– Мангав, Илья, пи.^[41]

Илья отвернулся от портрета и увидел, что горничная ставит на низкий столик поднос с вином. Данка взяла один бокал, улыбнулась:

– Что ты так смотришь? Я пять лет ни с кем по-цыгански не говорила.

– Ну, и не велика печаль, – отозвался он, беря бокал. Вино оказалось хорошим, чуть терпким, согревающим нутро. – Дай тебе бог еще сто лет не говорить – зато жить как жила.

– Жить как жила? – Снова горькая улыбка, старившая Данку на несколько лет, тронула ее губы. – Боже сохрани…

– Да что ж тебе не слава богу? – наполовину искренне, наполовину издевательски поинтересовался Илья, ставя бокал на стол. – Только не говори, что тебе по ночам во сне наш Кузьма является.

– А… – Данка встала, прошлась по комнате. Остановившись у окна и глядя на серую улицу, вполголоса спросила: – Так ты меня тоже судишь за это?

– Я тебе не судья, – буркнул Илья. – Всяк живет как может.

– Не брехай! – сердито отозвалась она. – Я понимаю, цыганки злятся – завидуют, наверно, дуры. Знали б они… Но ты-то чего, морэ, ты-то? Ты же знаешь, как у меня все сложилось!

– Знаю. Потому и говорю.

Данка молчала, стоя у окна и водя пальцем по покрытому каплями стеклу. Илья вздохнул, опустил голову. Да… Уж кто-кто, а он знал.

И разве забудешь такое? Забудешь то жаркое, душное лето, когда табор мотался из одной губернии в другую, забудешь звенящие от солнца и зноя дни, небо без конца и края, реки и отражающиеся в них облака, высокие, до плеча, некошеные травы, медовый запах цветов… Семнадцать было ему, а девочке из самой бедной в таборе кибитки не было и тринадцати. Маленькая черная девчонка с длинными волосами, которые не заплетались в косы, не связывались в узел, а вылезали во все стороны из-под рваного платка и рассыпались по худенькой спине, скрывая вылинявший ситец платья. Она вплетала в кудрявые пряди ромашки, гоняла Илью в лес за лилиями и огорчалась до слез, когда он приносил их совсем увядшими: жара сразу убивала нежные цветы. Вместе с ним она ловила решетом рыбу в реке, и ее волосы падали в воду. Она бегала по всему табору, ловя его отвязавшегося коня, а однажды украла его рубашку, сушившуюся на оглобле, и вернула наутро, буйно хохоча и напрочь отказываясь объяснять, зачем проделала это. Он носил ей цветы, таскал слепых лисят из леса, красовался перед ней на украденном жеребце, а в один из слепящих солнцем дней затащил ее в копну сена у самого леса. Медовый запах пыльцы стелился над лугом, гудела вековая дубрава, горячие солнечные пятна обжигали лицо, в густой траве пели пчелы. От молодой дури у него кружилась голова, останавливалась кровь от близости худенького смуглого тела, дрожали руки. Рассыпавшиеся волосы девочки закрывали ее лицо, неумелыми были его пальцы, скользящие по едва наметившейся груди, и слова были глупыми, неумелыми:

– Ты меня любишь, Данка?

– Да-а-а…

– Только меня? Одного?

– Да… Подожди…

– Чего ждать?

– Ох, нет… Илья, постой… Подожди, послушай… Нам с тобой убежать нужно, меня завтра сватать придут. Мотькина мама с моей сегодня говорила, я за шатром спряталась, подслушала. Они меня за Мотьку хотят взять, за Мотьку, друга твоего. Отец отдаст, я знаю, он Мотькиному отцу с Пасхи должен… Только я за него не пойду, ни за что не пойду! Убежим сегодня, а? Или, если хочешь, бери прямо сейчас, будешь самым моим первым, а потом… А потом я в реку кинусь.

