Глава 20

Мне не хотелось оставаться одному. Я разыскал Джакопо, который собирался уйти к себе.

– Можно мне пойти с вами? – робко спросил я его.

На его лице отразилось удивление, затем удовольствие, и он махнул мне рукой.

– Конечно, синьор Бео, – сказал он. – Я чищу серебро. Пойдемте, вы составите мне компанию.

Мы пошли в его квартиру. Он провел меня в свою собственную кухню, она же гостиная с окном, выходившим на виа деи Соньи. Это была веселая, уютная комната; сидевшая в клетке канарейка пела под звуки транзистора, который Джакопо, возможно из почтения ко мне, тут же выключил. На стенах висели картинки самолетов, вырванные из журналов и вставленные в рамки. Различные серебряные предметы – ножи, вилки, ложки, блюда, кувшины, кружки – стояли в центре кухонного стола; некоторые еще покрывала розовая паста, другие были уже вычищены и ярко блестели.

Большинство из них я узнал. Я взял в руки небольшую круглую миску и улыбнулся.

– Это моя, – сказал я, – рождественский подарок. Марта никогда не позволяла мне ею пользоваться. Говорила, что она слишком хороша.

– Капитан держит ее для сахара, – сказал Джакопо, – и всегда пользуется ею, когда утром пьет кофе. Его собственная слишком большая.

Он показал мне миску большего размера, которую еще не вычистил.

– Эту я тоже помню, – сказал я Джакопо. – Она из столовой, и мать ставила в нее цветы.

На обеих мисках, Альдо и моей, были инициалы А. Д.

– Капитан очень дорожит всеми семейными вещами, – сказал Джакопо. – Если разобьется что-нибудь из фарфора, а это бывает нечасто, он очень огорчается, или если что-то теряется. Он никогда не выбросит то, что осталось от прежних дней и от его отца.

Я поставил миску на место, Джакопо взял ее и принялся чистить.

– Странно, – сказал я, – что он так уважает традиции.

– Странно? – повторил удивленный Джакопо. – Вовсе нет, синьор Бео, уверяю вас. Сколько его помню, он всегда был таким.

– Возможно, – ответил я, – но в детстве он был настоящим бунтарем.

– Ах, в детстве, – Джакопо пожал плечами. – В детстве мы совсем другие. В ноябре капитану исполнится сорок.

– Да, – сказал я.

Канарейка снова запела. Ее песня была счастливой, безыскусной.

– Я волнуюсь за брата, Джакопо, – сказала я.

– Не стоит, – коротко ответил Джакопо. – Капитан всегда знает, что ему надо.

Я взял кусок замши и стал полировать свою маленькую миску.

– Неужели за все эти годы он совсем не изменился? – спросил я.

Джакопо слегка нахмурил брови, видимо размышляя над моим вопросом.

– Пожалуй, стал более задумчивым, – наконец проговорил он. – У каждого свое настроение – и у меня, и у него. Когда он один и о чем-то думает, лучше его не трогать.

– И о чем же он думает?

– Если бы я это знал, – ответил Джакопо, – то не стоял бы в этой кухне и не чистил серебро. А был бы, как он, членом художественного совета и указывал бы другим, что делать.

Я рассмеялся и промолчал. У Джакопо была своя грубоватая мудрость.

– Мы друг другу отлично подходим, Капитан и я, – сказал он. – Друг друга понимаем. Я никогда не сую нос в его дела, как Марта.

– Марта? – удивился я.

– Дело было не только в том, что она пила, синьор Бео. С годами она стала слишком требовательной. Оно, конечно, возраст. Ей надо было все знать.

Что Капитан делает, куда ходит, кто его друзья, каковы его намерения. Да-да, это и многое другое. Я как-то сказал вашему брату: "Если я когда-нибудь стану вроде нее, тут же меня гоните, я пойму – за что". Он обещал, что так и сделает. Но ему не о чем беспокоиться. Со мной такого не случится.

Моя миска была готова. Инициалы так и горели. Джакопо протянул мне миску Альдо, и я стал чистить ее.

– И чем это кончилось? – спросил я. – Он выставил ее из дома?

