- Кто долдонит?
      - Ну-у... Все. Заговор, и все такое.
      - Не знаю, у них на лбу не написано. И насчет заговора разговору не было. Сказано - пришельцы. А привязались они к нам, потому что боятся, как бы мы под эти дела не устроили хорошую драчку и не угробили цивилизацию. Понятно?
      - Да, - Кузькин сплюнул. - Это мы можем. Везде лезем. То Ангола, то Хренландия... В Афгане нам рыло начистили, утерлись, давай чеченов бомбить. Бей своих, пусть чужие боятся!.. Теперь вот, говорят, сапоги надо мыть в Индийском океане... И боеголовки, говорят, воруют, а их напекли, как картошки...
      - Вот-вот, нам масонов не надо, мы тут сами себе масоны, - поддержал Петрович. - Да... Покалякакали мы, значит, они и говорят, вы, мол, подумайте. Что ж, говорю, я подумаю, а в случае чего, какой номер в беллютене? И тут они мне задали задачку. Номер, говорят, мы пока не знаем, знаем только, что в момент голосования вы и сами поймете, за какой голосовать. Если, конечно, решите, что стоит. А на нет, мол, и суда нет - голосуйте, как хотите. И тихо, так, спокойно вышли.
      - А ты?
      - А я остался, где сидел. Думать начал и сейчас еще не кончил. С тобой вот решил посовещаться.
      Кузькин обнаружил, что клюет носом. И почувствовал, что его здорово разобрало. В голове все перепуталось и нестерпимо хотелось спать.
      - Мне что у них понравилось, - Петрович тронул его за плечо, - Слышишь?
      - Ну.
      - Вот эта мысль про дураков, демократию и власть. Хорошая мысль.
      - Какая мысль? - Кузькин с трудом поднял голову.
      - Э-э, брат, да ты совсем окосел. И Юрьевич тоже... Что мне с вами теперь делать?
      Наступала третья стадия. В этой стадии опъянения сознание Кузькина отключалось, но не насовсем. Периодически он приходил в себя, как бы выскакивая из небытия, но через минуту-другую снова погружался в мутную жидкость, похожую на клей, и барахтался там до следующего раза. Если попойка происходила с переменой места и обстоятельств, то, как выяснялось позже, Кузькин предпринимал разного рода активные действия, хотя и находился в бессознательном состоянии. Если же пили стационарно и его не задевали, он либо спал, либо таращился по сторонам, вставляя реплики и выкрикивая лозунги, но не причиняя иных беспокойств окружающим.
      В нашем случае он успел только возразить, что отнюдь не пьян и готов идти, но куда именно, вспомнить не мог, запутался в междометиях и, уронив голову на грудь, временно покинул реальную действительность.
      ---
      Очнулся Кузькин в полной темноте и сделал логический вывод, что темнота как-то связана с его закрытыми глазами, поэтому их следует открыть. Но как он ни старался, глаза не открывались. Точнее говоря, они, быть может, и открывались, но темнота не исчезала. Кузькин попытался встать, но тут его ударили сбоку чем-то твердым, после чего и сесть не удалось - пришлось падать. Последнее удалось лучше, но снизу лежал кто-то твердый, он, вероятно, обиделся и двинул Кузькина кулаком под дых. Кузькин озверел и начал лупить нижнего, целясь в то место, где, по его рассчетам, у негодяя располагался подбородок. Должно быть, он таки попал противник улез куда-то в сторону. Кузькин решил передохнуть, а потом найти мерзавца и установить его личность. Но в процессе отдыха выяснилось, что у него исчезло тело. То есть совсем, ибо Кузькин перестал его ощущать.
      "Новое дело!" - подумал он и погрузился во мглу.
      Спас его Петрович. Что он сделал, Кузькин не понял, но глаза вдруг открылись, и стало видно.
      - Да, Генка, - Петрович сокрушенно помотал головой, такого я от тебя не ожидал. Вон Юрьевич, даром что инженер, а до дому дошел почти самостоятельно. А тебя даже боязно тащить - вся морда разбита. Ты что, о табуретку головой колотился?
      - А где мужик? - спросил Кузькин, таращась по сторонам.
