которая, по словам того же Поссевина, встретила вошедшего к ней свекра «слишком запросто одетой». Бедняжка была беременна и в ту же ночь выкинула. Ну, а царевич заступился за супругу, за что и поплатился.

Есть, правда, и другие версии: например, о том, что царевич укорял отца за трусость перед врагами и рвался сам вести войска в бой против Стефана Батория и выручать Псков из осады[102]. В общем же, какова бы ни была причина, результат налицо: царь остался не только без сына, но и без внука.

Впрочем, есть основания думать, что это убийство – не более чем красивая легенда. Хотя бы потому, что одряхлевший к тому времени царь (жить ему оставалось чуть больше двух лет) просто физически не мог нанести такой удар, который убил бы здорового молодого человека. Зато при современном исследовании в костях Ивана-царевича нашли ртуть в количестве, в 3,2 раза превышающем уровень, предельно допустимый для жизни.

Кто же его отравил? А. Курганов полагает, что это сделал второй сын царя Федор и его ближайшее окружение (читай: шурин Федора Борис Годунов, который, как известно, и вошел в фавор только за год перед тем, осенью 1580 г., после того как Иван Васильевич женил Федора на его сестре Ирине. – Д.В.). Причем Годунов, по мнению Курганова, сумел направить гнев царя не только против царевича, но и против его беременной жены, так как если бы она родила хотя бы после смерти мужа, то все равно Федору царем, а Годунову правителем тогда не быть![103] Правда, непонятно, как эта точка зрения коррелирует с доводами того же автора о том, что Иван физически не мог убить сына таким ударом и отравил его Годунов…

Как бы то ни было, после гибели Ивана встал вопрос о наследнике. Вернее, ближайший наследник был очевиден – Федор. А после него? Что супруга Федора Ирина Годунова бездетна, уже тогда были серьезные основания подозревать. Кроме того, есть основания думать, что царь догадался, кто «извел» Ивана, и потребовал от сына развестись с бесплодной Ириной (впрочем, по мнению того же А. Курганова, предлог был в значительной мере надуманный, так как Федор и Ирина были женаты только четыре года, а сам Иван Грозный появился на свет через пять лет после брака своих родителей). Тот же Поссевин указывает, что Грозный царь демонстративно отстранил Бориса Годунова от власти, и среди 12 ближайших советников царя, встречавших папского посла, шурина наследника престола не было[104].

Короче говоря, в завещании Ивана Грозного было указано, что на время царствования Федора правителем государства назначается австрийский эрцгерцог Эрнест (тот самый, которому восемью-десятью годами ранее Грозный хотел отдать польскую половину Речи Посполитой); он же должен был стать после Федора царем, если бы у того так и не появилось наследника. Завещание было уничтожено Борисом Годуновым, который, приходясь Федору шурином, сам претендовал на роль сначала правителя, а потом и царя[105].

А. Курганов считает, что тайну завещания Грозного выдал Годунову дьяк Андрей Щелкалов, хотя это плохо соотносится с его же утверждением, что Щелкалов придерживался прогабсбургской ориентации, и, в частности, с предположением, что именно он был инициатором разрыва Ивана Грозного с королевой Елизаветой в 1570 г., а в 1583 г. сорвал «английский брак» царя (об этом браке подробно чуть ниже). Кстати, сам А. Курганов высказывает мнение, что ориентация на Габсбургов была выгодна России, поскольку путем союза с ними можно было сдерживать как Польшу, так и Турцию[106]. Впрочем, пока Польшей правил ставленник Турции Стефан Баторий, это, может быть, и было правильно…

Кстати, мы говорили об отравлении Ивана-царевича. Так вот, известный советский антрополог М.М. Герасимов обнаружил в костях Ивана Грозного также большое количество ртути, которую, вероятно, добавляли в целебные мази, использовавшиеся царем для лечения, например, суставов. Л.Е. Морозова винит в отравлении царя его последнюю жену Марию Нагую, мать царевича Дмитрия, поскольку Иван Грозный, как известно, собирался жениться на английской принцессе Мэри Гастингс, племяннице королевы Елизаветы, а Марию Нагую постричь в монастырь. В то же время Морозова отрицает причастность к отравлению Грозного царя Бориса Годунова, поскольку-де ему как шурину наследника престола и так должна была достаться реальная власть[107].

Однако если принять во внимание, что Годунов после гибели царевича Ивана вышел из царского фавора, а особенно если действительно имелось завещание Ивана IV насчет эрцгерцога Эрнеста, то необходимо признать, что у Годунова было по крайней мере не меньше причин, чем у Марии Нагой, желать смерти самодержцу, особенно если учесть, что брак царя с английской принцессой так и не состоялся – англичанка, прослышав о тиранстве царя, отказала московским сватам под надуманным предлогом – «что… больна и притом не хочет переменять веры»: условием брака был переход в православие не только самой принцессы, но и всех представителей английской знати («бояр и боярынь»), которые приехали бы с нею в Россию[108].

