Снова патруль, карантин, новый паспорт и после этого на многие годы та же притаившаяся, жадная и хищная жизнь.
      Скиты, логова, овраги, мурыги, тростниковые заросли, глубокие пещеры все это известно наизусть такому трехкратному изменнику.
      x x x
      Два места славятся особенно среди перебежчиков.
      Село Меченное и ниже его, против впадения Иргиза в Волгу, на горном правом берегу - дворцовое село Малыковка.
      В этом селе в первый раз и был арестован Пугачев. Как и большинство беглых, он, преступив польскую границу, провел шесть дней в карантине и получил паспорт. (Удивительный был этот паспорт:
      Волосы на голове темно-русые.
      Борода черная с сединой.
      От золотухи на левом виске шрам.
      Рост два аршина.
      От роду сорок лет.
      На оном, кроме одеяния, обуви, никаких иных вещей не имеется.)
      На опросе он заявил, что желаемым им местожительством является дворцовое село Малыковка.
      Здесь же после допроса Филиппова он был арестован.
      Здесь же второй раз его ждали Герасимов и Серебряков.
      Десятого марта 1774 года Державин приехал в Малыковку.
      VI
      Серебряков и Герасимов привели к Державину экономического крестьянина Дюпина.
      Был он тяжел, немногословен и замкнут.
      Державин смерил его с головы до ног быстрым пронизывающим взглядом. Ничего, не шелохнулся приведенный человек, не отвел глаз, не изменился в лице. Тогда Державин показал ему на стул, но сам не сел и Серебрякова с Герасимовым тоже не посадил. Быстрый, легкий, стройный, он ходил по комнате, и лицо его все время было скрыто от сидевшего неподвижно экономического крестьянина Дюпина.
      - Ну что ж, - спросил он, подойдя к окну, - надумали чего-нибудь?
      Серебряков показал глазами на сидевшего неподвижно Дюпина.
      - Вот он вам, ваше благородие, скажет, что мы замыслили.
      Державин рывком повернулся к Дюпину.
      - Ну, говори, - сказал он.
      Дюпин откашлялся.
      - Мы, ваше благородие...
      Но Державин прервал его:
      - Ты подожди. Как звать-то тебя?
      Человек на стуле сидел по-прежнему неподвижно.
      - Василий Григорьев, - ответил он через минуту.
      - Так, Василий Григорьевич, - весело сказал Державин. - Ну, а как семья есть?
      - Семья есть, - ответил Дюпин.
      - И большая? - как-то будто мимоходом поинтересовался Державин.
      - Семья большая, - ответил Дюпин.
      Державин подошел к Дюпину вплотную.
      - За большое дело берешься, - сказал он строго. - Убежишь - семья останется. Она уж никуда не уйдет.
      - Это точно, - ответил Дюпин.
      Державин взял его за виски и повернул лицом к себе.
      - Ты думаешь, может, щадить будем? Ты своруешь, а мы с твоим семейством нянчиться будем? Не будем, всю твою семью до корня изведем.
      - Это верно, изведете, - как будто чересчур уж равнодушно согласился Дюпин.
      Державин отпустил его голову и обернулся к Серебрякову.
      - Ты за него ручаешься? - спросил он.
      - Как за самого себя, - торопливо подхватил Серебряков. - Как же возможно ему своровать, коли его семья вся здесь? Руку протянул и достал.
      Державин подошел и сел в кресло.
      - Ну, рассказывай, - сказал он.
      Немногословно, с большими перерывами, вдумываясь в каждое слово, Дюпин стал рассказывать.
      Его план был прост и правдоподобен.
      В число участников заговора, кроме Державина, Серебрякова и Герасимова, включалось два новых лица: Дюпин и некий раскольничий старец Иов, человек острый и верный, как сказал Дюпин и как сейчас же подтвердил его слова Серебряков. С этим старцем, который Пугачева знает в лицо, направиться к пугачевской шайке, притворяясь Христа ради юродивыми, продавая образки и ладанки, и там разузнать все, что нужно.