      - Какой мужик? Я тебя одного тут запер, пока Юрьевича перемещал. И обесточил помещение на всякий случай.
      - Пойдем его найдем и набъем морду, - предложил Кузькин. - Сволочь! Под дых ударил, паскуда...
      - Угу, - буркнул Петрович, - мы его завтра найдем. А сейчас давай ложись вон на фуфайки и спи.
      - А мужик где?
      - Исчез. Удрал с поля боя... Ты меня уважаешь?
      - Об чем речь, Петрович! - Кузькин хитро, как ему показалось, ухмыльнулся и погрозил пальцем. - Кореш, да? Спрятал, да? Он кто, пришелец?
      - Ну, - Петрович начал злиться. - Был пришелец, а теперь ушелец. Домой пойдешь? К жене?
      При слове "жена" сознание Кузькина несколько прояснилось. Он огляделся по сторонам и озадаченно спросил:
      - Где это мы?
      - Да тут, неподалеку.
      - А щас какого?
      Этот тонкий вопрос доконал Петровича. "Вот козел!" пробормотал он и рыкнул:
      - А ну ложись, засранец, на фуфайки! В жизни с тобой больше пить не буду!
      - Ты чего, Петрович, - обиженно произнес Кузькин. - Я же не хотел. Он сам полез.
      - Не ляжешь - жену позову! Пусть поглядит, какой ты красавец. Вызову ментовку, скажу: избил пришельца, кандидата в депутаты. Завтра выборы, а он срывает кампанию... Совесть у тебя есть!
      Разумеется, совесть у Кузькина была. Но он ничего не понял, понял только, что делает что-то нехорошее, и самое лучшее теперь - выполнить указания Петровича, которого он, видимо, сильно обидел. Петрович помог ему переместиться, и Кузькин послушно лег на расстеленные фуфайки. Петрович, дополнительно, сунул Кузькину под голову еще одну и заботливо прикрыл другой.
      - Давай, отключайся. И чтобы до утра ни с места, понял!
      - Яволь, герр обер лейтнант! - рявкнул Кузькин, пытаясь имитировать голос капрала из позавчерашнего фильма. - Нихт ферштейн! Русский свинья! Дранг на хвостен!
      И тут же попытался встать.
      Петрович воспрепятствовал. Тогда Кузькин, оставаясь лежать, впал в меланхолию.
      - Дерьмо у нас страна, Петрович, - пожаловался он. - Не страна, а какое-то дерьмо!
      Петрович понял, что надо ждать. Взяв табуретку, он сел рядом и возразил:
      - Ничуть не хуже других. Вон завтра Думу выберем, к лету - президента. И заживем.
      - А давай завтра на-пару пойдем и ка-ак голоснем за пришельцев! - неожиданно переменил тему Кузькин.
      - Так ведь тут надо крепко подумать, - осторожно заметил Петрович, пытаясь, очевидно, сбить Кузькина с толку и заставить уснуть. - Выбрать-то мы их выберем, а обратно как? Сядут там в Думе и давай языки чесать. Кто их знает, этих пришельцев, что у них на уме. Разведут канитель, думать не захотят, а захотят командовать и советы давать. Или, того хуже, конституцию затеют править...
      Кузькин, однако, решительно отказался от услуг Морфея и перешел к философскому осмыслению бытия:
      - Хуже не станет, - отрезал он. - Наши-то все - дубье! Сколько возятся, а ни хрена сделать не могут. Японцы вон, даром, что желтомазые, а смотри что творят. А наши: ля-ля, ля-ля...
      - Так ведь и мы тоже хороши, - возразил Петрович. Что-нибудь урвать на халяву, а как работать - в кусты. То раствор бар, кирпич йок - сижу куру, то наоборот - опять куру. Так и вертим всю жизнь правую резьбу на левую. И, главное, пьем не переставая.
      - Точно! - поддержал Кузькин. - Чукчей, говорят, уже всех споили. У них прямо с рождения алкоголики рождаются. Да что там чукчи!...
      Но Петрович не дал ему развить мысль про народы Крайнего Севера, понимая, что на этом пути Кузькин не остановится, пока не достигнет Северного Полюса.