Он ушел тогда. Ушел, так и не узнав этого молодого тела, не выпив губами полудетскую грудь, ушел не оглядываясь и не слушая ее тихого плача. Ведь Мотька был его другом, верным другом, с которым ему сам черт был не брат и которого не заменит ни одна девка, даже самая красивая… Но вечером, когда солнце опрокинулось за дубраву, высветив ее насквозь розовыми полосами, Илья вернулся к копне – сам не зная зачем. Девочки уже там не было. Было лишь рассыпанное, измятое сено, по которому он, обняв, катал ее, и красные бусинки мелькали в сухой траве – одна, вторая… Илья собрал их – ведь это он разорвал неловким движением истлевшую нитку. А на другой день, на сватовстве Мотьки, сумел незаметно подойти к невесте и, пряча глаза, сунуть в ее вспотевшую ладошку эти красные бусинки. Все без одной. Одну он оставил себе – круглую и гладкую, как голубиное яичко. Потом потерял, конечно… И после ни он, ни Данка не вспоминали об этом дне – ни за два года до свадьбы (невеста должна была подрасти), ни в Москве, когда Данка во вдовьем платке появилась на Живодерке, ни когда она вышла замуж за Кузьму. Зачем было вспоминать? Дело прошлое…

– Может, мне из хора уходить не надо было? – донесся до Ильи задумчивый голос Данки, и он, вздрогнув, вернулся из жаркой степи в Данкину гостиную. – Да, наверное, зря я ушла. Все с того и началось. Я ведь в того «яровского» Федьку Соколова ни на пять копеек влюблена не была. Но очень уж, дуре, в «Яр» хотелось. Вот там-то, думала, настоящие богачи-цыгане, золото горстями меряют… Пожила, присмотрелась – а цыгане-то те же. Публика, правда, почище, миллионщики наезжали чуть не каждую ночь. Деньги, цветы, камни дорогие… Я ведь, Илья, такого сроду не видела, в таборе и сотой доли таких денег в руках не держала! И решила тогда – заживу, как графиня, всем назло заживу! Ко мне ведь купцы именитые ездили, Купряшев-миллионер, граф Суровцев чуть не застрелился, замуж звал… Но я не соглашалась, всем отказывала – хоть и с Федькой не жили давно. Думала – что толку одного доить, если десяток можно? Стала деньги собирать, золото откладывала. Цыгане завидовали, а уж цыганки… Шипели, как змеи подколодные, хоть я и в хор много отдавала…

– Кузьму не вспоминала? – не утерпел Илья.

Данка стремительно развернулась к нему, и он увидел злые слезы в ее глазах.

– И ты туда же, господи ты мой… Илья! Да ты ведь лучше всех знаешь, как я с Кузьмой оказалась. Мне тогда все равно было за кого, хоть за черта плешивого, – лишь бы цыганом был, лишь бы замуж, лишь бы снова по городам одной не шляться… Мне ведь пятнадцать всего было! Да, не любила его, да, да! Так ведь он меня об этом и не спрашивал! Спросил: «Пойдешь?» Я сказала: «Пойду». И пошла. Никогда я ему любви не обещала, и никто такого говорить не может. И он не может!

– Наверно, не может… Только измотала ты его дай боже. – Илья смотрел на блестящие паркетные плашки. – Он из-за тебя пить начал. Если б не Митро да не Варька моя, пропал бы уже давно.

– Это не из-за меня. – Данка отошла от окна, нервно отпивая из бокала. – Что-то Федька Соколов не запил, когда я его бросила. И миллионщики мои живы, и граф Суровцев так и не застрелился… Слава богу, все здравствуют и даже переженились. А Кузьма…

– Только тобой и жив.

– Илья, золотой, а что же мне поделать? – Данка совсем по-таборному вцепилась обеими руками в аккуратную прическу. – Да, знаю, знаю – он и к «Яру» ходил из-за меня, и здесь, на Воздвиженке, я его сколько раз видала, пьяным. Трезвый не приходил… Я ведь только прикидывалась, что его не узнаю: думала, так успокоится скорее… Ну ведь ничего, ничего у меня к нему нет. И не было! Хоть зарежь! Чужой он мне…

– А этот Навроцкий что же – роднее оказался? – мрачно спросил Илья.

Данка вздрогнула. Медленно, держась за край стола, опустилась на диван.

– Навроцкий… Да что вам всем Навроцкий? Знал бы ты, морэ… У меня ведь таких, как он, сотня была! Все в ногах валялись, золотые горы сулили, а мне только смешно было. Хоть пропади они все разом – не заплакала бы. А Казимир только появился – и все. Все! Все, Илья… Теперь я только его каждый вечер ждала. И пела для него, и плясала, и все подарки его берегла, ни одного колечка не продала… И до того в конце концов без головы осталась, что позвал он меня в тройку – ни минутки не думала! Подхватилась, в шаль завернулась – и прыгнула! Хоть и знала, что в «Яр» теперь возврата не будет, он ведь за меня в хор ни гроша не заплатил… И знала, что играет, что денег нет и что не женится никогда – на цыганке-то! – и все равно… И не жалела ни о чем!

