Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Княгиня Монако

ModernLib.Net / Исторические приключения / Дюма Александр / Княгиня Монако - Чтение (стр. 1)
Автор: Дюма Александр
Жанр: Исторические приключения

 

 


Александр Дюма

Княгиня Монако

ПРЕДИСЛОВИЕ

Всякий человек, публикующий историю какого-нибудь государя, какой-нибудь государыни, того или иного знатного вельможи либо той или иной танцовщицы, причем историю, написанную лично ими, должен отчитаться перед публикой, вечно сомневающейся в достоверности подобных сочинений и в том, каким образом они попали к нему в руки.

Сделать это в отношении книги, которую мы сегодня выпускаем в свет, не составит нам никакого труда. Для этого достаточно будет всего-навсего изложить факты во всей их простоте.

Вот что мы писали в 1838 или 1839 году по поводу своего путешествия 1835 года по княжеству Монако:

«К X веку Монако стало наследственной сеньорией семьи Гримальди, могущественного генуэзского рода, обширные владения которого располагались в Миланском герцогстве и в Неаполитанском королевстве. Приблизительно в 1605 году, в период образования крупных европейских держав, сеньор Монако, опасаясь, что савойские герцоги и французские короли в один миг уничтожат его, вверил себя покровительству Испании. Однако в 1641 году Онорато II счел, что это покровительство приносит больше расходов, нежели выгод, и, решив сменить покровителя, впустил в Монако французский гарнизон. Испанию, имевшую в Монако почти неприступную гавань и столь же неприступную крепость, обуял неистовый фламандский гнев — такой, что находил временами на Карла V и Филиппа II, и она отняла у своего бывшего подопечного его миланские и неаполитанские владения. В результате этого захвата бедный сеньор сохранил власть лишь в своем Маленьком государстве. Тогда Людовик XIV, чтобы возместить владетелю Монако понесенный им ущерб, пожаловал ему взамен утраченных земель герцогство Валантинуа в Дофине, Карладское графство в Лионе, маркграфство Бо и владение Бюи в Провансе; затем он женил сына Онорато II на дочери господина маршала де Грамона. (Сын же нашей княгини Монако позднее взял себе в жены дочь господина Главного.) Этот брак принес владетелю Монако и его детям титул иностранных князей. Именно с тех пор Гримальди сменили свое звание сеньоров на княжеский титул.

Брак не был счастливым; в одно прекрасное утро новобрачная, та самая красивая и легкомысленная герцогиня Валантинуа, столь хорошо известная по любовной летописи века Людовика XIV, стремительно покинула пределы владений своего супруга и укрылась в Париже, возводя на бедного князя самые немыслимые обвинения. Более того, герцогиня Валантинуа не ограничилась в своем несогласии с супругом одними лишь словесными упреками, и князь вскоре узнал, что он несчастлив настолько, насколько может быть несчастен муж.

В ту пору подобное несчастье вызывало у всех только смех, но князь Монако был очень своеобразный человек, и он разгневался. Разузнав имена многочисленных любовников жены, он приказал изготовить их чучела и устроить им казнь через повешение во дворе своего замка. Вскоре там не стало хватать места и пришлось выйти на дорогу, но князь не успокоился и продолжал чинить расправу. Слух об этих казнях докатился до Версаля. Людовик XIV в свою очередь разгневался а приказал передать г-ну Монако, что ему следует быть более милосердным; г-н Монако заявил в ответ, что, будучи суверенным князем, он вправе творить любой суд в своих владениях, вплоть до вынесения смертных приговоров, и ему должны быть благодарны за то, что он довольствуется малым, вешая лишь соломенные чучела.

Эта история наделала столько шуму, что в Париже сочли уместным отослать герцогиню обратно к супругу. В довершение наказания князь хотел провести жену перед чучелами ее любовников, но вдовствующая княгиня Монако так этому воспротивилась, что ее сын отказался от подобного мщения и устроил из всех этих чучел грандиозные потешные огни. По словам г-жи де Севинье, то был своеобразный факел Гименея.

Однако вскоре стало ясно, что над князьями Монако нависла страшная угроза. У князя Антонио была только одна дочь, и его надежда подарить ей брата таяла с каждым днем. Вследствие этого 20 октября 1715 года князь Антонио выдал принцессу Луизу Ипполиту замуж за Жака Франсуа Леонора де Гойон-Матиньона и передал ему герцогство Валантинуа в преддверии того времени, когда он оставит ему княжество Монако, что и произошло, к его великой печали, 26 февраля 1731 года. Таким образом, Жак Франсуа Леонор де Гойон-Матиньон, герцог Валантинуа по браку и князь Гримальди по праву наследования, стал родоначальником нынешней правящей династии.