      - Я вот читал, - сказал он значительно, - что теперь у многих алкоголь прямо в крови вырабатывается. Дурная наследственность - прямо ходячие самогонные аппараты! - и добавил шепотом: - Говорят, мы тут в России все косые непрерывно.
      - Как это?! - опешил Кузькин и слегка протрезвел.
      - А так. Слыхал выражение: "пьян от восторга"? Или, там: "пьян от любви". Теперь, говорят, академики выяснили, что так оно и есть. Некоторые даже от лозунгов дуреют. Увидит такой лозунг, скажем: "Вперед к победе коммунизма" - сразу из подкорки команда: "откры-вай!", через спинной мозг в нервные клетки: "нали-вай!". И пожалуйста, вместо желудочного сока - чистый спирт-ректификат. Рефлекс, понимаешь?
      - Да ты что?! - не поверил Кузькин. - У всех?
      - У многих. Ты вот, например, почему от ста пятидесяти выключился? Ясно, что внутри еще грамм двести-триста наработал. А это, считай, поллитра, потому как внутренний спирт - он чистый. Как там насчет сивухи, я не знаю - должно быть, зависит от того, что бродит в животе.
      Будь Кузькин потрезвее, он бы, конечно, уразумел, что его разыгрывают. Но воздействие летучих фракций коньячного напитка на логические центры оказалось столь мощным, что затронуло области, ответственные за бдительность, и основательно ее притупило. Он испугался. И даже, стыдно признаться, похолодел. Сочетание же страха и алкогольного отравления легкой степени породили в его мозгу какую-то несусветную кашу из догадок и соображений.
      - Петрович, - сказал он, поднимаясь на локте, - так они из-за этого баллотируются!
      - Кто? - изумился Петрович ошарашенный неожиданным продуктом извилин Кузькина.
      - Пришельцы. Если мы все время под газом, мы туда таких же и выберем. Представляешь, каких они постановлений напекут? А если мы спьяну все их выполним?!
      "Смотри, что творит!" - пробормотал потрясенный анализом Петрович, в полном изумлении уставясь на Кузькина.
      Глаза Кузькина вдруг расширились:
      - Во! - произнес он. - А мы еще и президента такого же выберем, представляешь, что будет? У него же ядерный чемодан с боеголовками. Нажмет по пьяне, и все, хана! Вот чего они испугались, я тебе точно говорю!.. А войну с немцами проспали - почему? Да бухие были в доску - ясно, как день. Зимой, по морозу только и протрезвели, сволочи... "Пьянящий воздух революции..." - ты понял?! В семнадцатом году окосели все и до сих пор не просыхают... До этого царь был - он-то, поди, водяру не пил. А эти-то, эти!.. "Светлые идеалы" - ты понял?!
      Кузькин сел и уставился прямо перед собой. Волосы его были всклокочены, на лбу выступила испарина. Именно в этом положении его настигло прозрение:
      - А ведь были голодухи - мне бабка рассказывала. Представляешь, внутри спирт, а закусить нечем... Вот ведь гады! Хуже фашистов!
      Тут, наконец, Петрович очнулся:
      - Ты что! - заорал он. - Совсем сбрендил? Исторические выводы решил делать? Сначала проспись, а потом делай, сопляк! Тоже мне, историк выискался...
      Кузькин похлопал глазами, улегся на свои фуфайки, поджал колени к подбородку и затих. По его щекам ползли слезы.
      В этом положении он и уснул. Петрович же еще некоторое время контролировал процесс отключения, и только потом, тщательно обесточив помещение, покинул его, обуреваемый сомнениями. Основания для этого были. Кузькин мог проснуться и начать куролесить. Но сидеть возле него Петрович больше не мог под угрозой санкций со стороны супруги.
      --
      Кузькин оказался в сложной позиции. Он все время падал. И никак не мог понять, во сне он падает или наяву. Падение казалось реальным, ощущался встречный поток, наблюдалось мельтешение окружающей среды, но почему-то отсутствовал свист в ушах. А Кузькин точно знал, что без свиста падение как бы недействительно. Положение усугублялось тем, что несколько раз он просыпался, но падение не заканчивалось. Наконец Кузькин, выбрав удачное направление по ветру, плюнул, и решил больше не делать попыток определить, спит он или уже проснулся, Оставалось лететь и ждать приземления.
