- Войти в это четвертое измерение.
      - А что это, черт подери, означает: войти? Это что ж, точно так, как будто переходишь из комнаты в комнату, через двери? Ну, Янек, ты и ужрался!
      - И без тебя знаю. Впрочем, а ты сам какой? Просто это нас так на пустой желудок... Впрочем, может оно так и лучше. Ну, Конь, расскажи мне: как войти в четвертое измерение? Конь! Только не выпендривайся! Говори немедленно... а то не налью!
      - Изменщик! Ведь правду о тебе говорят, будто ты с швабами скурвился. Абсолютно нет в тебе сердца! Чтоб ты сдох... Ну вот скажи мне, ради Бога, ну на кой тебе это четвертое измерение...?
      - А ты спокойней, спокойней. Говори, а то меня уже сушит.
      - Ух, паскуда... Ну не удастся, я же тебе уже говорил; этого долбаного четвертого измерения вообще нет, так что...
      - А если бы, все-таки, было?
      - О, Господи, если бы было...! Да откуда мне знать?! Впрочем, это и так чушь: даже перенесенный в это твое четвертое, ты нихрена бы не увидал, то есть, нихрена бы не понял из того, что видишь. Ты, трехмерный, был бы там таким же калекой, как двухмерный плоскотик в нашем мире. Снова аналогия, но иначе и нельзя. Вот представь себе: что-то бы ему там мигало, что-то проплывало бы... Хаос. Ты бы сунул его вот в этот стакан, и что бы он оттуда увидал? Стакан? А нихренаськи! Какой-то эллипс вокруг себя, да и то, все зависит от того, в какой плоскости ты бы его там разместил. Точно так и ты. Трехмерный набор чувств с приспособленной к нему нервной системой никак не годится для наблюдений и ориентации в четырехмерных системах. Точно так же и плоскотик никогда в жизни не поймет формы шара или куба, даже если бы был истинным гением в ихней планиметрии.
      - Выходит... погоди, правильно ли я понял... выходит... это что же, нужно и самому сделаться четырехмерным...
      - Господи, Янек, когда тебя слушаю, у меня мозги в ниточку вытягиваются. Постучи себя по этому пьяному лобешнику! Что ты вообще буровишь? О чем мы тут говорим? Все это идиотские, невозможные и бесполезные абстракции! Только по пьяни можно вообще завести подобные дискуссии... Как-то раз, помню, полночи вел с ректором ужасно рафинированную беседу относительно влияния на человеческую цивилизацию отдельных методов пытки: от обдирания живьем от шкуры до принудительного чтения телефонного справочника. Господи, это же был высший пилотаж эрудиции и интеллектуальной эквилибристики! До нынешнего дня меня изумляет совершеннейшая логика моей собственной диатрибы о том, что посадить на кол - это намного лучше, чем разорвать лошадьми! Эх, Сенкевич, Сенкевич...! Но ведь это было после сливовицы, а у нас тут самый банальный самогон; а ведь ничто не оживляет мозговые клетки, как хорошая сливовица. Запомни мои слова, говорю тебе как старый практик! Ну, чего?! Да брось! Кретин четырехмерный! Вот сделай мне цилиндр из прямоугольника, тогда поверю! Ведь тут даже речь идет не о том, чтобы переставить руки и ноги или даже пришпандорить дополнительные уши и глаза! Тут речь даже не в недостатке массы, а ведь это недостаток, сказал бы, фундаментальный, ведь сколько, как ты считаешь, весил бы в нашем мире такой двухмерный худышка? Тут самого себя нужно возвести в следующую степень, во! Так что, речь даже не об этом. Только слушай меня, Трудны, раз спрашивал меня, что бы из этого несчастного вышло после переделки его на четырехмерника: наверняка бы это имело бы мало общего с человеком, подобно тому как конус тоже не казался бы нашему плоскотику треугольником. А ведь мы тут говорим не про мертвые объемы, а про живой организм. К тому же, как-то там еще и разумный. Так что бы из такого несчастного дебила вышло? Безумное чудище, вот что. Так что отдавай-ка бутылку, пока я добрый... шантажист проклятый.
      18
      - Я скажу тебе, что это такое. Это гордыня. Это чувство силы и власти. Ты попросту слишком поверил в самого себя. Ты поверил в собственное отражение, увиденное в чужих глазах. А передо мной притворяться не надо. Ты ведь не только тот, кем желал бы быть. Никто не обладает силой автоматического превращения собственных желаний в действительность; по сути своей, большинство людей проявляет способности совершенно обратные. Никто не обладает силой абсолютного самопорождения. Ты ведь человек, Янек. Ты нервничаешь. Ты простудился. Ты слишком много выпил, и у тебя болит голова. Я видела твой триумф, да, видела... Но видела и твой страх, и, поверь мне, в этом нет ничего унизительного для тебя. Не отождествляй проявлений человечности со слабостью. Я говорю тебе это затем, чтобы ты не мог выкрутиться тем, чтобы взять всю ответственность на себя. Ты не имеешь права, не имеешь никакого права снимать с меня ответственность за моих собственных детей. Слышишь? Я обязана знать.
      - Да. Да. Все так. Извини меня. Ты права. Конечно же права.
      Но говорил он это так тихо, что ей пришлось к нему подойти. После этого он отвел руки от лица, поднял голову - и она уже была в его власти. Виола вздохнула. Ян Герман протянул к ней руку. Жена без малейших колебаний ответила на этот его жест. Он сжал ее пальцы.
      - Что случилось?
      - Не знаю... пока что... еще не знаю.
      Они разговаривали в его кабинете. Войдя, Виола закрыла за собой дверь на ключ. Он, сгорбившись, склонившись вперед, сидел в кресле, в котором умер - если вообще умер - штандартенфюрер СС Петер фон Фаулнис; она же стояла над ним - и все произошло именно так, как и должно было произойти.
      - Пообещай мне, что проследишь, чтобы они и впредь не выходили из дому.
      Виола отшатнулась.
      - Ну, знаешь...
      - Пообещай мне. Не хочу никаких успокоительных слов. Хочу, чтобы ты поклялась мне по-настоящему.
      Виола покачала головой, волосы мягко пошевелились вокруг лица; сейчас она глядела на мужа свысока, с какой-то безмерной меланхолией, с поистине живописной печалью, будто обеспокоенная Мадонна, из тех смуглолицых Мадонн с итальянских холстов, где очень темный фон. Виола передвинулась на четверть шага вперед, свободной рукой обняла жесткую, небритую щеку Яна Германа, очень осторожно и тепло, как матери обнимают головки своих улыбающихся детей. Сама она не улыбалась, но улыбка присутствовала в спокойствии ее дыхания.
      - Нет, сказала она так же тихо, как и он. - Такого обещания я не дам. Ты уже забыл о моих словах. Ты уже забыл о том, что признал мою правоту. Вновь ты желаешь присвоить всю ответственность. А я мать. Я решаю. Поделись со мной своими страхами. Ведь ничто не пугает сильнее, чем сама тайна.
      И в ее словах была правда, тут Ян Герман возразить не мог. Он даже и не пытался.
      - В этом доме, Виола, живут привидения. Дети рассказывали тебе про свой сон? Так вот, это шантаж. Фонфальниц, помнишь? На самом деле его звали фон Фаулнисом, и он здесь умер, я тебе рассказывал. Его убили. Перед такой смертью никак не убережешься. Лея и Кристиан не могут отсюда выйти. Потому что я верю этому шантажисту, кем бы он ни был. Я ему верю.
      Виола читала откровенность в его глазах; Ян Герман был благодарен ей за эту неподвижность, потому что она не отвела своей руки от его лица.
      - Прошу тебя...
      - Виола.
      - Пожалуйста...
      - Ты же знаешь.
      - Да. Но я...
      - А как ты считаешь, где мы находимся? Где разговариваем?
      - Тебе хочется меня напугать?
      - Ты сама на этом настояла.
      Его жестокость ее отрезвила.
      - Даже не знаю, верю ли я тебе, - шепнула она.
      - Я знаю. Веришь. Ты предчувствовала это с самого начала.
      - Понятно, ты бы не шутил...
      - Нет.
      Только теперь она отступила от него; вместе с этим отвела взгляд и осмотрела кабинет. У Трудного в мыслях, резко и выразительно, мелькнул образ Виолетты, в защитном жесте складывающей руки на груди и сводящей плечи вовнутрь; буквально через мгновение она и вправду так сделала. Ян Герман чуть ли не улыбнулся. Такой род ясновидения со временем развивается в каждой семье.
      Виола стиснула губы, отважно принимая на себя полное осознание подчиненности каким-то невидимым силам уже из-за того факта, что ты все время находишься под их наблюдением.
      - И что теперь?
      - Теперь придется поторговаться. Я жду, когда мне выставят цену.
      - Это Конь дал тебе эту книжку?
      - Да, ответил он, не успев сориентироваться, что Виолетта гневным взглядом указывает не на произведение Чарльза Говарда Хинтона, а на черную Книгу; обе эти книжки он приволок морозным и снежным утром из погруженного в зимней лени города, а она, открывая ему дверь, делала вид, будто не обращает на них внимания. Только ведь она разумная женщина, Ян Герман не забыл об этом. Она знала про Коня, хотя не знала про гетто; она знала о духах, хотя ничего не знала про комнатку на чердаке. Трудны чувствовал, что поддерживая жену в положении частичного незнания, по сути самой допускает акт грубейшей лжи. Отказ от действия тоже является действием; считаются лишь наши решения, а не результаты бросков костями. Потому-то он и лгал, лгал сознательно, точно так же, как лгал Исааку Гольдштейну. И теперь глотал горькую блевотину: Я вовсе не добрый, я злой, злой человек.
      - Янек! Янек, погляди мне в глаза! - наморщила она брови. - И запомни одно: без меня ничего! Без меня ничего!
      - Ладно, ладно.
      - И не будь таким уверенным в своем. Я еще не решила, что это: безумие или только истерия.
      - Но дети...
      - Считаешь, будто я подвергну их какой-либо опасности? Ты же меня знаешь.
      - Знаю и потому не пойму...
      Виола улыбнулась, но никак не примирительно.
      - Ты мне еще ничего не объяснил. А я должна знать все, все. После завтрака...
      - Я не голоден.
      - ...приду сюда, и мы поговорим. Может к тому времени ты протрезвеешь.
      Она вышла. Чужая женщина, чужой человек, враг.
      Ян Герман глянул на часы: без двадцати девять. Скоро будет завтрак. В его распоряжении час, не больше.
      Он поднялся и закрыл за женой двери, затем вернулся к столу. Там он уселся на стуле, отодвинув в сторону по пустой столешнице латинскую рукопись и книжонку Хинтона. Затем выпрямился, опершись предплечьями о стол.
      - Я жду, - сказал он в пустоту.
      Вообще-то говоря, ответа Ян Герман не ожидал. За окном был день, а дом шумел отзвуками утренних ссор проснувшегося семейства - и это были обстоятельства, уж никак не способствующие проявлению темных сил. Ошибку, допущенную Трудным, совершило бы в подобной ситуации большинство людей: дело в том, что он все еще применял к действительности искусственную, априорную логику авторов романов ужасов, поскольку на самом деле - до сих пор еще - он в эту действительность не верил. Виной тому были все те годы, которые он сам пережил, твердо стоя на земле: где-то очень глубоко в нем жило органическое, фундаментальное, инстинктивное неверие. Это ночь лишала его влияния на мысли, чувства и рефлексы Яна Германа - но ведь сейчас ночи то и не было.
      - Я жду, - повторил он, но ждал недолго.
      Трудны почувствовал, как нечто зажало его плечи и бедра. Что-то дернуло им. Он падал, но вверх. Он взлетал ввысь, но куда-то вниз. Ян Герман инстинктивно вскочил на ноги и схватился за край стола. Вот только под ногами у него не было уже пола, и столешницы под пальцами. Глаза у него были открыты, и поэтому Ян Герман не кричал: его парализовал шок абсолютной дезориентации. Трудны был дезориентирован в самом буквальном значении этого слова.
      Кабинет исчез, он не видел своей комнаты: ни ее внутреннего убранства, ни ее стен, ни вообще дома. В паническом ужасе он дергал головой - по сторонам, вниз, вверх - пытаясь высмотреть хотя бы единственную известную ему неизменную точку отсчета. Но такой не было. Ян Герман не кричал, потому что у него перехватило дыхание, а еще потому, что он чувствовал смертельную разреженность атмосферы, в которой очутился, все время увеличивающуюся по мере его продвижения в неизвестном направлении, но и движение он воспринимал только лишь через неустанную перемену всего окружающего. Это уже Тибет, подумал он, загнанный в абсурд истерией. Это уже Гималаи - ведь это же в горах так тяжело дышать.
      Глаза у него были все так же открыты - он не был в состоянии закрыть их - и поэтому видел, что это ни в коем случае не та Земля, на которой жил и которую знал. Вокруг него хлопали полотнища какой-то темной материи, исчезая и появляясь буквально в одно мгновение. Иногда параллельные, иногда перпендикулярные по отношению друг к другу, иногда даже пересекающиеся, они тянулись из бесконечности в бесконечность, а сам он мчался сквозь них. Но на самом деле, этого движения он совершенно не чувствовал; дезориентированные чувства подсказывали ему нечто совершенно противоположное: он неподвижно застыл в центре всего, а это все словно в калейдоскопе спадает и выпадает из окружающего его пространства. И какая-то часть его разума знала, что сам он просто испытывает определенные аспекты естественной относительности движения.
      Полотнища темной материи и мясистые облака, и губчатые деревья, и маслянистый дождь, и маячащие на горизонте серые плоскости космических по величине каменных стен, а еще шары, слезы, шайбы, тороиды и бублики разноцветных масс, имеющих консистенцию стынущей магмы, и массивные глыбы, и просто камни, и просто песок, и все, все, все - повсюду. Достаточно было быстро мигнуть, чтобы весь наблюдаемый Яном Германом мир совершенно изменился. Неужто он и вправду перемещался так быстро? А может было достаточно самого факта движения? (Боже, по отношению к чему?!)
      И перемены не были только лишь целостными, хаос не ограничивался ритмичным стиранием одних видов и мгновенной заменой их другими. Посреди всего этого имелись последовательности, некоторые подлиннее, другие покороче, будто в полифоническом музыкальном произведении, где нет согласия между отдельными мелодическими линиями. Эти самые скалы на горизонте наверняка они скалами вовсе и не были - выдержали всего лишь полминуты, меняя только свой оттенок; затем они расплылись в тумане, после чего сам этот туман приблизился к Трудному на расстояние вытянутой руки, а потом вообще исчез. Дождь, льющийся по дуге, начинался и заканчивался каждые пять секунд. Магма - которая наверняка магмой и не была - метаморфируя, принимала одну форму за другой, причем, все были выпуклые, все гладкие: все эти шары, бублики и двухметровые яйца. Впрочем, форма подавляла размеры; могло показаться, будто здесь совершенно не выполняется закон сохранения массы: глыбы съеживались и раздувались (от кулака до горы и от горы до мячика) в совершенно незаметные отрезки времени, а нередко даже быстрее, чем сам Ян Герман был в состоянии подобную перемену зарегистрировать, поэтому очень скоро он даже не осознавал тождества конкретных объектов: превратилась ли виденная только что дымная спираль в розовый пенный гриб или же в вон то багровое облако? Трансформации, трансформации, трансформации; перемена, перемена, перемена; поворот, поворот, поворот движение. Что это за мир? Можно ли вообще говорить здесь о каком-то конкретном, замкнутом месте в пространстве? Скорее всего, это напоминает совершенно случайное сборище самых различных миров, через которые Ян Герман сейчас пролетает, пронзается, словно игла, прокалывающаяся через слои беспорядочно смятых полотен - каждое из которых обладает свою собственную фактуру, цвет, толщину и эластичность.
