* * *

Хижина Эйба Дэртона не блистала красотой. Некоторые даже утверждали, что она безобразна, сопровождая это прилагательное еще более выразительной фигурой речи, весьма популярной в поселке. Эйб, однако, обладал характером веселым и спокойным и к неодобрению соседей относился равнодушно. Дом он построил своими руками; компаньон доволен, и сам он доволен, так чего ж еще. Говоря о своем творении, он, надо сказать, немного увлекался.

— Дело-то вот в чем, — пояснял он, — я еще когда строил его, говорил: здесь у нас во всей долине такого нипочем не сыщешь. Дыры, скажете? Само собой, есть дыры. А без дыр как проветрить? В моем доме всегда свежий воздух. Течет? Ясное дело, течет, так это же как удобно: вставать не надо, дверь отворять не надо, сидишь себе и всегда знаешь, идет дождь или нет. Я бы сроду не стал жить в доме, где крыша совсем без щелей. А вот насчет вертикальности, так я, если хотите знать, люблю, чтоб дом слегка с наклоном был. Главное же: компаньон мой, Босс Морган, доволен, а что его устраивает, то и для вас уж как-нибудь сойдет.

Здесь, почувствовав, что дело переходит на личности, противник, как правило, удалялся, оставляя поле битвы за разгневанным архитектором. Но если красота строения была под вопросом, другое его достоинство сомнений не вызывало. Усталый путник, бредущий по дороге из Бакхерста в поселок Гарвей, издали видел на верхушке холма гостеприимный, теплый свет, словно маяк, вселявший в душу успокоение и надежду. Те самые дыры, над которыми смеялись соседи, и позволяли путнику увидеть этот свет, от которого буквально сердце радовалось, особенно в такую ночь, как та, с какой начнется наш рассказ.

В лачуге был лишь один человек, а именно ее владелец, Эйб Дэртон, или Заморыш, как окрестили его с грубоватым юмором жители поселка. Он сидел перед очагом, где ярко горели дрова, хмуро вглядываясь в огонь и время от времени взбадривая пылающую вязанку пинком, если она переставала пылать. Пламя вспыхивало, освещая на мгновение его славное саксонское лицо, с простодушным смелым взглядом и курчавой светлой бородкой. Это было мужественное твердое лицо, однако в очертаниях губ физиономист мог заметить намек на нерешительность и слабость, что никак не сочеталось с богатырским разворотом плеч да и вообще всей его атлетической, мускулистой фигурой. Эйб принадлежал к тем доверчивым, бесхитростным натурам, которые легко уговорить, но невозможно заставить; уступчивый характер делал его одновременно и предметом насмешек, и любимцем поселка. Остроумие местных старателей носило несколько тяжеловесный характер, но даже самое неумеренное зубоскальство не способно было согнать с его лица добродушную улыбку или омрачить мстительным побуждением его сердце. И лишь в тех случаях, когда ему казалось, что задето самолюбие его компаньона, зловеще сжатые губы и гневные искорки в голубых глазах побуждали самых неуемных шутников воздержаться от очередной, уже вот-вот готовой сорваться с языка остроты, торопливо переключившись на глубокомысленные рассуждения о погоде.

— Босс нынче опаздывает, — пробормотал он, вставая со стула, потянулся и сладко зевнул. — Это надо же, дождь так и хлещет, ветер жуткий, ничего себе погодка, Моргун? — Моргун был необщительный, склонный к раздумьям филин, чьи удобства и благоденствие являлись постоянным предметом забот хозяина. Филин сидел на балке и хмуро его созерцал. — Вот досада, что ты не умеешь разговаривать, Моргун, — продолжал Эйб, глядя на своего пернатого друга. — Лицо у тебя жутко умное. Малость с грустинкой. Небось, в молодости в любви не повезло. Кстати, о любви, — добавил он. — Я ведь еще не видал сегодня Сьюзен.

