1

В то лето папаша от электрошока и динамита перешел к зеленым орехам – решил на этот раз отравить рыбу. Динамит – штука ненадежная, за пару лет до того он каким-то макаром лишился двух пальцев на руке, и на щеке у него остался странный такой ожог: посмотришь, вроде как след помады от поцелуя, потом приглядишься – больше смахивает на сыпь.

Электрошоком рыбу глушить самое то, хоть и не так сподручно, как динамитом, но папаша всегда ворчал, когда настраивал аппаратуру и совал накаленную проволоку в воду: мол, недосмотришь, кто-нибудь из цветной мелочи – их полным-полно выше от нас по течению – как раз полезет купаться и получит крепкий заряд, от которого ребятенок сам всплывет кверху брюхом, или же (считай, повезло) электричество повредит бедолаге мозг, и он сделается придурком вроде кузена Ронни, которому смысла в башке не хватает уйти в дом с дождя – да он и под градинами будет стоять и озираться.

Бабка моя, злобная старая кошелка – к счастью, она уже померла, – твердила, будто у папаши есть Дар. Он, мол, человек особенный, вроде как в будущее заглянуть может. Коли так, что ж он не заглянул в это самое будущее и не поостерегся, чем напиваться в хлам перед тем, как взяться за свою взрывчатку и лишиться пальцев?

И к цветным он никогда особой симпатии не проявлял, так что эти отговорки насчет бедного мальца, который может поджариться электрошоком, я не принимала, а попросту ему неохота было возиться с аппаратом. Мою чернокожую подругу Джинкс Смит он крепко недолюбливал и все твердил, будто наша семейка выше ихней, хотя они жили пусть в маленьком, но чистеньком домике, а у нас дом грязный, здоровенный, крыльцо уже провалилось, и трубу пришлось подпереть брусом, а во дворе бродят кабаны и подо все подрываются. А что касается кузена Ронни, по-моему, папаша из-за него вовсе не горюет, он частенько прохаживается на его счет и передразнивает, как Ронни шатается и врезается в стенки. Хотя если папаша напьется как следует, это уже не «как Ронни», а как сам папаша – не так уж сильно они отличаются, по правде сказать.

Вообще-то пусть даже у папаши имеется Дар видеть будущее, умишка у него не хватит что-нибудь предпринять вовремя.

И вот он прихватил десяток мешков, вместе с дядей Джином набил их зелеными орехами, добавил камней, чтоб потяжелее стали, и они спустили мешки в воду на канатах, а канаты привязали на берегу к корням и к веткам деревьев.

Мы с моим приятелем Терри Томасом тоже пришли к реке посмотреть и помочь, ведь другого занятия у нас все равно не имелось. Терри и вовсе идти не хотел, когда я ему сказала, куда мы идем и зачем и чтоб он шел со мной, но в конце концов перестал спорить и пошел, помогал мне забрасывать мешки и вытаскивать рыбу. Дергался он при этом сильно, потому как побаивался и папашу моего, и дядю. Тут я его понимаю, сама их не люблю, но мне нравится трудиться у реки и делать то же, что делают мужчины, хотя я бы, наверное, предпочла посидеть с удочкой и наживкой, а не возиться с мешками отравы. И все-таки тут, на берегу, куда лучше, чем дома – со шваброй и мой опять полы.

Бабка по отцу вечно твердила, будто я веду себя совсем не как девчонка, что мне бы сидеть дома, полоть огород, лущить горох и делать всякую женскую работу. Бабка наклонялась вперед в своем кресле-качалке, глядела на меня своими жидкими глазками без всякой симпатии и приговаривала: «Сью Эллен, как же ты выйдешь замуж, ежели не умеешь ни убирать, ни готовить и никогда не причесываешься?»

Это она, конечно, врала. Женскую работу я делала с тех пор, как себя помню, разве что ловкости у меня не прибавлялось. Не выходило толком, и все тут. А если вы сами когда-нибудь эту работу делали, то скажите, много ли от нее радости? Мне нравились мальчишеские дела, мужская работа. То, чем занимался папаша. Он-то из шкуры вон не лез, ловил рыбу и зверей капканами на шкуры, стрелял белок, а похвалялся так, ровно тигра уложил. Напьется вусмерть, и пошел хвалиться. Выпивку я тоже один раз отведала, и с меня довольно. То же самое скажу о жевательном табаке, о сигаретах и обо всем, во что добавляют латук.