      Поскольку все так же - в результате отдельного нажима на различные части тела - у Яна Германа оставалось впечатление того, что он остается в невидимых челюстях какого-то капкана, в зажиме ловушки, вызывавшей кажущееся движение; и поскольку это движение - во всяком случае, все впечатления от него, что было одно и то же самое - не переставало, то Трудны не сразу, а на самом деле очень поздно, сориентировался в следующем удивительном впечатлении: так вот, он уже не весил столько, сколько должен был. У него отобрали вес. Он взлетал в невесомости.
      Вторым же постоянным и длящимся процессом, наряду с уменьшающейся гравитацией, было постепенное затемнение света, интенсивность освещения постепенно уменьшалась. Со светом вообще была странная штука, ведь откуда он брался, раз на этом квази-небе, замыкавшем сферу вокруг Трудного как со стороны зенита, так и со стороны надира, и ни в чем не похожей на обычное, земное небо, разве что кроме впечатления пустой, бледной бесконечности, не было солнца? Так откуда же брался свет, раз не было солнца? И что же это за небо без солнца, без луны или, хотя бы, без звезд? А на самом деле, в глазах Яна Германа это было вовсе даже и не небо, а только - пространство. Так или иначе, он не замечал в нем никакого конкретного источника света.
      Теперь же на него наваливалась темнота. Мрачный горизонт этого невозможного мира быстро приближался к Трудному. Что-то начало им сильно дергать; сила, до сих пор перемещавшая его, заменила спокойное перемещение по прямой в сумасшедший зигзаг. Яну Герману уже совершенно не хватало воздуха. Он не видел выдыхаемого им воздуха, но он был уверен, что тот сжиживается в туман, как только покинул его губы, ибо здесь царил ужасный, пронимающий до костей мороз; так что, вполне возможно, Ян Герман просто оставлял собственное дыхание у себя за спиной. Мороз усиливался, темнота становилась глубже и глубже, а вот страх в Яне Германе - страх его практически взрывал изнутри. В окружавших сумерках набухали и переваливались какие-то гигантские формы. Сопровождающая все это неестественная тишина заставляла Трудного вслушиваться в удары своего безумно разогнавшегося сердца. И это обманчивая камерная беззвучность среды, а также отсутствие чувствуемых кожей прикосновений ветра спровоцировали Яна Германа на отчаянное подозрение: а вдруг все это только обман, иллюзия? Может я до сих пор нахожусь в кабинете? Он не видел этого, не осознавал этого - но становящееся день ото дня все прекраснее чудище планировало через это невозможно пространство вместе с ним; она окутывала его своим невозможно мягким телом, с переполненной удовлетворением улыбкой на ночном лице оно вгрызалось в сердце и разум Яна Германа, наконец-то готового инициировать симбиотический союз с чудищем до самой своей смерти. Ты уже мой, шептало оно ему на ухо, и он и вправду что-то слыхал, честное слово: какое-то деликатное дыхание, какой-то тихий визг, как бы отзвук тысяч пролетавших мимо буквально в миллиметре от него ружейных пуль.
      - Неееет!!! - возопил он всеми остатками воздуха, который сумел собрать в легкие, и голос его прозвучал пугающе чуждо и совершенно нечеловечески.
      И тут же направление движения изменилось, все происходящие вокруг него процессы начали повторяться в обратной последовательности; при этом возвращение длилось намного короче, чем дорога в предыдущую сторону: может скорость падения возвращающегося Трудного была больше, а может орбита, по которой он перемещался в сей раз, была значительно короче. Потому что он не был в состоянии сравнить обе преодоленные трассы. Те же самые? Другие? Он не знал, хаос победил его окончательно.
      Ковер кабинета нежно коснулся его спины; он был у себя, лежал на полу, пялился в потолок. Капкан его выпустил.
      Очень долго Ян Герман находился в этой недвижности, просто дыша. Он наслаждался постоянством окружения, в котором ничего не меняется, все остается в одной и той же форме на века: вот это стол, вот это телефон, вот это стул, вот тут книжный шкаф, это вот кресло, окно, штора, стена, люстра, а вот это потолок.
      И вот тут потолок заговорил с ним грубыми, топорными губами, шириной почти в полтора метра:
      - Я.
      19
      - Ты, Шниц, - заговорило чудище словами и мыслями Трудного.
      - Я.
      Очень трудно понять логику безумия, точно так же, как сложно проследить процессы мышления сумасшедшего. Вначале пришлось бы принять их догмы как сои, а это действие иногда просто убийственное для здравого рассудка нормальных людей. Чудище безумия, которое со всеми удобствами уже разместилось внутри Яна Германа, ворвалось туда без всякого насилия. Никакого сражения ведь и не было. Воистину, никто не сходит с ума вопреки своей воле. Хотя, и вправду, у многих подобное случается совершенно незаметно, без какого-либо участия их сознания; точно так же случилось и с Трудным. Он своего чудовища даже и не видал. Один лишь раз услыхал ее шепот, но не узнал его - да и откуда ему было его знать? Теперь-то ничего уже и не поделаешь. Теперь вообще нет никакого шанса ни увидеть его, ни услышать, потому что ты не способен к объективному наблюдению и осмыслению, сам являясь объектом такого осмысления и наблюдения. Невозможно отличить собственных мыслей в своей голове от - тоже собственных, но - подсказанных.
      Засмеялся растянувшийся на ковре Ян Герман, всматривающийся в щель губ на потолке.
      - Ты, Шниц, ты! Ну конечно же, ты! Сволочь жидовская, вот кто ты есть! Ведь ты убил бы моих детей, убил бы их, правда? Правда?!!
      - Самая истинная, - ответили потолочные губы; исходящий из них голос человеческим не был, более всего он походил на хриплые звуки многократно проигрываемых граммофонных пластинок, механические вибрации водопроводных труб. - Только ты не заставишь меня сделать это. Ты сделаешь все, что я скажу, герр Трудны.
      Ян Герман вскочил с ковра, вспрыгнул на стол и потянулся рукой к губам Шница. Те исчезли. Он оглянулся - чудище подсказало, куда: губы всплыли из коричневых обоев над стоящим у самого окна креслом.
      - Не дури, - сказали губы. - Ты не в состоянии причинить мне хотя бы малейший вред.
      Трудны спрыгнул со стола и еще в полете завопил.
      - Думаешь, что зазовешь кого-нибудь своими воплями? - издевался над ним Шниц. - Я замкнул всю эту комнату в самом себе, даже самый тихий звучок отсюда не выйдет; и ты сам отсюда не выйдешь, пока не сделаешь того, что следует.
      Теперь Трудны бросился к двери. Он был всего лишь в двух метрах от них, как вдруг двери исчезли, а вместо них появился громадный, топорно отесанный в форме параллелепипеда блок коричневой массы, похожей на камень, растопленный адским огнем в самом центре Солнца. Трудны остолбенел. Сейчас он мог только дышать. Сейчас он был похож на дикого зверя, с выдвинутой вперед головой, с подавшимися вперед плечами, вставшего на полусогнутых ногах против всему свету. Он глянул исподлобья на окна: только ведь те были зарыты решетками.
      - Шнииииц!!!
      - Да слышу я тебя, слышу.
      Кровь ударила в голову Яна Германа, а может и совершенно ушла оттуда. Он уже ничего не видел. Во всяком случае - его охватила мрачная и холодная слабость, кабинет завертелся перед глазами, потемнел, запульсировал в этом затемнении и на мгновение исчез; Трудны грохнулся на пол. Защитная реакция организма на психический, а может и физический шок заставила его потерять сознание, а потом очень глубоко вздохнуть. Он подтянул ноги под подбородок, оперся спиной о книжный шкаф. Шум крови в ушах глушил все остальные звки.
      - Шниц... - шептал он. - Шниц, ты....
      - Я, я, я.
      Ну что он мог сказать этому духу еврейского мага? Какие представить аргументы, чтобы нивелировать его угрозы? И вообще, существуют ли какие-то спиритуалистические правила хорошего тона? Уже сами по себе эти вопросы классифицировали Яна Германа как безумца. Чудовище полностью уже овладело им.
      - Но на кой ляд все эти подходы? - простонал он. - Зачем? Ведь все это была игра! Эти книжки... Разве нельзя было сразу...? Под угрозой подобного шантажа я и так сделал бы все, что только...
      - Не все. Не говори, пока не знаешь. Нет таких святых, нет таких мучеников, которые во имя неких высших истин, пусть даже не знаю сколь возвышенных, пускай даже во имя собственных детей, были бы и вправду готовы на все.
      Получалось, что чудище вовсе не защищает Трудного от страха.
      - Так что же это может быть за дрянь... - Неожиданно, он почувствовал внутри себя резкий укол боли: кислоты испуга разливались в желудке и кишках.
      Шниц же что-то там говорил из своей стены:
      - ...же следил за тобой с самого первого шага, поставленного тобой за порогом этого дома. Я слышал каждое твое слово, каждое твое дыхание, видел каждую гримасу на твоем лице, даже если ты сам считал, что остался сам; только ты никогда не был сам, я находился вокруг тебя, слушал поверхностями стен и глядел через линзы воздуха, через который проходил свет. Я ожидал вас почти что полгода и знал, что вторая оказия случиться не скоро. У меня на выбор был ты сам, твоя жена, твои родители и дети. Долго размышлять причин не было. Все, что я сделал потом, было подчинено одной только цели: именно этому моменту. Вот теперь ты уже готов.
      Трудны захихикал.
      - Ты ожидал, пока у меня поедет крыша!
      - Ну конечно. Подумай только: ведь если бы я заговорил с тобой в тот самый вечер, когда ты впервые появился здесь вместе со своим Юзеком Щупаком, если бы я тогда открылся тебе, то всего лишь до смерти перепугал бы тебя и утратил шанс. Очень долго размышлял я над тем, как получить для себя человеческого помощника. Книга и тетрадь сильно помогли мне, потому что, благодаря им, ты был в состоянии проверить достоверность всей истории из внешних источников. А этот чертов фон Фаулнис был истинным даром небес. Ты дозревал словно выставленное на солнце тесто. И я знал тебя уже настолько, чтобы сохранять уверенность, что ты станешь самостоятельно выяснять правду. И до кого же ты добрался с моей Книгой и с моими записками?
      - До Гольдштейна.
      - Он еще жив? Ты смотри... Наверняка порасказывал тебе много интересного.
      - Что ты желал мести.
      - А кто же ее не желает?
      - И что чары твои основаны на четвертом измерении.
      - Ты много знаешь. Это очень хорошо. Я в тебе не ошибся.
      - Так что, и теперь ты меня убьешь.
      - Зачем, я десятки раз спасал тебе жизнь.
      - Врешь, врешь, врешь!
      - Кто тебе сказал, будто я вру?
      Этот диалог разрушал разум Трудного, как спиртное разрушает мозг находящегося в состоянии delirium tremens пьяницы; все меньше и меньше оставалось в нем от Яна Германа, все больше в нем было от чудища. Безумие становилось все более естественным. На движущиеся на/в стене губы он глядел уже без всякого изумления. С Шимоном Шницем он попросту разговаривал.
      - Ты спасал мне жизнь?
      - Они неоднократно пытались убить вас всех. Приходилось все время быть начеку.
      - Кто?!
      - Дети, которых забрал с собой. Те применили газ. Я уже не мог их просто защищать. И потому решился. Не со всеми успел, но те, которые перешли, живы. Как там не говорить, они живы, а другие - нет, выходит: я спас им жизнь. Так это выглядит. Вот только я не принял во внимание факта, что это именно дети. Слишком мало они прожили, чтобы понять, что, собственно, это значит... Слишком мало в них самих от них осталось. Но это не их вина. Для них вы всего лишь червяки под стеклом. Так что нечего удивляться тому, что они желают вами поиграться, растоптать того или иного. Только, повторяю, это не их вина: во всем виноват один я. На моей же совести и этот шантаж, с которым отнесся к тебе; беру на себя все то зло, которое допустил и которое еще допущу по отношению к твоей семье. Я уже переступил порог. И вижу только пепел. Только адскими вратами меня уже не напугать. Во мне уже вообще нет страха. Я уже совершенно бесплоден, пан Трудны. Хоть и нет у меня глаз, но вижу ясно: кровь и слезы повсюду вокруг меня, куда бы я не направился. И ты сделаешь все, чего я пожелаю, или же я выну внутренности из твоих детей.
      - А чего ты, собственно, хочешь, ёб твою мать?!
      - Свободы.
      - Чего...?
      - Свободы. Освободи меня.
      - Освободить...?
      - Не смейся. Спокойней, спокойней. Я тебе все объясню, продиктую заклинание. Теперь-то я его понимаю, так что ошибки не будет. Ты освободишь меня, я освобожу детей... и ты уже никогда нас не увидишь.
      - Уйдете?
      - За них не ручаюсь, но меня ты уже на Земле в любом случае не встретишь.
      Ян Герман с трудом поднялся на ноги.
      - Но как?
      - Ты выйдешь в четвертое измерение. Только тогда ты сможешь прочесть исправляющее заклинание.
      - Что значит: "войду в четвертое измерение"? - фыркнул Трудны, вспоминая слова Коня. - Ведь это же ненаучные бредни...
      - В науке не разбираюсь, а вот чары знаю.
      Ян Герман поглядел на громадные губы, движущиеся на стене его собственного кабинета, словно материальная тень, проектируемая на трехмерную плоскость конструкции дома, и понял абсурдность своих возражений, очевидную неправду, содержащуюся в - логических, а как же еще выводах Коня. Логика отрицала реальность. Трудны и вправду понял это. Бестия пошевелилась в нем в пароксизме невольного экстаза.
      Догмат автономности науки и магии уже по сути своей был безумным только Ян Герман видел в этом безумии истину. Ведь и вправду - магия совершенно не зависела от нынешнего состояния науки. Почему бы чарам, срабатывающим в древности, не сработать и в ХХ веке? По каким таким причинам заклинание, сформулированное в средневековье, когда никому и не снилось о измерениях высшего порядка, теперь, когда эти измерения переместились в домен науки, должно было утратить свою силу? Раз уже магические амулеты реально влияют на ход событий, они будут одинаково искажать реальность и в лесной деревушке готов, и в древнем Риме, и в средневековом Париже, и в Генерал-Губернаторстве, и внутри космической ракеты. Наука дотянется до четвертого измерения, освоит его, может через век, может через два, а может и никогда - только это вовсе не означает, будто измерение это столь же недостижимо для магии и родственных ей умений, доктринально враждебных логике. Кто запрещал шаманам примитивных племен с помощью духов на посылках излечивать людей от опухолей в мозгу за тысячи лет до того, как трепанаторы фараонов начали копаться своими пальцами ученых в царских черепушках Рамзесов?
      - Так что я должен сделать?
      - Заколдовать самого себя.
      - Я? А ты что же, не можешь, великий маг и колдун? Это почему же я должен заколдовывать самого себя? А?
      - Забудь про "почему". Таков ритуал.
      Таков ритуал. Безумие не подлежит обсуждениям. Ян Герман лишь глупо ухмылялся, поскольку ситуация начала его смешить.
      - И что дальше? Что с эти вот колдовством, с чарами?
      - Ты не можешь охватить умом того, чего не видишь, не замечаешь, не осознаешь. А ведь после этого ты будешь должен заколдовать и меня; другое заклинание, но не менее сложное. Оставаясь трехмерным существом, ты был бы не в состоянии сделать этого, ты был бы не в состоянии освободить меня. Первое заклинание и твоя собственная трансформация, это всего лишь начальное условие. Именно второе, корректирующее, освобождающее... именно это заклинание я оценил жизнями Леи и Кристиана. И только после реализации этого второго колдовства мы будем в расчете.