– Это было в ноябре, – сказал Джакопо, – сразу после его дня рождения. Он устроил небольшой праздник для нескольких студентов университета и одной дамы, синьоры Бутали, которая выступала как хозяйка дома. – Он немного помолчал, затем добавил, видимо желая объяснить то, что по его разумению могло показаться странным и даже шокирующим:

– В то время профессор Бутали был на конференции в Падуе. И синьора, конечно, решила, что раз гости – это студенты из университета ее мужа, то не будет ничего зазорного, если она выступит перед ними в роли хозяйки дома. Марта приготовила обед, а я прислуживал. Вечер прошел замечательно. Студенты принесли гитары и пели, а потом Капитан отвез синьору домой. Марта много выпила и никак не хотела ложиться спать. Она ждала, пока он не вернулся. Не знаю, что там произошло, но у них был бурный разговор, а наутро она собрала вещи и переехала жить к брату и сестре Джиджи.

– А что Альдо? – спросил я.

– Его это очень огорчило, – признался Джакопо. – Он взял машину и уехал один дней на пять. Сказал, что поедет на море. А когда приехал назад, коротко сказал мне, что не желает говорить ни про Марту, ни про то, что случилось. Вот и все. Однако он продолжал ее содержать, платил за стол и жилье – мне Джиджи рассказывали. Она им ничего не говорила про то, что произошло. Даже когда пила, а этим она постоянно занималась с тех пор, как отсюда съехала. Ни разу даже имени Капитана не упомянула. И знаете, синьор Бео, это была ревность, ни больше ни меньше, чем обычная ревность. Вот чем платят вам женщины. – Он посвистел канарейке, которая сидя на жердочке, распушив перышки, изливала в пении свое маленькое сердечко. – Все они таковы, – продолжал Джакопо, – и дамы из общества вроде синьоры и крестьянки вроде Марты. Они стараются выжать мужчину до последней капли.

Всегда стоят между мужчиной и его работой.

Я поднес миску Альдо к свету. В обрамлении инициалов на меня смотрело мое собственное лицо. Интересно, подумал я, что они обсуждают там, на виа деи Соньи, 8, станет ли ректор после ухода деканов говорить с моим братом наедине, упомянет ли, намеренно или случайно, про анонимные телефонные звонки.

И вдруг я все понял. Автором анонимных звонков была Марта. Для того она и поехала в Рим. Когда Альдо ее выставил, Марта долго и мучительно размышляла и, наверное, догадалась, что, пока профессор Бутали лежал в римской больнице, Альдо еще ближе сошелся с синьорой, а возможно, даже стал ее любовником. Видя, с каким презрением отвергнуты ее любовь и преданность, вне себя от вина и отчаяния она решила отомстить Альдо, выдав его ректору.

Я поставил серебряную миску на стол, подошел к окну и остановился под клеткой с канарейкой. Уже больше недели, как звонки прекратились, сказал мне ректор. И прекратились они по одной причине – звонившая была мертва.

Впервые за десять дней, прошедших после убийства Марты, я почувствовал радость оттого, что она мертва. Умерла вовсе не та Марта, которую я помнил.

Алкоголь, подобно яду, отравил ее кровь. Ее последний поступок можно было сравнить только с действиями больного животного, которое кусает руку хозяина, и, пустившись в свое роковое путешествие, она встретила поджидавшую ее смерть.

В каком-то смысле это было возмездие. Клеветника заставили умолкнуть, змея издохла от яда своего… Почему мне вдруг вспомнилось безумное речение Сокола, приведенное немецким ученым в его "Истории герцогов Руффано"?

"Гордого разденут донага… надменного подвергнут оскорблениям… клеветника заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего…"

Пение канарейки оборвалось на страстной трели. Я поднял глаза на птичку. Ее крохотное горлышко еще дрожало.

– Джакопо, – медленно проговорил я, – когда мой брат был последний раз в Риме?

Джакопо составлял вычищенное серебро на поднос, чтобы отнести его в квартиру Альдо.

– В Риме, синьор Бео? – переспросил он. – Дайте подумать, в позапрошлое воскресенье – да, в следующее воскресенье будет две недели, в Вербное воскресенье. Он уехал в пятницу, чтобы ознакомиться с какими-то рукописями в Национальной библиотеке, и вернулся во вторник ночью. Он любит водить машину по ночам. В среду утром он здесь завтракал.

Джакопо понес серебро в квартиру Альдо, оставив дверь открытой. Я сел на кухонный табурет и уставился прямо перед собой. Альдо мог убить Марту.

Альдо мог проезжать мимо церкви и узнать ее в лежащей на паперти фигуре. Он мог выйти из машины, подойти и заговорить с ней. Пьяная, окончательно отчаявшаяся, она могла признаться ему. Он мог ее убить. Я вспомнил нож, который вчера вечером в герцогском дворце внезапно появился из его рукава, когда он разрезал веревки на руках Марелли. В Риме нож тоже мог быть при нем. Альдо мог зарезать Марту.