      И оно состоялось.
      Кузькин очутился все в той же слесарке, но странное дело, обстановка этого помещения претерпела удивительную трансформацию. Во-первых, пол был паркетный, обитый в необходимых местах медной жестью. Токарный станок лишился потеков масла, суппорт блестел вороненой сталью, стружка в салазках отсутствовала начисто, а, наоборот, эбонитовые шарики на ручках присутствовали все до единого. Наковальня покоилась на дубовом пне и блестела так, что рука сама тянулась к серпу и молоту. Совершенно то же самое можно было отнести к тискам и кислородному баллону, причем, надпись "кислород, маслоопасно!" на боку последнего сама по себе являлась образцом прикладного искуства. Что же касается верстака, то он (Господи, спаси и помилуй!) был полированным и на нем покоилась плоская бутылка с иностранной этикеткой.
      Сам Кузькин возлежал посередине всего этого великолепия в позе римского патриция на каком-то весьма удобном коврике, совмещавшем три таких замечательных свойства как мягкость, ворсистость и полную гигиеничность. Прямо перед Кузькиным в низком вращающемся кресле с удобными подлокотниками вытянув ноги дремал некто, чем-то отдаленно напоминавший вчерашнего знакомца Константина Юрьевича. Этот, правда, казался моложе и стройнее. И цвет лица у него был гораздо здоровее, хотя, судя по залысинам и некоторой утомленности под глазами, забот у него было не меньше.
      Заметив, что Кузькин проснулся, этот индивидуум выпрямился в кресле и, тряхнул головой.
      - Так, - сказал он, - я вижу, вы уже готовы - может быть тогда начнем.
      Кузькин похлопал глазами и сел, озираясь по сторонам и дивясь переменам. Голова слегка кружилась, но, в целом, состояние было удовлетворительное. Можно было начинать, если бы было известно, что именно.
      - А что начнем-то? - поинтересовался он.
      - Ну..., видите ли..., как бы нам обозначить... Это как бы встреча с избирателями.
      - А кто избиратели?
      - Вы, разумеется.
      - А другие где?
      - Другие? Вероятно, э-э-э... в других местах. Сейчас я Вам все объясню. Я - доверенное лицо, а вы - избиратель, представитель, так сказать, нашего электората. Мы заинтересованы в том, чтобы вы отдали свой голос за нас. У Вас, естественно, возникают вопросы, а я уполномочен на них ответить. Работу свою мы ведем индивидуально, поэтому...
      - А-а, Вы - агитатор! - догадался Кузькин.
      - Если угодно - да. Хотя... Сегодня день выборов и агитация запрешена. Я просто отвечу на Ваши вопросы. Прошу.
      Вопросы у Кузькина были. Например, откуда взялся паркет. И тому подобные. Но задавать их было неудобно. Тем не менее, надо было хотя бы понять, в какой точке пространственно-временного континуума он находится. И он выдавил:
      - А мы, вообще, где?
      - В каком смысле? Ах, да, понимаю. Все там же, в слесарке Николая Петровича Зуева.
      - Что-то непохоже. Тут все было завалено барахлом и...
      - Действительно, здесь был, с позволения сказать, бедлам. Но я счел необходимым устроить все так, как ему надлежит быть, то-есть привести помещение в соответствие с его предназначением. С учетом, разумеется, эстетики, психологии трудового процесса и иных факторов, влияющих на результат.
      - А паркет-то зачем?
      - Ну а как же! Конечно, можно было бы сделать иначе, но ведь я не знаю ваших вкусов и предпочтений.
      - Так он ведь от сварки загорится.
      - Во-первых, этот несгораемый. А во-вторых, кто вас заставляет варить на паркете? Вон там, в углу есть специально подготовленное место...
      Кузькин пожал плечами. Он этого не понимал. Какая разница, паркет - не паркет? Да и, вообще, о чем разговор...
      Этот в кресле, кажется, понял в чем закавыка.