Он зажег свечу в стоявшей на столе черной бутылке, прошел в дальний конец хижины и устремил пылкий взгляд на одну из картинок, которые владельцы хижины вырезали из случайно попадавших к ним в руки иллюстрированных журналов и развешивали на стенах. Та иллюстрация, которая так привлекала нашего героя, изображала актрису в претенциозном, безвкусном наряде, — прижимая к груди букет, она жеманно улыбалась воображаемой публике. В силу неких таинственных причин рисунок этот оставил глубокий след в чувствительном сердце старателя. Он облек эту юную даму чертами реальности, торжественно и без малейших оснований дав ей имя Сьюзен Бэнкс, вслед за чем объявил ее идеалом женской красоты.

— Вот увидите мою Сьюзен, — говорил он какому-нибудь новичку из Бакхерста, а то и Мельбурна, выслушав его рассказ о красоте оставшейся дома Цирцеи. — Нет на свете таких девушек, как моя Сью. Если окажетесь на Старой Родине, постарайтесь ее повидать. Сьюзен Бэнкс ее зовут, а портрет ее висит у меня в хижине.

Эйб все еще любовался своей очаровательницей, когда распахнулась тяжелая бревенчатая дверь и в комнату ворвалось облако дождя и снега, так что почти невозможно было различить молодого человека, который мигом перескочил порог и тут же начал закрывать за собой дверь — операция при таком ветре нелегкая.

— Ну, — сказал он довольно сварливо, — ужин у тебя хотя бы есть?

— Вот, готов, тебя лишь дожидается, — бодро отозвался компаньон, показывая на булькавший на огне котелок. — А ты вроде как малость промок.

— Черта лысого малость! Я вымок насквозь, хоть отжимай. В такую ночь я и собаку бы на улицу не выгнал, во всяком случае, собаку, которую я уважаю. Дай мне сухую куртку, вон на крючке висит.

Джон Морган, или Босс, как его обычно называли, принадлежал к тому типу людей, которые во время золотой лихорадки встречались на приисках чаще, чем можно подумать. Он происходил из хорошей семьи, получил солидное образование, даже окончил в Англии университет. Сложись его жизнь обычным путем, Босс мог бы стать деятельным сельским священником или сделать карьеру в какой-нибудь другой сфере, но не тут-то было: в характере его прорезались скрытые до этого черты, унаследованные, возможно, от сэра Генри Моргана, наделившего своих потомков толикой испанской крови — результат галантных похождений и побед славного пирата. И вот эта-то шальная кровь, несомненно, толкнула его к тому, что он выпрыгнул из окна спальни отцовского дома, уютного, увитого плющом дома сельского священника, и отправился, покинув Англию, родных и друзей, искать счастья на приисках Австралии. Невзирая на изящные манеры Босса и его нежную, девичью красоту, грубияны из поселка Гарвей вскоре убедились, что при этом хрупкий юноша наделен холодной смелостью и непреклонной решимостью, высоко ценимыми в обществе, где храбрость почитается величайшим человеческим достоинством. Никто не знал, каким образом он и Эйб стали компаньонами; однако они стали компаньонами, и тот, кто был физически сильней, благоговейно почитал ясный ум и твердость духа своего товарища.

— Так-то оно лучше, — сказал Босс, опускаясь на единственный свободный стул перед огнем и глядя, как Эйб раскладывает на столе две металлические миски, ножи с костяными ручками и вилки с неимоверно длинными зубьями. — Ты бы снял все же сапоги; совсем незачем усыпать пол красной глиной. Пойди сюда и сядь.

Великан кротко приблизился и сел на бочку.

— Что стряслось? — спросил он.

— Биржа ходуном ходит, — ответил компаньон. — Вот что стряслось. Погляди-ка. — Из кармана мокрой куртки, над которой поднимался парок, он вытащил измятую газету — «Бакхерстский страж». Прочти эту заметку… Вот, о новой жиле на прииске Коннемара. Этих акций у нас, милый мой, хоть отбавляй. Мы могли бы все продать сегодня и получить кое-какую прибыль… Но я думаю, что мы не будем продавать.

Тем временем Эйб Дэртон старательно штудировал статью, водя по строчкам огромным указательным пальцем и бормоча что-то в светлые усы.