Так вот, возвращаясь к завещанию Ивана Грозного: не эта ли идея – посадить на русский престол Габсбурга – была подкинута самодержцу Поссевином? Не стоит забывать: именно Габсбургский дом Иван Грозный почитал больше других, особенно к концу своего правления, когда «римские цесари» стали им считаться чуть ли не единственными правителями в Европе, с кем он говорил как с равными.

Собственно, еще в 1560 г., в самом начале «самодержавной революции», когда надо было удержать Швецию от войны против России в Ливонии, тем не менее царь заносчиво отказался именовать шведского короля «братом»: «Нам цесарь римский брат и иные великие государи, а тебе тем братом называться невозможно, потому что Свейская земля тех государств честью ниже»[109].

При этом, обратим внимание, «иные великие государи» персонально не названы; а в 1570-х гг. число монархов, достойных, с точки зрения московского самодержца, именоваться его «братьями», сокращается до двух – «цесаря» и турецкого султана[110]. Оно и понятно: раз «Москва – Третий Рим», то с римскими цесарями и дружбу-«братство» надо водить, а если своя династия пресечется, то кого же еще и на престол приглашать, как не «цесареву» родню? Не родственников же турецкого султана!

Отметим еще одну интересную деталь: Жак Маржарет, говоря о русских до Смутного времени, отмечает, что «крещеными они не признают никого, кто не был бы крещен по греческой вере, но освобождают католиков от необходимости перекрещиваться» (комментатор сочинений Маржарета добавляет, что после Смуты «перекрещивание» католиков стало обязательным)[111]. Это несколько не вяжется с тем, что некоторое время спустя Борис Годунов разрешил построить в Москве протестантский храм, но не разрешал строить католические «из-за враждебности духовенства»[112], однако это было уже при Годунове, который, как мы увидим, несколько изменил внешнеполитическую ориентацию страны… Но о Годунове поговорим несколько позже.

Впрочем, помимо «третьеримского синдрома», для дружбы с Габсбургами были соображения и более прагматичные, о которых я уже писал: московского тирана восхищало то, как лихо Габсбурги (правда, испанские, а не австрийские) расправлялись с «ересью» и «заразой свободы» в своих владениях!.. Как раз в это время (1580-е гг.) в войне с восставшими Нидерландами наметился временный перелом в пользу Испании. Гибель Непобедимой армады у берегов Англии и последовавшие за ней новые поражения от голландцев были еще впереди.

Впрочем, первые признаки истощения главного источника «пушечного мяса» для Габсбургов – Испании – уже намечались. А тут замаячила на горизонте перспектива получить новый источник – «отатаренную» опричниками Россию, способную выставить огромные по европейским меркам того времени армии (по некоторым сведениям, до 300 тыс.)!

На пепелище…

Однако в ближайшей перспективе Россия источником «пушечного мяса» стать не могла, и по причинам вполне понятным.

Наследство, оставленное Иваном Грозным, было ужасным. Про разорение деревни мы уже говорили. Что касается города, то, например, в Устюжне-Железнопольской в 1567 г. 40 лавок принадлежало «лутчим» людям, 40 – «середним» и 44 – «молодшим» (очевидно, разделение имело место по степени состоятельности владельцев), в 1597 году (т. е. через 13 лет после смерти Грозного, когда страна, как мы далее увидим, несколько оправилась после опричного погрома и стабилизировалась), «лутчих» торговцев в этом городе не оставалось вовсе, а «середних» было меньше десяти[113].

Упадок наблюдался и в масштабах торговых оборотов. Так, воска раньше вывозилось 50 000 пудов (800 тонн) в год, в царствование Федора – 10 000, количество вывозимого сала упало со 100 000 пудов до 3000; «очень упала» (не ясно, насколько) также торговля льном и пенькой. Только мехов после присоединения Сибири стали вывозить больше (англичанин Дж. Флетчер, посетивший Россию в 1588–1589 гг., говорит о вывозе на сумму 500 000 рублей)[114]. В это время меха, похоже, играли для России такую же роль, как углеводороды для СССР и нынешней России где-то начиная с 1973 года.

Разорение было таково, что, по свидетельству посетившего страну в 1588–1589 гг. англичанина Дж. Флетчера, «все должно было окончиться не иначе, как всеобщим восстанием»[115]. Интересно, что королева Елизавета, дорожившая отношениями с Москвой (хотя бы потому, что правитель Годунов не превратил страну в вотчину ее врагов – Габсбургов…), запретила книгу Флетчера. Да-да, в те времена (и еще сто лет потом) и в свободной Англии была цензура. А в России книга Флетчера, кстати, еще и в царствование Николая I была запрещена, и за попытку ее издать инициировавшего это издание профессора лишили кафедры в университете (1845 г.)[116].

В России прекратился процесс урбанизации, люди бежали из городов – и это при том, что в деревне в 1581 г. был отменен крестьянский переход в Юрьев день, чем положено начало закрепощению крестьян. При этом, как мы видели выше, и торговля сельскохозяйственной продукцией упала «в разы», а то и «на порядки»; надо думать, в городских отраслях экономики (ремесло и первые зачатки промышленности) ситуация была еще хуже…

Но самая серьезная перемена произошла в политической системе страны. Теперь – и на долгие века – переплелись в России европейский монарший абсолютизм с азиатским деспотизмом.