      - Мы исходим из того, что политика вытекает из экономики, - начал он. - Экономика же складывается из элементарных трудовых отношений. Труд должен быть выгодным тому кто трудится. Ему должно быть понятно, почему работать для него лучше, нежели чем не работать. Но этого мало. Труд должен быть приятен. Когда кругом чистота, инструмент на месте, скомплектован, ничто не мешает и не отвлекает, тогда и работать приятно, а, главное, труд производительнее. Ведь так?
      - Ну, так, - угрюмо подтвердил Кузькин, вспоминая свой бульдозер и вечные мытарства с пускачем.
      - Вот мы и отталкиваемся от этого. Исходить надо не из светлых идеалов и всяких там идей национального возрождения, а из того, как понудить каждого работающего сделать свой труд привлекательным. Все будут работать с полной отдачей, а уже тогда...
      - Ясно, - сказал Кузькин. - И что, вот за это и надо голосовать?
      - Ну, если вы сочтете возможным...
      - Так это же сколько надо вкалывать, чтобы каждому паркет!
      - Но ведь в быту каждый желает иметь унитаз, а не, извините, нужник во дворе. И постепенно к этому идет. Почему же на работе не пытаться...
      - Да потому что унитаз - он мой. А где не мой, там его никто и не моет.
      - А если бы бульдозер, на котором вы работаете, был ваш, вы бы его содержали в порядке?
      "Хрен его знает, - подумал Кузькин. - Наверно бы держал. Да кто же мне его даст?"
      - Ну, держал бы, - буркнул он. - Так кто же мне его даст? Пришельцы?
      - Мы хотим сделать так, чтобы любой бульдозер принадлежал тому, кто на нем работает. И никому больше.
      - А насчет этого дела как? - Кузькин провел ребром ладони по шее. - Другому дай хоть бульдозер, хоть что, он все пропьет.
      - Но бульдозер-то не исчезнет, он окажется в других руках, и, рано или поздно, попадет к тому, кто его не станет пропивать, а будет работать. Вот ведь свои квартиры и дачи редко кто пропивает. Пропивают, в основном, зарплату, так сказать, прибыль. Почему? Потому что до сих пор бульдозеры не продавались, да и сейчас стоят столько, что всю жизнь копить надо. Но ведь на "Жигули" многие копили. По двадцать лет. И накапливали. Охотно платят за удовольствия, а если работа станет удовольствием, будут покупать и бульдозеры. Вы не согласны?
      Кузькин пожал плечами.
      - Кстати, об удовольствиях, - продолжил индивидуум, Какие-то они у нас однообразные, и новые не появляются. В Европе фристайл, винтсерфинг, летом в Альпы ездят, чтобы на лыжах покататься. А у нас всего два: выпивка да закуска, он ехидно улыбнулся.
      - Ну, хорошо, - Кузькин вздохнул, - а, допустим, какой-нибудь завод, или, там, Днепрогэс одному человеку это как? Его ведь на всех не распилишь.
      - Существуют разные подходы, но вопрос решаем, - твердо сказал индивидуум.
      - Точно?
      - Уверяю вас. Есть прецеденты.
      Что такое "прецеденты", Кузькин не знал, но самая уверенность, с какой был дан ответ, его убедила.
      - Ладно, - сказал он, - можете считать, что я у вас в кармане. Когда бульдозер принимать?
      Индивидуум хмыкнул.
      - Я вам изложил принципиальные положения. Что касается сроков реализации - это зависит от многих факторов. Нужно переориентировать общественное сознание...
      - Валяйте, - разрешил Кузькин. - Я поддерживаю. Кого выбирать?
      - Значит, договорились. Тогда так: завтра с утра плотно завтракаете и идете на избирательный участок, никуда не сворачивая. Принципы вам известны - выбирайте тех, кто им отвечает.
      - Откуда же мне знать, кто там за что отвечает!
      - Думаю, справитесь, - твердо сказал индивидуум. Уверен, что сделаете правильный выбор. Ну а чтобы утром не ошибиться, давайте сейчас по чуть-чуть...
      С этими словами он извлек откуда-то сзади два крошечных металлических бокальчика, взял с верстака бутылку, очень ловко разлил - буквально, по двадцать пять граммов на брата - и повернулся к Кузькину.