      - А что узнать нужно? - спросил Державин строго и загнул один палец. Сколько человек в злодейской шайке есть - раз. Сколько провианту, артиллерии, пороху и прочих воинских снаряжений в наличии имеется и откуда оные идут - два. - Державин загнул второй палец.
      - Это узнать нетрудно, - сказал Серебряков. - Только бы нам в стан проникнуть.
      - Дальше: какое у него согласие с башкирцами, киргизами, калмыками и нет ли какой переписки с другим неприятелем, например, с турком, или поляком, или немцем.
      Дюпин сидел молча.
      - А самое главное, - Державин снизил голос до шепота, - нельзя ли злодея с малой толпой заманить в какое ни на есть место и там придушить.
      Дюпин молчал.
      Державин смотрел ему в глаза.
      - Как, по-твоему, сие сделать можно?
      Дюпин приподнял голову.
      - Можно, отчего нельзя, - ответил он охотно. - И заманить, и убить можно. Все сие не выше сил человеческих.
      - А пойдешь ты на это? - спросил Державин.
      - Раз вызвался к вашему благородию явиться, значит - пойду.
      Державин подошел к нему вплотную.
      - Поезжай, - сказал он громко. - Поезжай за старцем. Даю тебе три дня сроку. Там поговорим.
      VII
      В тот же день, воротившись домой, Дюпин стал собираться. Своей жене он сказал, что едет по особо важному и секретному делу, которое может его либо погубить, либо, если все пойдет ладно, по гроб жизни осчастливить. При этом он пожимал плечами, загадочно улыбался, а когда говорил об опасности, раз-два провел по шее:
      - Ну, беда моя, - сказала жена, выслушав его хвастливый, хотя и немногословный рассказ. - Опять придется тебя водой отливать.
      Дюпин, упаковывавший в мешок какие-то сухари, вдруг остановился и даже побледнел.
      Дело заключалось в том, что месяц тому назад его били в соседней станице, били как следует, не щадя ни головы, ни лица. Били так, что он полдня провалялся в крапиве и только к вечеру пришедшая на тревожные слухи жена отлила его водой и отвела в хату.
      Били Дюпина за то, что он, поверив какому-то заезжему знахарю, взялся лечить по его рецепту соседскую корову.
      Этот рецепт лечения был особый. В сложный состав мази, которой пичкали несчастную животину, входило и растолченное крыло летучей мыши, и кости жабы, проглоченной ужом, и какие-то корешки, собранные лунной ночью и высушенные на солнце. Все это толклось и варилось в котле, зарывалось вместе с горшком в землю, парилось там три дня до периода брожения и, наконец, давалось больной корове три раза в сутки: утром, вечером и ночью. При этом есть корове не давали и поили только один раз в день.
      Лечение с ужасающей систематичностью продолжалось три дня, а на четвертый день корова сдохла.
      Вот тогда-то и взялись мужики всем миром за Дюпина.
      Если они не переломали ему кости, как грозились сначала, то во всяком случае избили его так, что он неделю ходил не разгибаясь и жаловался, что у него внутри завелась лягушка. Когда он ложился спать на ночь, лягушка согревается, ворочается и начинает квакать.
      Однако азартный, упорный, деловитый и вовсе не глупый, он сейчас же задумал новое дело - поймать самозванца.
      Когда он говорил о своем плане друзьям, то по его складным, гладким речам все выходило замечательно.
      Приехать, подговорить несколько человек, устроить ложную тревогу, потом завести самозванца в царские войска и выдать его с головой.
      Энергичный, пытливый, немногословный (это-то и было всего удивительнее), он так горячо ратовал за свою мысль, такими красками разрисовывал выгоды своего предприятия, так клялся и божился, что совершенно сбил с толку даже Серебрякова. Случилось так, что пронырливый и вороватый Серебряков поверил ему, так же как месяц тому назад ему поверили хозяева болеющей скотины. Правда, он поверил ему только на минуту, вернее на то время, когда Дюпин рассказывал свой план: отойдя от него, он сейчас же махнул рукой и сказал Герасимову:
      - Мужик дельный, а черт его знает, что в башке у него завелось.