Онорато IV спокойно царствовал в своем княжестве, когда грянула революция 1789 года. Жители Монако следили за ее развитием с особенным вниманием; затем, когда во Франции была провозглашена республика, они, воспользовавшись тем, что князь в это время был в каком-то другом месте, и вооружившись тем, что попало им под руку, двинулись на дворец и взяли его штурмом; прежде всего мятежники принялись грабить дворцовые погреба, где хранилось примерно двенадцать — пятнадцать тысяч бутылок вина. Два часа спустя восемь тысяч подданных князя Монако были пьяны.

После этого первого опыта они поняли, что свобода — это прекрасное дело, и решили тоже основать у себя республику. Однако Монако оказалось слишком большим государством для того, чтобы образовать единую и неделимую республику, какой была республика во Франции, и потому лучшие умы страны, составившие Национальное собрание, рассудили, что республика Монако, по примеру американской республики, должна стать федеративной. После обсуждения основ новой конституции она была принята Монако и Ментоной, вступившими в вечный союз; однако оставалось еще селение под названием Рок-Брюн. Было решено, что оно принадлежит в равной степени обоим городам. Жители Рок-Брюна стали роптать: им тоже хотелось быть независимыми и войти в федерацию, но в Монако и Мантоне лишь посмеялись над столь непомерными притязаниями. Сила была не на стороне Рок-Брюна, и его жителям пришлось замолчать; тем не менее отныне Рок-Брюн был заклеймен в конвентах обоих городов как очаг смуты. Несмотря на это сопротивление, было образовано новое государство под названием республика Монако.

Однако жители Монако считали, что недостаточно провозгласить республику, следует также заключить союз с государствами, избравшими такую же форму правления, и заручиться их поддержкой. Разумеется, они имели в виду Америку и Францию; что касается республики Сан-Марино, федеративная республика Монако относилась к ней с таким презрением, что о ней даже не шла речь.

Между тем лишь одно из упомянутых выше государств было способно благодаря своему географическому положению принести республике Монако пользу: то была Французская республика. В связи с этим республика Монако решила обратиться только к ней; она отправила трех депутатов в Конвент с просьбой о заключении союза и предложением о содружестве. В это время депутаты Конвента пребывали в прекрасном расположении духа; они радушно приняли посланцев республики Монако и призвали их явиться на следующий день за договором.

Договор был составлен в тот же день. Правда, он был невелик и состоял всего лишь из двух статей:

«Статья 1. Французская республика и республика Монако будут жить в мире и содружестве.

Статья 2. Французская республика рада познакомиться с республикой Монако».

Этот договор, как мы уже говорили, был вручен посланцам, и те удалились весьма довольные.

Несомненно, читатель не забыл, как благодаря г-же Д*** Парижский договор вернул в 1814 году князю Онорато V его владения, которые тот благополучно сохраняет с тех пор.

Впрочем, без всяких шуток, подданные Онорато V обожают своего монарха и с великим беспокойством ожидают часа, когда у них сменится правитель. В самом деле, сколь бы презрительно ни относился Сен-Симон note 1 к Монако, его жители, тем не менее, обитают в дивной стране, где отсутствует рекрутский набор и почти нет налогов: цивильный лист князя почти полностью покрывается за счет двух с половиной процентов пошлины, взимаемой с товаров, и шестнадцати су с каждого паспорта. Что касается армии князя, то она состоит из пятидесяти карабинеров и пополняет свои ряды добровольцами.

К сожалению, нам не удалось в полной мере насладиться чудесной оранжереей, именуемой княжеством Монако, так как жестокий ливень, застигший нас на границе, упорно сопровождал нас на протяжении трех четвертей часа, в ходе которых мы успели пересечь всю страну. Вследствие этого мы разглядывали столицу с ее крепостью, где обитало все население княжества, сквозь своего рода сероватую мокрую пелену; не лучше обстояло дело и с гаванью, где нам все же удалось разглядеть одну фелуку: она вместе с другой, которая в то время находилась в плавании, составляет весь флот князя.