А насчет прически, тут бабка так волновалась, словно я против веры поступаю, что волосы не укладываю, а мне в голову нейдет, как это Господь, у которого и без того столько хлопот, станет еще переживать по поводу моей укладки.

В тот самый день, про который я вам рассказываю, папаша с дядей Джином понемножку прикладывались к бутылке и забрасывали в реку мешки, и вода от ореховой скорлупы становилась темно-коричневой. Малость времени прошло, и точно: поплыли окуньки брюхом кверху.

Мы с Терри стояли на берегу и смотрели, а папаша с дядей Джином сели в лодку, оттолкнулись от берега, вышли на середину реки и давай сгребать рыбу сетями, точно падалицу. Столько рыбы набралось, сразу ясно: будем ее жарить и нынче, и назавтра, а потом будет кормиться вяленой рыбой – еще одно из тех дел, которые я не люблю. Забыла сказать раньше. Джинкс говорит, вяленая рыба пахнет, как грязные трусы, и с этим не поспоришь. Если ее закоптить как следует, другое дело, но вяленую грызешь-грызешь, словно дохлую суку за титьку тянешь.

Орехи на самом деле не морят рыбу до смерти, а вроде как оглушают, и оттого она всплывает белым брюхом кверху, жабры так и ходят. Папаша и дядя Джин собирали ее в сеть-сачок на палке и сбрасывали в мешок, чтоб потом выпотрошить и почистить.

Мешки с орехами, как уже сказано, были привязаны к берегу веревками, так что мы с Терри спустились к воде и начали тащить их из воды. Орехи еще не весь свой яд отдали, можно было спуститься с ними пониже по течению и там тоже травануть рыбу, так что нам велено было доставать мешки. Мы вместе ухватились за веревку – и давай тянуть, но мешок намок и стал тяжелым, не по силенкам.

– Ща вылезем поможем! – крикнул из лодки папаша.

– Наплюй, – посоветовал Терри. – Охота кишки надрывать.

– Я так легко не сдамся, – возразила я и глянула, что там у них с лодкой. Днище протекало, стало быть, папаша и дядя Джин долго посреди реки торчать не станут. Дядя Джин вычерпывал воду жестянкой из-под кофе, а папаша уже вовсю греб к берегу. Вот они уже причалили и тоже взялись за канаты, чтобы помочь нам.

– Черт! – пробурчал папаша. – То ли эти орехи тяжелые стали, что твой «форд», то ли я на ноги ослаб.

– Ты ослаб, – ответил ему дядя Джин. – Ты уже не тот, что был раньше. Не образец мужской силы да крепости вроде меня.

Папаня ухмыльнулся:

– Фигня, ты меня старше!

– Старше-то старше, но я себя берегу, – упирался дядя Джин.

Папаня только выдохнул, хрякнул эдак:

– Ха-а!

Толст дядя Джин был ровно кабан, только кабан посимпатичнее. Здоровый мужик, рослый, широкоплечий, ручищи – что шея у жеребца. С виду и не скажешь, что они с папашей родственники. Папаша – мелкий, костлявый, пивное брюхо торчит, и если вам доведется когда-нибудь увидеть его без кепаря, значит, кепарик сгнил у него на башке. На двоих у них с дядей Джином не было и восемнадцати зубов, правда, большая часть приходилась на долю папаши. Мама говорила, это оттого, что они зубы не чистят и жуют табак. Порой, глядя на их морщинистые лица, я представляла себе старую тыкву, сгнившую без пользы на грядке. Нехорошо так говорить о своей плоти и крови, но лучше уж сразу всю правду выложить, честно и откровенно.