— Двести долларов за фунт, — сказал он, подняв взгляд на Босса. — Слушай, так ведь там у нас на каждого по сотне фунтов. Мы двадцать тысяч долларов огребем! С такими деньгами можно вернуться домой.

— Чушь! — ответил компаньон. — Не за жалкой парой тысяч фунтов мы сюда явились. Деньги нам сейчас прямо в руки плывут. Синклер-химик говорит, что жила богатейшая, каких он никогда в жизни не видел. Остановка лишь за тем, чтобы доставить сюда машину. К слову, много ты сегодня набрал?

Эйб извлек из кармана маленькую деревянную коробочку и протянул приятелю. В ней находилась примерно чайная ложка чего-то похожего на песок и два металлических зернышка величиной с горошину. Босс Морган засмеялся и протянул коробочку назад.

— Такими темпами, Заморыш, не разбогатеешь, — заметил он. Тут разговор прервался, и оба компаньона сидели, слушая, как ветер воет и свистит, налетая на их маленькую хижину.

— Есть какие новости из Бакхерста? — спросил Эйб и начал раскладывать по тарелкам ужин.

— Ничего особенного, — отозвался компаньон. — Билл Рейд застрелил Косого Джо в лавке у Мак-Фарлейна.

— Хм, — без особого интереса отозвался Эйб.

— В Рочдейле появились беглые каторжники. Говорят, собираются в наши края.

Эйб присвистнул, наливая в кружку виски.

— Еще что-нибудь? — спросил он.

— Особенного ничего, если не считать, что темнокожие пошаливают на дороге у Нью-Стерлинга и что Синклер купил фортепьяно и собирается привезти из Мельбурна дочь; она поселится в его новом доме по ту сторону дороги. Как видишь, милый мой, нам теперь будет на кого посмотреть, — добавил он и энергично принялся за ужин. — Говорят, она красавица.

— Все равно ей не сравниться с моей Сью, — решительно возразил Эйб.

Его приятель улыбнулся, взглянув на вопиюще яркую картинку. Вдруг он опустил нож и прислушался. Сквозь завывания ветра и шум дождя можно было различить какой-то тихий стук, явно не относящийся к силам природы.

— Что это?

— А черт его знает.

Компаньоны бросились к дверям и остановились на пороге, усиленно всматриваясь в темноту. Где-то далеко, на Бакхерстской дороге, они различили приближающийся к ним огонек, а глухой мерный стук становился все громче.

— Двухместная коляска, — сказал Эйб.

— Куда же она направляется?

— Не знаю. Наверно, к речке, будут искать брод.

— Какой брод, дружище, после этого дождя в самом мелком месте не меньше шести футов, а течение такое, что хоть водяную мельницу ставь.

Огонек, внезапно вынырнувший из-за поворота дороги, был уже гораздо ближе. Слышался бешеный топот копыт, грохот колес.

— Лошади понесли, вот жуть-то!

— Не позавидуешь бедняге седоку.

В поселке Гарвей царили суровые нравы: свои горести каждый расхлебывал сам и мало сочувствовал бедам соседа. Молодые люди смотрели, как мечутся по виткам извилистой дороги фонари, испытывая главным образом любопытство.

— Если он не остановит их раньше, чем доберется до брода, утонет как пить дать, — меланхолично сказал Эйб.

Внезапно шум дождя затих. Затих всего лишь на мгновение, но в этот краткий промежуток тишины ветер донес до них отдаленный крик, услыхав который компаньоны с ужасом взглянули друг на друга, после чего как безумные помчались по крутому склону вниз, к дороге.

— Женщина, чтоб я пропал, — изумленно охнул Эйб и перепрыгнул через открытый ствол шахты, утратив в спешке всякое благоразумие.

Морган был полегче и двигался живей. Он вскоре обогнал своего дюжего компаньона и уже через минуту, запыхавшийся, с непокрытой головой, стоял посредине размокшей дороги, в то время как его приятель все еще не одолел до конца спуск.