      Но если не самая идея, то ее общая направленность не прошла даром. Его мысль стала работать в этом направлении.
      Поймать Пугачева - вот чем можно заинтересовать сейчас гражданских и воинских начальников края: они все - и глупые, и умные, энергичные и бездеятельные, - все клюнут на эту приманку.
      Какая огромная армия наемных убийц, отравителей, лазутчиков направляется каждый месяц в лагерь Пугачева! Сколько денег тратится на подкупы!
      Поймать Пугачева!
      На этой мысли делали карьеру, и не было ни одного губернатора, военачальника или просто мелкого судейского чиновника, который так или иначе не действовал, не думал, не мечтал об этом.
      Решил действовать и Серебряков.
      Когда Максимов сообщил ему о пребывании Державина в Казани, он немедленно собрался и поехал. Особых надежд на успех он не возлагал, однако неожиданно ему повезло. В Казани клюнуло, теперь дело было только за Дюпиным.
      VIII
      Всю дорогу Дюпин молчал и думал. Только у самого скита он несколько оправился, пригладил волосы, перепоясался, одернул полушубок, привязал лошадь к дереву, пошел по знакомой тропинке, важный, молчаливый, сосредоточенный.
      В лесу было тихо. Только тяжелый снег лежал ноздреватыми сугробами, и из него торчали вывернутые корни, какие-то коряги, и кое-где виднелась желтая, вязкая земля.
      Около самой избушки снег лежал завалом, и к двери вела узкая, аккуратно протоптанная тропинка.
      Дюпин перекрестил лоб и несколько раз осторожно стукнул в дверь.
      - Аминь, - раздался из-за двери глухой, скрипучий голос.
      Дюпин вошел.
      Старец, стоя около печки, вынимал из нее горшок, покрытый тарелкой, густо примазанной тестом. Увидев Дюпина, он бросил на него искоса быстрый, внимательный взгляд и продолжал возиться около печки.
      Дюпин молча сел на лавку. Так он мог просидеть, не шелохнувшись, целый день.
      - С чем бог принес? - спросил наконец старик, не выдержав молчания. Дюпин откашлялся.
      - Чать, сами знаете, - сказал он несмело.
      Старик ничего не ответил. Нахмурив белые лохматые брови, он поставил горшок на загнеток и, взяв нож, стал аккуратно скалывать растрескавшееся тесто.
      - Все по тому делу? - спросил он через несколько минут.
      - По тому.
      - Так, - старик несколько минут безмолвно работал ножом. - А что ж, начальство приехало? - спросил он, отрывая тарелку. Из горшка пошел густой, пахучий пар.
      - Приехало, - ответил Дюпин.
      - А Серебряков тоже?
      - И Серебряков, отец.
      Старец, держа в одной руке тарелку, посмотрел в дымящееся нутро горшка.
      - А как начальника зовут? - спросил он, осторожно отставляя горшок.
      - Господин подпоручик Державин.
      - Так, так, - сказал старец, его маленькие хитрые глаза быстро обшарили фигуру Дюпина.
      - О чем же он говорит?
      - Разное, отец, говорит. Говорит - Пугачева убить надо.
      - Убить-то убить, это они все говорят. А как убить надо - не говорит?
      - Говорит, отец.
      Старец подошел к лавке и сел рядом с гостем.
      - Так, значит, надо ехать? - спросил он.
      - Надо, отец.
      Старец подумал с минуту.
      - Ну, что ж, поедем, - сказал он. - Вот я лошадь свою покормлю, избу закроем и поедем. Несколько минут они сидели молча.
      - А как же твой начальник предлагает Пугачева убить?
      Дюпин рассказал.
      Старец Иов слушал, не перебивая.
      - Хорош жук, - сказал он, когда дошел Дюпин до того, как Державин предлагает извести Пугачева. - Этот толк понимает, хотя, - перебил он сам себя, - они только этим делом и знают заниматься.