Мы все четверо ухватились за веревку, и наконец, когда я уж думала, что мои кишки и впрямь полопаются, мешок выплыл. Только это, оказалось, не сам мешок стал таким тяжелым – в нем запуталось что-то белое, разбухшее, болтались длинные нити мокрой травы.

– Минуточку, – сказал папаша и удвоил усилия.

Теперь-то я разглядела, что трава была не трава. Это были волосы. А под волосами – лицо, большущее, точно луна, белое, как бумага, мягкое и мятое на вид, как пуховая подушка после того, как на ней поспишь. Поначалу я не узнала, кто это, пока не разглядела платье. Сколько ее помню, Мэй Линн Бакстер всегда ходила в одном-единственном платье. Платье в синий цветочек, выношенное так, что и первоначального цвета не узнаешь, и, пока она росла, платье стало ей совсем коротко.

Единственный раз, когда я видела ее без этого платья, был в ту ночь, когда мы с ней и с Терри и Джинкс удрали из дому искупнуться. Мне подумалось тогда: до чего же она красива в лунном свете! Разделась догола, до последней ниточки, прекрасно сложена, светлые, почти как лунные лучи, волосы до талии, а это самое платье осталось висеть на ветке у реки. Двигалась она будто под музыку, которую только она и слышала, а мы нет. Тогда я увидела, что она станет красоткой, любой мужчина башку себе свернет, оглядываясь на нее и присвистывая ей вслед, а женатики будут молиться, чтобы женушки их сгорели или провалились под землю. По правде сказать, она уже была такой.

А что Терри ею не интересовался, так это потому, что он педик. Прошел такой слушок после того, как парень с дальнего конца реки приезжал на лето сюда к своим родственникам. Не знаю, правда ли это, и мне наплевать. С Терри мы дружим с пеленок, а насчет любви между мужчиной и женщиной, нагляделась я, как папаша валяется и в ус себе не дует, ни хрена не делает, потом заливает зенки и ставит маме фонарь под глазом. Один раз он задал ей изрядную трепку и отправился рыбачить, а тут началась гроза, так я лежала на кровати и молилась, чтобы его молнией с небес пришибло – тюкнуло бы в макушку, чтоб последние зубы вылетели, и прикончило бы на месте, одна только головешка осталась бы в дымящейся кепке. Нехорошо так про папашу, но что я могла с собой поделать?

А еще обидно, что мама думала, вроде так и надо, получать от мужика тумаки. Говорила, мужчина заправляет всем в доме, он глава семейства. Так, дескать, в Библии написано. Послушала я и читать эту книгу не стала.

И вот лежит перед нами Мэй Линн, вытащили ее наполовину из реки, платье ей совсем мало – и потому, что она выросла за годы, пока его носила, и потому еще, что тело раздулось в воде.

– Глаза-то как припухли, – заметил дядя Джин. – Долгонько она в воде пробыла.

– Чтоб разбухнуть, много времени не требуется, – возразил папаша. – Как потонешь, если сразу тебя не вытащат, таким и сделаешься.

Вдруг тело Мэй Линн задергалось, из него пошел газ, жутко вонючий, будто она сильно-пресильно пернула. Руки у нее были связаны за спиной ржавой проволокой и ноги тоже, и от ног конец проволоки снова шел к рукам. Кожа вокруг проволоки вздулась и набрякла – этой самой проволокой она и зацепилась за наш мешок с орехами.

Когда мы вытащили Мэй Линн целиком и выложили ее на берег, обнаружилось, что к ногам ее привязана швейная машинка «Зингер», проволока несколько раз вокруг груза обмотана и концы ее сплетены, чтоб крепче держали. Проволока глубоко врезалась в мокрую кожу и плоть, до кости дошла. Из-за этой-то швейной машинки нам и пришлось тащить ее всем вчетвером.

– Никак это Мэй Линн Бакстер? – признал ее папаша.

Только что сообразил, кто это. Может, он умеет заглядывать в будущее, но как-то медленно, пока заглянет, будущее и само уже придет. Он еще и на меня поглядел, точно ожидая ответа.

Я выдавила с трудом, слова застревали в глотке:

– Похоже, она.

– Совсем девчонка, – вздохнул Терри. – Наша ровесница.