Коляска стремительно приближалась. Босс увидел в свете ее фонарей тощую австралийскую лошадку; перепуганная ревом бури и грохотом колес, она неслась к крутому берегу ручья. Кучер, наверное, заметил впереди на дороге Босса Моргана, его бледное, решительное лицо, завопил нечто невразумительное, предупреждая, и в последний раз отчаянно натянул вожжи. Дальше крик, божба, оглушительный треск, и Эйб, который был уже у самой дороги, увидел обезумевшую лошадь, взметнувшуюся на дыбы, и вцепившуюся в повод тонкую фигурку человека. Босс рассчитал все точно — в свое время он был лучшим регбистом в университетской команде — и вцепился в повод мертвой хваткой у самого мундштука. Лошадь яростно мотнула головой, к Босс, шлепнулся на грязную дорогу, но когда лошадь, торжествующе всхрапнув, хотела рвануть, не тут-то было — лежащий на. дороге человек держал повод по-прежнему крепко.

— Держи ее, Заморыш, — сказал он приятелю, который вихрем вылетел на дорогу и схватился за второй повод.

— Все в порядке, дружище, теперь не уйдет. — И лошадь, увидев, что у противника появилась подмога, притихла и стояла вздрагивая. — Подымайся, Босс, теперь она уж присмирела.

Но Босс лежал в грязи, не поднимаясь, и даже застонал.

— Не могу, Заморыш. — По голосу судя, ему было очень больно. — Что-то со мной случилось, старина. Только не устраивай шума. Оглушило при падении. Помоги-ка мне встать.

Эйб встревоженно склонился над компаньоном. Он увидел его белое как мел лицо, услышал прерывистое дыхание.

— Не падай духом, старина, — сказал он. — Ого! Вот это номер!

Два последних восклицания вырвались у него внезапно и совершенно непроизвольно, и он в глубоком изумлении сделал несколько шагов назад. По ту сторону от лежащего на дороге человека, в слегка подсвеченной фонарем темноте, простодушному Эйбу явилось видение, прекраснее которого, как он был убежден, не видел еще ни один смертный. Человеку, который привык к грубым бородатым рожам старателей и ничего более привлекательного давно уже не видел, могло показаться, что красивое нежное личико, на которое упал его взгляд принадлежит по меньшей мере ангелу. Эйб уставился на него недоуменно и благоговейно и даже на мгновение забыл о лежавшем на дороге друге.

— Ах, папочка! — взволнованно воскликнуло видение. — Он ранен… этот джентльмен ранен. — И грациозная фигурка в порыве трогательного сострадания склонилась над распростертым телом Моргана.

— Ба, да ведь это Эйб Дэртон с компаньоном! — Возница подошел ближе, и друзья узнали в нем мистера Джошуа Синклера, пробирщика. — Я вам очень благодарен, ребята, просто нет слов. Чертова скотина закусила удила и понесла, так что еще секунда, и мне пришлось бы выбросить Кэрри из коляски, рискуя ее жизнью. — Вот хорошо, — добавил он, видя, что Моргану удалось встать. — Ничего серьезного, надеюсь?

— До хижины как-нибудь добреду, — сказал молодой человек, ухватившись для надежности за плечо компаньона. — Каким образом вы собираетесь, доставить мисс Синклер домой?

— О, мы пойдем пешком, — оживленно ответила юная леди — ее страх прошел без следа.

— Можно поехать и в коляске, только вдоль берега в объезд — сказал ее отец. — Лошадь напугалась и, надеюсь, теперь будет вести себя смирно, так что можешь не бояться, Кэрри. Буду рад вас видеть в нашем доме, вас обоих. Я думаю, никто из нас не забудет эту ночь.

Мисс Кэрри не сказала ничего, но полный благодарности застенчивый взгляд из-под длинных ресниц привел честного Эйба в такой восторг, что он с радостью бросился бы усмирять взбесившийся локомотив.

Все громко и сердечно прокричали «Доброй ночи!», хлопнул кнут, и коляска скрылась в темноте.