      Несколько минут опять молчали.
      - Деньги сулит? - спросил наконец старец Иов.
      - Сулит, отец, - сказал Дюпин.
      - Много сулит?
      - Много, отец.
      - Так, так. Молодой, да ранний. Ну что ж, поедем, посмотрим, что за Пугачев и как его брать нужно.
      Весь следующий день провели в сборах. Старец съездил в ближайшую деревню и привез оттуда какого-то внука, румяного парня, подстриженного в скобку, с такими же быстрыми, как у старца, глазами. Он целый день водил его по горнице, сенцам, чуланам. Поднимал крышки каких-то горшков, разрывал какое-то тряпье, объяснял, где что лежит и что нужно сделать, чтоб хозяйство шло прежним порядком.
      У Дюпина разгорелись глаза, когда старик раскрывал кладовые, полные снеди, вынимал сундуки из-под нар, поставцы с полок.
      Видимо, старец Иов думал ехать надолго.
      С Дюпиным он не говорил вовсе. Только к концу второго дня, когда уже улеглись спать, он вдруг спросил Дюпина:
      - А скажи - ты дюже жадный?
      Дюпин смолчал. Старик покачал головой.
      - Вижу, жаден, глаз у тебя нехороший, озорной. Ах, как нехорошо. Погубит тебя жадность. Уж гладили тебя раз ребята, чуть живого оставили, и опять берешься не за свое дело. Из тебя такой же воин, как и коровий лекарь. Сидел бы лучше дома да богу молился. А то, чать, кроме "отче наш" и никаких молитв не знаешь.
      Утром третьего дня они выехали из скита.
      До тридцатой версты старца провожал тот самый молодой парень, которому он оставил свое хозяйство.
      - Ты понимаешь, Павел, - говорил старец, - как будут какие известия, так сразу и твори, как я тебе наказывал. Никого не бойся, сие дело из всех дел важнейшее. Понял?
      Парень качал головой.
      Потом опять ехали молча.
      Старец сидел в телеге, правил лошадьми, вздыхал и крестился. Уже около самого села он посмотрел на Дюпина и еще раз покачал головой.
      - Зря ты не в свое дело суешься, - сказал он. - Ах, как зря. Ну, пусть бы Серебряков с Герасимовым ехали, да головы позакладывали, они молодые, воины. А тебе что - жизнь надоела?
      - Ничего, отец.
      - Ничего! - прикрикнул старик. - То-то ничего! Я не тебя, дурака, жалею, а твою семью. У тебя изба полна ребят, а ты вон за какие судные дела берешься.
      В этот день старец переночевал у Серебрякова и к Державину не пошел.
      О деле они не говорили.
      IX
      На другой день и произошел первый разговор Державина со старцем Иовом. Когда Дюпин обещал привезти ему раскольничьего пустосвята, он представлял себе кряжистого широкоплечего старика, с длинной зеленоватой бородой, косматыми ноздрями и быстрыми юркими глазами. Таких старцев он встречал среди раскольников без счета, с таким он и готовился к разговору.
      Но Дюпин неожиданно вернулся с худеньким старичком, очень аккуратно одетым, живым и голосистым. Войдя в горницу, он моментально обшарил глазами ее стены, задержался на висящем оружии, украдкой заглянул даже за ширмы и только потом, как будто только что заметив Державина, почтительно и вместе с тем развязно, кивнул ему головой.
      - Желаю здравствовать, ваше благородие, многие лета, - сказал старец и даже голову склонил набок.
      - Здравствуй, - сказал Державин, не сводя глаз со старика. - Ты, значит, и есть старец Иов?
      - Раб божий Иов, так зовут меня добрые люди. Державин взглянул на Дюпина.
      - Ну что ж, разговаривать будем? - спросил он.
      И Дюпин кивнул ему головой, и опять все трое замолчали, разглядывая друг друга.