– Бывает, и молодые помирают, – наставительно произнес дядя Джин. – Эта девица вильнула бедрами в последний раз, что верно, то верно.

– Чего делать-то? – недоумевал папаша.

– По мне, так обрезать веревку и столкнуть ее обратно в воду, – не растерялся дядя Джин. – Оттого, что ее не найдут, мертвее мертвого она не сделается, и папаше ее ни к чему знать, что дочка мертва. Пусть думает, что сбежала в Голливуд или еще куда. Она же всегда про это талдычила, верно? Я про что: если, скажем, пес издохнет, а ребятенку про это не говорить, так малыш и будет думать, будто собачка живет где-то у других хозяев или что-то в этом роде.

– У нее родных толком нет, – заговорил Терри, не глядя на мертвую Мэй Линн, а уставившись на реку. – Мы – ее единственные друзья, я, Сью Эллен и Джинкс. И Мэй Линн – не собака.

Папаша и дядя Джин его и взглядом не удостоили, будто он ничего и не говорил.

– Можно и так, – кивнул папаша. – Можно спихнуть ее обратно. На нее по-любому всем наплевать. Ребята правы: семьи у нее нет, мать и брат померли, а папане бутылка всего дороже. Никакой беды не выйдет, если отправить ее обратно на дно. Черт побери, ейный папаша о живой не очень-то о ней заботился, не заплачет и по мертвой.

– Никуда вы ее не спихнете, – сказала я.

Папаша меня услышал. Обернулся и посмотрел в упор:

– Ты на кого это пасть разеваешь, девчонка? На старших гавкать пытаешься?

Такой язык я хорошо понимала: еще слово, и меня ждет трепка. И все же решилась настоять на своем:

– Никуда вы ее не спихнете.

– Мы с ней дружили, – подхватил Терри, и на глазах у него заблестели слезы.

Папаша протянул руку и ладонью пришлепнул меня по затылку Больно. И голова слегка закружилась.

– Тут я принимаю решения, – заявил папаша, придвигая ко мне свою физиономию, глаза в глаза. Изо рта у него пахло табаком и луком.

– Нечего ее бить! – возмутился Терри.

Папаша развернулся к Терри:

– Не забывайся, сынок! С кем это ты говоришь?

– Вы мне не отец! – огрызнулся Терри, на всякий случай отступая в сторонку. – Если вы столкнете Мэй Линн обратно в воду, я всем про это расскажу.

С минуту папаша внимательно присматривался к Терри. То ли расстояние прикидывал – сумеет ли одним прыжком добраться до него. Наверное, сообразил, что чересчур много возни выйдет. Расслабился, перестал сжимать кулаки. Мой папаша, Дон Уилсон, не из тех, кто станет тратить силы зря – он и не зря порой ленится потратить силушку.

Скривив свои тонкие сухие губы, папа процедил:

– Мы пошутили. Никто ее обратно спихивать не собирается. Так, Джин?

Дядя Джин окинул взглядом Терри, потом меня.

– Выходит, что так, – отвечал он, и на слух мне показалось, что слова эти перегорели у него во рту и высыпались одни уголья.

Папаша отослал Терри в город за приставом, но грузовика ему не дал, велел топать пешком. Можно было бы положить труп в грузовик и поехать в город всем вместе, но это бы вышло удобно и разумно, не так, как папаша привык. К тому же он Терри терпеть не мог, тот, видите ли, не такой, каким следует быть мужику. У дяди Джина имелся свой грузовик, но и он свою машину не предлагал. Наверное, брезговал класть туда мертвую девушку.

Я сидела на берегу и смотрела на Мэй Линн. Налетели мухи, от тела воняло, а мне все вспоминалось, какая она была чистенькая и красивая, и почему же с ней такое должно было приключиться. Все вышло не так, как в книгах, которые я любила читать, и не так, как в кино, когда люди умирали на экране. Там покойник выглядел точно так же, как перед смертью, вроде как уснул, и только. Тут я поняла, что на самом деле все по-другому, и мертвый человек ничем не отличается от застреленной белки или от свиньи, которой перерезали горло и свежуют ее над тазом.