— А ты мне, папа, говорил, что эти люди скверные и грубые, — произнесла мисс Кэрри Синклер после долгого молчания, когда два темных силуэта растаяли вдали, а коляска, катившаяся вдоль берега, уже порядком удалилась от места происшествия. — Мне так не показалось. По-моему, они очень милые.

И теперь уж до самого дома мисс Кэрри была непривычно тиха и, казалось, даже не столь болезненно ощущала горечь разлуки с лучшей своей подружкой Амелией, оставшейся далеко-далеко, в пансионе для юных девиц в городе Мельбурне.

Что, впрочем, не помешало Кэрри той же ночью сделать этой юной леди большой, подробный и точный отчет о случившемся с ними маленьком приключении.

«Они остановили лошадь, дорогая, и при этом был ранен один из них. И… ах, Эми, если бы ты видела второго, в красной рубахе и с пистолетом за поясом! Я невольно вспомнила тебя. Это твой идеал, моя милочка. Светлые усы и большие голубые глаза. А как он на меня, на бедную, уставился! Таких людей не встретишь на Бэрк-стрит…» — и так далее, и тому подобное, четыре страницы милой женской болтовни.

Тем временем бедняга Босс, контуженный довольно сильно, был доставлен компаньоном домой под сень их хижины. Эйб помог ему взобраться по крутому склону на гору, наложил на поврежденную руку повязку и принялся врачевать всем, что нашлось под рукой; впрочем, фармакопея в хижине была по меньшей мере скромной. Они оба были не из разговорчивых и не обсуждали между собой то, что случилось на дороге. Моргун, однако, отметил, что его хозяин воздержался от обычного вечернего моления пред алтарем Сьюзен Бэнкс. Сделал ли премудрый филин из этого какие-либо выводы, наблюдая, как Эйб долго и задумчиво курил возле почти погасшего огня, не знаю. Могу лишь сказать, что когда догорела свеча и старатель наконец встал со стула, его пернатый друг слетел к нему на плечо и, вероятно, выразил бы громким уханьем свое сочувствие, если бы Эйб не погрозил ему пальцем, да и врожденное чувство приличия не допускало такой фамильярности.

Случайный гость, который бы забрел в поселок Гарвей вскоре после приезда мисс Кэрри Синклер, обнаружил бы значительные изменения в манерах и обычаях местных жителей. Послужило ли тому причиной облагораживающее влияние женщины или же чувство соперничества, возбужденное щеголеватым видом Эйба Дэртона, трудно сказать, весьма возможно, и то, и другое. Одно несомненно: упомянутый молодой джентльмен внезапно обнаружил такое пристрастие к чистоте и такое почтение к условностям цивилизации, что его приятели только диву давались и безжалостно изощрялись в насмешках. Все давно уже привыкли, что Босс Морган уделяет внимание своей внешности, и приписывали этот феномен, в равной степени курьезный и необъяснимый, полученному в детстве воспитанию. Но что Заморыш, свойский малый, здоровенный увалень, ни с того ни с сего вдруг вырядился в чистую сорочку, воспринималось каждым обитателем поселка как прямое и предумышленное оскорбление. Из одного только чувства самозащиты все стали мыться после работы и ринулись за бакалейными товарами; спрос на мыло достиг невиданных размеров, и Мак-Фарлейн уже собирался сделать новый заказ в Бакхерсте.

— Что это — вольный старательский поселок или воскресная школа, черт возьми? — возмущался долговязый Мак-Кой, видный деятель реакционной партии, который отстал от веяний времени, ибо в период возрождения куда-то уезжал. Но его упреки выслушивались без сочувствия, а по истечении двух дней сдался и этот смутьян, появившись в «Колониальном баре» со смущенным и сияющим чистотой лицом и волосами, благоухающими медвежьим жиром.

— Я чего-то заскучал, — застенчиво пояснил он, — вот и решил к вам завернуть. — Он одобрительно воззрился на свое изображение в треснувшем зеркале, украшавшем лучшую комнату в заведении.