      Державин заметил про себя ту необыкновенную легкость, с которой старик вставал, ходил, садился на табуретку. Казалось, он ни одну минуту не мог пробыть неподвижно. Так и сейчас, только он сел на лавку, как его пальцы быстро забегали по краю стола, приподнимая и ощупывая какие-то обрывки бумаги, мелкий сор, сломанные и погнутые гусиные перья.
      - Так вот какое дело, отец, - сказал Державин. - Надо пробраться в пугачевское становище и все там по порядку узнать.
      - Это дело мне понятное, - сказал старец.
      - Будут вам на дорогу деньги даны...
      - Без денег там ничего не сделаешь, - сказал старец. - Такое дело деньги требует, чтобы у людей совесть, страх и разум откупить.
      - Приехать вам надлежит в станицу Берды и там распустить о себе такие слухи... - он мельком, но значительно поглядел на старца, - такие слухи, что вы приехали от старца Филарета, коий его, вора Емельку, однажды на царство благословил. Понятно?
      Старик мотнул головой.
      - Ну, а мне непонятно, как вы там управитесь, что скажете, каким путем пойдете.
      - Да ай мы, батюшка, ваше благородие, сказать не сумеем? - сказал старец и усмехнулся. - Не таких орлов, как твой Емелька, вокруг пальца обводили, когда нужно было.
      Державину очень не понравилось чрезмерное оживление старика.
      Он снова нахмурился.
      - Ну, а например, - сказал он, глядя на старца, - вот я - Пугачев, а ты - посланный ко мне. Вот я сижу на троне и на тебя смотрю, а ну ж, что ты мне, старец Иов, сказать можешь?
      Прошла только одна секунда, но наружность старца вдруг совершенно изменилась. Он стал ниже ростом, наклонил к земле маленькую, злую голову и, искоса глядя на Державина, запел:
      - Батюшка Петр Федорович, а приехали мы к твоему царскому величеству, дабы кланяться тебе нашими рабьими головами и привезли от твоего духовного отца Филарета весть и благословение. Кланяется он тебе, батюшка, от бела лица до сырой земли и передает тебе весточку.
      - Какую весточку? - грозно спросил Державин, поддаваясь очарованию этой странной игры.
      Лицо старца было настолько сладко и умилительно, так сияли глядящие на Державина голубые глаза, что Державину на минуту показалось, что и он, и старик, и Дюпин действительно присутствуют при дворе Пугачева.
      - А такую весточку велел передать старец Филарет, что сидит он в узилище, за железными замками и затворами, и пытают его твои лиходеи о том, кто еще к твоему царскому величеству мыслит и что ты дальше делать намерен.
      - Так, так, - сказал Державин. - А что же он на происки оных лиходеев отвечает?
      - А тем, государь, - ответил старец, и даже руки сложил на груди, - что молчит и, несмотря на все мучения, готов раньше умереть, чем предать твое царское величество в руки злодеев. Мы же, рабы твои, и подавно головы свои к подножью твоему сложить готовы.
      И, закрывая лицо руками, старец упал на землю, и его голова несколько раз стукнулась о доски пола.
      Державин рывком вскочил с места.
      Голова у него слегка кружилась. Бледный и перепуганный стоял около стены Дюпин.
      Державин поднес руку к лицу.
      - Неплохо, - сказал он с усилием, - очень неплохо, только кудревато здорово. Надо проще. - Он вплотную подошел к старцу. - Смотри там, как нужно будет. Буде выйдет иначе - говори, что ты просто перебежчик. Убежал-де от преследования, не хочу, мол, старую веру бросать. Через край не перехватывай, много не болтай! Чем меньше тобой интересоваться будут - тем для дела лучше! Что раз сказал, того и держись!
      Старец кивнул головой.
      - Как ты пристанешь к толпе самозванца, так ты уж из нее и не выходи. Проникни к нему в доверие, сделайся своим человеком - тебе это легко. Он сам вашей веры. А ты грамотный, пиши ему письма, указы, реляции, пиши и запоминай. Однако делай так, чтобы никакого подозрения на тебя не было. Ты должен быть в глазах самозванца паче снега белого. Понял?