Тени, толпясь, выходили из рощи и спешили к берегу, над рекой показался краешек луны, словно чье-то лицо медленно поднималось со дна. Запиликали вовсю сверчки, как только ножки себе не отхватят, с темнотой осмелели и расквакались лягушки. Если б я могла отвернуться и не смотреть на мертвое тело, так, пожалуй, вечер был красивый и приятный. Но смотрела-то я на покойницу и вся внутри застыла, вот как рука отнимается, если на нее навалиться во сне, так у меня душа онемела.

Папаша развел костер в стороне от мертвого тела, чтобы возле него дожидаться возвращения Терри с представителем закона; дядя Джин собрал рыбу и отнес ее в свой грузовик. Часть рыбы он вез маме, остальное – к себе домой, жене. Прежде чем уехать, он на пару с папашей хорошенько приложился к бутылке, и я гадала, не врежется ли он по дороге в дерево. Если доберется домой благополучно, заставит свою жену Иви чистить рыбу, а потом задаст ей взбучку. Дядя Джин говаривал, что лупит жену каждый день, когда у него есть время, а если сильно занят, то раз в неделю, чтоб не забывалась. Он порой и мне сулил задать взбучку, и папаша одобрял эту идею, но либо рядом случалась мама и останавливала его, и кончалось дело тем, что не он колотил меня, а папаша – его, или же он сам забывал про эту затею, потому что она мешала ему думать дальше про что он там думал.

Так или иначе, дядя Джин решил, что ему пора домой, а папаша пусть сам разбирается.

Папаша подзывал меня посидеть вместе с ним у костра, но я оставалась на берегу. С ним сядешь рядом в темноте, а он примется тебя щупать – мне от такого становилось не по себе. Папаша твердил, мол, это такой секретик у отцов с дочками, но Джинкс мне сказала, что это все вранье – могла бы и не объяснять, я и так чувствовала, что ничего тут хорошего нету. Сидела я в стороне от костра, хотя и в теплый вечер у костра было бы веселее, но мне все представлялось, какой мой папаша противный. У него изо рта почти всегда пахло табаком и виски, а если он напивался вдрызг, глаза у него закатывались, как у испуганной лошади. Когда он пытался меня пощупать, он начинал пыхтеть очень часто и громко. Нет уж, спасибо, я предпочитала сидеть в тени, пусть меня лучше искусают ночные москиты.

– Вы с этим мальчишкой, который ничуть не лучше девчонки, вздумали лезть куда не следовало, – ворчал папаша. – Столкнули бы ее обратно в воду – и сейчас были бы уже дома. Большинство дел, за которые люди берутся, и делать-то не стоит.

Я промолчала в ответ.

– Надо было оставить себе пару рыбин, пожарить на костре, – продолжал он таким тоном, словно и это был мой недосмотр – зачем позволила дяде Джину свалить весь улов в грузовик и увезти. На берег выкинуло еще несколько рыбьих тушек, но ведь он не отойдет от костра, чтобы подобрать рыбину, выпотрошить и сготовить. И я тоже не собиралась этим заниматься. Я могла только думать о Мэй Линн, и мне становилось все хуже, а краем глаза надо было приглядывать за папашей, потому что, надравшись, он становился задиристей и опасней. Таков уж он. Только что смеялся и веселился, и вдруг вытаскивает из кармана нож и грозится воткнуть в тебя. С виду – плевком перешибешь, но в наших краях знали, что он – горячая голова, и ножом орудовать умеет, и кулаками, причем воевать готов не только с бабами и детишками. Но и сдувался он быстро и через пару минут уже поглядывал, куда бы свалить от греха.

– Думаешь, тебе хреново по жизни, а, детка?

– Достаточно хреново, – кивнула я.

– Я тебе скажу, что такое хреново, по-настоящему хреново: это когда родной отец запирает перед тобой дверь и не пускает тебя домой и сегодня, и назавтра, а когда наконец разрешает тебе вернуться, то потому, что пора доить корову и собирать яйца и ему охота иметь под рукой кого-то, кому можно дать в морду.

– Ну да, – подначила я. – Яблочко от яблони…

– Тебя в жизни никто не заставлял доить корову! – вознегодовал он.

– У нас и коровы-то никогда не было.

– Я куплю корову, и, когда куплю, ты будешь ее доить. Будешь делать всякую работу, какую я делал.

– Жду не дождусь, – отвечала я и на том заткнулась. Судя по тому, как он дернул головой и как он вертел в руках фляжку со своим пойлом, настала пора вести себя потише, а то как бы фляжка не полетела мне в голову, а за ней и папаша с кулаками наскочит. Так что я сидела и молчала в тряпочку, несла ночное бдение, предоставив папаше накачиваться своим пойлом.

Луна поднялась высоко, ночь тяжким камнем легла на берег, и тут мы наконец увидели на холме свет, и свет продолжал продвигаться в нашу сторону по дорожке, что вела через густые заросли напрямик к реке. Послышался и рокот грузовика, скрип шин по дороге, треск веток, которые давил и тащил за собой грузовик.

Едва съехав с горы, еще вдалеке от берега, грузовик остановился. Я слышала в ночной тишине, как констебль Сай Хиггинс притормозил и вылез, не заглушив мотор. Он спускался из грузовика медленно, словно боялся упасть с высокого дерева. Из другой дверцы проворно выскочил Терри и побежал ко мне. Приблизившись так, чтобы мужчины не могли нас услышать, он сказал:

– Он пьян. Я вытащил его из кровати, он не хотел сюда ехать. Сказал, проще было бы столкнуть ее обратно в воду.

– Вот тебе и правосудие, – откликнулась я. – Сюда еще священника и мэра, и выйдет куча вонюча.

Констебль Сай спустился с холма, освещая перед собой путь фонарем, хотя фары грузовика полыхали так, что хоть нитку в иголку вдевай. Полицейский направился не к берегу, а к костру, брюхо его подпрыгивало перед ним, будто приветствующий хозяина пес. Папаша, слегка покачнувшись, поднялся ему навстречу. Свидание двух пьяниц.

– Где она? – осведомился Хиггинс, сдвигая шляпу со лба. Показалось суровое лицо с повязкой на глазу. Тени легли так, что за повязкой мерещился провал, бесконечный тоннель. Ходили слухи, что глаз ему выцарапала чернокожая женщина, которую он пытался изнасиловать. А еще говорили, будто кобура его револьвера сделана из кожи индейца, дескать, родственники индейского воина передали ему этот трофей. Скорее всего, пустая болтовня.

Констебль Сай не удосужился даже поглядеть по сторонам и высмотреть тело Мэй Линн. Мы же не прятали ее в лесу, завернув в ковер. Одного здорового глаза хватило бы, чтобы ее заметить. Пожалуй, и слепец не прошел бы мимо.

Папаша проводил констебля к телу; мы с Терри наблюдали за ними. Констебль Сай посветил фонарем на труп, на валявшуюся поблизости швейную машинку и буркнул:

– Ей уже больше не поливать землю мочой, но машинку, думается, можно починить.

И они оба премерзко захихикали.

– Она была хорошая, – вступилась я. – Она ничего плохого не сделала, а ее убили. Не сама же она это сделала – кто-то над ней это сотворил. И не над чем тут смеяться.

Констебль ослепил меня своим фонарем:

– Малышка, пора бы знать: дети молчат, пока их не спрашивают.

– Учу ее, учу, – подхватил папаша.

– Я не малышка, – огрызнулась я, опуская голову и скашивая глаза, чтоб не ослепнуть от яркого света. – Мне уже шестнадцать.

– Ну-ну, – проворчал констебль, водя лучом фонаря вдоль всей моей фигуры, от лба до пальцев ног. – Ты и впрямь уже не та малышка, что мне помнилась.

Не знаю, как это объяснить, но луч фонаря, которым он обводил линии моего тела, был ничуть не лучше горячего желтого языка – мне прям дурно от этого стало.

– Вы бы с подружкой присели вон там, чтоб не мешаться под ногами, – посоветовал мне папаша.