– А сейчас что же? – осторожно спросил Илья.

– Сейчас… – Данка стиснула дрожащие пальцы. – Сейчас… Плохо все сейчас, Илья. Совсем плохо. Я ведь все, как дура последняя, ему отдавала, что ни просил, – все! Так и вытянул по грошику… И дом уже заложен, и золотишко только то осталось, что на мне. Я уж боюсь, как бы он меня саму в свои карты не проиграл.

Голос Данки был спокойным, но по лицу бежали слезы, капали на сжатые руки, на кольца, на смятую бархотку. Илья молчал.

– Одна я, Илья. Когда я с ним на тройке улетела, я все постромки за собой обрубила. А теперь вот и кинуться некуда. От своих оторвалась, ни к кому не прилепилась… Что ж теперь… Пропадаю я, морэ.

Илья поднял глаза. Помедлив, протянул руку, слегка прикоснулся к плечу Данки – и она, зарыдав, уткнулась лицом в его грудь.

– Ох ты, дура… Какая ж дура, дэвла… Что ж с тобой тут сделали?

Ничего, кажется, особенного и не сказал, а ее затрясло. Вцепившись обеими руками в рубашку Ильи, Данка взвыла в голос, хрипло причитая по-цыгански, как вдова над гробом. Гребень выпал из прически, и черные вьющиеся пряди ринулись вниз по худенькой спине, по алому бархату дивана. Илья растерянно погладил их, обнял дрожащие плечи Данки, закачал ее, как ребенка, вполголоса приговаривая «ч-ш-ш…». В гостиную вбежала горничная и, ойкнув, остановилась на пороге.

– Пошла вон, – одними губами сказал ей Илья.

Девчонка, глядя округлившимися глазами на Данку, испуганно прошептала:

– Барин приехали…

– Гони прочь.

– Ох… – очнулась Данка, отстраняясь от Ильи. – Зови… Скорей зови.

Горничная ушла. Данка торопливо, всеми доступными способами – рукавом, платком, пальцами – уничтожила слезы, оправила платье. Илья подал ей гребень, но на восстановление прически уже не было времени: из коридора слышались приближающиеся шаги. Данка перекинула спутанную копну волос на плечо, последний раз шмыгнула носом – и в комнату вошел Навроцкий.

Было очевидно, что «барин» не спал несколько ночей подряд. При дневном свете его худое лицо показалось Илье еще более болезненным, отчетливее выступила нездоровая желтизна на щеках, под глазами лежали синяки. Подавив зевок, Навроцкий взглянул на Илью, нарочито не вставшего с дивана, и лишь на миг в его темных глазах мелькнуло изумление. На миг, но Илья понял, что шулер узнал его.

– Ты плакала, душа моя? – равнодушно спросил он у Данки. – Кто тебя расстроил? Пан цыган?

– Пустое, – хрипло отозвалась она. Не глядя, положила ладонь на руку Ильи. – Это мой родственник… брат.

Навроцкий насмешливо поднял тонкие, как у женщины, брови. Его взгляд скользнул с тонкого, красивого даже в слезах лица Данки на черную, сумрачную физиономию Ильи.

– Матка боска – поразительное сходство… – Пройдясь по комнате, он поднял с паркета отколовшуюся с ворота платья Данки бриллиантовую булавку. Отрывисто сказал: – Душа моя, ты напрасно приглашаешь в дом эту… свою родню. Я не удивлюсь, если ты недосчитаешься…

Он не договорил: Илью словно пружиной сбросило с дивана. Данка вскочила, вскрикнула, всплеснула руками, но ничего не помогло: Илья и Навроцкий, сцепившись, покатились по полу. Илья был сильнее и довольно быстро уселся верхом на вырывающегося поляка. Через минуту Данка взмолилась по-цыгански:

– Илья, ваш дэвлэскэ, ту умарэса лэс!^[42]

– Гара трэби…^[43] – пропыхтел он в ответ, опуская кулак. Наклонившись к неподвижно лежащему Навроцкому, предупредил: – Попробуешь, сволочь, на сестре отыграться, башку сверну!