Проезжая через Ментону, мы получили благодаря одной вывеске представление об уровне культуры, которого достигла в 1835 году от Рождества Христова бывшая федеративная республика. Над дверью какого-то дома красовалась надпись, выведенная крупными буквами: «Марианна Казанова продает хлеб и дамские шляпки».

Я не знаю, хорошо ли питаются жители Монако, но я сомневаюсь, что жительницы Монако носят приличные головные уборы.

В четверти льё от города нас вторично подвергли таможенной проверке и визированию паспортов; с паспортами все прошло гладко, а вот таможенный досмотр оказался суровым, и, таким образом, мы смогли убедиться, что во владениях князя Монако всякий экспорт запрещен не менее строго, чем импорт. Мы хотели прибегнуть к обычному в таких случаях средству, но нам попались неподкупные таможенники, которые не оставили без внимания ни единой зубной щетки, так что нам и нашим вещам пришлось снова мокнуть под проливным дождем, ибо под предлогом прекрасного климата там не соорудили даже навеса. Воспользовавшись этой задержкой, я попытался исследовать один пункт хореографической премудрости, ибо уже давно задался целью выяснить его при первой же возможности; речь шла о столь популярном во всей Европе танце монако, во время которого, как всем известно, танцоры движутся приставным шагом то направо, то налево. Итак, в третий раз, с тех пор как мы пересекли границу, я принялся задавать всевозможные вопросы о нем; здесь, как и в других местах, я получил весьма уклончивые ответы, которые разожгли мое любопытство, ибо они окончательно убедили меня во мнении, что с этой почтенной жигой связана какая-то важная тайна, способная повредить чести князя или его княжества. Таким образом, мне пришлось покинуть владения г-на Монако, оставшись столь же несведущим в данном вопросе, как и до приезда сюда, и навсегда утратив надежду когда-нибудь разгадать эту тайну, которую мне так и не удалось прояснить на месте.

Что касается Жадена, то он был всецело поглощен другой проблемой, казавшейся ему неразрешимой.

Мой спутник пытался понять, каким образом в таком маленьком княжестве могло выпасть такое большое количество осадков».

Вот что я написал в 1838 году, а затем совершенно забыл о строках, которые вы только что прочли; между тем, снова проезжая в 1842 году через столицу княжества Монако, я остановился на сутки в гостинице «Великий король Испании». Чтобы получить комнату с кроватью, мне пришлось отдать свой паспорт. Паспорт, естественно, дал знать хозяину гостиницы, кто его постоялец. Хозяин в свою очередь известил об этом весь город.

Я уже принял множество знатных подданных моего добрейшего и артистичного друга князя Флорестано I, когда появился еще один посетитель, показавшийся мне загадочнее остальных.

Этот человек был не кто иной, как сын милейшей Марианны Казановы, торговавшей в 1835 году хлебом и дамскими шляпками.

Сын имел несчастье потерять ее тремя годами раньше и продал совмещенное материнское заведение; обладая небольшим капиталом в дюжину тысяч франков, он вступил (или собирался вступить) в почтенное сословие сардинских таможенников. Явился он ко мне вот с какой целью.

Во время монакской революции 1793 года его дед Джакопо Казанова проник вместе с другими мятежниками в замок Онорато IV.

Однако он перепутал лестницы: вместо того чтобы спуститься со всеми другими в погреб, он в одиночестве поднялся в библиотеку.

Эта ошибка не была столь грубой, какой она может показаться на первый взгляд: Джакопо Казанова был не пьяница, а библиоман.

Ему уже не раз доводилось наведываться тайком в эту библиотеку, пользуясь тем, что министр внутренних дел покупал у его жены хлеб, а супруга министра внутренних дел — шляпки, и во время этих своих посещений он обратил внимание на пять небольших рукописных книжек, озаглавленных «Мемуары Екатерины Шарлотты де Грамон де Гримальди, герцогини Валантинуа, княгини Монако»: эти томики бросились ему в глаза.

Из множества богатых трофеев, которыми мог одарить библиомана княжеский замок, он жаждал получить только эту рукопись.

Джакопо Казанова положил эти пять книжек в карман и как ни в чем не бывало вернулся домой, не сказав никому о только что совершенной им небольшой краже.

Впрочем, никто и не заметил исчезновения рукописи, которая по-видимому хранилась в библиотеке в течение целого века, но никому, за исключением Джакопо Казановы, не пришло в голову в нее заглянуть.

