Сергей Довлатов
      Ремесло
      Памяти Карла
      * Часть первая. Невидимая книга. *
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      С тревожным чувством берусь я за перо. Кого интересуют признания литературного неудачника?
      Что поучительного в его исповеди?
      Да и жизнь моя лишена внешнего трагизма. Я абсолютно здоров. У меня есть любящая родня. Мне всегда готовы предоставить работу, которая обеспечит нормальное биологическое существование.
      Мало того, я обладаю преимуществами. Мне без труда удается располагать к себе людей. Я совершил десятки поступков, уголовно наказуемых и оставшихся безнаказанными.
      Я дважды был женат, и оба раза счастливо.
      Наконец, у меня есть собака. А это уже излишество.
      Тогда почему же я ощущаю себя на грани физической катастрофы? Откуда у меня чувство безнадежной жизненной непригодности? В чем причина моей тоски?
      Я хочу в этом разобраться. Постоянно думаю об этом. Мечтаю и надеюсь вызвать призрак счастья...
      Мне жаль, что прозвучало это слово.
      Ведь представления, которые оно рождает, безграничны до нуля.
      Я знал человека, всерьез утверждавшего, что он будет абсолютно счастлив, если жилконтора заменит ему фановую трубу...
      Суетное чувство тревожит меня. Ага, подумают, Возомнил себя непризнанным гением!
      Да нет же! В этом-то и дело, что нет! Я выслушал сотни, тысячи откликов на мои рассказы. И никогда, ни в единой, самой убогой, самой фантастической петербургской компании меня не объявляли гением.
      Даже когда объявляли таковыми Горецкого и Харитоненко.
      (Поясню. Горецкий - автор романа, представляющего собой девять листов засвеченной фотобумаги.
      Главное же действующее лицо наиболее зрелого романа Харитоненко презерватив. )
      Тринадцать лет назад я взялся за перо. Написал роман, семь повестей и четыреста коротких вещей.
      (На ощупь - побольше, чем Гоголь! ) Я убежден, что мы с Гоголем обладаем равными авторскими правами.
      (Обязанности разные. ) Как минимум, одним неотъемлемым правом. Правом обнародовать написанное.
      То есть правом бессмертия или неудачи.
      За что же моя рядовая, честная, единственная склонность подавляется бесчисленными органами, лицами, институтами великого государства??
      Я должен это понять.
      Не буду утруждать себя композицией. Сумбурно, длинно и невнятно попытаюсь изложить свою "творческую" биографию. Это будут приключения моих рукописей. Портреты знакомых. Документы...
      Как же назвать мне все это - "Досье"? "Записки одного литератора"? "Сочинение на вольную тему"?
      Разве это важно? Книга-то невидимая...
      За окном - ленинградские крыши, антенны, бледное небо.
      Катя готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на березовую чурочку, сидит у ее ног и думает обо мне.
      А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую заснеженную равнину - - один.
      Лист бумаги - счастье и проклятие! Лист бумаги - наказание мое...
      Предисловие, однако, затянулось. Начнем. Начнем хотя бы с этого.
      ПЕРВЫЙ КРИТИК
      До революции Агния Францевна Мау была придворным венерологом. Прошло шестьдесят лет. Навсегда сохранила Агния Францевна горделивый дворцовый апломб и прямоту клинициста. Это Мау сказала нашему квартуполиомоченному полковнику Тихомирову, отдавившему лапу ее болонке:
      - Вы - страшное говно, мон колонель, не обессудьте!..
      Тихомиров жил напротив, загнанный в отвратительную коммуналку своим партийным бескорыстием.
      Он добивался власти и ненавидел Мау за ее аристократическое происхождение. (У самого Тихомирова происхождения не было вообще. Его породили директивы. )
      - Ведьма! - грохотал он. - фашистка! Какать в одном поле не сяду!..