Поляк не подавал признаков жизни. Илья встал, одернул измятую, насквозь мокрую от слез Данки рубашку и пошел к двери.

Он был уверен, что Данка останется с Навроцким, но она вышла вслед за ним во двор, у калитки молча протянула руку. Илья взглянул в ее мокрые, усталые глаза. Нет, ничем тут не помочь.

– Держись, девочка. – Он отпустил ее холодные пальцы и, не оглядываясь, вышел на серую от дождя Воздвиженку.

Над Калитниковским кладбищем – иссиза-черные тучи, мелкий дождь, пестрящий могильные плиты, тишина. Илья сам не знал, зачем явился сюда: не могла же Маргитка прибежать на встречу в такую собачью погоду… Возле часовни и в самом деле никого не было. Илья посидел немного на мокром камне, пожевал травинку, встал, уже собираясь уходить, но из-за поникших кустов вдруг появился Никодим со своим заступом.

– А, ты… – без всякого удивления сказал он. – Чего сидишь? Не придет она сегодня.

– Ты почем знаешь? – буркнул Илья. Несмотря на всегда безразличный вид старика, он чувствовал себя в обществе Никодима неловко. Все казалось, что в мыслях старик смеется над ним: «Эк тебя вляпало, цыган, на старости лет… И охота чепухой в твои годы заниматься?»

– Я все знаю, – без улыбки сказал Никодим. – Ладно, пошто мокнуть-то? Пошли ко мне, чаю дам. Али покрепче чего.

Идти к Никодиму Илье не хотелось. Но еще больше не хотелось возвращаться домой, к Настьке на глаза, и он, кивнув, пошел вслед за стариком сквозь мокрые крапивные заросли к избушке.

В сторожке было тепло и сухо. Никодим снял с печи чайник, наполнил большие кружки с выщербленными краями, вытащил из валенка в углу начатую бутылку водки. Все это он проделал молча, к радости Ильи, которому разговаривать ничуть не хотелось. Поблагодарив кивком, он взял протянутую кружку, вылил водку в чай, чем вызвал недовольную гримасу у старика, отхлебнул кипятку. Чувствуя, как расходится по телу приятное тепло, задумался. Не о Данке. Это уже пропащая душа.

Вот ему-то что теперь делать, господи? Угораздило же связаться на четвертом десятке с сопливой девчонкой! Вот и вари башкой, старый дурак, соображай, как быть и куда оглобли поворачивать… В самом деле, что ли, бросить все? Вот уже месяц Маргитка долбит ему мозги: «Уедем, уедем… В Бессарабию, в Крым, к родне моей…» Очень они нужны ей, родне этой. И на кого он семью оставит? Мальчишки едва подросли, Гришку, балбеса этого с его скрипкой, давно пора женить, Дашку… Дашка – вовсе особый разговор. И Настя, Настя…

Неужели правы были они все – и Митро, и Яков Васильич, и Стешка, и… и даже Кузьма? Одни несчастья ей от него? И кем он будет, если уйдет сейчас, когда она не девчонка давно, и семеро детей на шее, и не сегодня-завтра внуки пойдут? Может, и не пропадет, конечно… Здесь, в хоре, со своими, ей хорошо. Будет петь, ездить в ресторан, и поклонники все прежние остались – каждый день наезжают, до ночи покоя нету: «Ах, Настасья Яковлевна, ах, несравненная, ах, соловей курский…» Тьфу. В молодые годы всю душу ему истрепала, и сейчас мочало сначала… Может, так ей и лучше будет. Может, и давно надо было это сделать – не мучить ее, отпустить к своим, а себе найти какую-нибудь дуру таборную, чтобы рожала детей, как кошка, бегала с картами по базарам и не смотрела на него временами так, что сердце переворачивается, хоть вроде и не виноват ничем. Кто знает, может, уйдет он – Настька и обрадуется… Илья вздохнул, поставил кружку на стол, взъерошил мокрые волосы. Нет, ерунда это все. И плохи его дела, если самому себе врать, как сивый мерин, начал.

