Глава четвертая

БЕЗОБРАЗИЯ В ДОЛИНЕ

В это лето нашу тихую деревню сотрясали всякие неведомые прежде звуки и шумы. Самыми громкими и наиболее частыми были испуганные квохтанья фазанов, улепетывающих во весь дух, а также грохот, с каким ударялось об пол днище клетки, где проживал Шорти.

Зачем Саджи требовалось гонять фазанов, когда мы жили бок о бок с лесничим, мы так и не выяснили, но было это очень типичным для нее. Все, что угодно, лишь бы что-нибудь сенсационное. Стоило ей услышать легчайший шорох в роще по ту сторону дороги, и она мчалась туда, не заботясь, кто может ее увидеть.

Однажды это произошло, когда с нами в саду приходской священник вел неторопливую беседу о тыквах в связи с приближающимся праздником Урожая. Саджи скромно сидела рядом с ним, истово изображая учительницу воскресной школы, и внезапно мы увидели ее белый задик, воинственно исчезающий в кустах в пятидесяти шагах от нас.

К счастью, священник был близорук и глуховат, а потому не увидел возмутительного зрелища, когда несколько секунд спустя десяток фазанов выскочил из кустов и кинулся вверх по склону, а Саджи мчалась за ними с боевым индейским кличем. И к еще большему счастью, он ушел домой до того, как она вернулась, а потому не услышал, какими эпитетами наградил ее Чарльз, когда она (без фазана) сурово промаршировала в дом и сбросила клетку Шорти с крюка.

Люди срывают сердце разными способами. Малыши пинают стены. Чарльз хлопает дверью – вернее, хлопал до того дня, когда, особенно вознегодовав на правительство, чуть не преобразил Блондена в бесхвостую мэнскую белку. После этого – поскольку необходимость оглядеть обе стороны двери и ее верх несколько портили эффект – он перешел на курение. А Саджи после падения с дерева, где она слишком уж выкомаривала, или пощечины, полученной от Мими за нахальство, вымещала свою горечь на Шорти, сбрасывая его клетку на пол.

В конце концов мы сообразили, что к чему, и, когда видели, как она сердито топает по дорожке – уши прижаты, хвост торчит, как накрахмаленная кочерга, – торопились раньше ее проскользнуть в дом и запереть Шорти в ванной. Однако иногда горькая обида настигала ее в наше отсутствие, и узнавали мы об этом по грохоту и отчаянному звону попугаячьего колокольчика, когда клетка летела на пол.

На самого Шорти она никогда не покушалась, и после нескольких таких происшествий Чарльз математически рассчитал, где должна приземлиться клетка, и мы водворили на это место широкое кресло. Но Шорти эти полеты приводили в исступленное бешенство. Когда мы прибегали на шум, то всегда заставали одну и ту же картину: Саджи на ручке кресла, прижав нос к прутьям, выкрикивает все-все гадости, которые не посмела адресовать Мими, а Шорти (старательно оставаясь на середине клетки) подскакивает от ярости и перебивает ее язвительными воплями, словно толпа – оратора в Гайд-парке.

Если отбросить наши истерзанные нервы, ущерб, который она причинила, исчерпывался тем, что от ее посягательств у клетки в конце концов отвалилось дно, и его, как и сетки на камины, пришлось привязать веревочкой. Впрочем, оно продолжало отваливаться всякий раз, когда Саджи сбрасывала клетку, но поскольку клетка неизменно оказывалась в кресле верхом вверх, Шорти оставался цел и невредим, а затем неизменно наслаждался финалом, в котором Саджи, отчаянно взывая о помощи к Анне и Обществу защиты животных, тут же получала пару шлепков.