      Старец кивнул головой.
      - А выдашь себя - на нас не пеняй. Мы тебе в сем деле не помощники. Выручать тебя не будем, и своя голова не дюже крепка. Так что держись настороже. Понимаешь?
      - Понимаю, ваше благородие, - сказал старец Иов. - Все понимаю.
      - Для связи со мной и для всех прочих дел у тебя есть Дюпин, который для сего нарочно мною выделяется. Ему все передавай. Он все обязан принять и доставить. Теперь второе дело.
      Он подошел к столу и, выдвинув ящик, вытащил запечатанный сургучом конверт.
      - Вот, - сказал он, подбрасывая его на ладони. - Сие письмо по дороге передашь из рук в руки коменданту Симонову. Если что нужно будет - он тебе поможет. От моего имени скажи, чтобы держались они до последнего, ибо я тоже недаром здесь все время провожу. - Он посмотрел на старца, на Дюпина. Скажу вам, как людям острым и верным, - сюда идут войска из Астрахани. Четыре гусарских полка. Все на лошадях. С ними сорок пушек. Я же остался тут для закупки провианта, как войска придут, мы ударим на самозванца.
      Дюпин молча кивнул головой. Старец посмотрел на Державина, и какая-то быстрая, почти неуловимая глазу гримаса прошла по его лицу.
      - Сие тоже ваше высокоблагородие всем передать приказать изволит? спросил после небольшой паузы.
      Державин пытливо посмотрел ему в лицо и на минуту замедлил с ответом.
      - Да, сие тоже надлежит распространять, - сказал он после минутного молчания.
      - Четыре гусарских полка идут из Астрахани. А ваше высокоблагородие оставлены в Малыковке для того только, чтоб заготовлять фураж. Так?
      Державин подошел к столу и спрятал письмо.
      - Когда думаете ехать? - спросил он отрывисто. - Вам еще собраться нужно.
      - Какие у нас сборы, ваше высокоблагородие. Завтра солнышко встанет, мы и тронемся.
      - Так, ну идите отдыхайте, - сказал Державин. - Завтра получите письмо и деньги.
      Он проводил их глазами и сел писать донесение Бибикову.
      "Приехав десятого числа в Малыковку, - писал он, - где того ж
      числа приискан старанием 22, 11, 21, 11, 7, 21, 35, 15, 19, 8, 6, - и
      9, 6, 21, 1, 22, 14,17,19, 8, 6 {Серебрякова и Герасимова.} и послан
      был сюда дворцовый красноярский крестьянин Василий Григорьев сын Дюпин
      для привозу ко мне с Иргизу старца раскольничьего Иова, на которого
      они надежду полагали, что он может исполнить положенное на него дело,
      почему тот старец ко мне сегодня и привезен. Я, изведав из слов его
      усердие к службе ея величества и испытав способность, а паче положась
      на тех, которые его представили, наложил на него дело, для которого я
      послан. Он, взяв с собой в товарищи вышеописанного Дюпина и еще одного
      ему надежнейшего, хотел исполнить следующее: 1) Разведать, в каком
      состоянии подлинно Яик, отдать от меня письмо к Симонову и от него
      прислать с одним из своих товарищей ко мне. 2) С другим своим
      товарищем идти в толпу Пугачева под Оренбург, там стараться разведать,
      сколько у него в толпе людей, сколько пушек, пороху, ядер, провианту и
      откуда он все сие получает. 3) Ежели его разобьют, куда он намерен
      бежать. 4) Какое у него согласие с башкирцами и с калмыками, и нет ли
      у него переписок с киргизами или с какими другими отечеству нашему
      неприятелями. 5) Стараться разведать все его нам злодейские мысли и о
      том, ежели что ко вреду нашему служить будет, давать знать нашим
      командам. 6) Не можно ли как его заманить куда с малым числом людей,
      дав знать наперед нашим, чтоб его живого поймать можно было".