Но Маргитка-то, Маргитка… Куда ее денешь? Девчонка совсем с ума сошла, уже чуть ли не узел связывает, готова бежать с ним на край света, ни о чем не думает, ни о себе, ни об отце с матерью. И что он ей должен говорить? Как откажешься теперь от этих глазищ зеленых, от кожи – гречишного меда, от рук тоненьких и горячих, от груди, волос, от слов ее бестолковых? Ничего не побоялась, а ведь бабы за такие вещи всегда втрое платят, это с мужиков спросу нет… Дни напролет стоит перед глазами Маргитка, манит недобрыми глазами, улыбается, тянет руки. Дни напролет – только она в мыслях. А те короткие часы, когда Маргитка была в его руках, когда Илья откидывал теплые волосы и пил губами тонкую шею, ронял голову между тугих маленьких грудей, целовал их, шепча при этом такие слова, за которые и в молодости сгорел бы со стыда… Что греха таить, только этими часами он и живет вот уже второй месяц, только о них и думает, только их и ждет. Пропала его голова, и чем все это кончится – даже подумать страшно. Погубит он девчонку, и она его подведет под монастырь, потому что за все в жизни надо платить.

Скрипнула дверь сторожки, и от неожиданности Илья чуть не плеснул кипятком себе на колени. Никодим же, давно допивший чай и теперь занятый починкой старого сапога, даже бровью не повел, когда в горницу вошел высокий смуглый парень в поддевке и красной, потемневшей от дождя рубахе. Его волосы были мокры от дождя, черные глаза мельком взглянули на Илью, и тому показалось, что он где-то видел этого парня.

– Будь здоров, Никодим.

– Здравствуй, – не отрываясь от работы, сказал старик.

– Слам с дела сбросить можно? Завтра коты подкатят, растырбаним. Ахча тоже есть.

– Кидай за печь.

Парень вышел. Тут же вернулся с огромным пухлым узлом, в котором угадывались какие-то меховые вещи. На Илью он больше не смотрел, пристроил узел за печью, обменялся со стариком еще несколькими непонятными фразами и ушел. Илья не слишком надеялся на ответ, но все же спросил:

– Это кто, Никодим?

Тот, как и следовало ожидать, будто не услышал, продолжая тянуть из сапога дратву и вполголоса напевая «По Владимирской дорожке…». Но, посоображав, Илья вспомнил сам. Смуглый черноволосый парень был не кто иной, как Сенька Паровоз, которого он два месяца назад на Сухаревке отогнал от Маргитки.

На Живодерку Илья вернулся уже в сумерках, дважды попав под ливень и вымокнув до последней нитки. У калитки стояли два экипажа, нахохлившиеся кучера проводили Илью недовольными взглядами, он покосился на них тоже без всякой радости. Опять господа понаехали. И опять к Настьке, голову можно положить не глядя. Как будто в хоре молодых девок недостача. Вон – поет-заливается, на всю улицу слышно. Илья постоял немного у калитки, слушая голос жены, вздохнул и, на ходу вытирая мокрую голову мокрым рукавом, пошел в дом.

В темных сенях его окликнул сердитый шепот:

– Илья, это ты? Иди ко мне…

Маргитка сидела на сундуке, невидимая в темноте. Илья не успел и двух шагов сделать, а она уже кинулась на шею, обхватила его за плечи, невольно отпрянула:

– Холодный весь, мокрющий… Где тебя носило, проклятый? Сколько ждать можно, полдня тут сижу! Смерти моей ты хочешь, аспид? Не смогла я сегодня, отец не выпустил. Чует он, кажется, что-то… Нечего, говорит, одной шляться, Яшку с собой бери. А зачем он мне сдался?! Я спорить для виду не стала, а завтра сбегу, как бог свят, сбегу еще до света! Иди сюда, иди ко мне…

Она потянула его в темноту. Илья не сопротивляясь шел за ней, а у сундука старой Тани схватил Маргитку на руки, прижал к себе, чувствуя сквозь мокрую рубаху испуганные, частые удары маленького сердца.