Шли месяцы, и мы все больше убеждались, что Саджи вовсе не отличалась дурным нравом, просто она была сиамской кошкой. Со временем мы научились узнавать практически с первого взгляда других владельцев сиамских кошек – по их затравленному виду и манере вздрагивать от каждого неожиданного звука. И любой всегда готов поведать жуткую историю своих треволнений. Вот, например, Хо, обитающий в другом конце деревни, видимо, поставил себе целью попасть в тюрьму за грабеж, засадив туда же и свою хозяйку как сообщницу и пособницу. Он просто входил в чужие дома, крал все, что, по его мнению, могло понравиться его владелице, и относил ей. А она, столп общественной жизни прихода, страшно из-за этого мучилась и тратила томительные часы на то, чтобы возвращать дары любви их законным владельцам – то пару нестираных носков, то пакетик с бутербродом. Но даже она встала в тупик, когда Хо вернулся с мотком желтой шерсти, который никто не признал своим, а на следующее утро приволок рукав, связанный из той же шерсти. Тайна раскрылась только на третий день, когда он явился с остальным вязанием уже на спицах. Следуя за необорвавшейся нитью (как все преступники, Хо допустил единственную роковую ошибку и не забрал клубок), его хозяйка миновала две живые изгороди, обогнула пруд, прошла по проселку и так добралась до фермера, чья супруга уехала на уик-энд и потому не хватилась пропажи.

А Базиль? Возможно, страдая из-за своей изысканной клички, он исчезал при появлении гостей и возвращался с губкой, заимствованной из ванной. Как будто безобидная выходка, но в малознакомом доме, когда мимо тебя непрерывно прокрадывается кошка, полускрытая большой губкой, невольно начинаешь чувствовать себя неуютно. Во всяком случае, двое гостей, не привыкшие к замашкам сиамов, от второго визита воздержались.

А Хейни? Он упорно похищал у соседской девочки ее любимую игрушку. И не прекратил, даже когда хозяйка купила ему точно такую же. И еще Хейни питал горячую привязанность к ковровой дорожке на лестнице и за несколько месяцев упорного труда превратил гладкий ворс в каракуль, а когда его хозяйка перестроила нижний этаж в отдельную квартиру и свою входную дверь установила на верхней площадке, он выл два дня и начал чахнуть. Ей пришлось перенести дверь вниз, лишь бы не разлучать его с обожаемой дорожкой.

А… Но к чему продолжать? По сравнению с кошками других людей Саджи была чиста и невинна, как ангел Боттичелли, пусть даже она и посшибала головки всех тюльпанов, принимая их за бабочек.

Чарльз сказал, что ее беда – переизбыток энергии и надо водить ее гулять, чтобы дать выход ее кипящим силам. В первый раз, когда мы взяли ее в холмы, она была так ошеломлена, что прошла три мили по этой новой, незнакомой стране чудес, изумленно раскрыв глаза, точь-в-точь Алиса, и ни разу ничего не сказала. А домой вернулась до того усталой, что уснула, не дожидаясь ужина.

Но недаром ее отец звался Цезарем. После двух-трех прогулок в холмы нас уже вела она, подняв хвост, как боевое знамя, и теперь Чарльз – которому чуть ли не каждый раз приходилось спасать ее от неминуемой беды, – теперь Чарльз, когда мы возвращались, падал в кресло и наливал себе коньяк.

Снова и снова он должен был влезать за ней на деревья. И не потому, что она не могла спуститься сама, а потому что она любила, чтобы ее спасали с деревьев. Это пробуждало в ней женственность.

Однажды она погналась за лисицей. Правда, та была с лисенком и с того момента, как Саджи разинула свой широкий рот и провыла, чтобы они немедленно остановились, думала, вероятно, только о том, чтобы спасти своего детеныша от этого чудовища с небесно-голубыми глазами и голосищем, как у осла. Но все равно я десять раз чуть не умерла, пока наконец Чарльз не извлек дщерь Цезаря – целую и невредимую, но бранящуюся на чем свет стоит – из зарослей ежевики, где им удалось от нее улизнуть.

А потом был жуткий вечер, когда, сунув любопытный нос в высокую траву за дорогой, она вспугнула влюбленную пару. К несчастью, молодой человек иногда у нас кое-что чинил и был приятелем Саджи, а потому она, вместо того чтобы предостерегающе скосить на них глаза и пройти мимо, как поступала с незнакомыми людьми, тут же уселась и начала во весь голос звать нас – идите поскорей, посмотрите, кого она тут нашла! Того самого приятного молодого человека, который починил нашу цистерну. В конце концов мы уволокли ее оттуда за шкирку. Все мы четверо были пунцовыми от смущения – у девушки, которая разрыдалась и спрятала лицо на груди своего дружка, алой была даже шея. Саджи ничего не заметила. Свисая с плеча Чарльза, точно мешок картошки, она продолжала выкрикивать приветствия еще долго после того, как роковое место осталось далеко позади. А когда молодой человек в следующий раз пришел к нам что-то починить, Саджи подбежала к нему и принялась болтать с таким возбуждением, что он совершенно ясно сообразил, о чем она говорит. И снова стал пунцовым.

Тут мы поняли, почему сиамских кошек водят на поводках. Не ради безопасности кошек, а ради безопасности окружающих. И в следующую же поездку в город мы купили для Саджи поводок и шлейку.

Результат был столь же ужасным, как и неожиданным. Едва мы взяли Саджи на поводок, как она заплясала на нем, точно игрушечный паяц, вопя, что мы Заковали Ее в Цепи, вцепилась задними лапами себе в уши и забилась в припадке посреди лужайки. Другие владельцы сиамов советовали нам не отступать и самодовольно поглядывали на кошек, которые, много себе позволяя в других отношениях, хотя бы в шлейке сидели чинно, как косоглазые Будды. И мы не отступали. И до того нанеотступались, что при одной мысли о том, чтобы погулять с Саджи, сами готовы были свалиться в припадке, но к шлейке ее так и не приучили. В конце концов – так уж и быть, только ради того, чтобы среди себе подобных мы могли держать голову высоко, – она изъявила согласие на ошейник с прикрепленным к нему тоненьким шнурочком. И не на шее! Видимо, с ошейником на шее она ощущала себя галерным рабом. Только вокруг живота! Что придавало ей вид танцовщицы с хулахупом и было абсолютно бесполезно, о чем она знала не хуже нас. При виде того, за кем можно было погнаться, она попросту выскальзывала из ошейника и бросалась в погоню.

Все это долгое, полное неприятностей лето нас поддерживала одна мысль: в один прекрасный день Саджи вырастет и народит котят. Было время, когда мы мечтали о котятках ради них самих – это же такая прелесть! – ну и, конечно, еще из-за того, что, удайся нам их продать за цену вроде той, которую мы уплатили за Саджи, а потом и следующих, мы вполне могли бы купаться в роскоши до конца наших дней. Но теперь мы думали только о том, что, может быть, они ее остепенят.

Старик Адамс лихорадочно грезил о том же касательно Мими и наталкивался на нежданные препятствия. После ее первой попытки бежать с дворовым котом старик Адамс принял самые жесткие меры, оберегая ее целомудрие. При первом же вопле, в котором его чуткое ухо различало нотку сладострастия, при первом же намеке на томное извивание на земле (хотя Мими могла просто принимать пылевую ванну) она запиралась на чердаке в обществе своего ящика с землей, пока опасность не оказывалась позади.

Наконец, к великому облегчению всех соседей, Мими исполнился год, и старик Адамс начал подыскивать ей подходящего жениха. Первый удар – все самцы в округе оказались холощеными. Второй последовал, когда он прокатился десять миль на велосипеде к даме, которую заранее превознес до небес за то, что у нее хватило порядочности оставить животное таким, каким его сотворила природа, а она запросила три гинеи гонорара за услуги своего любимца.

Его чуть не хватил инсульт. С его точки зрения, хотя у него было полное моральное право продавать котят Мими и неплохо на них зарабатывать (он уже сообщил нам, что надеется выручить за них больше, чем за клубнику), требовать плату за участие в этом деле кота означало верх безнравственности. Никому, ревел он, вернувшись и молотя кулаком по нашей калитке так, что она тряслась, – как всегда, когда принимал что-то близко к сердцу (к большому нашему огорчению, так как со стороны казалось, что вывели его из себя мы), никому, кроме старой девы, такое в голову не пришло бы, и пусть его черт поберет, если он будет плясать под ее дудку!

Только Богу известно, чем бы все это кончилось! Мими вопила бы на чердаке от неразделенной страсти, ее владелец упрямо отказывался бы как уплатить за услуги кота с родословной, так и позволить ей спариться ради всеобщего покоя с дворовым котом – мы больше часа втолковывали ему тонкости генетики, но он остался при убеждении, что стоит Мими хоть раз Сбиться с Пути, как он деликатно выразился, она так без конца и будет рожать беспородных котят. Но тут старик Адамс сменил врача.

Врачей он менял постоянно – со времени нашего знакомства он уже проделал это дважды. С первым он расстался из-за того, что тот ездил на спортивной машине, и, когда взносы на национальное здравоохранение повысились, старик Адамс безоговорочно объяснил это бесшабашностью, с какой врач расходовал бензин. Второго покинул, видимо, просто за компанию с дантистом, от которого отказался из-за каких-то недоразумений со вставными зубами.

И теперь он переметнулся к врачу, только что обосновавшемуся в соседней деревне. Старик Адамс, записавшийся к нему на следующий же день после его переезда, отозвался о нем весьма одобрительно: очень приятный молодой человек и сразу разобрался с его артритом. И, как мы поняли, лишь по чистейшему совпадению доктор оказался владельцем нехолощеного сиамца Аякса. И по чистейшему совпадению в следующий же раз, когда Мими пришла в охоту, артрит старика Адамса до того разыгрался, что он слег и вызвал нового врача к себе.

Тот, очевидно, умел разбираться не только с артритом, и едва услышал вопли Мими на чердаке и узнал печальную повесть о ее безответной любви, как тут же съездил домой за Аяксом. Несомненно, и врач он был хороший. В тот же вечер старику Адамсу так полегчало, что он забыл про артрит и, торжествуя, посетил «Розу и Корону».

Глава пятая

БЕЗОБРАЗИЯ ПОВСЮДУ

Саджи в первый раз пришла в охоту в сентябре, когда мы отдыхали в Шотландии, а она вновь гостила у Смитов. Собственно, мы этого ждали. Согласно справочнику, при раннем развитии у сиамских кошек половая зрелость может наступить в четыре месяца, а Саджи к этому моменту стукнуло аж семь, и была она до того развитой, что хоть на стенку лезь, из чего следовало, что она приберегает силы для наиболее подходящего случая. И при пособничестве Джеймса разыграла она это великолепно. Первый вопль она испустила во время званого обеда и до смерти перепугала всех, начиная с самой себя. Смиты, сообразив, в чем дело, только-только успели заверить самых нервных гостей, что кошка вовсе не взбесилась, как она вновь позвала, и даже еще громче. После чего, поведали они нам потом, и глаза их остекленели при одном воспоминании, Джеймс, услышав ее голос сквозь туманы снов и на миг позабыв, что он уже не тот кот, каким был прежде, галантно выпрыгнул из тумбочки и попытался заняться с ней любовью на половичке, а Саджи в ужасе залезла на торшер и опрокинула его на блюдо с котлетами.

Но Смиты и после этого остались нашими друзьями – вот какие это люди! Даже не разрешили нам заплатить за торшер. Однако предупредили, что Саджи наделена исключительной, как они выразились, способностью звать. В конце концов им пришлось запереть ее в свободной комнате, где Джеймсу разрешалось навещать ее, когда он хотел, и через пару дней он убедил бедную пленницу, что в жизни есть еще многое другое, кроме любви (она, сообщили Смиты, вышла оттуда безмятежно, будто ничего подобного и не случилось вовсе, выпила целый молочник, чтобы промочить глотку, и весело отправилась с ним рыть ямы в саду), но эти два дня они даже собственных слов не слышали.

Прежде чем ее зов раздался в нашем присутствии, прошло порядочное время. После первого дебюта она так долго воздерживалась от этого голосового упражнения, что у нас возникли черные подозрения. Нам припомнились лунные октябрьские ночи, когда она не желала возвращаться домой и мы ложились спать без нее и ворочались без сна, рисуя в воображении всяких лисиц и барсуков, пока около полуночи она не взлетала по лестнице, вопя, что и понятия не имела, как уже поздно, и почему, почему мы ее не позвали? И теперь нас неотступно терзала мысль, что в простоте душевной она завернула в лес, где, едва она открыла рот для первого трепетного зова, на нее накинулся какой-нибудь кошачий донжуан. Или – что было более в характере Саджи – она скрыла свои любовные муки и сознательно отправилась на поиски кота, сообразив благодаря приобретенному у Смитов опыту, что стоит ей позвать, как мы посадим ее под замок и все испортим. Саджи, естественно, знала, как обстоят дела, но помалкивала. Шли недели, мы поглядывали на нее с возрастающим подозрением – она, бесспорно, полнела, хотя, возможно, потому лишь, что расставалась с детством, – но она только лукаво ухмылялась и потягивалась, выставляя себя для обозрения. А когда мы сурово спрашивали, что она себе позволила, негодяйка прищуривалась и чуть слышно упоенно взвизгивала.

Приближалось Рождество. Саджи все еще не начинала звать, и в конце концов мы решили, что сомневаться долее нельзя. Старик Адамс потирал руки и ликующе готовился к минуте, когда Мими разрешится от бремени, мы же укоризненно покачивали головами, глядя на Саджи, и готовились скрыть ее позор.

Как выяснилось, мы напрасно огорчались, а он радовался. Беременность Мими оказалась ложной, и он остался без котят, а Саджи, ужасно гордая тем, как одурачила нас, на Рождество львиным ревом возвестила, что ей требуется кот. Видимо, на нее влияли праздничные события. Угостившись индейкой (я никогда не забуду благоговения в ее взгляде, когда она впервые узрела индейку: просто видно было, каким презрением она прониклась к фазанам), погуляв в лесу и проверив, не найдется ли там еще индейка, она быстренько выиграла партию игры в «вверх-вниз», смахнув все фишки на пол, а затем внезапно опрокинулась на спину и завела свою песню. Мой деверь посмотрел на нее с испугом и спросил, что происходит. Помня о присутствии детей, я ответила с многозначительным видом: «Ничего. Она иногда проделывает такое, когда перевозбуждена». Наши племянники, девятилетние близнецы, переглянулись в ужасе, тут же отодвинули «вверх-вниз» и объяснили, что орет она так потому, что ей нужен муж.

Смиты не преувеличили, назвав ее способность звать исключительной. Голос Саджи всегда был мощным даже для сиамки, и от ее любовной песни могли лопнуть барабанные перепонки. Днем она ходила по пятам за нами и оптимистически валилась на спину, стоило взглянуть на нее, и все это под непрерывные вопли. Ночью она шумно металась в свободной комнате, завывая еще яростней, так как мы были не в силах терпеть этот сольный концерт у себя над ухом и отказались пустить ее к себе на кровать. На заре двадцать седьмого декабря мы не выдержали. Чарльз, кляня на чем свет стоит всех сиамских кошек, унес ее вниз и запер в ванной.

Дом у нас старой постройки, и ванная не просто расположена на первом этаже, но отделена от остальных помещений каменной стеной двухфутовой толщины. Когда через какое-то время вопли, теперь – какое блаженство! – еле слышные, умолкли вовсе, мы самодовольно заверили друг друга, что Саджи далеко не дура и прекрасно отдает себе отчет, когда победа остается за нами. В первый раз за двое суток мы погрузились в спокойный сон.

Секунду спустя в саду началась гомерическая кошачья драка, и мы чуть из кожи не выскочили.

– Саджи! – взвизгнула я и одним прыжком вылетела с кровати на лестницу.

– Быстрей! – понукал меня Чарльз, тем не менее задержавшись, чтобы надеть тапочки и завязать пояс халата, прежде чем помчаться следом за мной.

Саджи была в полной безопасности. Нет, хотя, по нашему убеждению, ей вполне это удалось бы, она не пролезла в отдушину и не открыла окно ломом, а восседала на подоконнике, словно царица средневекового турнира, и упоенно косилась на двух могучих рыцарей, которые сражались за ее благосклонность на клумбе нарциссов.

Она продолжала звать неделю, и каждую ночь под окошком ванной разыгрывались кошачьи бои. Потом через две недели она снова начала звать. Мы намеревались выждать, пока ей исполнится год, но это оказалось выше человеческих сил. И в одиннадцать месяцев Саджи, к величайшему ее восторгу, стала невестой.

Сочеталась она с котом по кличке Рикки в питомнике сиамов в сорока милях от нашей деревни – кота корыстной старой девы мы сочли слишком плоскомор-дым, а Аякс как раз неромантично страдал от нарыва в ухе. Владельцы Рикки сказали, что Саджи была такой прямолинейной кошкой, каких им еще видеть не приходилось, и самой зычной. Обычно молоденькие сиамки нервничали, и требовалось дня четыре, чтобы они спарились надлежащим образом, однако нам позвонили уже вечером второго дня: относительно Саджи никаких сомнений нет, и не заберем ли мы ее поскорее? Она выводит из равновесия всех остальных кошек, а Рикки не только не выглядит торжествующим котом, но бродит по своему вольеру с затравленным видом и вздрагивает, едва услышит ее голос.

Ну, во всяком случае, думали мы, устало возвращаясь домой с Саджи, которая на заднем сиденье все еще истерически оплакивала разлуку со своим любимым супругом (его владельцы рекомендовали нам подержать ее под замком еще дня два, а не то она, пусть и поклялась любить его до гроба, может утешиться с дворовым котом и все-таки родить полукровок), – что все-таки это осталось позади и мы обретем немного покоя.

Мы постоянно строили такие прогнозы относительно Саджи и всегда попадали пальцем в небо. После самого шумного брака в истории питомника Саджи закатила беременность, которая не могла бы быть сложнее, даже проштудируй она сначала медицинский справочник. Во-первых, через два дня, мечтательно погрустив о Рикки (больше времени потратить на грусть она не могла, ей же надо было уложиться в девять недель), она порадовала нас утренней тошнотой. А может быть, она вдруг начала стыдиться своего скандального поведения в питомнике. Но как бы то ни было, она совершенно перестала есть, сидела такая несчастная, с закрытыми глазами, довела себя до температуры в сорок градусов, так что ее пришлось везти в метель на стрептомициновые уколы.

Едва этот кризис остался позади… «Когда вы любите животных, они превращают вас в своих рабов!» – сказал ветеринар, сентиментально глядя в ее печальные голубые глаза, но даже он не мог предвидеть спектакля, когда среди ночи, внезапно обретя аппетит, она потребовала, чтобы ее накормили крабовым паштетом на подушке Чарльза. Так вот, едва этот кризис остался позади, как у нее развилась страсть к тарталеткам с джемом. Обязательно с джемом, хотя джем она оставляла нетронутым, и обязательно украденным. Если мы предлагали ей такую тарталетку, она реалистично рыгала, делала пренебрежительный жест задней лапой и удалялась. Но стоило предоставить ее самой себе, как она за день уничтожала их целую тарелку – тайком утаскивала из кладовой в ванную, где аккуратно объедала края, а середку с джемом оставляла на полу, потом Чарльз наступал на них и разносил по всему дому.