Джакопо Казанова скончался в 1813 году, завещав драгоценную реликвию своему сыну Никола Казанове; тот умер в 1830 году, в свою очередь завещав ее своему сыну Гаэтано Казанове, — именно он сейчас стоял передо мной.

Однажды ему попала в руки газета из Ниццы, где была перепечатана статья, с которой я только что ознакомил читателей. Гаэтано прочел, что, гуляя по городу, я обратил внимание на вывеску заведения его матери. В связи с этим его осенило, что при случае я мог бы найти какое-то применение этой рукописи, которая у его деда, а потом и у него самого лежала без дела.

На протяжении трех лет Гаэтано раздумывал, каким образом передать мне книгу, но ни один из способов не казался ему достаточно надежным, чтобы испробовать его; наконец, к концу третьего года этих раздумий, Казанова неожиданно узнал, что человек, с которым он так давно стремится встретиться, прибыл в Монако.

Гаэтано потратил еще три часа на поиски посредника, который мог бы мне его представить; по истечении третьего часа, не найдя такого, он решил представиться мне сам.

Почти три минуты мой гость стоял передо мной и что-то бормотал, так и не сумев внятно объяснить цель своего визита; однако в конце концов он достал из кармана пять рукописных томиков и закончил тем, с чего ему следовало бы начинать, а именно — показал мне титульный лист, произнеся: — Прочтите это. Заглавие этой рукописи уже известно читателю.

Оно было достаточно интригующим, особенно в глазах человека, собиравшегося приступить к работе над книгой под названием «Людовик XIV и его век», и немедленно приковало мое внимание.

И тогда посетитель, ободренный приемом, рассказал мне историю рукописи и то, как, переходя по наследству от отца к сыну, из поколения в поколение, она наконец оказалась у него.

Я не стану уточнять, на каких условиях я приобрел эту рукопись у Гаэтано Казановы — это касается только меня и интересует только моего книгопродавца; важно лишь, что, перед тем как опубликовать ее, я подробно рассказал обо всех обстоятельствах, способных подтвердить ее подлинность.

Впрочем, наилучший залог тому не библиографические подробности, а сам ее стиль, который относится к началу XVII века: его невозможно спутать ни с каким другим.

Он свидетельствует о том, что женщина, создавшая книгу, которую вам предстоит прочесть, была хорошо знакома с г-жой де Гриньян и писала таким же пером и на таком же столе, как у г-жи де Севинье.

Исходя из этого как из необходимого пролога к тому, что вам предстоит прочесть, начнем.

Александр Дюма.

P.S. Нет нужды говорить, и я повторяю это достаточно громко, чтобы меня услышали все, даже глухие, что я всего-навсего издатель сочинения Екатерины Шарлотты де Грамон де Гримальди, герцогини Валантинуа, княгини Монако.

Часть первая

I

Все сколько-нибудь значительные люди моей эпохи описали историю своей жизни. Всякий знает, что Мадемуазель ведет учет своим славным деяниям, относящимся ко временам Фронды; что отец Жозеф запечатлел на бумаге дела и поступки покойного кардинала де Ришелье; ну а что касается Мазарини, то мой отец, дядя и многие другие, за исключением господина коадъютора и г-жи де Мотвиль, считают своим долгом рассказать потомкам о любезности его высокопреосвященства; даже старый Лапорт якобы марает бумагу (наверное, королеве-матери следовало бы приказать ему этого не делать!). Я не притязаю на то, чтобы приобрести известность на поприще изящной словесности или завоевать славу острого ума; я хочу рассказать о событиях, в которых мне довелось принимать участие, не для других, а для себя и, главным образом, для единственного Мужчины, который владел моим сердцем и ради которого я готова полностью раскрыть свою душу. Я никогда больше не увижу этого человека; сейчас он несчастен; люди, разлучившие нас, стали виновниками его несчастья, но я, слава Богу, нисколько к этому не причастна. Без сомнения, мой образ не раз являлся ему; вероятно, он осознал свою вину передо мной и признал, что если я тоже в чем-то виновата перед ним, то он сам, почти вопреки моей воле, подтолкнул меня к этому. Несколько благородных шагов с его стороны, и я бы осталась верна самой себе; я не говорю: верна ему, ибо он меня недостоин — даже такой, какая я есть. Когда меня не станет — а я умру молодой, как мне предсказали, — ему передадут эти записки. Скажу откровенно, что я пишу только с этой целью, поэтому не стоит утаивать часть правды и говорить обо всем прочем. Я собираюсь лишь вскользь коснуться событий моего времени, ибо держалась в стороне от них; люди мне интереснее общественного дела, и я предпочитаю шутить, а не рассуждать. Размышления — это не женское занятие, и я всегда во весь голос смеялась над теми из нас, что избрали их своим основным делом, вместо того чтобы помышлять об удовольствиях и развлечениях.