– Илья! С ума сошел! Отпусти, оставь, выйдет кто-нибудь… Илья, господи… ненаглядный мой, Илья…

Он торопливо целовал ее, целовал всю – волосы, лицо, руки, платье. Маргитка тихо смеялась, прижимаясь к нему, и вскоре Илья забыл о том, что в доме полно людей, что за стеной – господа, цыгане, Настя… И поэтому, когда совсем рядом вдруг мелькнуло пятно света и чуть скрипнула дверь, скрип этот показался Илье громом небесным. Он оттолкнул Маргитку, та тихо пискнула, свалившись в щель между стеной и сундуком, Илья невольно заслонил ее… но те двое, которые проскользнули мимо них в темную кухню, даже не оглянулись. Илья подождал, пока кухонная дверь закроется. Тяжело сел на сундук, перевел дыхание. Спина под рубахой была мокрой от пота.

– Фу-у, святой Никола, мать-заступница… – Маргитка, пыхтя, вылезла из-за сундука. – Сердце в кишки шлепнулось, как перепугалась. Это Яшка был.

– Яшка? А с ним кто?

– Не признал? – хихикнула Маргитка, усаживаясь рядом. – Дашка твоя.

– Это что же? – Илья нахмурился. Помедлив, отстранил Маргитку: – Иди, девочка. Иди пока… – И, не дожидаясь, пока она уйдет, пошел к кухонной двери.

– Да нужен ты им, сатана… – буркнула вслед раздосадованная Маргитка.

Но Илья не услышал ее.

В кухне было ненамного виднее, чем в сенях: вставленная в стакан оплывшая свеча мигала и потрескивала фитильком, вот-вот грозя погаснуть. В дрожащем пятне света Илья разглядел две фигуры, находящиеся друг от друга на угрожающе близком расстоянии. Илья нарочито громко стукнул дверью. Послышался испуганный шепот, шорох платья. Подойдя, Илья увидел спокойное лицо дочери.

– Дадо? – не удивившись, спросила она.

Яшка стоял рядом с ней, оскорбленно скрестив руки на груди. Лишь подойдя вплотную, Илья разглядел на его скуластом лице некоторое замешательство. Да… Быстро они, однако, спелись.

– Дашка, выйди! – приказал он дочери.

Та молча, вытянув руку, пошла к двери. Яшка, помедлив, тронулся было за ней, но Илья остановил его:

– Подожди, парень.

Яшка застыл у стола, уставившись в пол. Когда за Дашкой закрылась дверь, в кухне наступила тишина. Илья подошел к столу, снял пальцами нагар со свечи. Пламя сразу выпрямилось, ярко осветило насупленную Яшкину физиономию со сдвинутыми бровями. Глядя на огонь, Илья сказал:

– Вот что, чаво… Не морочь девке голову, я добром прошу… пока. Лучше бы мне тебя возле нее больше не видеть. Или другой разговор у нас пойдет.

Тишина. Свеча вдруг накренилась в стакане, уронила на стол несколько прозрачных капель воска. Яшка вздрогнул, поднял голову.

– Зря ты так, Илья Григорьич, – негромко сказал он. – Я до твоей дочери пальцем не дотронулся. Разбей меня бог, если вру. Я с ней не в потешки играю. Если надо, и посвататься могу.

– Это что еще за «если надо»? – проворчал растерявшийся Илья. Такого он никак не ждал и с минуту молчал, обдумывая ответ. Наконец хмуро сказал: – Ты словами-то не бросайся. Цыган ведь, знаешь, что говоришь. Меня-то ты не обдуришь, а вот девочке голову дурить не надо. Сам видишь, какая она у меня. Бога побойся.

– Не веришь, Илья Григорьич?! – вдруг вскипятился Яшка. – Думаешь, вру? Думаешь, раз она слепая, так не нужна никому? Хоронить ее заживо можно, да? Думаешь, никому она не понадобится? Да я Дашку… Да вот хоть завтра сватов пришлю. Пришлю, и все! Имею я право, имею или нет?! Завтра! Отдашь?

– А что тебе отец скажет? – поинтересовался Илья, немного сбитый с толку Яшкиным напором.

– А что? – искренне удивился Яшка. – Разве он не друг тебе?

Илья невесело усмехнулся. Знал бы Митро…

– Ладно, чаво. Со сватами не гони. Дело твое молодое, еще семь раз перегорит.

– Да чтоб мне… – снова страстно начал Яшка, но Илья оборвал его:

– Молчи. Еще раз говорю – подожди сватать. Жена – не подкова, посреди дороги не сменишь. Подумай вперед, нужна тебе такая баба или нет… и что ты с ней делать будешь. Не клянись, подумай, я тебя за язык не тяну.