      - За успех избирательной кампании!
      Кузькин выпил. Стало хорошо. А потом стало еще лучше. Кузькин представил, до какого идеального состояния доведет он свой персональный бульдозер... Даже коврик постелит... Капот - на замок, чтобы пацаны... Вал отбора мощности закроет сеткой, покрасит... И вообще!..
      Сияющий всеми красками радуги бульдозер наехал на Кузькина, и он уснул, блаженно улыбаясь...
      --
      С этой же счастливой улыбкой на устах Кузькин и проснулся. Разбудил его Петрович.
      - Вставай, орел! - рявкнул он.- Утро!
      Кузькин продрал глаза и огляделся. Никакого паркета кругом, естественно, не было. Там и сям валялся мусор вперемешку с железками. Ржавая наковальня возвышалась как Бастилия в центре Парижа, но брать ее не хотелось даже во имя всеобщего равенства и братства. Все было как вчера вечером. И верстак никто не полировал от рождения.
      - Ну, как самочувствие?
      - Нормально, - сказал Кузькин, поднимаясь с фуфаек и отряхиваясь. - Ночью было худо. Представляешь, мне приснилось, что в этой биндюге пол паркетный. Причем, так натурально... и мужик агитировал.
      - Да? - Петрович подозрительно на него уставился. Паркетный, говоришь? - Он сделал паузу. - А наковальня?
      - Надраена до блеска!
      - Ну-ну.., - Петрович растерянно огляделся по сторонам, увидел табуретку приблизился к ней и сел с такими предосторожностями, будто табуретка эта могла в любой момент из-под него улетучиться. После этого он впал в глубокую задумчивость.
      - Да ты что, Петрович, мало ли что спьяну может привидиться! - воскликнул Кузькин, видя, что компаньону очень не понравились его видения.
      Петрович вздохнул и как-то жалобно произнес:
      - Я тебе не говорил, но те двое как-то умудрились... В общем пол сделался паркетным. И наковальня - тоже...
      - Паркетная?
      - Ты дурочку-то не ломай! Это сколько ж надо выпить, чтобы паркетная наковальня примерещилась.
      - А может тебе тоже... Ты тогда много выпил?
      - Да нет. Сто пятьдесят - отсилы, двести.
      - И уснул?
      Петрович с сомнением покачал головой и выпятил нижнюю губу.
      - Вроде бы и нет, - сказал он. - Я, помню, еще, штуцер с резьбой искал, а потом... Нет, точно не скажу... Да и какая разница? С каких это щей нам с тобой одинаковые сны сниться начали?.. Что там у тебя было кроме пола и наковальни?
      - Мужик был в кресле. Уговаривал меня идти на выборы. Мол каждому по бульдозеру... А кто он сам, я так и не понял.
      - Ну-ка, давай, вываливай подробности, - велел Петрович.
      Кузькин сочными мазками набросал картину ночного визита.
      - Та-к, - сказал Петрович, обозрев полотно, и добавил: Так-так-так... В смысле: вот так так!
      - Интересно, а кто они на самом деле? - Кузькин поскреб затылок и вопросительно уставился на собеседника.
      - Сны, - коротко ответил тот. - А пол, значит, у тебя паркетный. И у меня паркетный. Много ты паркетов видел? Так что, Генка, все это неспроста.
      И тут у Кузькина возникла догадка.
      - Слушай, Петрович, а может они оттуда, - он показал на потолок, - нам на мозги действуют.
      - Как?
      - Да как... Никак! Радиоволнами.
      - А кто они?
      - Ну, пришельцы же!
      - А может ангелы Господни?
      - Да кто их знает..., - Кузькин сник. - Я бы понял, если бы сказали, мол, мы такие-то, наш номер двадцать пять, голосуйте за нас, мужики. А тут темнят.., - он махнул рукой и тут его взор упал на бутылку, стоявшую на верстаке. Она была та же самая, что и в ночном собрании избирателей плоская и иностранная. - Слушай, Петрович, а что это мы вчера пили?
      - Что не знаю, а из чего - вон стоит.
