Из вполне авторитетных и компетентных источников, - Чейшвили окинул Девдариани гордым взглядом, тот в знак согласия и поддержки выразительно кивнул головой, - из вполне авторитетных и компетентных источников мне стало известно о совершенном здесь акте, гуманном по виду, но жесточайшем по сути, акте, который является не чем иным, как проявлением варварских, человеконенавистнических идей и воплощением гнусной теории Мальтуса. Жертвой этого акта стали мы, в данном случае лично я. Дело в том, что во время нахождения в карантине мне, в соответствии с Вашим распоряжением, было впрыснуто вещество против сексуальной возбудимости в дозе крупной иглы, т. е. со сроком действия на десять - пятнадцать лет. И это в то время, когда срок моего наказания при наихудшем исходе не может превысить одного года принудительных работ, из коих половину я благодаря "энергичной" работе ваших следственных органов, уже провел в совершенно не подходящих для меня условиях. Получается, что четырнадцать лет после отбытия наказания я буду лишен высших человеческих чувств, которые, не говоря уже о другом, служат обязательным условием сохранения непрерывности цикла природного развития и регулирования взаимоотношений мужчины и женщины.
      Вы можете отрицать этот возмутительный факт, но неопровержимые улики налицо: вот уже пять месяцев, как мой организм, к великому моему сожалению, не проявляет никаких эмоционально-половых физических импульсов, что может быть чревато трагическими последствиями.
      Я, как вполне еще полноценный и здоровый мужчина, намеревающийся создать подлинно гармоническую семью, не выполнивший пока еще своего мужского долга перед потомством и своим родом, заявляю энергичный протест и категорически требую принять срочные меры для восстановления моего полового потенциала, а виновных лиц строго наказать. В противном случае объявляю голодовку.
      Заявитель Г. Ч е й ш в и л и.
      Камера притихла.
      Все поняли, что произошло страшное недоразумение, что невинная, казалось бы, шутка переросла в какой-то наивно-трагический, душераздирающий фарс, в какой-то странный цирковой номер. И было невозможно понять, кто здесь в роли циркового клоуна - мы, разыгрывавшие эту дикую шутку, или этот не остывший еще от нервного возбуждения ничтожный человек, который выжидающе глядит на нас своими воспаленными, испуганными глазами...
      Не помню, как долго длилось молчание. Я сидел понурив голову и чувствовал, как в мое сердце впивается раскаленный гвоздь.
      - Спросить врачей, они скажут, что он здоров! - донесся до меня надтреснутый голос Гулояна.
      - Тигран Гулоян! - раздался следом низкий, глухой голос Исидора. - Ты подонок, и я презираю тебя! - Тигран не промолвил ни слова. - Девдариани, ты такой же подонок, и я презираю также и тебя! - Девдариани молча отвернулся к стене. - И вы, Накашидзе и Шошиа, и вы оба - жалкие подонки, я ненавижу вас! - Побледневший Шошиа прилип к окну, а я, еле сдерживая рыдания, уткнулся в подушку. - И ты, несчастный, ты такой же подонок, заслуживающий жалости! - обернулся Исидор к Чейшвили. - Но самый последний подонок - это я сам, и больше всех я презираю себя.
      - В чем дело, уважаемый Исидор? Что случилось? - спросил испуганно Чейшвили и, вдруг поняв, очевидно, все, улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой, опустил руки, съежился, понурил голову и присел на нары. Потом он медленно, словно нехотя, разорвал на куски свое заявление и спросил отрешенным голосом:
      - Что это такое, а? Как это называется?
      - Никак. Этому нет названия! - ответил за всех Исидор.
      Звякнул засов, открылась дверь, и вошел надзиратель с котлом в руках. Он поставил котел посередине камеры, и, увидев, что никто не сдвинулся с места, удивленно оглядел всех и молча вышел. Когда же вечером, придя за котлом, надзиратель нашел суп нетронутым, он разволновался:
      - Но, но, без фокусов! Вы что, голодовку объявили?!
      - Не бойся! Забирай свой суп и передай повару, что он забыл положить в котел мяса! - успокоил его Девдариани. Надзиратель облегченно вздохнул.