– Но и Дашку тогда от меня не гоняй, – упрямо сказал Яшка. – Я ее ничем не обижу.

Илья посмотрел в узкие глаза парня.

– Ну… смотри у меня. Если что – я тебя на краю света найду.

Яшка просиял улыбкой и пулей вылетел за дверь. Илья посмотрел ему вслед, невольно улыбнулся, в который раз подумав: до чего же на отца похож, проклятый… Тот тоже если в голову чего заберет – оглоблей не выбьешь. Как знать, может, и не останется Дашка вековушей…

Из-за стены слышались веселые голоса, звон гитар, пение, но Илье не хотелось идти к гостям. Он посидел немного на застеленных ковром нарах, глядя на сочащуюся каплями воска свечу, затем прилег. И заснул в темной кухне под доносящееся из зала «Черт с тобой, черт с тобой…».

Проснулся он три часа спустя от шума в сенях: гости уезжали. Была уже глубокая ночь, за окном снова барабанил дождь, свеча давно догорела и погасла. Илья сел, потянулся, поскреб голову. Дождавшись, пока в сенях смолкнет голос Иринки, допевающей отъезжую, встал и пошел к двери. В глубине души он рассчитывал, что Настя уже легла спать.

Зря надеялся: из-под двери комнаты пробивалась полоска света. Более того – оттуда слышались звуки скрипки, из чего Илья заключил, что Гришка тоже не спит. «Понарожал на свою голову, – сердито подумал он, стоя под дверью, – ни днем ни ночью покоя нет». С минуту Илья медлил, раздумывая – не смыться ли еще куда-нибудь? – но дверь вдруг открылась, и мимо, не заметив отца в темноте, прошли Дашка и Гришка. Дашка, к удивлению Ильи, о чем-то оживленно говорила брату, тот кивал. Подождав, пока дети свернут на лестницу, Илья вошел в комнату.

Настя сидела у окна, вынимая из волос шпильки. Рядом на столе горела свеча, освещая черное оконное стекло, в которое Настя смотрелась как в зеркало.

– Илья? – спросила она в окно.

– Угу. – Он вошел, сел на пол у стены.

– Где тебя носило? Мы тебя ждали-ждали… Грачевский приезжал с друзьями, все тебя с Варькой помнят, так хотели послушать… Вон, до полвторого уезжать не хотели, все думали – ты вернешься.

– До большой чести, значит, дожил, – фыркнул Илья. – Такие большие господа до ночи дожидаются.

– Что ж тут плохого? – пожала плечами Настя. – Я тебя семнадцать лет слушаю – и то иногда мороз продирает, а уж гаджэ…

– Скажи лучше, чего детям не спится.

– Ой, а Дашка тебе не говорила? – Настя быстро обернулась, и Илья увидел улыбку на ее лице. – Они с Гришкой новый романс учат – «Расставаясь, она говорила», он только-только в моду входит. Гришка на скрипке старается, а Дашка – партию первую…

– А вторую кто? – спросил Илья, чувствуя невольную обиду на дочь: Дашка не обмолвилась ему об этом ни словом.

– Там второй не надо, одним голосом хорошо. Митро говорит, что если у них хорошо пойдет, то уже можно будет на той неделе их в ресторане с этим выпускать. Вот я не я буду, если Дашка первой певицей не станет! А без Гришки уже сейчас в хоре не обходятся!

В голосе Насти слышалась такая гордость, что Илья проглотил очередную насмешку. Что ж… Хочет она, чтоб из детей артисты получились, – пусть. Тоже хлеба кусок. Он сам уже давно смирился с тем, что кофаря из Гришки не выйдет. А для Дашки это и вовсе лучшая дорога. Подумав о дочери, Илья вдруг вспомнил о сегодняшнем разговоре с сыном Митро.

– Ты знаешь, что твоя дочь удумала? Захожу сегодня в кухню, смотрю… мать-заступница и все угодники…

Выслушав рассказ мужа, Настя кивнула:

– Да, я знаю. У них с Яшкой это давно, еще с весны. Он, кажется, сватать ее собирается.

– Ах, вот что! – свирепо сказал Илья. – Опять все всё знают, только отец родной ни сном ни духом… Не отдам!

– Почему?

– Не отдам, и все!