Услышав, как Терри обозвали «подружкой», констебль Сай захихикал, а папаше только того и надо – я видела, как он приосанился, выпятил грудь. Хлебом не корми – дай унизить человека. Что может быть приятнее? Разве что стукнуть дочь по затылку в тот момент, когда она вовсе не ожидает заподлянки. Мы с Терри, покорно вздыхая, отошли и сели у костра. Констебль Сай вернулся к грузовику, вытащил оттуда старое одеяло, и они с папашей прямо ботинками закатили, вроде как запинали бедную Мэй Линн в одеяло, завернули и оттащили в грузовик. Шваркнули ее туда с таким стуком, словно кто-то бросил на плоский камень большую дохлую рыбину.

– Мог и сам это сделать, – сказал констебль Сай папаше. – Привез бы ее в город, а утром мы бы ее осмотрели.

– Пусть лучше твой грузовик провоняет, чем мой, – разумно возразил папаша.

2

Мамы у Мэй Линн давно уже не было – утопилась в реке Сабин. Спустилась к воде постирать бельишко, а вместо стирки намотала рубашку себе на голову и вошла в воду – шла, пока ее с головой не накрыло. Вынырнула уже неживая, а рубашка так и оставалась у нее на лице.

Папаша Мэй Линн из тех мужчин, которые домой приходят лишь тогда, когда все остальные места обегут и всюду им наскучит. Кто его знает, заметил ли он хотя бы, что дочки дома нет. Мэй Линн говаривала, после маминой смерти папаша стал не такой, как прежде. Говорила, это все потому, что себе на голову мамочка, чтобы утопиться, намотала как раз его любимую рубашку с карманами-клапанами. Вот она, истинная любовь. А еще хреновее, что ее брат Джейк, с которым она дружила, тоже недавно помер, и не осталось даже собаки, чтобы скулить по ней.

На следующий день после того, как мы вытащили ее из воды, Мэй Линн уложили в дешевый гроб и теплым утречком схоронили на кладбище Марвел-Крик, в уголке для неимущих, где на пересохшей земле разрослись сорняки и сидят какие-то противные жуки – думаю, там и клещи водятся, только мелкие, не разглядеть. Ее мать и брата зарыли на том же кладбище, но так уж вышло, что всех врозь. Денежных покойников несут на вершину холма, а тут, внизу, грязь по дешевке, и родственник ты кому или не родственник, вместе не положат, свалят там, где найдут свободное место вырыть яму. Слыхала я, хоронят и одного поверх другого, лишь бы место сэкономить.

На главном кладбище растут дубы и вязы, дают тень, но Мэй Линн осталась лежать в раскаленной солнцем грязи, вокруг нее чьи-то могильные холмики уже осели и расплылись, памятников тут почти не ставили, иной раз вместо метки попросту втыкали в землю палку с доской и писали на досках имена – размытые дождями, выгоревшие на солнце, их уже не прочтешь.

Констебль сделал официальное заявление: Мэй Линн была убита неизвестным лицом или лицами. Ага, это я и без него знала. Еще он сказал, что это, наверное, были бродяги, наткнулись на нее у реки. Бродяги, выходит, тащили с собой тяжеленную швейную машинку?

Убийцу он искать и не думал, не попытался хотя бы выяснить, что Мэй Линн делала у реки. Ее даже доктор не осматривал, чтобы выяснить, как в точности она погибла, надругались ли над ней перед смертью. Всем было наплевать – всем, кроме меня, Терри и Джинкс.

Заупокойную службу провел местный проповедник. Сказал несколько слов так равнодушно, словно хоронили домашнюю мышь дальней родственницы – мышь, мирно скончавшуюся в преклонном возрасте.

Когда проповедник отбормотал свое, двое чернокожих на веревках опустили гроб в яму и принялись лопатами швырять туда грязь. Помимо этих двух чернокожих и проповедника (он уже смылся), только мы и присутствовали на службе, если это можно назвать службой.

– Проповедник так торопился, будто они мусор привезли выбрасывать, – негодовала Джинкс.