      Старуха поднимала голову так резко, что взлетал ее крошечный золотой медальон:
      - Неужели какать рядом с вами такая уж большая честь?!
      Тусклые перья на ее шляпе гневно вздрагивали...
      Для Тихомирова я был чересчур изыскан. Для Мау - безнадежно вульгарен. Но против Агнии Францевны у меня было сильное оружие - вежливость.
      А Тихомирова вежливость настораживала.
      Он знал, что вежливость маскирует пороки.
      И вот однажды я беседовал по коммунальному телефону. Беседа эта страшно раздражала Тихомирова чрезмерным умственным изобилием. Раз десять Тихомиров проследовал узкой коммунальной трассой.
      Трижды ходил в уборную. Заваривал чай. До полярного сияния начистил лишенные индивидуальности ботинки. Даже зачем-то возил свой мопед на кухню и обратно.
      А я все говорил. Я говорил, что Лев Толстой по сути дела - обыватель. Что Достоевский сродни постимпрессионизму. Что апперцепция у Бальзака неорганична. Что Люда Федосеенко сделала аборт.
      Что американской прозе не хватает космополитического фермента...
      И Тихомиров не выдержал.
      Умышленно задев меня пологим животом, он рявкнул:
      - Писатель! Смотрите-ка - писатель! Да это же писатель!.. Расстреливать надо таких писателей!..
      Знал бы я тогда, что этот вопль расслабленного умственной перегрузкой квартуполномоченного на долгие годы определит мою жизнь.
      "... Расстреливать надо таких писателей!.. "
      Кажется, я допускаю ошибку. Необходима какая-то последовательность. Например, хронологическая.
      Первый литературный импульс - вот с чего я начну.
      Это было в октябре 1941 года. Башкирия, Уфа, эвакуация, мне - три недели.
      Когда-то я записал этот случай...
      СУДЬБА
      Мой отец был режиссером драматического театра.
      Мать была в этом театре актрисой. Война не разлучила их.
      Они расстались значительно позже, когда все было хорошо...
      Я родился в эвакуации, четвертого октября. Прошло три недели. Мать шла с коляской по бульвару. И тут ее остановил незнакомый человек.
      Мать говорила, что его лицо было некрасивым и грустным.
      А главное - совсем простым, как у деревенского мужика.
      Я думаю, оно было еще и значительным. Недаром мама помнила его всю жизнь.
      Штатский незнакомец казался вполне здоровым.
      - Простите, - решительно и смущенно выговорил он, - но я бы хотел ущипнуть этого мальчишку.
      Мама возмутилась.
      - Новости, - сказала она, - так вы и меня захотите ущипнуть.
      - Вряд ли, - успокоил ее незнакомец.
      Затем добавил:
      - Хотя еще минуту назад я бы задумался, прежде чем ответить...
      - Идет война, - заметила мама уже не так резко, - священная война! Настоящие мужчины гибнут на передовой.
      А некоторые гуляют по бульвару и задают странные вопросы.
      - Да, - печально согласился незнакомец, - война идет. Она идет в душе каждого из нас. Прощайте.
      Затем добавил:
      - Вы ранили мое сердце...
      Прошло тридцать два года. И вот я читаю статью об Андрее Платонове. Оказывается, Платонов жил в Уфе. Правда, очень недолго. Весь октябрь сорок первого года. И еще - у него там случилась беда. Пропал чемодан со всеми рукописями.
      Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем Платоновым.
      Я поведал об этой встрече друзьям. Унылые люди сказали, что это мог быть и не Андрей Платонов. Мало ли загадочных типов шатается по бульварам?..
      Какая чепуха! В описанной истории даже я - фигура несомненная! Так что же говорить о Платонове?!., Я часто думаю про вора, который украл чемодан с рукописями.
      Вор, наверное, обрадовался, завидев чемодан Платонова. Он думал, там лежит фляга спирта, шевиотовый мантель и большой кусок говядины.