      Державин дошел до седьмого пункта и остановился. То, о чем он должен был писать дальше, казалось ему таким естественным, когда думал об этом наедине с собой, сейчас, глубокой ночью, при свете свечей, было так страшно, что он несколько минут колебался, прежде чем переложить мысли на бумагу. Но эта мысль, случайно зародившаяся в его голове, все-таки должна была лечь на бумагу.
      Кажется, он даже был рад этому. Пусть главнокомандующий знает, что он пойдет на все. Пусть ему будет даже стыдно и больно, как стыдно ему, Державину сейчас.
      Итак, пункт седьмой.
      "7) Ежели живого не можно достать, то чтобы его стараться убить,
      а меж тем в главнейших его посеять несогласие и раздор, дабы тем можно
      было разделить толпу его и рассеять в разные части".
      Вот и все. Как просто и как мало. А сколько яду таится в этих простых словах. Он, Державин, не только следователь, не только шпион, но и тайный убийца. В стан врага он посылает наймитов с ядом, железом и ножом. Сильное средство, что и говорить. Однако исход ли это?
      Пусть будет убит Пугачев. Но Пугачевым ли двигается сие восстание народное? Сколько убийц придется послать и сколько голов придется снести, прежде чем будет потушено восстание?
      Дальше!
      Пункт восьмой.
      "8) Стараться изведать и дать знать, что ежели он убит будет, не
      будет ли у сволочи нового еще злодея, называющегося царем".
      Пункт девятый.
      "9) Один ли он называется сим именем или многие принимают на себя
      сие звание".
      И, наконец, самый страшный по своей многозначительности.
      Пункт десятый.
      "10) Как его народ почитает - действительно покойным государем
      или знают, что он подлинный Пугачев, но только из злого умысла к бунту
      не хотят от него отставать".
      А если они не считают за царя этого страшного обманщика, если они отлично знают, что он играет именем давно умершего человека, есть ли еще какая-нибудь надежда остановить эту лавину, этот губительный, всеуничтожающий поток. Самозванца можно разоблачить, разбойников можно переловить, можно даже раскрыть могилу и вынуть из нее пожелтевшие кости мертвого императора. Но что сделать с людьми, которые отлично знают, за что они сражаются и кто их ведет на бой? Для которых важно не имя, но дело. Что делать с такими?
      Нет, ваше превосходительство, об этом лучше не думать и для вас и для меня, вашего подчиненного подпоручика Державина.
      Дальше!
      "Таким образом все сие исполнить обезался старец и что он человек
      надеждый, ручаются за него Серебряков и Герасимов, а паче за Дюпина,
      который имеет у себя на Иргизе семью и целую избу детей, а паче то его
      польстило, что я ему обещал избавить сына его от рекрутства, которому
      была очередь; о чем я к г. воеводе Симбирскому и писал, чтоб для
      некоторого до него надлежащего секретного дела его брать... погодил.
      При отправлении старца с его двумя товарищами сделал я им обещание, за
      их услуги, милости вашей и милосердной нашей государыни; а по
      требованию их, для всяких случаев и для самих, дал денег 100 рублев.
      Старец обещался, ежели можно будет и сыщет он надежных людей, то чтобы
      уведомлять друг друга и г. г. наших генералов, а самому, чтобы всегда
      оставаться в толпе у Пугачева. На первый случай хотел он послать от
      себя Дюпина..."
      Писал до двух часов ночи. Тут его прервали пришедшие к нему Серебряков и Герасимов.
      X
      С первыми утренними лучами Дюпин и старец выехали из дому. Перед отъездом деньги поделили надвое. 50 рублей должно было быть зашито у Дюпина за пазухой, другие 50 рублей и письма к Симонову вез с собой старец Иов.
      Он был сосредоточен, молчалив и строг.
      Плача и биясь о землю, упала при выезде путников молодая жена Дюпина.