Я услышал шаги под окном. Перед входом они помедлили, затем направились к двери Джакопо.

– Армино? – позвал молодой голос.

Это был студент Чезаре. На нем были мое легкое пальто и шляпа, в руке он держал мой саквояж.

– Я привез с виа Сан Микеле твои вещи, – сказал он. – Джорджо и Доменико задержали синьору Сильвани в гостиной, донимая ее уговорами внести лепту в фонд университета. Она не знала, что я поднялся наверх. Я пробыл там не больше пяти минут. Я пришел, чтобы увезти тебя из Руффано.

Я тупо посмотрел на него. Его слова звучали полной бессмыслицей. Зачем мне уезжать из Руффано? От мыслей, которые занимали меня последние несколько минут, я почти онемел.

– Извини, – сказал Чезаре, – таков приказ Альдо. Утром он обо всем договорился. Если бы нам удалось тебя найти, мы уехали бы еще раньше.

– Мне казалось, – сказал я, – что на фестивале я буду исполнять роль Сокола?

– Теперь уже нет, – ответил он. – Я должен отвезти тебя в Фано и там посадить на рыболовецкое судно. Так было условлено. Альдо ничего не объяснил.

Как быстро мой брат все устроил. Неизвестно, когда он принял такое решение: вчера вечером после нашего внезапного расставания или позже. Чезаре тоже явно ничего не знал. Возможно, это и не имело значения. Возможно, вообще ничего не имело значения. Кроме того, что Альдо хотел от меня избавиться.

– Очень хорошо, – сказал я. – Я готов.

Я встал, Чезаре подал мне пальто и шляпу, и мы вышли из кухни. Перед входом в квартиру Альдо появился Джакопо с пустым подносом в руках. Увидев Чезаре, он кивнул ему и поздоровался.

– Я должен уехать, Джакопо, – сказал я. – Таков приказ.

Его лицо было непроницаемо.

– Нам будет вас не хватать, синьор Бео, – сказал он.

Я пожал ему руку, и он исчез в своих владениях. На улице стоял "альфаромео". Чезаре открыл дверцу и бросил мой саквояж на заднее сиденье. Я уселся рядом с водителем, и вскоре, выехав из Руффано, мы уже мчались по шоссейной дороге.

Второй раз за двадцать лет я покидал родной дом. Не как тогда, размахивая вражеским флажком, но все таким же беглецом, бегущим от преступления, которого я не совершал, возможно – Бог знает – выступая в качестве заместителя собственного брата. Отсюда мое изгнание, отсюда побег в Фано. Я заметал следы, подальше от Руффано, подальше от Альдо.

Я смотрел прямо перед собой: Руффано, уже скрытый окаймляющими его холмами, навсегда остался позади, слева тянулась коричневая земля, ощетинившаяся быстрорастущими побегами зерновых, такого же шафранового цвета, как платье Сокола. Дорога сворачивала, петляла, и вскоре за компанию с нами рядом побежала река, чтобы излить свои зеленовато-голубые, прозрачные воды в Адриатическое море, уже сверкающее в лучах апрельского солнца. Чем меньшее расстояние отделяло нас от Фано, тем большее отчаяние меня охватывало, тем большая досада и растерянность.

– Чезаре, – сказал я, – почему вы во всем следуете за Альдо? Что заставляет вас верить в него?

– Нам больше не за кем следовать, – ответил Чезаре. – Джорджо, Доменико, Романо и всем остальным. Он говорит на языке, который мы понимаем.

Так с нами никто никогда не разговаривал. Мы были сиротами, а он нас нашел.

– Как он вас нашел?

– Через своих старых друзей-партизан. Потом он через университетский совет добился для нас стипендий. Есть и другие, те, кто уже окончил университет и уехал, – они всем ему обязаны.

Мой брат делал это ради меня. Он делал это, думая, что я умер. И вот теперь, зная, что я жив, он меня прогоняет.

– Но если он все эти годы работал для университета и для таких, как ты, студентов, которым нечем платить, – настаивал я, – зачем он хочет уничтожить все это теперь, натравливая студентов друг на друга, инсценируя изощренные розыгрыши, последний из которых закончился смертью Марелли?

– Ты называешь это розыгрышами? – спросил Чезаре. – А мы нет. Элиа и Риццио тоже. Они научились смирению. Что касается Марелли, он умер, потому что пустился бежать. Разве в детстве священники тебя не учили? Кто ищет спасти свою жизнь, потеряет ее?