Уже упоминавшийся нами случайный гость обратил бы внимание и на значительные перемены в лексиконе старателей. Почему-то, стоило лишь замаячить в отдалении среди куч красной глины и заброшенных ям грациозной девичьей фигурке в элегантной шляпке, некий шорох пробегал по прииску, и густое облако забористой брани, в этих краях, увы, весьма привычной, рассеивалось без следа. В таких делах стоит только начать — было замечено, что и после исчезновения мисс Синклер стрелка нравственного барометра еще долго удерживалась на высокой шкале. Опытным путем старатели установили, что располагают гораздо более обширным запасом эпитетов, чем им казалось прежде, и что подчас достичь взаимопонимания, не прибегая к сильным выражениям, гораздо легче.

Прежде считалось, что мало кто на прииске умеет так толково, как Эйб Дэртон, разобраться в качестве руды. Существовало мнение, что он способен с удивительной точностью определить количество золота в кусочке кварца. Очевидно, это было заблуждением, в противном случае чего ради он подверг бы себя ненужным расходам, без конца нося образчики на пробу. На мистера Джошуа Синклера посыпался столь обильный град кусочков слюды и камешков, содержащих ничтожно малую долю драгоценного металла, что у него сложилось весьма низкое мнение о старательских талантах молодого человека. Утверждали даже, что однажды Эйб заявился в дом пробирщика с утра пораньше с сияющей улыбкой и, малость помявшись, извлек из-под фуфайки кусок кирпича, сопровождая это стереотипным заявлением, что он «решил, мол, наконец-то повезло, вот и заглянул попросить, это самое вычислить». Впрочем, занятная эта история построена на непроверенных данных, полученных от Джима Страглса, известного в поселке шутника, а потому, возможно, не совсем точна в деталях.

По утрам рабочие консультации, вечерами светские визиты — стоит ли удивляться, что долговязая фигура старателя превратилась в неотъемлемую принадлежность маленькой гостиной «Виллы Азалия» (новый дом пробирщика носил это велеречивое название). Эйб редко отваживался произнести хоть слово в присутствии очаровательной хозяйки, он сидел на самом краешке кресла и в безмолвном восхищении слушал, как мисс Синклер барабанит на недавно приобретенном фортепьяно какую-нибудь бравурную арию. Длинные ноги гостя то и дело оказывались в самых неожиданных местах. В конце концов мисс Кэрри пришла к заключению, что ноги эти совершенно независимы от тела, и уже не пыталась понять, как это она ухитрилась о них споткнуться, проходя мимо стола, в то время как побагровевший от смущения гость сидит в кресле по другую сторону того же самого стола. Одна лишь тучка омрачала лазурные горизонты нашего друга Заморыша — периодическое появление на «вилле» Черного Тома Фергюсона с Рочдейлской переправы. Этот неглупый молодой негодяй сумел втереться в доверие к старику Джошуа и стал постоянным посетителем виллы. Ходили слухи, что он игрок, высказывали подозрения, что за ним числятся грехи и похуже. Поселок Гарвей не отличался снобизмом, но все же считалось, что с Фергюсоном лучше не связываться. В его манере держаться, однако, была некая бесшабашная стремительность, а в манере вести беседу — искорка, придававшие ему неуловимое обаяние, так что даже разборчивый Босс Морган поддерживал знакомство с Черным Томом, дабы составить себе о нем представление. Мисс Кэрри, кажется, визитам его была рада, и они целыми часами болтали о книгах, музыке и мельбурнских увеселениях. А простодушный бедняга Заморыш во время их болтовни скатывался в самые глубины отчаяния и либо быстро удалялся, либо сверлил соперника зловещим взглядом, чем немало забавлял последнего.

Наш герой не скрывал от компаньона тех чувств, которые ему внушала мисс Синклер. В ее присутствии он бывал молчалив, но когда она становилась предметом разговора, он делался разговорчивым. Прохожие, замешкавшиеся на Бакхерстской дороге, имели полную возможность услышать зычный голос, раздающийся сверху и возносящий щедрую хвалу очарованию некой прекрасной дамы.

Высоко ценя интеллект компаньона, Эйб делился с ним своими затруднениями.