      - А, мяса? Какое прикажете подать? Телятину или баранину?
      - Человечину! - тихо ответил Девдарияни.
      Надзиратель поспешно покинул камеру.
      Неделю тому назад увели Чейшвили с вещами. После того случая он перестал с нами разговаривать, и когда его вызвал надзиратель, он подозрительно покосился на нас, очевидно ожидая очередного подвоха. Убедившись, что это не так, Чейшвили растерялся. Он забегал по камере, хватая и роняя вещи, потом кое-как собрал их и двинулся к двери. Но вдруг бросил свою котомку и кинулся к нам, стал обнимать и целовать каждого в отдельности, прослезился сам и заставил прослезиться нас.
      Нас в камере осталось пятеро - я, Тигран, Лимон, Шошиа и Исидор.
      Уходу каждого заключенного в тюрьме радуются искренне, но вместе с тем освобождение одного вызывает печаль у других. Забыв о степени собственной виновности, каждый про себя сожалел, что надзиратель назвал не его, а чью-то чужую фамилию. Так думают все, даже смертники, ибо нигде так не верят в чудеса, как в тюрьме.
      Нас осталось пятеро. И как будто остановился бег времени. Никого больше не приводят, никого не уводят... Странное, парадоксальное явление: чем больше в камере заключенных, тем острее человек чувствует себя одиноким, оторванным от всего мира, растворившимся среди людей и вещей. Бывает - заглянешь в собственный чулан, забитый старой рухлядью, ищешь припрятанный на всякий случай большой ржавый гвоздь, перероешь все вокруг и не замечаешь, что гвоздь лежит тут же, перед твоим носом... Так и в камере: рядом с тобой живут десятки людей, и никто не замечает тебя, никому до тебя нет дела... Теперь, когда нас осталось так мало, камера будто опустела, словно вынесли из нее и стол, и стулья, и парашу, и даже бачок для воды... Словно нас самих раздели, оголили... Мы, как никогда прежде, ясно читаем мысли друг друга, как никогда прежде, переживаем собственную боль, собственное одиночество, и все это раздражает нас. Мы действуем на нервы друг другу, и лишь ценой огромного напряжения воли нам удается сохранить равновесие. В камере, рассчитанной на тридцать человек, нам, пятерым, стало тесно. Мы задыхаемся. И единственное, что нас сдерживает, это - первооснова, идол, святыня, гимн, надежда человечества хлеб наш насущный.
      Нет, наверно, в мире трапезы более почетной, желанной и благословенной, чем трапеза в тюремной камере. Понятие общего стола здесь возведено в религиозную степень. Люди, разделившие в камере общий стол, уподобляются побратимам, поклявшимся друг другу в верности до гроба. Говорить за тюремным столом об этике "последнего куска" дико и смешно, ибо здесь нет последнего куска. Каждый кусок здесь делится на части по количеству сотрапезников и съедается одновременно всеми.
      Посылки из дому поступали раз в десять дней. Потом по неизвестной нам причине этот интервал увеличился до двадцати дней. Затем в одно прекрасное утро надзиратель ознакомил нас с новым приказом администрации. После глубокого анализа и всестороннего изучения этого документа нам стало ясно, что, во-первых, поступающие от родных посылки вызывают у заключенных нежелательные эмоции, горькие воспоминания, слезы, апатию и даже, в отдельных случаях, истерики, а во-вторых, экономический эффект подобной семейной помощи, с точки зрения государства, совершенно ничтожен, поэтому следует признать оправданным в целесообразным новый порядок, согласно которому впредь посылки будут поступать раз в шесть месяцев, причем с единственной гуманной целью - не дать некоторым индивидуумам, обладающим утонченным кулинарным вкусом, окончательно забыть специфические особенности блюд, приготовляемых их дорогими мамашами, женами, тетками и т. п. Что же касается калорийности установленной для каждого едока тюремной порции, то государство считает ее вполне достаточной для того, чтобы упомянутый едок, находясь в упомянутом заведении, до конца прочувствовал ситуацию, разобрался в обстановке и хорошо помнил, почему он здесь находится.