      Ее сердце давно чувствовало неладное. По всему: по разговору, прерванному, как она взошла в избу, по неясным, но значительным словам мужа, по молчаливости старца, по неожиданному ночному вызову их обоих к подпоручику Державину, по целому ряду других признаков, еще более мелких и незаметных, но ясных для ее зоркого бабьего глаза, она, почти в точности, уяснила себе смысл поездки мужа.
      Она бы поговорила с ним раньше, поговорила так, как говорила всегда, с криком, руганью, плачем, битьем горшков, но боялась старца.
      Худенький, юркий, молчаливый, но быстрый и подвижный, как мышь, он с первого же раза вселял в нее чувство, похожее и на ужас и на отвращение. При нем она молчала, испуганно пряталась за печь и усиленно громко начинала греметь горшками и ухватами.
      Только в ночь перед отъездом, каким-то верхним женским чутьем поняв, что эта ночь последняя, она прокралась к постели мужа и положила ему руку на лицо. Тот проснулся сейчас же и, увидев жену в рубахе, простоволосую и растрепанную, понял все. Посмотрел на старца, посмотрел на полати, где спали ребята, быстро поднялся и вышел в сени.
      Она схватила его за шею, неуклюже, но крепко прижала к себе его голову, и он вздрогнул, почувствовав на щеке горячие и обильные слезы.
      - Куда ты едешь? - шептала она, прижимая его лицо к своему плечу. Пошто едешь? Пропадешь ведь там, за грош медный пропадешь. Ну, куда ты свою голову под обух понес? Плетью обуха все равно не перешибешь. - Она плакала тихо и отчаянно, и все ее тело ходило под его руками.
      Он подумал, прислушался, - из избы раздавался осторожный, но явственный кашель - им старик давал знать о себе, - и оттолкнул ее от себя.
      - Баба, - сказал он, стараясь говорить презрительно и уверенно, как подобает порядочному мужу говорить с женой, - что ты не в свое дело свой бабий нос суешь? Ум короток, да волос длинен. Лучше воюй с горшками да ухватом - дело получится, - и он повернулся, - чтобы уйти.
      Но она не отпускала его. Неожиданно гибкая и проворная, как девушка, она соскользнула с его плеч и крепко кольцом обхватила его босые ноги.
      - Не пущу, - сказала она хрипло, - всю ночь так пробуду, а не пущу. Куда ты идешь? На смерть идешь, о детях подумал бы, бессовестный.
      Тогда он сразу обмяк и сделался рыхлым и сговорчивым.
      Уже не прислушиваясь к кашлю, методически раздающемуся из избы, он рассказал ей все.
      Она слушала внимательно, не перебивая, и, когда он окончил рассказ, заплакала снова.
      Ну куда он идет против мира, ведь мир за Пугачева. Пусть он посмотрит на монастырских и экономических мужиков. Все они бегут к Пугачу. Он обещал землю, волю, покосы, зачем же он один, Василий Дюпин, пойдет против всех? Его поймают и повесят на воротах, вот как о прошлое лето повесили конокрада.
      Она плакала, говорила быстрым громким шепотом, а он стоял перед ней молчаливый и подавленный и, тем не менее, твердый, решительный и смелый, как всегда.
      - Там будет видно, - сказал он и сунул ей в руку мешочек с деньгами. Там будет видно, - повторил он. Может быть, все пойдет иначе, но сейчас он поедет. Иного выхода у него нет. И пусть она не плачет, пусть не будет дурой. Что ему, жизнь надоела, что ли? Он вовсе не намерен подставлять шею под топор.
      И вот рано утром они выехали из села.
      На улице было тихо. Был тот утренний час тишины и прохлады, когда все звуки приглушены, краски затуманены легкой облачной дымкой и даже птицы не поют еще на ветвях.
      Час утренних туманов, выпадения рос и утренников.
      - Ты с бабой зря трепался. Нечего с ней на бобах разводить, - сказал старец после долгого молчания. - С бабой нужно быть как со стеной, чтобы ни ты ей, ни она тебе. Пойдет теперь по селу трепать, так сразу голова с плеч слетит.