Прежде всего я набросаю здесь свой портрет, как это меня вынудили сделать однажды вечером у покойной королевы-матери в присутствии всего двора. Подобные развлечения были тогда в моде, и ни одной из нас не удалось этого избежать. На мой взгляд, портрет получился похожим: по крайней мере мои недоброжелательницы уверяли меня, что я себе не польстила. Лишь г-жа де Монтеспан, которая меня ненавидит и которой я отвечаю тем же, утверждала, что у меня получился поясной портрет в маленькой овальной рамке. Если она когда-нибудь прочтет эти мемуары, ей уже не удастся такое заявить, ибо я исполнена решимости написать портрет в полный рост, не упуская из вида ни одного из своих изъянов. Мне кажется, что после этого я стану менее несчастной.

Я родилась в 1639 году, в июне, через двадцать один месяц после рождения короля, нашего государя; стало быть, в настоящее время, когда я пишу эти строки, в 1675 году, мне тридцать шесть лет. Моя молодость уже позади; настала пора раздумий; впрочем, я не слишком много пребываю в раздумьях, ибо сожаления о прошлом причиняют мне боль: я никак не могу свыкнуться с тем, что занимаю место во втором ряду нынешних красавиц, причем скорее ближе к третьему ряду.

Я дочь Антуана III де Грамона, владетельного князя Бидаша и Барнаша, герцога и пэра королевства, маршала Франции, кавалера королевских орденов и пр., и Маргариты Дюплесси де Шивре, племянницы кардинала де Ришелье. У меня было два брата: одного из них, прославившегося своими любовными похождениями, отвагой и своеобразным характером, звали граф де Гиш, как и всех старших сыновей нашего рода; он умер совсем молодым, и я уверяю вас, что причиной тому была скука — ничто в жизни уже не доставляло ему удовольствия. О моем брате высказывались самые различные мнения; быть может, то, что я расскажу о нем в дальнейшем, заставит людей судить о нем несколько иначе. Мой второй брат, граф де Лувиньи, станет герцогом де Грамоном после кончины нашего отца, и эта надежда, на которую он не смел ранее рассчитывать, быстро примирила его с утратой бедного графа де Гиша, а его жена просто едва могла скрыть свою радость.

Я высокая и красивая — это неопровержимый факт, и никто никогда не оспаривал его. У меня прекрасные волосы пепельного цвета, карие глаза, нежные и живые одновременно, свежий цвет лица, изящные, хотя и не безупречные кисти рук и ступни, а также замечательные руки и фигура. Кроме того, у меня точеные плечи и грудь — о них столько говорили в пору моей юности, что с моей стороны было бы жеманством это отрицать. Все считают, что у меня весьма представительная внешность, величественная осанка, умное лицо и необычайно приветливая улыбка, когда я не хмурю брови (ибо тогда я отпугиваю от себя). У меня белоснежные зубы и алые губы. На моем лице, пониже носа, виднеется очень темная родинка, похожая на мушку. Господин Монако всегда порывался заставить меня ее оторвать, и я не простила ему этой причуды, как и прочих его прихотей. Вот мой физический портрет; куда сложнее описать мой внутренний мир.

Во-первых, я недостаточно образованна и никогда не пыталась принудить себя учиться. В детстве меня избаловали: то была пора Фронды, когда совсем не занимались воспитанием детей. Наши отцы сражались, а матери прятались, если только они не были вынуждены участвовать в битвах. Я наделена природным умом и умнее, чем это казалось людям: я старалась скрыть его, чтобы при случае воспользоваться им с наибольшей для себя выгодой; я веду себя любезно лишь тогда, когда мне того хочется, что создает мне противоречивую репутацию: одни превозносят меня до небес, другие считают дикаркой (г-н Монако относится к числу последних). Я же наедине с собой смеюсь над всеми, ибо у меня никогда не было иных наперсниц, кроме самой себя.