      Кузькин взял бутылку, повертел в руках - фирма! Кое-какие латинские буквы он помнил - на этикетке значилось: коньяк "Наполеон".
      - Ну и дрянь же, - сказал он с отвращением. - Всю ночь мерещилась какая-то дрянь!
      - Зато утром - как огурчик, - возразил Петрович. - Они за бугром знают, что делают. С вечера - в стельку, а утром полный хоккей.
      Кузькин уставился на бутылку и в его голове зашевелились смутные воспоминания. Он вспомнил, что у вечерней бутылки была полиэтиленовая пробка, которую Константин Юрьевич никак не мог извлечь. Он же, Кузькин, вырвал ее махом. А у этой бутылки горлышко было с резьбой, значит, пробка завинчивалась...
      - А ведь мы не из нее пили, Петрович!
      - Верно, пили из стаканов.
      - Да нет же, - у Кузькина даже под мышками вспотело. - Та была круглая, молдавская какая-то... А из этой тот мужик наливал мне во сне!
      - Как же она оказалась тут наяву?
      - Не знаю.., - Кузькин растерялся. - А не ты принес?
      - Я такую бутылку вообще первый раз вижу.
      - А я - второй... Так значит не приснилось?
      - Не знаю. Надо разбираться. - Петрович помолчал, а потом сказал. - Придется идти.
      - Куда?
      - Ну, на выборы.
      - А! - догадался Кузькин. - Проверим, какие там пришельцы.
      - Разберемся, кого проверять. Так что, идем?
      - Пошли, чего сидеть.., - Кузькин немедленно наполнился энтузиазмом, но, глянув на свои домашние штаны, понял, что просто так пойти не удастся. Надо сначала сходить домой, переодеться, морду сполоснуть... Да и позавтракать не мешало бы... И все бы ничего, но ведь дома-то жена!
      - Петрович, а Петрович, - жалобно сказал он, - Не могу я так идти, как босяк. А дома меня жена арестует сразу. Шипеть начнет...
      - Бери выше! - заметил Петрович значительно. - Ты где шлялся всю ночь, с кем путался? Алкаш, чистый алкаш!.. Да, дело серьезное.
      - А твоя как? - обреченно поинтересовался Кузькин.
      - Тоже досталось. Еле прокладками отмахнулся. Подвел нас Константин Юрьевич, крепко подвел! Теперь нет нам никакого доверия.
      Упоминание о прокладках невольно вызвало у Кузькина воспоминание о кране на кухне. Ясно, что именно из этого крана вытекла последняя капля, переполнившая чашу терпения жены. Явись он домой сейчас, не то, что о выборах, даже и о телевизоре на месяц забыть придется. Все вспомнит: как он плитку в ванной уже три года переклеивает, а в лоджии бардак невыразимый... Нет, домой идти было нельзя.
      Спектр выражений, промелькнувший на лице Кузькина, произвел впечатление на Петровича. Он взял инициативу в свои руки.
      - Так,- сказал он, - сиди здесь тихо, я сейчас сбегаю, принесу пожевать. Потом одеваемся в рабочее, берем инструмент и идем по вызову. По дороге заходим и голосуем. Не знаю, что там и как, но проверить надо, а то опять выберут без нас кого попало... Вопросов есть? Вопросы нет!
      План Петровича был выполнен на сто десять процентов. Кузькин съел пару бутербродов - один с колбасой, другой комплесный, запил все это чаем из принесенного термоса и почувствовал себя значительно увереннее. Из какого-то закутка Петровичем была извлечена замасленная роба, фуфайки имелись. Не нашлось, правда, шапки, пришлось удовлетвориться кепкой.
      - Нормально, - заявил Петрович, критическим взором оглядев Кузькина. Тебе еще фингал под глазом - ну вылитый Кондрашов!
      - А кто такой Кондрашов?
      - Есть у нас такой. Прозвище у него: Гематома. Редкий случай. Без фингала под глазом я его ни разу не видел... Идем?
      И они двинулись.
      Избирательный участок располагался, как и положено, в местной школе. Петрович шествовал впереди, брякая ключами в замызганной хромовой офицерской сумке. Кузькин слегка отставал и прятал взор. Он боялся встретить знакомых.
      В фойе школы было людно, одни приходили, другие уходили. Стрелки указывали верное направление. Одеты все были прилично, вели себя чинно, говорили сдержанно. Молодежи было мало, детей - больше.
      - Слышь, Петрович, - прошипел Кузькин, - а где, интересно, буфет?
      - Какой буфет?
      - Народу много, должно быть что-то выбросили.
      - Ты когда последний раз на выборы ходил? Теперь буфетов нет - демократия. Все задаром голосуют. В деревнях, говорят, водкой торгуют, а в городах - все по закону.
      - Неужели сами по себе столько пришли?!
      - Прижало - вот и пришли. Одни коммунистов опять хотят, другие - наоборот... Ты рот-то закрой, а то смотрят на нас.
      Петрович вдруг схватил Кузькина за рукав и поволок к вешалке. Там в стеклянной будке сидела бабка.
      - Здорово живешь, мать, - нарочито громко сказал Петрович. - Кто аварийку вызывал?
      - Кто вызывал? - забеспокоилась бабка.
      - Я тебя спрашиваю: аварийку вызывали?
      - Откуда ж мне знать?
      - Тьфу! Где течет?
      - А в подвале, где ж еще? Неделю уже текет.
      Петрович и Кузькин переглянулись.
      - А комендант где? Ключи где?
      - У меня ключи, где ж еще... Вам какие?
      - От подвала должно быть. Оттуда, короче, где течет.
      - Так откуда ж мне знать, где оно там текет. Вам, поди, видней.
      - Ну вот что, мать, - вмешался Кузькин, перехватывая инициативу, ибо владел особым подходом к разного рода часовым бабкам - раз течет, надо бороться. Давай, зови кого-нибудь. Занарядили, а мы тоже голосовать обязаны. Сейчас провозимся, потом домой, пока переоденемся, то да се, уже и выборы закончатся.
      Подход Кузькина заключался в разумном сочетании удалой нахрапистости и уважительного отношения к старшим. Бабка отреагировала в нужном ключе:
      - Небось успеете - без вас выберут кого надо.
      - Без нас, мать, кого нам надо не выберут, - веско сказал Кузькин. - Мы - пролетарьят, стало быть, авангард, а авангард - он завсегда впереди и на белом коне. Если протечка трубы - затыкаем дыру, утечка избирателей ликвидируем и восполняем потери. Сейчас идем в участок, а ты вызови своего начальника подвала, пусть ключи подберет. Через час будем опять. И чтобы никаких задержек и проволочек. Иначе штрафанем всех подряд. Неделю у них, понимаешь, подвал заливает, а они ни мычат, ни телятся!
      - Ишь, бойкий какой, - сказала бабка. - Иди, голосуй, а там видно будет.
      Кузькин подмигнул Петровичу, мол, все, дело в шляпе, конспирация полная. Петрович в ответ сделал многозначительное лицо, мол, ловок, нечего сказать, и они чинно двинулись по стрелкам.
      В зале для голосований клубился народ. Возле столов, расставленных буквой "Г" скопились очереди.
      - Петрович, - восхищенно прошептал Кузькин, - глянь, что делается! За колбасой так раньше не стояли, как сейчас за бюллетенями.
      - Заткнись! - рыкнул Петрович. Вон баба стоит на нас смотрит. Она тут дежурит поди.
      - Сделаем, Петрович! - весело ответил Кузькин и бодрым шагом подскочил к указанной строгой даме. - Девушка, нам срочно. Тут в подвале трубу пробило, возни до вечера. Нам бы проголосовать пока коменданта ищут.
      - А вы к какому участку приписаны? - осведомилась дама.
      - Да к этому, к этому.
      - Так попросите, вас пропустят. Адрес какой?
      Кузькин назвал.
      - Вон тот стол, второй слева.
      - Второй... Ага! Петрович, второй стол от угла. Занимай.
      К столу выстроилась очередь человек двадцать. Петрович встал в конец. Кузькин же решил, что этого мало. Он подобрался поближе и внушительно произнес:
      - Граждане! У нас срочный вызов - трубу прорвало. Нам надо поскорей отголосоваться. Можно войти в положение?
      Очередь всколыхнулась.