      То, что затем обнаружилось, было крепче спирта, ценнее шевиотового мантеля и дороже всей говядины нашей планеты. Просто вор этого не знал. Видно, он родился хроническим неудачником. Хотел разбогатеть, а стал владельцем пустого чемодана. Что может быть плачевнее?
      Мазурик, должно быть, швырнул рукопись в канаву, где она и сгинула. Рукопись, лежащая в канаве или в ящике стола, неотличима от прошлогодних газет.
      Я не думаю, чтобы Андрей Платонов безмерно сожалел об утраченной рукописи. В этих случаях настоящие писатели рассуждают так; "Даже хорошо, что у меня пропали старые рукописи, ведь они были так несовершенны. Теперь я вынужден переписать рассказы заново, и они станут лучше... "
      Было ли все так на самом деле? Да разве это важно?! Думаю, что обойдемся без нотариуса. Моя душа требует этой встречи. Не зря же я с детства мечтал о литературе. И вот пытаюсь найти слова...
      НАЧАЛО
      Я вынужден сообщать какие-то детали моей биографии, иначе многое останется неясным. Сделаю это коротко, пунктиром.
      Толстый застенчивый мальчик... Бедность... Мать самокритично бросила театр и работает корректором...
      Школа... Дружба с Алешей Лаврентьевым, за которым приезжает "форд"... Алеша шалит, мне поручено воспитывать его... Тогда меня возьмут на дачу...
      Я становлюсь маленьким гувернером... Я умнее и больше читал... Я знаю, как угодить взрослым...
      Черные дворы... Зарождающаяся тяга к плебсу...
      Мечты о силе и бесстрашии... Похороны дохлой кошки за сараями... Моя надгробная речь, вызвавшая слезы Жанны, дочери электромонтера... Я умею говорить, рассказывать...
      Бесконечные двойки... Равнодушие к точным наукам...
      Совместное обучение... Девочки... Алла Горшкова...
      Мой длинный язык... Неуклюжие эпиграммы... Тяжкое бремя сексуальной невинности...
      1952 год. Я отсылаю в газету "Ленинские искры"
      четыре стихотворения. Одно, конечно, про Сталина.
      Три - про животных...
      Первые рассказы. Они публикуются в детском журнале "Костер". Напоминают худшие вещи средних профессионалов...
      С поэзией кончено навсегда. С невинностью - тоже...
      Аттестат зрелости... Производственный стаж... Типография имени Володарского... Сигареты, вино и мужские разговоры... Растущая тяга к плебсу. (То есть буквально ни одного интеллигентного приятеля. )
      Университет имени Жданова. (Звучит не хуже, чем "Университет имени Аль Капоне")... Филфак... Прогулы...
      Студенческие литературные упражнения...
      Бесконечные переэкзаменовки... Несчастная любовь, окончившаяся женитьбой... Знакомство с молодыми ленинградскими поэтами - Рейном, Найманом, Бродским...
      Наиболее популярный человек той эпохи - Сергей Вольф.
      ДЕДУШКА РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
      Нас познакомили в ресторане. Вольф напоминал американского безработного с плаката. Джинсы, свитер, мятый клетчатый пиджак.
      Он пил водку. Я пригласил его в фойе и невнятно объяснился без свидетелей. Я хотел, чтобы Вольф прочитал мои рассказы.
      Вольф был нетерпелив. Я лишь позднее сообразил - водка нагревается.
      - Любимые писатели? - коротко спросил Вольф.
      Я назвал Хемингуэя, Белля, русских классиков...
      - Жаль, - произнес он задумчиво, - жаль...
      Очень жаль...
      Попрощался и ушел, Я был несколько озадачен. Женя Рейн потом объяснил мне:
      - Назвали бы Вольфа. Он бы вас угостил. Настоящие писатели интересуются только собой...
      Как всегда, Рейн был прав...
      СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
      Как-то сидел у меня Веселов, бывший летчик.