— Этот бездельник из Рочдейла, — говорил он, — так и трещит без остановки, так и сыплет, а я не могу выдавить и словечка. Босс, ну скажи, о чем ты стал бы говорить с такой вот девушкой?

— О чем, о чем… ну, поговори с ней, например, о том, что ей интересно, — советовал компаньон.

— О, вот как!

— Расскажи ей о местных обычаях, — продолжал Босс, задумчиво раскуривая трубку, — Расскажи о том, что ты видел на приисках, и так далее в таком же роде.

— В самом деле? Ты бы с ней об этом говорил? — В голосе Эйба прозвучала надежда. — Если в этом штука, все в порядке. Я ей сегодня же расскажу о Билле из Чикаго и о том, как он всадил две пули в того парня, что жил возле речки и пришел к нам сюда на танцы.

Босс засмеялся.

— По-моему, не стоит, — сказал он. — Ты ее напутаешь, если это расскажешь. Ну, расскажи что-нибудь легкое, понимаешь? Что-нибудь, что ее позабавит, смешное что-нибудь расскажи.

— Смешное? — совсем уж растерянно вскричал пылкий влюбленный. — Что, если я расскажу ей, как мы с тобой напоили в стельку Мэта Хулагана и положили его возле кафедры в баптистской церкви, а утром Мэт не пустил туда проповедника? Пойдет?

— Бога ради, ничего такого, — в ужасе откликнулся наставник, — после этой истории она и с тобой, и со мной перестанет разговаривать. Нет, я имел в виду что ей надо рассказать о жизни золотоискателей, как люди тут живут и умирают. Если она разумная, отзывчивая девушка, это ей должно быть интересно.

— Как живут у нас на приисках? Спасибо за помощь, Дружище. Как они живут? Ну, об этом я смог бы рассказать не хуже Черного Тома. Что ж, в следующий раз попробуем.

— Да, кстати, — небрежно добавил Босс. — Ты за этим фруктом поглядывай. Он, как ты сам знаешь, сомнительный субъект и, когда чего-то добивается, не щепетилен. Помнишь, в зарослях кустарника нашли тело Дика Вильямса из Инглиш-Тауна. Убили его, конечно, бандиты. Но в то же время люди говорят, что Черный Том был ему должен много денег, гораздо больше, чем мог выплатить. Иногда с ним случаются странные вещи. Ты последи за ним, Эйб. Понаблюдай, как он ведет себя, что делает.

— Я займусь этим, — ответил компаньон.

И занялся. В тот же вечер ему представился случай понаблюдать за Томом Фергюсоном. Эйб видел, как тот стремительно вышел из дома пробирщика, видел гнев и уязвленную гордость на красивом смуглом лице. Дальше в поле его наблюдений попало, как соперник одним прыжком перемахнул через забор и зашагал так же стремительно по долине, яростно жестикулируя, пока не скрылся в зарослях кустарника. Эйб Дэртон проследил за всем этим, а потом задумчиво закурил трубку и стал медленно подниматься по склону домой.

Март подходил к концу, и роскошный знойный блеск австралийского лета сменился мягким, сочным колоритом осени. Поселок Гарвей никогда не радовал глаз. Было что-то безнадежно прозаическое в двух голых зубчатых хребтах, изборожденных и исцарапанных человеком, в железных руках лебедок и ломаных ковшах, видневшихся буквально повсюду среди бесчисленных холмиков красной земли. Посредине прииска пролегала извилистая, вся в глубоких колеях, Бакхерстская дорога, дальше, сделав поворот, она пересекала неспешное течение Гарперова Ручья, через который был перекинут шаткий деревянный мостик. А за мостиком теснились хижины, и среди скромных своих соседок горделиво выделялись побелкой «Бакалея» и «Колониальный бар». Опоясанньй верандой дом пробирщика высился на изрезанном узкими ущельями склоне прямо напротив хилого образчика архитектуры, которым так необоснованно гордился наш друг Эйб.