Я по праву горжусь своим происхождением и положением и не сближаюсь с теми, кто уступает мне в достоинстве; что бы ни утверждали клеветники, я не знаю, что значит смотреть на кого-нибудь сверху вниз; в крайнем случае, я смотрю снизу вверх, хотя такое случилось со мной лишь однажды; обычно мои глаза не поднимаются и не опускаются — они остаются на одном и том же уровне. Моя душа достаточно расположена к тем, кто любит меня; я не признаю неуемных страстей и плаксивых чувств — таким образом никому еще не удавалось меня растрогать. Кроме упомянутого выше человека, который был и навсегда останется моим повелителем, ни один мужчина и четверти часа не властвовал надо мной.

Благодаря моему избраннику я изведала все на свете, испытав сильнейшие страдания и радости. Другие мужчины мне нравились и забавляли меня, но они затрагивали лишь мое самолюбие и мою чувственность. Я была выше их всех; по прошествии двух часов близкого общения с мужчинами я видела их насквозь, и ни один из них не стоил мне и слезинки.

Во мне мало благочестия, если иметь в виду обычный смысл этого слова, но я неукоснительно исполняю свои обязанности ради соблюдения приличий, а также чтобы не давать тем, кто стоит ниже меня, повода меня осуждать. Я деятельна и отважна; как только выдается свободная минута, я отправляюсь в путь и ишу приключений — это для меня насущная потребность. От природы я весела и смешлива и умело пускаю в ход остроумие, сочетая его с проницательностью, что делает меня опасной для окружающих. Горе тем, кто задел или оскорбил меня! Я не склонна прощать и еще менее склонна что-либо забывать — все мои чувства обладают памятью.

Я признаю, что у меня мало друзей. Виной тому скорее моя гордыня, нежели то, что я недостойна дружбы. Я полагаю, что, напротив, моей дружбы достойны очень редкие люди, и поэтому не стараюсь искать себе друзей.

Отец не особенно меня любит, он любит лишь себя и свой род; мы с Лувиньи ничего для него не значим; он оплакивал своего старшего сына, потому что тот был графом де Гишем, и не позволил Лувиньи взять себе этот титул.

Моя мать — святая, много страдавшая по вине своего мужа и своих детей; ее сердце полно участливости, а ее ум столь же незначителен, сколь и зауряден. Семейный дух у нас не отличается особенным пылом, но дух имени никогда не позволял всем нам это показывать. Мы поддерживаем и хвалим друг друга, но, в сущности, за этим таится равнодушие, и мы не поступимся ради ближних даже безделицей.

Я нуждаюсь в удовольствиях, развлечениях и знаках внимания. Двор необходим мне как воздух. Я кокетлива, и меня привлекают интриги — они поддерживают мою душу в состоянии бодрости. Я не лжива и не лицемерна, а просто скрытна. Я не терплю, когда угадывают мои мысли, — это кажется мне чем-то вызывающим. Я люблю повелевать: скромная корона Монако и почести, которые она доставляет мне в моем королевстве, нередко вызывали у меня приступы неистового властолюбия и досаду на то, что я не подлинная государыня. И если я стою в стороне от событий эпохи, то это потому, что не чувствую себя на своем месте; я стремлюсь подняться выше, а невозможность этого останавливает меня, внушая мне отвращение к любого рода делам: я позволяю им идти своим чередом или по воле Бога.

Превыше всего я ценю великолепие и роскошь. Скупость и даже бережливость кажутся мне гнусными пороками для людей нашего происхождения. Это грехи простонародья, которые не следует у него заимствовать, ибо оно само в них нуждается. Мы получили наши богатства, чтобы их тратить и обладать благодаря им дополнительным превосходством. Это малодушие — беречь их для себя, теряя таким образом одно из своих преимуществ.

Я вспыльчива и неукротима, однако простое ощущение собственной гордости заставляет меня немедленно успокаиваться. Я не позволяю безучастным наблюдателям присутствовать при вспышках моей ярости — впоследствии они стали бы их осуждать, а я этого не терплю.

Вот мой портрет, и, как я надеюсь, он без прикрас. Нетрудно заметить, что в этом описании я добавила некоторые штрихи к изображению, сделанному мной когда-то в покоях королевы-матери. Подобные признания неуместны перед придворными, готовыми неустанно высмеивать тех, кто открывает перед ними свою душу, тем более когда зависть — эта проказа царедворцев — находит подходящий объект вроде меня, чтобы вцепиться в него своими стальными зубами.