– Для них так оно и есть, – подхватила я. – Такая работа – мусор выбрасывать.

Джинкс – моя сверстница. Волосы она завязывает косичками, и они торчат у нее на голове, словно крученая проволока. Лицо у Джинкс нежное, а глаза старые, словно чья-то древняя прабабушка спряталась в теле ребенка. На кладбище она пришла в платье, сшитом из мешка из-под муки, сквозь синюю домашнюю краску проступали черные печати; обуви у Джинкс даже по такому случаю не нашлось. Терри – тот раздобыл новые башмаки и черный галстук. Галстук был завязан большим узлом и подтянут к самому кадыку так, что Терри смахивал на мешок, перетянутый у верхнего края. В свои черные вихры он втер столько масла, что хватило бы смазать ось грузовика, но его дикая грива все равно поднималась дыбом. На загорелом лице осколками неба – голубые, покрасневшие от слез глаза. Всех нас огорчило то, что случилось с Мэй Линн, но Терри ближе всего принял это к сердцу.

– Никто не предпринял умственных усилий, чтобы доискаться до истины, – твердил Терри. – Действия официальных властей ниже всякой критики.

Люблю послушать Терри – он разговаривает совсем не так, как мои родичи. Он-то не бросил школу, как я, – мне до нее было далеко добираться и не на чем, и проку я в ней особого не видела. Мама – она получила довольно хорошее образование – горевала, что я не хожу больше в школу, но так и не встала с постели, чтобы высказаться по этому поводу: надеть туфли для нее непосильное дело.

А Терри любил школу. Все любил, даже математику. Его мама раньше работала в школе и теперь занималась с ним дополнительно. Отец умер, когда Терри был еще маленьким, а его мама недавно взяла и вышла замуж за Гарольда Уэббера, он занимается нефтью. Терри его терпеть не может, придурка. Уэббер заставил мать Терри уйти из школы и сидеть дома с детьми, и тогда она решила открыть портновское ателье, но он и этот ее бизнес прикончил и все ткани велел выбросить, потому что, дескать, о семье должен заботиться мужчина, а женщина работать не должна, пусть даже ей нравится ее работа. И чего старался? В наших краях и мужчине-то найти работу трудновато, а уж работа для женщины попадается реже, чем крещеные гадюки.

С тех пор как его мать вышла замуж, у Терри и появилось в глазах такое выражение, точно у затравленного кролика – куда бы сбежать.

Джинкс умела читать и писать и немножко считать, примерно как я, но в школу она совсем не ходила. В наших местах нет школы для цветных, и ее учил дома отец, который ездил на Север подработать и там научился читать. Он говорил, цветным на Севере лучше, потому что там белые обращаются с ними так, словно они им по сердцу, хотя, может, в глубине души и там их тоже недолюбливают. И все-таки он вернулся, потому что скучал по семье и скучал по нашему Югу: тут-то он знал, кто есть кто и от кого ждать беды, и не требовалось столько умственных усилий, чтобы в этом разобраться.

Но когда в наших краях кончилась работа, он вынужден был снова отправиться на Север. Страсть как не хотелось, признавался он Джинкс, и, кажется, не врал, но пришлось ехать туда, зарабатывать деньги и посылать их Джинкс и ее матери.

Тут, в Восточном Техасе, никому хорошо не жилось. Из молодых всякий рад был бы удрать, но что-то прочно держало нас на одном месте, словно корни проросли в землю. Когда я прикидывала, не уехать ли, мне ничего не представлялось за пределами здешних мест, кроме лесов и болот. Ничего, кроме лесов и болот, – и еще Голливуд. Я стала думать о нем из-за Мэй Линн, она только о Голливуде и болтала. Еще я могла вообразить себе какие-то острова, просто острова, без имени. Голливуд, как послушать Мэй Линн, хоть она никогда там не бывала, это здорово, и туда я хотела бы попасть. Но, как говорит Джинкс, в одной руке мечты, в другой – то дерьмо, из которого на самом деле состоит жизнь, – которая рука перевесит? Она и о молитве так же отзывалась, но про молитву я такие слова старалась не повторять.