Здесь необходима расшифровка этих понятий. Европейский абсолютизм представлял собой неограниченную политически власть монарха, однако при этом частная собственность оставалась неотчуждаемой, «в распоряжении своим имуществом подданные так же суверенны, как государи в распоряжении страной», поэтому, например, обложение налогами подданных без их согласия приравнивается к грабежу (Жан Боден).

Далее, в абсолютных монархиях имела место наследственная аристократия и другие привилегированные сословия, и даже самые абсолютные из абсолютных монархов эти привилегии нарушать не решались[117]. И из аристократии постепенно вырастала демократия: борясь с абсолютизмом монархов, первая, сама того не желая, расчищала дорогу второй.

В деспотиях же восточного типа ничего этого не было – ни аристократии, ни других привилегированных сословий, ни экономических ограничений власти (право подданных на собственность в условиях господства «власти-собственности» не соблюдалось), ни финансовых (для европейских стран характерно такое понятие, как «дефицит бюджета», в азиатских деспотиях никакого дефицита не бывает – просто потому, что восточное государство берет с подданных налогов не «сколько положено», а сколько ему, государству, надо; но об этом мы еще скажем).

Так вот, по мнению А.Л. Янова, российское царское самодержавие начиная с Ивана Грозного представляло собой нечто среднее между этими двумя понятиями, сближаясь то с европейским абсолютизмом (например, при Екатерине II), то с азиатским деспотизмом (первый раз – при самом Иване Грозном), но не становясь ни тем, ни другим[118].

Впрочем, как раз то, что в России после Ивана Грозного возобладали такие тенденции, Габсбургов и могло соблазнить. Невзирая на внутренние трудности, будет такая страна драть с подданных «сколько надо» на нужные Габсбургам войны в Европе и Азии. А поскольку принципа «с кем поведешься, от того и наберешься» никто не отменял, то и империя Габсбургов могла многого «набраться» у «очингисханенной» Грозным Московии. Призрак новой «державы Аттилы от Рейна и до Сибири» (плюс Испания…) встал над Европой.

Борис Годунов – далеко не подарок, конечно, мы еще не раз и не два об этом будем говорить, но за одно то, что он уничтожил завещание помешанного на «третьеримском синдроме» тирана и помешал таким образом соединить Россию с Империей Габсбургов, а кроме того, снова, как в «доопричные» времена, начал дружить с протестантскими странами, ему надо поставить памятник. И не только нам, россиянам, но и западноевропейцам…

Правитель

Итак, надежды эрцгерцога Эрнеста на царский трон были похоронены, и двадцатилетие 1584–1605 гг. стало временем Бориса Годунова – царского шурина, который сосредоточил в своих руках реальную власть при неспособном царе Федоре. 7 января 1598 г., так и не оставив наследника, последний умер. После этого Борис Годунов решил стать верховным правителем страны и формально.

Был собран Земский собор для выборов нового царя, однако на первом же заседании Собора 17 февраля 1598 г., не дав даже начаться прениям, не допустив выборных ни рассуждать, ни спорить (по крайней мере, реальным или потенциальным недоброжелателям Бориса и говорить не дали…), патриарх Иов (патриаршество было введено стараниями того же Годунова в 1589 г.) заявил, что «у патриарха, у всего духовенства, у бояр, дворян, приказных и служилых людей и у всех православных христиан – одна мысль»: надо бить челом Борису Годунову идти на царство и не хотеть иного государя. Вскоре патриарх объявил, что «кто захочет искать иного государя, кроме Бориса Федоровича, того предадут проклятию и отдадут на кару градскому суду». После такого заявления никто не посмел и заикнуться против воли патриарха.

Иов назначил три дня для поста и молитв с тем, чтобы на четвертый день, 20 февраля, двинуться «всенародным множеством» в Новодевичий монастырь, где Годунов в это время пребывал у сестры, вдовствующей царицы Ирины.

Поупрямившись для виду, Годунов «согласился». Сделал он это после неоднократных, последовавших за первым походом 20 февраля «массовых народных просьб», на которые, по некоторым сведениям, народ сгоняли под страхом штрафов в два рубля (немалые для простого народа деньги по тем временам) и во время которых «Борисовы пособники» заставляли народ вопить и плакать (причем тех, которые неохотно это делали, «Борисовы пособники» понуждали в спину пинками, и они, как говорит летописец, «хоть и не хотели, а выли по-волчьи»), прося Годунова на царство. Когда он наконец «смилостивился» и «принял царский венец», то теперь людей заставили погромче кричать «Слава Богу!»[119].