Насупившись, Илья поднялся, прошелся по комнате, остановился у стены. Про себя он знал, что отдаст, конечно, отдаст. И не только за сына Митро – за черта отдал бы, если бы Дашка сама того захотела. Но вот только в голове никак не укладывалось, что его девочка, которую он рассчитывал всю жизнь продержать при себе… вдруг выйдет замуж. А ведь он, отец, уже давно смирился с тем, что никому она не понадобится, что останется с ними… И вдруг какой-то Яшка, пусть даже и сын Митро… А, не дай бог, обижать ее будет? А шляться начнет от слепой жены? А бросит в конце концов с выводком ребятни? Он, Илья, конечно, его тогда на лоскутья порвет, но Дашке-то от этого лучше не станет. Будет плакать да мучиться всю жизнь, как… как вот Настька. Тоже на свою голову с кобелем связалась. Да еще знала бы, чем он сейчас занимается, с кем ей изменяет на этот раз… Глядя в темную стену, Илья подумал о том, что, если его дела с Маргиткой вылезут наружу, Настька точно от него уйдет. И не помогут ни годы, прожитые вместе, ни взрослые дети, ни прошлая любовь.

Внезапно Илья почувствовал, что жена стоит у него за спиной.

– Настя, что ты? – Ему вдруг стало страшно. И бросило в холодный пот, когда Настя тихо, осторожно сказала, чуть касаясь его плеча:

– Илья, я поговорить с тобой хотела.

– О чем? – хрипло спросил он, понимая – надо бы повернуться к ней. Но ноги словно прилипли к полу.

– Понимаешь, дочка Митро… Маргитка…

Все, подумал Илья, упрямо глядя в стену. Все. На что надеялся, старый мерин? Что не узнает никто, не пронюхает? Наверняка цыганки, ведьмы, дознались, проследили как-нибудь за девчонкой, когда она, одурев от радости, неслась к нему на кладбище. И, конечно, тут же доложили Насте. Мысли поскакали в разные стороны, как перепуганные лошади. Что делать теперь, господи? Отпираться? Клясться всеми святыми, что чертовы бабы врут, валить все на девчонку? Тьфу, позор какой!.. Да еще перед кем – перед Настькой, которая его как облупленного знает, которой он и врать-то не мог никогда…

– Что – Маргитка? – нашел в себе силы спросить Илья, но сам не узнал своего голоса. Поднять глаза так и не удалось, и голос жены донесся до него, как сквозь перину.

– Гришка просил меня… Он хочет Маргитку за себя взять, просил, чтоб я с тобой поговорила. Да что с тобой?

– Ничего, – едва сумел выговорить он. Так вот что… Гришка… Гришка… Гришка!

– Что с тобой, Илья? – уже чуть испуганно переспросила Настя, глядя в изменившееся лицо мужа.

Чувствуя, как понемногу отпускает сжавшая горло судорога, Илья подумал: слава богу, что от свечи света почти нету, а то руки дрожат, как будто кур воровал. Да-а-а… Ну и шутки у господа бога, однако. Испуг прошел, и вместо него накатила беспричинная душная злость – на себя, на Настю, на этого сопляка Гришку, на вертихвостку Маргитку, которая уже успела и парню голову задурить между делом. Дэвла, поубивать бы их всех и… и уехать в табор! К своим! К Варьке! Надоело все к чертям!

– Сватать, значит, хочет? Ну, так вот что я тебе скажу. В своей семье пока я хозяин! Насчет Дашки с Яшкой – поглядим, еще неизвестно, захочет Митро слепую невестку или нет. А Маргитку я в дом не возьму, хоть сдохните! Не возьму, и все!

– Почему? – шепотом спросила Настя.

Илья видел, что она и в самом деле сильно удивлена, но это лишь подхлестнуло его.

– Почему?! А тебе тут про нее ничего не рассказывали? Девке семнадцать всего, а она целыми днями одна по Москве хвост задравши бегает! Ни отец, ни мать ничего поделать с ней не могут! И не ты ли мне рассказывала, что она Митро в грош не ставит? Отца не слушает, так неужели мужа будет? И ты подумай немного головой своей бабьей. Совсем рехнулась – за сына потаскуху сватать? Послушай, что про нее говорят! Погляди на нее! Хочешь, чтобы Гришка через неделю и свою жизнь, и нас с тобой проклял?

– Но ведь Гришка… – начала было Настя. Но Илья перебил ее: