– Не повторяй это. – Протянув руку, Джиллиан легонько встряхнула сестру. – Скажи мне, что он делал с тобой.

– Люблю. Люблю папочку.

– Не повторяй! Он был плохим! Роберта вздрогнула, как от удара.

– Нет, это я плохая!

– Почему?

– Я вынудила его… он не мог… он молился и молился, но не мог сдержаться, а тебя не было. «Джилли знала, что мне нужно. Джилли знала, как это делать для меня. От тебя никакого проку, крошка. Маршируй для папы. Шагай по папочке».

– Шагай по папочке? – Джиллиан задохнулась.

– Вверх и вниз, на одном месте. Вверх и вниз. «Так-то лучше, сладкая крошка. Папочка растет между твоими ножками».

– Бобби! Бобби! – Джиллиан, не выдержав, отвернулась. – Сколько тебе было лет?

– Восемь. «М-м-м, папочке нравится чувствовать это всем телом. Всем телом. Всем телом».

– Ты никому не говорила? Неужели никому?

– Мисс Фицалан. Я сказала ей. Она не… она не поняла.

– Она ничего не сделала? Не помогла?

– Она ничего не поняла. Я сказала – «усишки». Его колючие щеки, когда он терся об меня. Она не поняла. «Ты донесла, малютка? Ты пыталась донести на папочку?»

– Господи, она все рассказала ему?!

– «Джилли никому не говорила. Джилли не стала бы доносить на папочку. Очень нехорошо, моя крошка. Папочке придется тебя наказать».

– Как?

Роберта не ответила. Она вновь начала раскачиваться, спеша укрыться в своем убежище.

– Тебе было всего восемь лет! – Джиллиан снова заплакала. – Бобби, прости меня. Я не знала. Я думала, он не станет. Ты не похожа на меня. Ты не похожа на маму.

– Он сделал Бобби больно в плохом месте. Не как Джилли. Не как Джилли.

– Не как Джилли?

– «Повернись, крошка. Папочка должен тебя наказать».

– Господи! – Джиллиан рухнула на колени, обнимая сестру. Она рыдала у нее на груди, но Роберта не отзывалась. Ее руки вновь бессильно повисли и все тело напряглось, словно объятия сестры внушали ей страх или отвращение. – Почему ты не приехала в Харрогит? Разве ты не видела мое объявление? Я думала, с тобой все в порядке. Я думала, он не трогал тебя. Почему ты не приехала?

– Бобби умерла. Бобби умерла.

– Не говори так! Ты не умерла. Не позволяй ему убивать тебя.

Роберта вырвалась из сжимавших ее рук, яростно оттолкнула сестру.

– Папа не убивал, папа не убивал, папа не убивал, – пронзительно визжала она.

Психиатр подался вперед.

– Кого не убивал, Роберта? – быстро спросил он, и еще раз, настойчивее: – Кого папа не убивал?

– Ребенка. Папа не убивал ребенка.

– Нет, Бобби, не останавливайся, – потребовала Джиллиан. – Ты должна теперь говорить все до конца. Ты маршировала для папы, чтобы он был доволен и не трогал кого-то еще. Кого?

Линли, стоя в затемненной приемной, почувствовал, будто его позвоночник пронзает ледяная шпага. Он понял все – давно мог бы это понять. Девятилетняя девочка, читавшая вместе с Уильямом Тейсом Библию, читавшая Ветхий Завет, твердившая урок о Лоте и его дочерях.

– Бриди! – яростно выплюнул он. Теперь истина полностью предстала перед ним. Он мог бы сам завершить эту историю, но он не смел оторваться от продолжавшейся перед ним пытки освобождения измученной души.

– Папа хотел Джилли, а не корову Роберту.

– Твоему папе была нужна не женщина, а девочка, так? – вновь вступил в разговор доктор Сэмюэльс. – Ему требовалось детское тело. Оно возбуждало его. Так было с Джилли. Так было с твоей мамой.

– Он нашел ребенка.

– И что дальше?

Роберта крепко сжала губы, запрещая самой себе говорить. В уголках рта проступила кровь. Она хрипло вскрикнула, и слова сами, против ее воли, вырвались наружу:

– "Фараон надел ему на шею цепь и одел его в новую одежду, и он правил Египтом, и братья Иосифа пришли к нему, и Иосиф сказал: «Я спасу вашу жизнь великим избавлением».

– Библия подсказала тебе ответ, как папе, – сквозь слезы произнесла Джиллиан.

– Оделась в новую одежду. Надела цепь.

– Что потом?

– Заманила его в хлев.

– Как ты это сделала? – совсем тихо спросил врач.

Лицо Роберты жалобно задергалось. В глазах выступили слезы, покатились по прыщавым щекам.

– Пыталась два раза. Не получалось. Тогда… Усишки, – шептала она.

– Ты убила Усишки, чтобы заманить отца в хлев? – уточнил доктор.

– Усишки не было больно. Дала ему таблетки. Папины таблетки. Он спал. Перерезала… перерезала ему горло. Позвала папу. Папочка прибежал. Опустился на колени возле Усишки. – Она снова раскачивалась изо всех сил, крепко обняв руками свое разбухшее тело, сопровождая движение негромким, монотонным жужжанием. Уходила в себя.

– А дальше, Роберта? – настаивал психиатр. – Теперь ты можешь преодолеть и это. Джиллиан рядом с тобой.

Качается. Качается. Молча, неистово, слепо. Взгляд упирается в стену.

– Люблю папочку. Люблю папочку. Не помню. Не помню.

– Разумеется, ты помнишь, – мягко, но решительно звучит голос психиатра. – Библия подсказала тебе, что надо делать. Если бы ты не сделала этого, твой папа начал бы делать с маленькой девочкой то же самое, что он делал столько лет с тобой и Джиллиан. Он бы насиловал ее. Он бы подвергал ее противоестественному разврату. Он бы терзал ее. Но ты остановила его, Роберта, ты спасла ребенка. Ты оделась в красивое платье. Ты надела золотую цепочку. Ты убила собаку. Ты позвала отца в хлев. Он прибежал туда, так? Наклонился над собакой и…

Роберта вскочила со стула. Стул пролетел через весь кабинет, врезавшись в металлический шкаф, но в тот же миг Роберта настигла его, подхватила, швырнула в стену, опрокинула металлический шкафчик и пронзительно завизжала:

– Я отрубила ему голову! Он встал на колени. Наклонился над Усишки. Я отрубила ему голову! И мне плевать! Я хотела, чтобы он умер. Я не позволила ему трогать Бриди! Он хотел ее. Он начал читать ей, как читал мне. Он говорил с ней, как прежде со мной. Он собирался сделать с ней это! Я видела! Я убила его! Убила! Мне ничуть не жаль. Мне ничуть не жаль. Он заслужил смерть! – Она рухнула на пол и зарыдала, уткнувшись лицом в ладони, в свои большие серые влажные ладони, которые продолжали мять, коверкать лицо даже сейчас, когда девушка пыталась найти в них защиту. – Его голова покатилась по полу. Мне было плевать. Крыса вылезла откуда-то, стала нюхать кровь. Грызла его мозги. А мне было плевать, плевать, плевать!

С приглушенным вскриком сержант Хейверс вскочила на ноги и выбежала из комнаты.

Барбара ворвалась в туалет, упала грудью на раковину, и ее вырвало. Комната кружилась. Ей было безумно жарко, так жарко, что она боялась упасть в обморок. Рвота не прекращалась. Содрогаясь в мучительных спазмах, Барбара понимала, что из ее тела сгустками, пеной, изливается ее собственное давнее отчаяние.

Цепляясь за гладкий фаянс раковины, она с трудом втягивала в себя воздух, вновь и вновь скрючиваясь от позывов тошноты. Ей казалось, что никогда прежде она не глядела в угрюмое лицо реальности. Сегодня, столкнувшись с грязной изнанкой жизни, она пыталась спастись от нее, пыталась ее извергнуть.

Голоса сестер, только что прозвучавшие в темной, душной комнате, безжалостно язвили ее. Это была не только их судьба, ад их прошлого – это был голос и того кошмара, который она пережила и который остался с ней. Это невыносимо. Она не может и дальше держать это в себе. Она не может больше жить с этим.