      Руководствуясь всем вышеизложенным, я, Шошиа и Исидор имели все основания считать полученную мною сегодня посылку последней в этом году, так как фактически посылки поступали только в ваш адрес. Гулояна и Девдариани нововведения в области снабжения заключенных волновали мало. Девдариани признался мне, что с тех пор, как он избрал жизненый путь, несколько отличающийся от общепринятых человеческих норм и принципов, оскорбленная в лучших своих чувствах его родня вообще забыла имя своего непутевого отпрыска, так что ни о каких домашних посылках для него не могло быть и речи. С Тигр а ном дело обстояло иначе: во-первых, единственная живая из всех его сородичей тетка жила в Ленинакане, и посылать в Тбилиси такие скоропортящиеся продукты, как, например, толма, было бы с ее стороны непростительной глупостью; а во-вторых, количественные и вкусовые показатели ежедневного рациона Тиграна на воле значительно уступали соответствующим показателям тюремной пищи, поэтому он не испытывал никакой потребности в налаживании гастрономических связей с внешним миром. Более того, Тигран доверительно сообщил мне, что, будучи на воле, он скучает по "казенной пище" и не дождется дня, когда сможет вновь насладиться ароматами тюремной кухни, ставшими ему родными и милыми.
      ...Пока я читал и перечитывал записку матери, Шошиа, потирая руки, накрывал на стол. Посылка каждый раз сопровождалась небольшой запиской, содержавшей перечень присылаемых продуктов.
      "Сынок, посылаю тебе:
      1) хлеб - 1 шт.
      2) котлеты - 8 шт.
      3) зелень - лук, чеснок, тархун, цицмати, редиска - по 1 пучку.
      4) яблоки - 4 шт.
      5) колбаса - 1 шт.
      6) сахар - 1 пачка.
      7) табак - 2 пачки.
      Извини меня, родной. Целую, мама".
      Письмо было написано на тетрадном листке красивым крупным почерком. Перечитывая его, мне хотелось не есть, а плакать...
      - Прошу уважаемое общество к столу! - пригласил нас Шошиа.
      Я спрятал записку в карман и подошел к столу. Подсели и остальные. Некоторое время мы молча взирали на разложенную снедь, словно ожидая благословения священника.
      - Начинай! - обратился ко мне Шошиа.
      - Почему я?
      - Потому что это гостинец от твоей матери. Начинай, а то я подавлюсь слюной!
      - Уважаемый Исидор, начните вы! - попросил я.
      Исидор взял крупный сочный стебель цицмати, сложил его вчетверо, обмакнул в соль и стал есть с аппетитным хрустом. Не в силах больше сдерживаться, мы набросились на еду. Насыщались жадно, торопливо. Когда голод был несколько утолен, мы стали есть медленнее, смакуя каждый кусок, наслаждаясь пищей. Скоро на столе остались три котлеты и малюсенький кусок колбасы.
      - Быстро кончилось! - сказал я, словно оправдываясь.
      - Ты съешь целую котлетку, мы возьмем по половинке, - решил Девдариани.
      - Твоя мать думает, наверно, что ее посылку ты съедаешь один! сказал, смеясь, Тигран.
      - Наверно...
      - Хотя бы и так. Восьми котлеток не хватит и одному! - заявил Шошиа. У меня больно сжалось сердце. Я представил себе, как уставшая, осунувшаяся мать после работы идет на базар, подходит к прилавку в мясном ряду и долго упрашивает мясника - огромного, пузатого, с вытаращенными глупыми глазами детину - уступить ей подешевле валяющиеся на прилавке обглоданные кости.
      - Много мяса стоит много денег, Шошиа! - сказал я, с трудом сдерживая себя, и, чтобы не сорваться на крик, отправил в рот свою долю котлет.
      - Деньги? Денег, дорогой мой, сколько угодно! Во-о-о-т их сколько в одном месте! - Шошиа провел рукой поверх бровей.
      - Где же это? - поинтересовался Тигран.
      - У льва в заднице! Засунь руку и вытаскивай! - объяснил Шошиа.