– Да, – ответил я, – но это совсем другое.

– Разве? – сказал Чезаре. – Мы так не считаем. Не считает и Альдо.

Мы приближались к окраинам Фано, по обеим сторонам дороги замелькали унылые, безликие, как коробки из-под торта, дома. Меня захлестнуло отчаяние.

– Куда ты меня везешь? – спросил я.

– В порт, – ответил Чезаре, – к рыбаку, бывшему партизану по имени Марко. Ты должен сесть на его судно, и дня через два он высадит тебя где-нибудь подальше, возможно, в Венеции. Тебе не надо ни о чем думать.

Дальнейшие инструкции он получит от Альдо.

В зависимости от того, подумал я, что известно полиции и удалось ли замести следы. Иными словами, насколько успешным оказалось бесследное исчезновение отсутствующего групповода Армино Фаббио.

Голубая вода бухты застыла в полной неподвижности, на белом, как перевернутая устричная раковина, пляже чернели фигуры ранних туристов. К новому сезону заново красили вытянувшиеся рядами тенты. До Пасхи оставалась еще неделя. От моря веяло пропитанным влагой воздухом. Слева тянулся канал.

– Вот мы и на месте, – сказал Чезаре.

Он остановил машину перед кафе на виа Скверо в нескольких метрах от кромки канала, где стояли на якоре рыбачьи лодки. За столиком сидел мужчина в выгоревших джинсах и с кожей, почерневшей от моря и солнца. Он курил сигарету, на столе перед ним стояла початая бутылка. При виде "альфа-ромео" он вскочил на ноги и подошел к нам. Мы вышли из машины, и Чезаре протянул мне пальто, шляпу и саквояж.

– Это Армино, – сказал он. – Капитан передает привет.

Рыбак Марко протянул мне огромную руку.

– Добро, добро пожаловать, – сказал он. – Буду рад видеть вас на борту моей посудины. Позвольте ваш саквояж и пальто. Мы совсем скоро взойдем на борт. Я как раз поджидал вас и моего механика. А пока выпьем?

Никогда прежде, даже в детстве, не переживал я с такой остротой чувства беспомощности перед судьбой, совладать с которой мне не дано. Я походил на тюк, сваленный у причала, перед тем как подъемный кран бросит его в недра корабельного трюма. Думаю, Чезаре мне сочувствовал.

– Выйдете в море, и все будет нормально, – сказал он. – Альдо что-нибудь передать?

Что я мог передать брату, кроме того, что ему и так было известно – то, что я сейчас делаю, я делаю для него.

– Скажи ему, что, прежде чем гордых раздели донага, а надменных подвергли оскорблениям, клеветника заставили умолкнуть и змея издохла от яда своего.

Для Чезаре эти слова были пустым звуком. Немецкую книгу переводил не он, а его товарищ Федерико.

Должно быть, в рукописях, которые мой брат просматривал в Риме, тоже приводились максимы герцога Клаудио.

– До свидания, – сказал Чезаре, – и желаю удачи.

Он сел в машину и тут же уехал. Рыбак Марко рассматривал меня с нескрываемым любопытством. Он спросил, что я буду пить, и я ответил, что пиво.

– Так вы младший брат Капитана? – спросил он. – Вы совсем на него не похожи.

– К сожалению, – ответил я.

– Он прекрасный человек, – продолжал Марко. – В горах мы плечом к плечу сражались с общим врагом. А теперь, когда ему надо сменить обстановку, он дает мне знать и приезжает на море. – Он улыбнулся и протянул мне сигарету. – Море сдувает всю пыль, все печали и заботы городской жизни. Вы и сами это почувствуете. Когда ваш брат приехал сюда в ноябре, он выглядел совсем больным. Пять дней в море – к тому же, заметьте, была зима, – и он выздоровел.

Официант принес мое пиво. Я поднял стакан и пожелал моему спутнику удачи.

– Это было после его дня рождения? – спросил я.

– Дня рождения? Про день рождения он ничего не говорил. Это было где-то на третьей неделе месяца. "Я пережил потрясение, Марко, – сказал он, когда приехал. – Не задавай мне никаких вопросов. Я с тобой, вот и все". Но в физическом плане с ним было все в порядке. Такой же, как всегда, и работал наравне с ребятами из команды. Правда, его что-то беспокоило. Может быть, женщина. – Марко поднял стакан, отвечая на мой тост. – Доброго здоровья, – сказал он. – И пусть все ваши заботы тоже останутся за бортом.