Было в окрестностях еще одно строение, которое любой местный житель, многозначительно помахивая трубкой и представляя себе бесконечную череду минаретов и колоннад, наверняка отнес бы к категории «общественных построек». Этим строением была баптистская часовня, небольшое, скромное, крытое дранкой здание, стоящее в излучине реки примерно в миле от поселка. Старательский городок отсюда выглядел вполне благопристойно, ибо расстояние смягчало грубые очертания и режущие глаз цвета. В то утро, о котором идет речь, красивой казалась река, словно извилистая лента пересекавшая равнину, и пологий склон холма за рекой, весь в буйной, пышной зелени, был тоже красив, но красивее всего была мисс Кэрри Синклер, когда она остановилась на вершине невысокого холма и поставила на землю корзинку с папоротником.

Казалось, что-то огорчает молодую леди. Тревожное выражение на ее лице было так непохоже на ее всегдашнюю задорную беспечность. Определенно, недавно у нее что-то случилось. Возможно, и на прогулку она отправилась для того, чтобы избавиться от тягостных впечатлений; наверняка же нам известно только, что она вдыхала веющий от леса ветерок так, словно смолистый его аромат нес в себе противоядие от людских горестей.

Она простояла тут довольно долго, глядя на раскинувшийся перед ней ландшафт. С вершины холма ей виден был отцовский дом, — словно белая крапинка на темном склоне, — однако, как это ни странно, ее внимание в гораздо большей степени притягивала синяя струйка дыма на противоположном склоне. Девушка все медлила, все глядела на нее грустным взглядом милых, больших глаз и вдруг с необычайной остротой ощутила, что стоит совсем одна в пустынной местности, и ее охватил внезапный приступ беспричинного страха, какому подвержены даже самые отважные из женщин. Рассказы о туземцах и о беглых каторжниках, об их отчаянной дерзости и жестокости пришли ей на память и ужаснули ее. Она взглянула на бескрайние, молчаливые и таинственные заросли кустарника, наклонилась, чтобы поднять корзинку и, не теряя времени, поспешить по дороге в сторону прииска. Вдруг она быстро обернулась и чуть не вскрикнула — чья-то длинная рука вынырнула сзади и выхватила корзинку буквально у нее из-под рук.

Облик человека, на которого упал ее взгляд, кое-кому показался бы и в самом деле нисколько не внушающим доверия. Однако высокие сапоги, грубая красная фланелевая рубаха, широкий кушак и заткнутые за него орудия смерти были столь хорошо знакомы мисс Кэрри, что она никак не могла напугаться, а когда, подняв взгляд, она увидела голубые глаза, смотрящие на нее с нежностью, и застенчивую улыбку, проглядывающую из-под густых желтоватых усов, она уже ничуть не сомневалась, что теперь до самого конца прогулки и беглые каторжники, и туземцы будут в равной степени бессильны причинить ей какой-либо вред.

— Ах, мистер Дэртон, — сказала она. — Как вы меня напутали!

— Прошу прощения, мисс, — ответил Эйб, придя в великий трепет от одной лишь мысли, что, пусть даже на миг, обеспокоил свою богиню. — Видите ли, — продолжал он с простодушным лукавством, — погода нынче хорошая, компаньон ушел на изыскания, вот я и надумал: прогуляюсь-ка я до холма, а потом вернусь домой по берегу, — и вдруг нечаянно, по чистой случайности вижу, на пригорочке стоите вы.

Эту вопиюще неправдоподобную версию золотоискатель выпалил так бойко и с такой безыскусной искренностью, что не оставалось никаких сомнений в ее лживости. Заморыш измыслил и отрепетировал все это, изучая оставленные маленькими ножками следы, и считал свою выдумку хитроумной и коварной. Мисс Кэрри не отважилась возразить, но в глазах ее забегали веселые бесенята, что крайне озадачило ее воздыхателя.

Эйб этим утром был в отличном настроении. Причиной его радости, возможно, послужила солнечная погода, а может быть, стремительный взлет принадлежащих ему акций Коннемары. Я, впрочем, склонен думать, что ни то, ни другое. Даже при редком простодушии нашего героя все обстоятельства сцены, свидетелем которой он накануне вечером явился, наводили на одно-единственное заключение.