И вот тут следует сказать: если раньше мы отрицали утверждение С.Г. Кирдиной о том, что советские партийные съезды были аналогом Земских соборов в допетровской Руси[120], то применительно к данному Собору такое сравнение вполне уместно. Причем если на советских партсъездах была хотя бы видимость голосования («Есть предложение… Кто «за»?.. Единогласно!»), то здесь патриарх даже и формального обсуждения не допустил. Ну, а что касается заявления патриарха о том, что «кто захочет искать иного государя, кроме Бориса Федоровича, того предадут проклятию и отдадут на кару градскому суду», – так откровенно и грубо даже в сталинском СССР не делалось!

Однако это политическое действо было не нечто имманентное России, но результат опричного погрома, учиненного Иваном Грозным, когда народ запугали до предела и превратили в стадо, которому «скажи, что будут вешать – так спросят только, веревки свои приносить или власть обеспечит», когда в силу торжества идей, пренебрегающих ценностью человеческой жизни, исповедующих чувство неприязни и ненависти, распалась сама ткань политической культуры, по крайней мере традиционной для России.

Борис Годунов понимал, очевидно, что «так (как при Грозном) дальше жить нельзя», но не понимал, как жить надо. Он ограничился поэтому прекращением массового опричного террора, и то неполным. Будучи незнатного рода (впрочем, есть и противоположная версия, что на самом деле Годуновы – весьма знатный род…)[121], новый царь опасался претензий на власть со стороны более знатных боярских родов, поэтому непрерывно следовали массовые репрессии против многих их представителей, и начались эти репрессии уже в царствование Федора, причем почти сразу, как только Борис оттеснил от трона других ближних бояр, поначалу деливших с ним реальную власть. Собственно, с этих бояр репрессии и начались.

Так, уже в 1585-м или 1586 г. Борису донесли, что князь Иван Федорович Мстиславский, по наущению других, хочет зазвать Бориса на пир и там «предать его в руки убийц». Трудно сейчас понять, пишет Н.И. Костомаров, действительно ли так было или все это было выдумано. Так или иначе, Мстиславский был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь и там насильно пострижен в монахи. Впрочем, для его опалы была и другая причина, но о ней чуть ниже… Вслед за тем были сосланы бояре Воротынские, Головины, Колычевы…[122]

Опасными врагами для Годуновых были Шуйские – как и Мстиславские, представители боковой ветви Рюриковичей (потомки Андрея Александровича Городецкого, одного из младших сыновей Александра Невского). У них было немало сторонников среди московских торговых людей, которые объявили, что побьют Годуновых камнями, если он тронет кого-нибудь из Шуйских.

Митрополит Дионисий (дело было еще до учреждения патриаршества) уговорил Шуйских и Годуновых помириться, призвав Ивана Петровича Шуйского (того самого, что отстоял Псков от Стефана Батория) и Бориса Годунова к себе; они наружно помирились. Узнав об этом, двое поддерживавших Шуйских купцов тогда же сказали: «Помирились вы нашими головами; теперь и нам, и вам от Годуновых пропасть». В ту же ночь оба этих купца бесследно исчезли…[123]

Узнав о пропаже купцов, Шуйские разослали своим сторонникам призыв идти к царю и бить ему челом, чтобы он развелся с бесплодной Ириной. Однако Годунов через своих агентов узнал об этом… Митрополит принял его сторону, объявив развод «делом беззаконным» (после того, как сам Борис «кротко» обратился к нему именно с такими словами). В итоге противники опять «помирились», поскольку Годунов обещал не мстить никому, кто поддерживал челобитную о царском разводе.

Однако вскоре по доносу холопов князей Шуйских «открылся» заговор с участием двух представителей этой фамилии – того же Ивана Петровича и Андрея Ивановича. В итоге их сначала разослали по имениям, а потом выслали в Каргополь. Такая же участь постигла и В.И. Скопина-Шуйского (помощника И.П. Шуйского при обороне Пскова и отца будущего героя Смутного времени), а также князей Татевых, Урусовых, Быковых, Колычевых и «многих гостей и купцов». Сослан был в Хустынский монастырь и митрополит – очевидно, за призывы к «гнилому компромиссу»; его сменил уже знакомый нам Иов, который вскоре станет патриархом.

Ивана Петровича Шуйского вскоре удавили в ссылке. Собственно, с этого момента Борис Годунов и становится единоличным правителем страны. Прочим Шуйским, а также князю Ф.И. Мстиславскому Годунов… запретил жениться, вероятно, потому, что боялся их (или их потомков) соперничества за престол как Рюриковичей. А. Курганов отмечает, кстати, что запрет на браки представителей высшей знати существовал и при Иване Грозном[124], хотя непонятно, зачем это было не выборному сравнительно «худородному» царю, а законнейшему наследственному монарху? Впрочем, могла быть одна причина, о которой я скажу позднее.

Кстати, о бесплодии Ирины: как выяснили современные антропологи по ее скелету, царица не была бесплодна, но страдала дефектом тазобедренных костей, отчего почти не могла родить живого ребенка (беременела-то она не раз). Борис Годунов уже в 1585 г. выписал для сестры опытных медиков из Англии, однако лечение не состоялось будто бы из-за протестов духовенства: как, мол, еретики-протестанты могут осматривать православную царицу?![125] Пусть тут действительно виновато духовенство, но что мешало Годунову несколько лет спустя, когда он оттеснил от трона всех соперников и стал бесспорным правителем, пригласить к Ирине врачей еще раз? Уж не тайное ли желание после смерти бездетного Федора сесть на престол самому?

Была у Годунова еще одна соперница в борьбе за престол – вдова датского королевича Магнуса, которого Иван Грозный сделал своим вассальным правителем в Ливонии и женил на своей двоюродной племяннице Марии – дочери казненного им в 1567 г. двоюродного брата князя Владимира Андреевича Старицкого. Теперь Мария с маленькой дочерью Ефимией жила в Риге, где поляки содержали ее достаточно скудно, и она вняла приглашению Годунова, который уговорил ее (через посредство все того же Джерома Горсея) приехать, обещая хороший прием и наделение вотчинами. Королева (этот титул она носила, поскольку Магнус получил от Ивана Грозного титул «короля Ливонского») с дочерью сумела бежать из Риги. Правитель поначалу и в самом деле принял ее очень радушно, дал ей в удел богатые поместья, обильно снабдил деньгами, а потом приказал именем царя насильно постричь в монахини (в Пятницкий монастырь близ Троице-Сергиевой лавры). Дочь вскоре умерла, как говорили в народе, ей «помогли умереть» по тайному приказу Бориса; хоронили ее с царскими почестями[126]: мертвая соперница Годунову была уже не страшна.

Помимо И.П. Шуйского и И.Ф. Мстиславского, из числа чем-то отличившихся в царствование Ивана Грозного или их родственников у Годунова еще один соперник – Богдан Бельский, племянник Малюты Скуратова. Годунов сумел устранить его от московских дел, поручив ему важное дело на периферии: Бельскому предписывалось построить на р. Северский Донец «у Бахтина Колодезя» новый стратегически важный город, который должен был получить название Царев-Борисов[127] (ныне г. Изюм в Харьковской области). Задача была успешно выполнена, однако вскоре Бельский навлек на себя гнев самодержца своими неосторожными высказываниями вроде «Борис царь в Москве, а я в Цареве-Борисове»[128], за что и подвергся опале. Впрочем, не только за это…

Годунову, наконец, необходимо было расправиться с родственниками первой жены Ивана Грозного – Романовыми. Федор наряду с Годуновым поручил «строить царство» также Федору Никитичу Романову, который по матери приходился ему двоюродным братом (мать Федора, первая жена Ивана Грозного, Анастасия и отец Ф.Н. Романова Никита Романов-Юрьев были родными братом и сестрой). Однако после смерти Федора Годунов и компания взялись и за Романовых; их арестовали в ноябре 1600 г. Есть версия, что Годунов просто заметил, что у Романовых в Боярской думе образовывается численный перевес, и решил нанести удар раньше, чем этот перевес будет реализован[129]. По свидетельству польских послов, при захвате романовского «подворья» 26 октября (5 ноября) 1600 г. произошло форменное сражение между царскими стрельцами и романовской вооруженной челядью[130].

Романовых обвинили в попытке ни много ни мало «извести» царскую семью, подбросив ей отравленные корешки. Именно так – почти никто не сомневается, что корешки Романовым были подброшены (многие источники даже называют имя провокатора – романовского казначея Второго Бартенева, желавшего выслужиться перед Годуновым)[131]. Между прочим, если и действительно были найдены отравленные корешки, то они вполне могли предназначаться, скажем, для травли мышей и крыс[132].

Тем не менее, приученная к покорности Иваном Грозным Боярская дума «единогласно осудила» мнимых заговорщиков, причем думные бояре на Романовых, по свидетельству летописца, «аки звери пыхаху и кричаху», и несчастное семейство отправили кого по монастырям (как самого Федора Никитича, которому предложили выбор между смертной казнью и постригом; он выбрал второе и стал монахом Сийского монастыря Филаретом), кого по ссылкам. В ссылку отправили одних в Сибирь, других на Крайний Север (на берег «Студеного моря»), при этом везли их в таких условиях, что, как констатирует вообще-то симпатизирующий Годунову Р.Г. Скрынников, «удивляться надо не гибели их, а тому, что некоторые из них все-таки уцелели»[133].

А. Курганов упоминает и о насильственном постриге в монахини боярских жен и дочерей[134], и как минимум в отношении супруги Ф.Н. Романова это справедливо. В. Козляков даже сравнивает расправу с Романовыми с началом Опричнины, поскольку, мол, она ознаменовала перелом в политике Годунова от сравнительно мягкой к репрессивной, подобно тому, как такой же переход в политике Ивана Грозного ознаменовало учреждение Опричнины. Кстати, есть некоторые основания думать, что Романовых поддержал и Богдан Бельский, которому за это и была объявлена опала, а не только и не столько за его дерзкие слова «я – царь в Цареве-Борисове»; как бы то ни было, в 1601 г. ему публично выщипали бороду, а потом сослали[135]. Надо думать, если бы не родство с царицей Марией, которая как дочь Малюты Скуратова приходилась Бельскому двоюродной сестрой, он бы выщипыванием бороды и ссылкой не отделался.