Я пил пиво, размышляя над словами Марко. Было совершенно ясно, что Альдо разыскал его после своего дня рождения и ссоры с Мартой. Наверное, напившись, как сказал Джакопо, она обрушилась на него с пылом истинной крестьянки – ведь многие крестьяне глубоко религиозны и щепетильны в вопросах нравственности. Наверное, она обвинила его в связи с замужней женщиной, и не какой-нибудь, а женой ректора. Брат пришел в ярость и выгнал Марту из дома. Но почему он говорил о потрясении?

Послышались шаги, и перед нашим столиком остановился мужчина.

Невысокого роста, начинающий седеть и еще больше почерневший под солнцем, чем Марко.

– Это Франко, – сказал Марко, – мой помощник и механик.

Франко протянул засаленную, волосатую, как обезьянья лапа, руку.

– Работы еще часа на два, – сказал он своему шкиперу. – Я решил, что лучше предупредить тебя, раз мы задерживаемся с отплытием.

Марко сплюнул и выругался. Затем, пожимая плечами, повернулся ко мне.

– Я обещал вашему брату, что к трем мы уже выйдем в море, – сказал он. – Обещал, когда он звонил мне рано утром. Потом вас, кажется, было никак не найти. И вот теперь неполадки с мотором. Дай Бог, хоть к пяти управиться. – Он встал и указал рукой на канал, где стояли суда. – Видите синее судно с желтой мачтой и собачьей конурой посредине? Это наш "Гарибальди". Мы с Франко заберем ваш саквояж и пальто, а вы можете подойти эдак через час. Годится или хотите пойти с нами?

– Нет, – сказал я, – нет, я посижу здесь и допью пиво.

Они пошли вдоль канала, а я остался сидеть перед кафе, глядя им вслед, пока они не поднялись на борт. Мое жилище на ближайшие несколько дней представлялось мне далеко не завидным. Марко был прав, говоря, что я не похож на брата. Я был сезонным путешественником по суше, а не по воде. Как групповод я уронил себя в глазах туристов, когда на Неаполитанском заливе со мной приключилась морская болезнь. Ровная масленистая гладь Адриатики вызывала во мне не меньшее отвращение.

Сидя за столиком и допивая пиво, я размышлял над тем, закончилось ли собрание на виа деи Соньи. Через несколько минут я встал и бесцельно побрел вдоль канала, но вместо того, чтобы направиться к судну, свернул налево и медленно пошел к пляжу. Солнцепоклонники уже разделись и лежали, подставив небу обнаженные торсы. Дети с криком плескались в воде. Длинными рядами тянулись свежевыкрашенные и еще не высохшие от краски тенты, и выстроившиеся перед ними оранжевые и ярко-красные зонты блестели в лучах сияющего солнца.

Уныние сжимало мне сердце. Я никак не мог стряхнуть его.

К морю, с трудом переставляя ноги по песку, шла группа детей в серой форме и с коротко подстриженными волосами. Ее сопровождала монахиня. Дети с возбужденными от удивления лицами показали руками на море и подбежали к монахине, умоляя разрешить им снять обувь. Она разрешила, ласково глядя на них сквозь очки в золотой оправе.

– Спокойно, дети, спокойно, – сказала она и наклонилась подобрать их ботинки.

Почувствовав свободу, дети бросились к морю.

– Как же они счастливы, – сказал я.

– Это их первая поездка на море, – объяснила монахиня. – Они все из приюта. На Пасху мы открываем здесь, в Фано, для них лагерь. Еще один есть в Анконе.

Дети, по колено в воде, кричали и плескались.

– Не следовало бы им этого позволять, – сказала монахиня, – но что здесь такого, спрашиваю я себя. В их жизни так мало радости.

Один маленький мальчик ушиб палец на ноге и, горько плача, бежал по пляжу к моей собеседнице. Она обняла его, приласкала, затем извлекла из просторной рясы пластырь и, заклеив ребенку палец, отослала его к остальным.

– Эту часть своей работы я люблю больше всего, – сказала монахиня, – – привозить детей на море. Ее выполняют по очереди сестры из разных организаций. Мне не приходится далеко ездить. Я из Руффано.

Мир так мал. Я вспомнил унылое здание рядом с роскошным отелем "Панорама".

– Приют для подкидышей, – сказал я. – Знаю. Я тоже из Руффано, но давно там не живу. В приют я ни разу не заходил.

– Зданию нужен ремонт, – сказала она, – и нам, видимо, придется переезжать. Поговаривают, будто для нас строится новое помещение в Анконе, где умер наш бывший управляющий.