      - Так просто и вытаскивать? - усомнился Тигран.
      - Вот именно! - Шошиа закатал правый рукав. - Засунь и вытащишь!
      - Грязный ты человек, Шошиа, тьфу! - плюнул Тигран. - Поделом тебе! Сиди в этой вонючей клетке!
      Шошиа взял со стола уцелевшую чудом головку редиски, положил ее на ладонь, словно Гамлет извлеченный из могилы череп, ткнул в нее указательным пальцем правой руки и начал:
      - Вот, друзья мои, точка, которая сегодня подытожила всю мою жизнь! Горе тебе, бедный Шошиа! Горе вам, золотые мечты и видения моей юности! Горе тебе, колесо моей судьбы! С каким трудом поднял я тебя на гору и как бесповоротно, как безжалостно ты скатилось вниз! Увы!.. Из сорока лет моей жизни тридцать я жрал черный хлеб, лук, редиску и горчицу. Тридцать лет мне грезились белый хлеб и сливочное масло, икра и шашлык из молодого барашка, филей и бастурма, перепела и фазаны, двухэтажный особняк с облицованными мрамором ванной, кухней, туалетом, черный лимузин и белая дача на берегу моря, красивая жена и краснощекие дети! Тридцатилетние грезы я за десять лет превратил в явь! И в какую явь! Кто из вас ел икру трех сортов - черную, красную, желтую? Кто из вас ел жареное сливочное масло? Вам приходилось платить парикмахеру за бритье десять рублей? А зурну вы затыкали сторублевой бумажкой? То-то! Знаю, этот простачок Тигран спросит у меня: "Откуда столько денег, Шошиа?!" Оттуда, дорогой мой! Из львиного зада! Что ты хочешь сказать, Девдариани? Что и вы таскаете деньги из львиного зада? Не спорю. Но вы таскаете руками, а я головой! Самое большее, лев у вас откусит руку, а мне он отгрызет голову! Чувствуете разницу? Что? Вы спрашиваете, уважаемый Исидор, чем все это кончится? Увы! Ничем хорошим! Я теперь мечтаю о тех же, опостылевших мне за тридцать лет, черном хлебе, луке, редиске и горчице! Вместо двухэтажного особняка теперь у меня стокомнатная квартира, вместо мраморной ванной - параша, вместо красивой жены и краснощеких детей - вы, сволочи и мерзавцы, чтоб вам всем провалиться!.. Есть еще вопросы, уважаемый Исидор? - Шошиа низко всем поклонился и умолк.
      - Паяц ты, Шошиа! - сказал Девдариани.
      - Нет, дорогой мой Лимон, Шошиа не паяц, а обреченный на смерть человек? - вздохнул Шошиа.
      - Напрасно прибедняешься, меня не растрогаешь! Думаешь, буду реветь на твоих панихидах? Черта с два!
      - Почему так, Девдариани?
      - Потому, что и ты, и я, и он, - Девдариани рукой показал на Тиграна, - все мы должны умереть.
      - Лимон-джан, ты о себе подумай, а о моей смерти позаботимся я и мой судья! - возразил Гулоян.
      - Погоди, Тигран! А ты, Шошиа, ты должен умереть раньше меня!
      - Это еще почему?
      - Потому, что все твои грезы и сны уже сбылись, а я пока не досмотрел и половины положенных мне снов!
      - Это не объяснение. Мне не хочется умирать! - запротестовал Шошиа.
      - А что тебе делать в этой жизни?
      - Как это что? У меня уйма недоделанных дел!
      - Каких?
      - Много дел, Лимон! - Шошиа призадумался на минутку, потом продолжил: - Дом в Самадло* закончить - это раз. Второй дом, в Марткопи**, на тещином участке, почти подведен под крышу, надо перекрыть - это два. Двоих мальчиков устроить в вуз - это три. Потом надо их ввести в жилкооператив - это четыре... Теперь дальше: двухкомнатную квартиру моего отца надо обменять на однокомнатную в моем доме, на третьем этаже. Потом мне нужно перейти в трехкомнатную рядом с той однокомнатной. Там живут одна семья и одинокий старик. Семье я даю свою двухкомнатную, старику изолированную однокомнатную моей тещи. Но этот, двухкомнатный, не соглашается идти в мою двухкомнатную. Старик, говорит, скоро умрет, его комната, говорит, останется мне, зачем, говорит, утруждать себя беготней вверх-вниз. Я ему обещаю телефон поставить - не хочет! Десять тысяч, говорю, добавлю - не хочет! Ремонт, говорю, сделаю, - не хочет! Вот такой вредный тип!.. Дело это или не дело? Надо его уладить? Надо. Теперь слушай дальше: наш цех собираются прикрыть. Должен ведь я взять оттуда свой пай, подыскать другое дело?.. Тоже хлопоты!.. Теперь: приближается моя очередь на новую "Волгу". Значит, ту, старую, которую я тогда оформил на шурина, придется переоформить на другого, - две "Волги" в одной семье, получается как-то неудобно...
      _______________
      * С а м а д л о - пригород Тбилиси.
      ** М а р т к о п и - село недалеко от Тбилиси.
      - У тебя, Шошиа, оказывается, нет никаких дел, - прервал его Исидор, - можешь умирать спокойно!
      - Как это - никаких дел! А все, что я перечислил, - это разве не дела? - воскликнул Шошиа.
      - То, что другие могут сделать без тебя, нельзя называть делом. Дело - это то, что создано только для тебя одного, то, что должен сделать ты один и никто другой.
      - Какие, например, дела?
      - Таких не так уж много. Первое - создание семьи, детей. Второе... второе - отбытие наказания в тюрьме... Третье - смерть.
      - А работа, служба, беготня, хлопоты, добывание денег, воспитание детей?! Все это, по-вашему, не дело?!
      - Повторяю тебе: все, что могут сделать другие без твоего участия, не дело!
      - Что же это такое, по-вашему?
      - Ничего. Так, просто взаимоотношения, сотрудничество людей... Непонятно?
      - Нет!
      - Так я и знал... - вздохнул Исидор, вставая со стула. Шошиа полез на свою галерку.
      - Значит, кроме смерти, ничего больше делать мне уже не осталось? обиженно проговорил он.
      Спустя несколько минут я посмотрел на Шошиа. Бледный, как-то вдруг весь съежившийся и сникший, он сидел на нарах, словно голодная птичка в клетке, уставившись печальными глазами куда-то вдаль, в знойное августовское марево.
      Мне стало жаль его.
      - Шошиа, ты чего приуныл? Дядя Исидор пошутил с тобой! Правда ведь, дядя Исидор?
      Исидор понял меня и горько улыбнулся.
      - Пошутил, конечно, пошутил! - отозвался он.
      - Слышишь, Шошиа?
      - Спета песня вашего Шошиа! - ответил он, не оборачиваясь ко мне.
      - Что мне делать с этим? - спросил меня Тигран, показывая на оставшуюся котлету.
      - Съешь!
      Тигран подбросил котлету в руке и положил на место...
      ...Вечером неожиданно распахнулась дверь и вошел надзиратель. Мы быстро присели на нарах.
      - Лежите?
      Мы промолчали.
      - Может, по карцеру соскучились?
      Голос надзирателя звучал так устало и вяло, что я понял: ему вовсе не хотелось вспоминать о карцере, он сделал это лишь потому, что мы были заключенными и не имели права до отбоя ложиться на нары, а он был надзирателем и не имел права не замечать нарушения тюремной дисциплины.
      Надзиратель раскрыл журнал, с минуту что-то читал, потом поднял голову и спросил:
      - Кто тут староста?
      - Нет у нас старосты! - ответил Девдариани.
      - Почему?
      - Был Гоголь. Его увели. Нового мы не выбирали, да и не нуждаемся в нем.
      - Как это не нуждаетесь? Порядок есть порядок! - это также было сказано вяло и беззлобно - ради приличия.
      - Зачем пятерым нужен староста? - буркнул я себе под нос.
      - Как твоя фамилия? - спросил надзиратель, заглянув в журнал.
      - Накашидзе! - ответил я.