      Темпераментно рассказывал об авиации.
      Он говорил; "Самолеты преодолевают верхнюю облачность...
      Жаворонки попадают в сопла... Глохнут моторы... Самолеты падают... Люди разбиваются...
      Жаворонки попадают в сопла... Гибнут люди... "
      А напротив сидел Женя Рейн.
      "Самолеты разбиваются, - кричал Веселов, - моторы глохнут...
      В сопла попадают жаворонки...
      Гибнут люди... Гибнут люди... "
      Тогда Рейн обиженно крикнул:
      "А жаворонки что - выживают?!.. "
      Да и с Вольфом у меня хорошие отношения. О нем есть такая запись:
      СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
      Вольф с Длуголенским отправились ловить рыбу. Вольф поймал огромного судака. Вручил его хозяйке и говорит:
      "Поджарьте этого судака, и будем вместе ужинать".
      Так и сделали. Поужинали, выпили. Вольф и Длуголенский ушли в свой чулан. Хмурый Вольф сказал Длуголенскому:
      - У тебя есть карандаш и бумага?
      - Есть - Давай сюда.
      Вольф порисовал минуты две и говорит:
      "Вот суки! Они подали не всего судака! Смотри.
      Этот подъем был. И этот спуск был. А вот этого перевала - не было. Явный пробел в траектории судака... "
      ДАЛЬШЕ
      1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы, пошлые до крайности. Тема - - одиночество.
      Неизменный антураж - вечеринка. Вот примерный образчик фактуры:
      " - А ты славный малый!
      - Правда?
      - Да, ты славный малый!
      - Я разный.
      - Нет, ты славный малый. Просто замечательный.
      - Ты меня любишь?
      - Нет... "
      Выпирающие ребра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий...
      Недолгие занятия боксом... Развод, отмеченный трехдневной пьянкой... Безделье... Повестка из военкомата...
      Стоп! Я хотел уже перейти к решающему этапу своей литературной биографии. И вот перечитал написанное.
      Что-то важное скомкано, забыто, Упущенные факты тормозят мои автобиографические дроги.
      Я уже говорил, что познакомился с Бродским. Вытеснив Хемингуэя, он навсегда стал моим литературным кумиром.
      Нас познакомила моя бывшая жена Ася. До этого она не раз говорила:
      - Есть люди, перед которыми стоят великие цели!
      СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
      Шли мы откуда-то с Бродским. Был поздний вечер. Спустились в метро закрыто. Чугунная решетка от земли до потолка. А за решеткой прогуливается милиционер. Иосиф подошел ближе. Затем довольно громко крикнул:
      "Э? "
      Милиционер насторожился, обернулся.
      "Дивная картина, - сказал ему Бродский. - впервые наблюдаю мента за решеткой
      Я познакомился с Бродским, Найманом, Рейном.
      В дальнейшем узнал их лучше. То есть в послеармейские годы, когда мы несколько сблизились. До этого я не мог по заслугам оценить их творческое и личное своеобразие. Более того, мое отношение к этой группе поэтов имело налет скептицизма. Помимо литературы я жил интересами спорта, футбола.
      Нравился барышням из технических вузов. Литература пока не стала моим единственным занятием. Я уважал Евтушенко.
      Почему же так важно упомянуть эту группу? Я уже тогда знал о существовании неофициальной литературы.
      О существовании так называемой второй культурной действительности. Той самой действительности, которая через несколько лет превратится в единственную реальность...
      Повестка из военкомата. За три месяца до этого я покинул университет.
      В дальнейшем я говорил о причинах ухода - туманно.
      Загадочно касался неких политических мотивов.
      На самом деле все было проще. Раза четыре я сдавал экзамен по немецкому языку. И каждый раз проваливался.
      Языка я не знал совершенно. Ни единого слова.
      Кроме имен вождей мирового пролетариата. И наконец меня выгнали, Я же, как водится, намекал, что страдаю за правду. Затем меня призвали в армию. И я попал в конвойную охрану. Очевидно, мне суждено было побывать в аду...
      ЗОНА
      Я не буду рассказывать, что такое ВОХРА. Что такое нынешний Устьвымлаг. Наиболее драматические ситуации отражены в моей рукописи "Зона". По ней, думаю, можно судить о том, как я жил эти годы.
      Два экземпляра "Зоны" у меня сохранились. Еще один благополучно переправлен в Нью-Йорк. И последний, четвертый, находится в эстонском КГБ. (Но об этом - позже. )
      "Зона" - мемуары надзирателя конвойной охраны, цикл тюремных рассказов.
      Как видите, начал я с бытописания изнанки жизни.
      Дебют вполне естественный (Бабель, Горький, Хемингуэй).
      Экзотичность пережитого материала - важный литературный стимул. Хотя наиболее чудовищные, эпатирующие подробности лагерной жизни я, как говорится, опустил. Воспроизводить их не хотелось. Это выглядело бы спекулятивно. Эффект заключался бы не в художественной ткани произведения, а в самом материале. Так что я игнорировал крайности, пытаясь держаться в обыденных эстетических рамках.
      В чем основные идеи "Зоны"?
      Мировая "каторжная" литература знает две системы идейных представлений. Два нравственных аспекта.
      1. Каторжник - жертва, герой, благородная многострадальная фигура. Соответственно распределяются моральные ориентиры.
      То есть представители режима - сила негативная, отрицательная.
      2. Каторжник - монстр, злодей. Соответственно - все наоборот. Каратель, полицейский, сыщик, милиционер - фигуры благородные и героические.
      Я же с удивлением обнаружил нечто третье. Полицейские и воры чрезвычайно напоминают друг друга.
      Заключенные особого режима и лагерные надзиратели безумно похожи. Язык, образ мыслей, фольклор, эстетические каноны, нравственные установки. Таков результат обоюдного влияния.
      По обе стороны колючей проволоки - единый и жестокий мир.
      Это я и попытался выразить.
      И еще одну существенную черту усматриваю я в моем лагерном наследии. Сравнительно новый по отношению к мировой литературе штрих.
      Каторга неизменно изображалась с позиций жертвы. Каторга же, увы, и пополняла ряды литераторов.
      Лагерная охрана не породила видных мастеров слова.
      Так что мои "Записки охранника" - своеобразная новинка.
      Короче, осенью 64-го года я появился в Ленинграде.
      В тощем рюкзаке лежала "Зона". Перспективы были самые неясные.
      Начинался важнейший этап моей жизни...
      ЭТАП
      Я встретился с бывшими приятелями. Общаться нам стало трудно. Возник какой-то психологический барьер. Друзья кончали университет, серьезно занимались филологией. Подхваченные теплым ветром начала шестидесятых годов, они интеллектуально расцвели, А я безнадежно отстал. Я напоминал фронтовика, который вернулся и обнаружил, что его тыловые друзья преуспели. Мои ордена позвякивали, как шутовские бубенцы.
      Я побывал на студенческих вечеринках. Рассказывал кошмарные лагерные истории. Меня деликатно слушали и возвращались к актуальным филологическим темам:
      Пруст, Берроуз, Набоков...
      Все это казалось мне удивительно пресным. Я был одержим героическими лагерными воспоминаниями.
      Я произносил тосты в честь умерщвленных надзирателей и конвоиров. Я рассказывал о таких ужасах, которые в своей чрезмерности были лишены правдоподобия. Я всем надоел.
      Мне понятно, за что высмеивал Тургенев недавнего каторжанина Достоевского.
      К этому времени моя жена полюбила знаменитого столичного литератора. Тогда я окончательно надулся и со всеми перессорился.
      Надо было искать работу. Мне казалось в ту пору, что журналистика сродни литературе. И я поступил в заводскую многотиражку. Газетная работа поныне является для меня источником существования. Сейчас газета мне опротивела, но тогда я был полон энтузиазма.
      Много говорится о том, что журналистика для литератора - занятие пагубное. Я. этого не ощутил.
      В этих случаях действуют различные участки головного мозга. Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк.
      Итак, я поступил в заводскую многотиражку. Одновременно писал рассказы. Их становилось все больше. Они не умещались в толстой папке за сорок копеек. Тогда я еще не вполне серьезно относился к этому,
      СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
      Однажды брат спросил меня:
      - Ты пишешь роман?
      - Пишу. - ответил я.
      - И я пишу, - обрадовался брат - Махнем не глядя?..
      Я должен был кому-то показать свои рукописи.
      Но кому? Приятели с филфака нс внушали доверия.
      Знакомых литераторов у меня не было. Только неофициальные...
      ПОТОМОК Д'АРТАНЬЯНА
      По бульвару вдоль желтых скамеек, мимо гипсовых урн шагает небольшого роста человек. Зовут его Анатолии Найман.
      Быстрые ноги его обтянуты светлыми континентальными джинсами. В движениях - изящество юного князя.
      Найман - интеллектуальный ковбой. Успевает нажать спусковой крючок раньше любого оппонента.
      Его трассирующие шутки - ядовиты.
      СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
      Женщина в трамвае - Найману:
      - Ах, не прикасайтесь ко мне!
      - Ничего страшного, я потом вымою руки..
      Кроме того, Найман пишет замечательные стихи, он друг Ахматовой и воспитатель Бродского.
      Я его боюсь.
      Мы встретились на улице Правды. Найман оглядел меня с веселым задором. Еще бы, подстрелить такую крупную дичь! Скоро Найман убедился в том, что я - - млекопитающее. Не хищник. Морж на суше.
      Чересчур большая мишень. Стрелять в меня неинтересно.
      А сейчас...
      - Мы, кажется, знакомы? Демобилизовались?
      Очень хорошо... Что-то пишете? Прочитайте строчки три... Ах, рассказы? Тогда занесите. Я живу близко...
      Найман читает мои рассказы. Звонит. Мы гуляем возле Пушкинского театра.
      - Через год вы станете "прогрессивным молодым автором". Если вас это, конечно, устраивает...
      СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
      "Толя, - зову я Наймана. - пойдемте в гости к Леве Рыскину".
      "Не пойду. Какой-то он советский".
      "То есть как это - советский? Вы ошибаетесь! "
      "Ну, антисоветский. Какая разница? "
      Найман спешит. Я провожаю его. Мне хочется без конца говорить о рассказах. Печататься не обязательно. Это неважно. Когда-нибудь потом... Лишь бы написать что-то стоящее.
      Найман рассеянно кивает. Он равнодушен даже к созвездию левых москвичей, Ему известны литературные тайны прошлого и будущего. Современная литература - вся - невзрачный захламленный тоннель между прошлым и будущим...
      Мы оказываемся в районе новостроек. Я пытаюсь ему угодить:
      - Думаю, Толстой не согласился бы жить в этом унылом районе!
      - Толстой не согласился бы жить в этом... году!..
      Мы видимся довольно часто. Я приношу новые рассказы.
      Толя их снисходительно похваливает. Его жена Лера твердит:
      - Сергей, у вас нет Бога! Вы - изувер!
      Я не знаю, кто я такой. Пишу рассказы... Совесть есть, это точно. Я ощущаю ее болезненное наличие.
      Мне грустно, что наша планета в дальнейшем остынет.
      Я завидую Найману. Его остроумию, уверенности, злости.
      СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
      Найману звонит приятельница:
      "Толя! Приходи к нам обедать... Знаешь, возьми по дороге сардин таких импортных.
      марокканских... И варенья какого-нибудь... Если тебя не обеспокоят эти расходы:
      "Эти расходы меня совершенно не обеспокоят.