Как было сказано выше, я родилась через двадцать один месяц после рождения короля Людовика XIV. Людовик XIII еще здравствовал, и наша семья была в большой милости. Мой отец, уже ставший маршалом Франции, входил в число тех, кого называли «Семнадцать вельмож», — иными словами, в число самых изысканных, самых мужественных и самых благородных людей своего времени. Господин кардинал, выдавший за него свою племянницу, засвидетельствовал ему таким образом свое глубокое почтение. Король любил отца, а королева его боялась; страшное отвращение, которое она испытывала к моему дяде, графу де Лувиньи, довольно скверному человеку, следует это признать, отражалось на всех нас. Эта ненависть подогревалась фавориткой королевы г-жой де Шеврёз по вполне понятной причине. Граф де Лувиньи когда-то предал несчастного графа де Шале, любовника герцогини: он выдвинул против него ложное обвинение, которое привело графа на эшафот; дядя сделал это исключительно ради того, чтобы угодить кардиналу и извлечь для себя какую-нибудь выгоду.

Вдобавок граф де Лувиньи повел себя не более достойно во время дуэли с Окенкуром — он нанес своему противнику вероломный удар сзади, приковавший того к постели на полгода. Графа никто не уважал, и отец относился к нему как к своего рода хвастуну, который недостоин нашей семьи и которого следует выставить за дверь. Другой мой дядя, шевалье, а впоследствии граф де Грамон, достаточно известен; впрочем, мы встретимся с ним позже.

То было время господства г-на де Сен-Мара над рассудком короля, время славы великого Корнеля, а также первых шагов господина принца и г-на де Тюренна. При дворе постоянно плелись заговоры против кардинала, то и дело возмущались тиранией, и, наверное, было чрезвычайно трудно сохранять равновесие посреди всех этих подводных камней. Тем не менее моему отцу это удалось благодаря его гибкому уму и гасконской сообразительности, которую он сохраняет по сей день. Он знает, что сказать, чтобы развеять человеку дурное настроение, и сам Людовик XIV никогда не мог устоять перед этим его искусством.

Под видом искренности отец зачастую ведет себя необычайно дерзко, и это проходит для него безнаказанно; он всегда расположен к такому, так же как граф де Грамон и я.

Граф де Гиш отличался в поведении еще одной особенностью: он невообразимо мудрствовал, нередко не понимая самого себя. Он был умен, образован, но полностью лишен естественности или, выражаясь точнее, был естественно-вычурным, как иной другой бывает простодушным. Я никогда не верила в бурные страсти брата, а по его словам, у него были дюжины всегда безумных романов. Он смертельно переживал любой полученный им отказ, ревность вызывала у него недомогание, а доступность женщины — отвращение; он падал в обморок от любого сколько-нибудь крепкого запаха и после малейшей ссоры возвращался домой с видом мученика, распятого на кресте. Бедная матушка сидела ночами у изголовья сына, изредка говоря с ним о Боге и постоянно, невзирая на свое благочестие, о его любовницах. Она призывала его к терпению, а он приходил от этого в бешенство и принимался громогласно проклинать жестоких ветреных красоток. Семь-восемь собачек, спавших в его комнате, отзывались на вопли хозяина завываниями.

Заслышав этот концерт, отец прибегал в ярости и начинал браниться, называя своего наследника бездельником, а жену — дурой, а также колотить собак, которые доходили от этого до крайности и выли еще громче; во дворце никто не мог сомкнуть глаз.

Слухи сделали графа де Гиша героем его любовной связи с Мадам; позже вы убедитесь, чего стоит эта слава: я удивляюсь, до чего легко ввести людей в заблуждение.

У меня также была сестра, которую звали мадемуазель де Барнаш. Ее появление на свет лежало тяжким грехом на совести отца: она была на четырнадцать лет моложе Лувиньи, кривой на один глаз и невероятно уродливой, что не помешало г-ну д'Аквилю, близкому другу маршала, влюбиться в нее, как только она показалась в обществе моей матушки. Господин д'Аквиль это отрицал, понимая, сколь нелепо выглядит это неподобающее воспитанному человеку чувство. Тем не менее оно настолько сильно завладело им, что он впал в тоску.

— Я бы ни за что не поверил, что д'Аквиль способен на подобное сумасбродство: влюбиться в такую девицу! — говорил отец. — Разве могла она быть лучше, чем она есть, ведь я произвел ее на свет вопреки своей воле!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48