      - Вот ты и будешь старостой! - решил надзиратель. - Вы не возражаете? - обратился он к остальным.
      - Если это обязательно, если он согласен и если тебе так хочется, мы не возражаем! - ответил Девдариани.
      - В таком случае собери простыни и наволочки и шагай за мной. Поменяешь в прачечной!..
      Постельное белье нам меняют раз в десять дней. Тогда же мы и моемся. Наши простыни и наволочки - это не белоснежные куски полотна, веселыми парусами развевающиеся на ветру. Тюремные простыни и наволочки шьются из серой, скучной материи, чтобы пачкались не так быстро. Впрочем, десять дней - срок вполне нормальный.
      Каждый лишний шаг вне камеры, каждый лишний выход во двор - это для заключенного то же самое, что для вольного тбилисца - заграничная поездка или, по крайней мере, прогулка по проспекту Руставели. Поэтому приказ надзирателя был мною воспринят с большим энтузиазмом.
      Надзиратель был тот самый, который раньше водил меня на допрос. Мы молча прошли коридор, спустились по лестнице, вышли во двор и направились к бане. Прачечная находилась рядом с баней, в подвале, оттуда всегда валили клубы пара и доносился женский гомон. Сейчас прачечная почему-то молчала.
      Мы были уже почти у прачечной, когда из главного корпуса надзиратель вывел заключенного.
      - К стене! - приказал мне надзиратель.
      Я стал лицом к стене. Подошли те двое. Надзирателя я узнал по голосу - он в прошлый раз разговаривал с моим.
      - Привет Арсену! - поздоровался он.
      - Привет! - ответил мой.
      - Ты что не в духе? - спросил он.
      - Отец помирает... - ответил мой.
      - Что с ним? - забеспокоился тот.
      - Умирает...
      - А что говорит врач?
      - Вышел весь, говорит, износился...
      - Сколько ему?
      - Восемьдесят шесть.
      - Ну, дорогой мой!..
      - Отец как-никак...
      - Да, конечно...
      - А как твой пацан? Выздоровел? - спросил мой.
      - Не говори!.. Выздоровел! Такой шалун, сукин сын!..
      - Дай бог ему здоровья!
      - Спасибо! Вот вчера, вижу...
      - Погоди! - прервал его Арсен. - Ступай в прачечную, - обернулся он ко мне, - скажи, что ты из десятой пятого, сдай по счету белье, забирай сменное, распишись. Понял?
      - Вор? - спросил чужой надзиратель, моего.
      - Нет. Обвиняется в убийстве. А твой?
      - Морфинист.
      - Так что ты рассказывал?
      - Да! Вчера вечером вижу, бежит он со двора. Левое ухо вспухло, покраснело, так и горит... Спрашиваю...
      - Иди, чего ты ждешь? - повернулся ко мне Арсен.
      Спустившись по лестнице в подвал, я чуть не задохнулся от ударившего в лица густого кислого пара, утюжного чада и запаха паленой ткани. Немного освоившись, я пнул ногой снабженную мощной пружиной дверь, которая тотчас же с громким стуком захлопнулась за моей спиной. Я очутился в тамбуре, дверь из которого вела в большую, полную влажного тумана комнату прачечную. В противоположной стене прачечной виднелась еще одна - открытая дверь в котельную, где с шипением стыли огромные котлы, - видно, стирка уже закончилась...
      В правом углу прачечной я увидел большой длинный стол, на котором лежали стопки глаженых простынь и наволочек. У стола стояла обнаженная по пояс краснощекая, пышнотелая красавица лет сорока. Ее черные как смоль волосы прядями падали на вспотевшее лицо и белые полные плечи. Из тута натянутого лифа выпирали огромные, упругие груди. Женщина гладила.
      Я покачнулся, словно одурманенный, и опустился на длинную скамью. И тут женщина заметила меня. Без тени страха или смущения она уставилась на меня удивленными глазами. Постепенно удивление в ее взгляде уступило место любопытству, зятем радости.
      Все это произошло за считанные секунды - так, по крайней мере, показалось мне.
      - Я из десятой пятого, - выдавил я, едва ворочая языком, - вот, принес белье...
      Она не ответила. Лишь сочные ее губы раскрылись в широкой улыбке.
      - Здесь пять простыней и пять наволочек. Куда их положить?
      - Положи там! - Женщина оглянулась на дверь. - Ты один?
      - Он ждет на дворе, - ответил я и положил белье на скамейку.
      - Как тебя звать?
      - Заза.
      - Иди ко мне.
      Я вздрогнул, попятился.
      - Иди, не бойся!
      - Где взять белье?
      - Подойди ко мне!
      - Скажи, где белье?
      - Здесь. Иди возьми!
      Я пошел.
      - Где же? Я должен расписаться.
      - Иди ко мне! - Женщина поставила утюг и протянула ко мне руки. Иди, дурачок, пока не поздно! - Голос ее задрожал, грудь покрылась красными пятнами. - Иди, иди ко мне, скорей, скорей!..
      Я подошел.
      ...Словно в сладком, сказочном сне я почувствовал на плечах и шее прикосновение ее трепещущих рук. Потом меня обожгли каленым железом ее горячие влажные губы и пылающая грудь. У меня подкосились колени, я помню лишь, как мы опустились на мокрый пол, как меня обдало жаром и все вокруг вдруг поглотила тьма. Потом мы плыли, слившись воедино, в каком-то розовом тумане, смеясь и плача, истекая слезами, и мне слышался наш горячий, страстный шепот:
      - Жизнь моя!..
      - Солнышко!..
      - Боже мой!..
      - Не уходи...
      - Нет...
      - Ведь ты не уйдешь?..
      - Нет!..
      - О, боже мой!..
      Где-то в извилинах моего мозга что-то замкнулось... Сильный удар тока пронзил и сотряс всю мою плоть... По телу разлилась сладкая истома, наполнив собою каждую клеточку... Потом на меня повеяло приятной прохладой, словно откуда-то подул свежий ветерок. И я очнулся.
      Она улыбалась и дрожащей рукой вытирала с моего лба холодный пот.
      - Как тебя звать? - спросил я.
      - Встань, пока он не пришел.
      - Как звать тебя?
      - Маро.
      - За что сидишь?
      - Вставай!
      - Я принес белье.
      - Знаю.
      - И где-то должен расписаться.
      - Не надо нигде расписываться. Бери со стола пять комплектов и уходи. А теперь встань!
      Я встал.
      - За что тебя арестовали, Маро?
      - Мыло украла! - улыбнулась она.
      - Неправда!
      - А потом показала милиционеру язык.
      - Нет, серьезно!
      - Ты кто - заключенный или прокурор?
      - Интересно...
      - Я ведь не спрашиваю тебя!.. Бери белье и ступай!
      - Я тебя больше не увижу?
      - Сколько тебе лет?
      - Двадцать.
      - Оно и видно!
      - А... в городе?
      - Ступай! Если захочется, сама тебя найду.
      Она легко поднялась, потянулась. Я подошел к ней и поцеловал ее в щеку. Щека была влажная и прохладная.
      ...Надзиратели мирно беседовали.
      - Все? - спросил мой.
      - Да! - ответил я.
      - Так быстро?
      - Да.
      - Что с тобой, на тебе лица нет!
      - Воздух там впертый!
      - Это правда, - согласился он. - Вечно там воняет. Ненавижу ходить туда!.. Ну, пошли! Пока, Гоги! - попрощался он с тем, другим надзирателем.
      - Будь здоров, Арсен!
      ...Гулоян и Девдариани играли в шахматы. Исидор читал книгу. Шошиа сидел, застыв как мумия, и глядел в потолок.
      - Ну что? - спросил меня Девдариани.
      - Принес! - Я бросил белье на нары и в изнеможении прилег.
      - Видел женщин?
      - Каких женщин?
      - Прачек.
      - Нет, они уже ушли.
      - Да-а. Однажды мне пришлось пойти за бельем... Хуже нет, как глазеть на полуголых баб! - Девдариани встал.
      - Куда ты? Играй! - удивился Тигран.
      - Что играть, кретин, через один ход тебе мат! - ответил Девдариани и бухнулся на нары.
      Я и Девдариани лежим рядом. Спит он или нет, трудно понять. Руки заложены под голову, глаза прикрыты... А мне после сегодняшнего случая не спится. Хочется поговорить с кем-то. Не для того, чтобы рассказать о своих похождениях! Не дай бог! Ребят хватит удар! Да и не поверят они. Кроме того, я вообще не охотник до подобных рассказов.
      Девдариани спит... Шошиа? Нет, не спит... Каждый раз после разговора с Шошиа мне хочется плакать, умереть, проклясть все человечество!.. Тигран? Тигран - форменный бандит! Каждый его рассказ, о чем бы он ни был, обязательно кончается убийством. И что удивительнее всего: убийство выглядит у него просто и обыденно, словно бы речь шла о загородной прогулке... Исидор? О, беседа с Исидором - одно удовольствие! Но он спит, храпит вовсю...
      Я вздохнул и отвернулся к стене. (Проклятая лампочка! Как она действует на нервы! Никак не привыкну к ее вечному тусклому мерцанию!)
      - Что с тобой, парень?
      Девдариани! Значит, он все же не спит! Слава богу!
      - Не спится, Лимон!
      - Влюблен?
      - Странная у меня натура, Лимон. Стоит мне увидеть женщину, перекинуться с ней двумя словами, и я уже влюблен!
      - Несчастный ты человек!
      - Хуже того: скажем, стою я на улице. Кругом кишат люди. Пройдет мимо незнакомая женщина, случайно заденет меня взглядом, и мне уже кажется, что она выбрала именно меня и чуть не готова сейчас же выйти за меня замуж или в крайнем случае переночевать со мной, если я этого захочу... Ну, скажи, разве не дурак я?
      - Ты счастливый человек!
      - Почему?
      - Потому что чувствуешь свою глупость.
      - Вот сегодня... Только увидел прачку, и готово, влюбился... Так и маячит перед глазами...
      - А Нуну разлюбил?
      - Нет, ни к Маро тянет сильнее... как тебе сказать... физически!
      - Ее зовут Маро?
      - Да.
      - Красивая?
      - Черт их разберет! Здесь, в тюрьме, все женщины красивые!
      - Да, это так...
      Наступило молчание... Потом Лимон заговорил - не со мной, а скорее сам с собой:
      - А она была правда красавица...
      Я затаил дыхание, поняв, что мне предстоит выслушать исповедь Девдариани, что сейчас, прорвав наконец плотину, неудержимо хлынет все то, что наболело и накипело у него на душе с годами.
      - ...На Майдане жил один рыжий еврей - Ефрем Бабаликашвили, вор. Когда-то мы вместе работали на десятом номере трамвая... Потом он стал промышлять золотом. Сейчас он в Израиле - уехал недавно. Так вот, однажды этот Бабаликашвили дал мне хорошее дело: Сололаки, Коджорская улица, бельэтаж, квартира зубного врача... Было это лет десять тому назад, но я помню все так, как будто это случилось вчера... Стоял июль, жара в тени до сорока градусов. Тбилиси как вымело - все спасались на дачах. А этот врач сидел дома, работал... В субботу, у него это был приемный день, я пошел на дело. Один. С перевязанной щекой... В коридоре - пациенты. "Кто тут крайний?" - спрашиваю. Никто не отвечает. Такой вежливой очереди, как у зубного врача, не сыщешь нигде, каждый готов пропустить тебя вперед... Ладно... Присел я себе, молчу. Дождался, пока ушел последний пациент. А дело уже к вечеру, темнеет. Вдруг выходит из кабинета щупленький такой человек в белом халате с закатанными рукавами. Зажег в коридоре свет, увидел меня, кивком головы пригласил войти и вернулся в кабинет. Я вошел за ним. Врач молча показал на кресло. Я сел. От одного вида бормашины, щипцов и прочих живодерских инструментов меня прошиб холодный пот, - с детства не переношу таких вещей... Врач поправил прикрепленный ко лбу никелированный диск, снял с меня повязку, большим пальцем правой руки больно нажал мне на подбородок и заставил раскрыть рот.