В общем, можно согласиться с пушкинским героем: «Он правит нами, /Как царь Иван (не к ночи будь помянут)»! То есть, конечно, репрессии со временами Грозного были несопоставимы, но методы оставались те же.

Впрочем, в первые годы своего официального царствования Борис не только репрессировал сравнительно мало, но и старался разыгрывать перед народом милостивого и щедрого государя (а может быть, и старался им быть искренне по отношению к тем, от кого он опасности своей власти не видел) и даровал своим подданным ряд налоговых и других льгот. Так, все служилые люди по случаю начала нового царствования получили двойной оклад, купцы на два года освобождались от пошлин, землепашцы – на год от податей и т. д[136]. Вошли в историю слова Годунова во время его венчания на царство, когда он пообещал, что в его государстве не будет бедняков, а затем, расстегнув кафтан, взял себя за ворот рубахи и сказал: «И эту последнюю разделю со всеми!» Однако льготы когда-нибудь должны были кончиться…

В завершение отметим еще одну деталь. Жак Маржарет пишет, что русские обучились книгопечатанию «лишь 10–12 лет назад» (т. е. в середине 1590-х гг.). Комментатор поправляет его, напоминая о первопечатнике Иване Федорове при Иване Грозном[137], однако вспомним: после начала Опричнины Иван Федоров бежал в Литву, и вполне возможно, что возрождение книгопечатания на Руси действительно наступило только через тридцать лет. Тоже показатель результатов деятельности Ивана Грозного, кстати.

Перемена Польши

Впрочем, пока имела место временная стабилизация системы, вызванная ослаблением террора, правительство могло заниматься всем вышеперечисленным более или менее безнаказанно. И даже вмешиваться в дела других стран.

Так, в декабре 1586 г. в Польше умер Стефан Баторий. Предстояли выборы нового короля, и одной из кандидатур стал Федор Иванович. Знаменательно при этом, что от Федора не требовалось перекрещиваться в католичество: поляки заявили, что достаточно будет поманить Папу Римского надеждой на будущее воссоединение Церквей.

Однако для того, чтобы склонить на русскую сторону большинство на Сейме (вернее, удержать его, поскольку большая часть депутатов была именно за Федора, которому противостояли австрийский эрцгерцог Максимилиан и шведский король Сигизмунд), требовалось затратить примерно 200 тыс. рублей, по каким-то причинам московские послы этих денег не дали (явно не в силу отсутствия таковых, «бездефицитный» бюджет – об этом подробнее уже говорилось и еще будет сказано чуть ниже – позволял такие траты).

Видя невозможность склонить большинство избирателей на русскую сторону, русские послы поддержали в качестве претендента на польский престол эрцгерцога Максимилиана, а на литовский – все-таки продолжали поддерживать Федора. Это было логично, так как сторонниками последнего были в основном литовские паны. Интересно, что московская сторона стала давить на Сейм, требуя избрания Максимилиана, «следуя прежним дружеским отношениям к Австрии». Но «раздел Польши» опять провалился, и королем избрали Сигизмунда Шведского – под порядковым номером «Третий»); это произошло потому, что поляки сумели склонить на его сторону и большинство литовских панов. Именно Сигизмунд и был коронован 16 декабря 1587 г. Максимилиан пытался отстаивать права на трон силой, однако был разбит поляками и отпущен под условием отказа от претензий на польский трон[138].

Таким образом, неудача для России усугубилась тем, что польский и шведский престолы оказались в одних руках. Однако это политическое поражение вскоре было компенсировано военным успехом. В 1590 г. удалось, начав войну со Швецией, отвоевать у нее большую часть утраченного в Ливонскую войну побережья Балтийского моря.

Еще больший успех имел место на политическом фронте: шведы, недовольные правлением ярого католика Сигизмунда, свергли его с престола. Теперь, несмотря на то что Швецией и Польшей правила одна династия, они стали врагами. Единый польско-шведский антироссийский фронт провалился. В 1599 г. шведский Сейм окончательно лишил Сигизмунда прав на трон.

Однако, как показали дальнейшие события, для России то была пиррова победа. Польша, рассорившаяся со Швецией, перешла в габсбургско-католический лагерь. Таким образом, вместо врага в тылу поляки получали союзника, который, заполучив в свой лагерь «не мытьем (избранием Максимилиана Габсбурга), так катаньем (переходом на их сторону Сигизмунда Вазы)» Польшу, не прочь был сделать то же самое и с Россией. Щелкаловская внешнеполитическая концепция союза с Габсбургами, имевшая смысл ранее, теперь его потеряла.

Тем временем Россия стала Габсбургам еще нужнее. То, что Испания как поставщик «пушечного мяса» слабеет, после разгрома в 1588 г. Непобедимой армады становилось все очевиднее. Голландцы снова перешли в наступление на суше и начали наносить Габсбургам тяжелые удары и на море. В 1596–1597 гг. англо-голландский флот атаковал испанский порт Кадис. Примерно тогда же голландцы начали вытеснять испанцев (которые после оккупации ими Португалии в 1580 г. сменили в Азии и Африке португальцев) из Индии и Индонезии. Во Франции Генрих IV (первый из династии Бурбонов) примирил католиков и гугенотов и положил конец вмешательству Испании во французские внутренние дела, вскоре также нанеся испанцам ряд поражений. Война Австрии с Турцией (начавшаяся еще с 1592 г.) также шла для Габсбургов не очень удачно…

В общем, Россия была очень нужна как источник ресурсов габсбургско-католическому блоку. Нужно было вмешаться в ее дела и прибрать к рукам, однако так, чтобы русские по возможности не очень сопротивлялись и, соответственно, в больших количествах не погибали – пригодятся еще для габсбургских войн! Таким образом, вопрос стоял о благовидном предлоге для вмешательства в русские дела. И предлог вскоре появился…

Кто убил царевича Дмитрия?

Бориса Годунова довольно часто пытаются «отмазать» от убийства царевича Дмитрия. Вот, например, В.Д. Чарушников отрицает роль Годунова в убийстве Дмитрия, так как никто не ждал, что Федор останется бездетным, а кроме того, Федор не считал Дмитрия своим наследником как рожденного в шестом (на самом деле – в восьмом. – Д.В.) браке, незаконном с православной точки зрения: православие разрешает жениться не более трех раз[139]. С.Ф. Платонов на этом основании даже называет его «так называемым «царевичем Дмитрием» (кавычки Платонова. – Д.В.)»[140]. В.Д. Чарушников верит приговору комиссии В.И. Шуйского, которая расследовала обстоятельства гибели царевича, поскольку все показания свидетельствуют, что царевич «набросился на нож», и при этом совпадают[141].

Однако К. Валишевский по поводу последнего обстоятельства отмечает, что показания большей части свидетелей «производят впечатления хорошо заученного урока», а также добавляет, что следователи не то не осмотрели тщательно труп царевича, не то даже вообще его не видели![142]

Что касается бездетности Федора, то к весне 1591 г. брак его с Ириной продолжался уже одиннадцатый год, так что определенные выводы сделать было можно. Возражение по поводу рождения царевича в незаконном браке серьезнее, но и тут при отсутствии других царских сыновей или братьев мог сработать принцип «на безрыбье и рак рыба». В конце концов, не байстрюком же Дмитрий был, Иван Грозный с Марией Нагой таки обвенчались, и Церковь, как-никак, официально разрешила царю жениться более трех раз… Кстати, если Дмитрия считали незаконным, то вот и объяснение того, почему Иван Грозный тоже запрещал жениться князьям-Рюриковичам! Но уж Борис Годунов в любом случае имел намного меньше прав на царство, чем Дмитрий! Кстати, еще в 1586 г., возражая против требований развода царя Федора с Ириной, митрополит Дионисий сказал, что, мол, царь и царица еще молоды и вполне могут иметь детей, а если бы и не было их, то у Федора есть брат Дмитрий (выделено мною. – Д.В.)[143]. Таким образом, Церковь устами своего главы подтвердила законность прав Дмитрия на престол.

С учетом всего этого простая постановка вопроса «Кому выгодно?» вынуждает признать: выгодно было Борису. Помимо перечисленных, и некоторые другие авторы с этим не согласны. Так, по мнению А. Курганова, Годунову гибель Дмитрия была невыгодна, зато она будто бы открывала путь к престолу… Романовым[144]. Непонятно, каким именно образом Романовы, пусть и родственники царя Федора по матери, надеялись обойти всесильного уже к моменту гибели царевича правителя Годунова… А вот последнему, повторим, убийство Дмитрия было не просто выгодно, но представляло собой буквально вопрос жизни и смерти.

В самом деле, если Федор был бездетным, а Дмитрий был при всем при том самым законным наследником, то царствовать в будущем предстояло ему. Это не говоря уже о том, что по приходе Дмитрия в совершеннолетие вполне могли найтись люди, которые внушили бы ему (если бы еще надо было внушать…), что слабодушного Федора, вместо которого всем правит временщик, логично «свести» с трона и сесть на царство самому. При этом родственники нового царя по матери – Нагие, – конечно, не простили бы Борису прошлого величия, а тем более своего удаления от царя.

Между тем нравом царевич пошел явно в своего свирепого папашу, проявляя уже с детства садистские наклонности, например, в том, что мучил животных, любил смотреть, как их убивают, и сам убивал палкой для потехи. Впрочем, само по себе это ни о чем не говорит: садистскими наклонностями страдают многие дети (ребенок зачастую просто не понимает, что котенку, щенку или птичке тоже больно), особенно мальчики.

Гораздо страшнее для правителя было то, что своей ненависти к Годуновым и их сторонникам царевич не скрывал. Например, иногда он во время детских игр лепил снежных баб, нарекал их именами бояр Годуновых и их сторонников, потом рубил в куски и кричал: «Вот что будет с Годуновыми, когда я стану царствовать!»[145] Таким образом, устранение Дмитрия был вполне в личных интересах Бориса. Но интересен другой вопрос: было ли оно в интересах государственных и национальных?

Сразу оговариваюсь: убийство ребенка – в любом случае очень тяжкий грех. И все же – попытаемся представить себе, что было бы со страной, окажись во главе ее «Иван Грозный № 2». Вспомним, что в момент смерти Федора (январь 1598 г.) Дмитрию было примерно столько же лет, сколько и его отцу при начале самостоятельного правления (январь 1547 г.). Проживи он столько же (т. е. примерно до 1635 г.) – выдержала бы Россия, не оправившаяся от Опричнины, еще и его правление? При этом надо учесть, что своих Адашева и Сильвестра (благодаря которым стало возможно «дней Иоанновых прекрасное начало») у Дмитрия явно не было, а если бы и были, то после совершенной его отцом «самодержавной революции» вряд ли он стал бы к ним прислушиваться.

Зато, вполне возможно, он стал бы прислушиваться совсем к другим людям. Например, к тем же родственникам по матери – Нагим. Позднее Лжедмитрий I, по мнению Р.Г. Скрынникова, допустил серьезную политическую ошибку, когда, удалив воеводой в Новгород упомянутого племянника Малюты Скуратова – князя Богдана Бельского, в то же время возвысил своего мнимого дядю Афанасия Нагого, чье имя (его собственное, а не дяди, как у Бельского!) вызывало в народе не меньшую ненависть, чем имя самого Малюты Скуратова[146].

Таким образом, вместо 20 лет «опричнины», как при Грозном, страна вполне могла получить лет 35–40. Одним словом, все могло произойти прямо по Библии: «Мой отец бил вас розгами, а я вас буду бить скорпионами!»

Но преступления, еще не совершенные жертвой, не могут оправдать убийцу в глазах общественного мнения. Не только Дмитрий быстро стал в глазах русских людей мучеником, но уже тогда любые политические неурядицы приписывались недовольным народом Годунову. Так, набег крымских татар на Москву в 1591 г. (как оказалось, последний в истории) интерпретировался так: Борис сам «навел» хана на Москву, чтобы отвлечь внимание народа от убийства Дмитрия[147].

Симеон Бекбулатович – «ВрИО царя» или «Чингисхан всея Руси»?

Но был и еще один претендент на московский трон. Речь идет о правителе Касимовского царства, крещеном татарине Симеоне Бекбулатовиче.

Под 1570 г. Саин-Булат (имя Симеон он получит три года спустя при крещении) упоминается как «царь Касимовский». Касимовское царство как вассальное по отношению к Москве татарское ханство было основано еще Василием II Темным в 1430-х гг., однако до сих пор правители его именовались «царевичами», и лишь Саин-Булат – Симеон становится «царем». Тоже показатель, с учетом того, что мы выше говорили о «золотоордынском» характере Опричнины.

О реальном влиянии Симеона, благодаря которому оставались безнаказанными его явные провалы, говорят хотя бы такие факты. За сожжение крымским войском Девлет-Гирея Москвы в 1571 г. тесть Симеона, князь И.Ф. Мстиславский, попал в опалу, однако карьере самого Симеона это нисколько не помешало, напротив, он пошел в гору[148]. В следующем, 1572 г. уже сам Симеон Бекбулатович потерпел неудачу при Лоде (в Ливонии), однако не только не был наказан, но и назначен воеводой Большого Полка. Еще раньше, в 1570 г., он получает один из высших титулов – «слуга государев»; после него до Смуты такое звание получали только князь Воротынский (за победу над тем же Девлет-Гиреем в 1572 г., спасшую Россию как таковую) и Борис Годунов при Федоре[149]. Несколько позднее, в 1581 г., Симеон в звании Тверского удельного князя числится главнокомандующим армии, действовавшей против Стефана Батория[150].

Но все это – уже закат карьеры Симеона Бекбулатовича, по крайней мере официально. А вот пик ее приходится на период с 1574 по 1576 г., когда Симеон числится… царем всея Руси; сам Иван Грозный, оставшийся всего лишь князем Московским, наравне с прочими подданными пишет ему челобитные: «Государю, Великому Князю Симеону Бекбулатовичу холоп Ивашка с детишками Ивашкой да Федькой челом бьет».

Расхожее мнение состоит в том, что это был маскарад, что Ивану Грозному для чего-то нужно было временно перестать быть царем. Однако В. Куковенко полагает (и, зная теперь то, что он написал про Опричнину, в это верится), что имело место реальное отстранение Ивана Грозного от власти и реставрация ига Золотой Орды. Симеон Бекбулатович, Чингисид, внук Ахмат-хана (того самого, при котором Русь свергла ордынское иго в 1480 г.), становится, как его предки, царем (вспомним, что именно так называли ханов Золотой Орды на Руси), а московский князь – его вассалом…