      Потому что я не куплю ни того, ни другого... "
      Я так хочу понравиться Найману. Я почти заискиваю.
      СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
      Я спрашиваю Наймана:
      "Вы знаете Абрама Каценеленбогена? "
      Абрам Каценеленбоген - талантливый лингвист.
      Популярный, яркий человек. Толя должен знать его.
      Я тоже знаю Абрама Каценеленбогена. То есть у нас - общие знакомые. Значит, мы равны... Найман отвечает:
      "Абрам Каценеленбоген? Что-то знакомое.
      Имя Абрам мне где-то встречалось. Определенно встречалось, фамилию Каценеленбоген слышу впервые... "
      Приношу ему три рассказа в неделю.
      - Прочел с удовольствием. Рассказы замечательные.
      Плохие, но замечательные. Вы становитесь прогрессивным молодым автором. На улице Воинова есть литературное объединение. Там собираются прогрессивные молодые авторы. Хотите, я покажу рассказы Игорю Ефимову?
      - Кто такой Игорь Ефимов?
      - Прогрессивный молодой автор...
      ГОРОЖАНЕ
      Так мои рассказы попали к Игорю Ефимову. Ефимов их прочел, кое-что одобрил. Через него я познакомился с Борисом Бахтиным, Марамзиным и Губяным. Четверо талантливых авторов представляли литературное содружество "Горожане". Само название противопоставляло их крепнущей деревенской литературе.
      Негласным командиром содружества равных был Вахтин.
      Мужественный, энергичный - Борис чрезвычайно к себе располагал.
      Излишняя театральность его манер порою вызывала насмешки. Однако же насмешки тайные.
      Смеяться открыто не решались. Даже ядовитый Найман возражал Борису осторожно.
      Потом я узнал, что Бахтину хорошо заметны его слабости. Что он нередко иронизирует в собственный адрес. А это - неопровержимый признак ума.
      Как у большинства агрессивных людей, его волевое давление обрушивалось на людей столь же агрессивных.
      В отношении людей непритязательных он был чрезвычайно сдержан. Я в ту пору был непритязательным человеком, Мне известно, что Вахтин совершил немало добрых поступков элементарного житейского толка.
      Ему постоянно досаждали чьи-то жены, которым он выхлопатывал алименты. Его домогались инвалиды, требовавшие финансового участия, К нему шли жертвы всяческих беззаконий.
      Еще мне импонировала в нем черточка ленивого барства. Его неизменная готовность раскошелиться.
      То есть буквально - уплатить за всех...
      Губин был человеком другого склада. Выдумщик, плут, сочинитель, он начинал легко и удачливо. Но его довольно быстро раскусили. Последовал длительный тяжелый неуспех, И Губин, мне кажется, сдался.
      Оставил литературные попытки. Сейчас он чиновник "Ленгаза", неизменно приветливый, добрый, веселый.
      За всем - этим чувствуется драма.
      Сам он говорит, что писать не бросил. Мне хочется этому верить. И все-таки я думаю, что Губин переступил рубеж благотворного уединения. Пусть это звучит банально - литературная среда необходима, Писатель не может бросить свое занятие. Это неизбежно привело бы к искажению его личности.
      Вот почему я думаю о Губине с тревогой и надеждой.
      В моих записных книжках имеется о нем единственное упоминание.
      СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
      Володя Губин - человек не светский.
      - До чего красивые жены у моих приятелей. - говорит он, - это фантастика! У Бахтина - красавица! У Ефимова - красавица! А у Довлатова. Ну такая красавица.. Таких даже в метро не часто встретишь!..
      Губин рассказывает о себе:
      - Да, я не появляюсь в издательствах. Это бесполезно.
      Но я пишу. Пишу ночами, И достигаю таких вершин, о которых не мечтал!..
      Повторяю, я хотел бы этому верить. Но в сумеречные озарения поверить трудно. Ночь - опасное время. Во мраке так легко потерять ориентиры.
      Судьба Губина - еще одно преступление наших литературных вохровцев...
      Марамзин сейчас человек известный, живет в Париже, редактирует "Эхо".
      Когда мы познакомились, он уже был знаменитым скандалистом. Смелый, талантливый и расчетливый, Марамзин, я уверен, давно шел к намеченной цели.
      Его замечательную, несколько манерную прозу украшают внезапные оазисы ясности и чистоты:
      "Я свободы не прошу. Зачем мне свобода? Более того, у меня она, кажется, есть... "
      Замечу, что это написано до эмиграции.
      В его характере с последовательной непоследовательностью уживались безграничная ортодоксия и широчайшая терпимость. Его безапелляционные жесты - раздражали.
      Затрудняла общение и склонность к мордобою.
      После одной кулачной истории я держался от Марамзина на расстоянии...
      О Ефимове писать трудно. Игорь многое предпринял, чтобы затруднить всякие разговоры о себе.
      Попытки рассказать о нем уводят в сторону казенной характеристики:
      "Честен, принципиален, морально устойчив.,, Пользуется авторитетом... "
      СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
      Шли выборы правления Союза. (Союза писателей, разумеется. ) Голосовали по спискам.
      Неугодную кандидатуру следовало вычеркнуть.
      В коридоре Ефимов повстречал Минчковского.
      Обдав Игоря винными парами, тот задорно произнес:
      "Идем голосовать! "
      Пунктуальный Ефимов уточнил:
      "Идем вычеркивать друг друга... "
      Ефимов - человек не слишком откровенный.
      Книги и даже рукописи не отражают полностью его характера.
      Я хотел бы написать; это человек сложный...
      Сложный, так не пиши. А то, знаете, в переводных романах делаются иногда беспомощные сноски:
      "В оригинале - непереводимая игра слов... "
      Я думаю, Ефимов - самый многообещающий человек в Ленинграде.
      Если не считать Бродского...
      РЫЖИЙ
      Среди моих знакомых преобладали неординарные личности. Главным образом, дерзкие начинающие писатели, бунтующие художники и революционные музыканты.
      Даже на этом мятежном фоне Бродский резко выделялся...
      Нильс Бор говорил:
      "Истины бывают ясные и глубокие, Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, не менее глубокая... "
      Мои друзья были одержимы ясными истинами.
      Мы говорили о свободе творчества, о праве на информацию, об уважении к человеческому достоинству.
      Нами владел скептицизм по отношению к государству.
      Мы были стихийными, физиологическими атеистами.
      Так уж нас воспитали. Если мы и говорили о Боге, то в состоянии позы, кокетства, демарша.
      Идея Бога казалась нам знаком особой творческой притязательности. Наиболее высокой по классу эмблемой художественного изобилия. Бог становился чем-то вроде положительного литературного героя...
      Бродского волновали глубокие истины. Понятие души в его литературном и жизненном обиходе было решающим, центральным. Будни нашего государства воспринимались им как умирание покинутого душой тела. Или - как апатия сонного мира, где бодрствует только поэзия...
      Рядом с Бродским другие молодые нонконформисты казались людьми иной профессии.
      Бродский создал неслыханную модель поведения.
      Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа.
      Он не боролся с режимом. Он его не замечал.
      И даже нетвердо знал о его существовании, Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский - жив. И что "Коминтерн" - название музыкального ансамбля.
      Он не узнавал членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал:
      - Кто это? Похож на Уильяма Блэйка...
      Своим поведением Бродский нарушал какую-то чрезвычайно важную установку. И его сослали в Архангельскую губернию.
      Советская власть - обидчивая дама. Худо тому, кто ее оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто ее игнорирует...
      Наверное, я мог бы вспомнить об этих людях что-то плохое. Однако делать этого принципиально не желаю. Не хочу быть объективным. Я люблю моих товарищей...