– Не могу! – стонала она. – Тони, я больше не могу. Прости меня, я больше не могу.

На пороге послышались шаги. Барбара попыталась привести себя в порядок, но дурнота не отпускала, и она поняла, что ей придется испытать еще и это унижение – корчиться от рвоты в присутствии изысканной леди Хелен Клайд.

Кто-то включил воду. Вновь послышались шаги. Дверь отворилась, к ее затылку кто-то прижал влажное полотенце, легонько отжал, протер ее горящие щеки.

– Нет! Пожалуйста! Уйдите! – Ей вновь стало дурно, и, хуже всего, теперь она начала рыдать. – Не могу! – стонала она. – Не могу! Уйдите! Пожалуйста, уйдите!

Прохладная ладонь отвела пряди волос с ее лица, поддержала отяжелевший лоб.

– Жизнь нелегка, Барб. А хуже всего то, что она становится все тяжелее. – Это был голос Линли.

В ужасе она резко обернулась. Да, это был Линли, и в его глазах она прочла сочувствие, уже виденное ею прежде – в его обращении с Робертой, в его снисходительных беседах с Бриди, в его разговоре с Тессой. И внезапно Барбара поняла, чему именно, по замыслу Уэбберли, ей следовало научиться у Линли. Доброта была источником его силы, средоточием столь хорошо ей известного поразительного личного мужества. Мягкость и сочувствие сломили ее сопротивление.

– Как он мог? – задыхалась она. – Своего же ребенка… Родители должны любить ребенка, не обижать. Не дать ему умереть. Не дать ему умереть! Они позволили ему умереть! – В ее пронзительном голосе зазвучали истерические нотки, но темные глаза Линли не отрывались от ее лица. – Ненавижу! Не могу! Они должны были быть рядом с ним. Это же их сын. Они должны были любить его. Они его не любили! Он болел четыре года, последний год все время лежал в больнице. Они его даже не навещали! Они говорили, что не могут этого вынести, это для них слишком мучительно. Я ходила к нему. Я ходила каждый день. Он спрашивал о них. Спрашивал, почему не приходят мама и папа. Я лгала ему. Я ходила к нему каждый день, и каждый день я лгала. Когда он умирал, он был совсем один. Я была в школе. Я не успела вовремя. Мой маленький братик. Ему было всего десять лет! А мы все – мы все – позволили ему умереть в одиночестве.

– Это ужасно, – сказал Линли.

– Я поклялась, что никогда не позволю им забыть, что они натворили. Я просила у его учителей отзывы. Я сделала рамку и повесила на стену свидетельство о смерти. Я устроила святилище. Я заставила их сидеть дома. Я затворила все двери и окна. Каждый день я заставляла их сидеть там и смотреть на Тони. Я свела их с ума. Я этого и добивалась, Я их уничтожила. Я уничтожила себя!

Уронив голову на умывальник, Барбара зарыдала. Она выплакивала ненависть, исказившую ее жизнь, вину и ревность, бывшие ее единственными спутниками в жизни, одиночество, на которое она сама обрекла себя, презрение и злобу, которые она обратила на всех встречавшихся ей людей.

Наконец Линли молча обнял ее, и Барбара рыдала у него на груди, оплакивая гибель дружбы, которая могла расцвести и связать их воедино.

Сквозь невысокие окна в аккуратном кабинете доктора Сэмюэльса был виден сад и розарий. Розарий был разбит на отдельные участки и террасы, разделяя цветы различных сортов и оттенков. На некоторых кустах назло осени, холодным ночам и утренним заморозкам еще красовались бутоны, но скоро цветы и листья осыплются на землю. Придут садовники и обрежут кусты, подготавливая их к зимней спячке. Весной розы оживут, и возобновится непрерывный круговорот бытия.

Врач и полицейский смотрели из окна на маленькую компанию, блуждавшую по посыпанным гравием дорожкам. Контрастные пары – Джиллиан и ее сестра, леди Хелен и сержант Хейверс, а далеко позади две санитарки, прикрывшие белые халаты длинными плащами, чтобы укрыться от резкого ветра.

Линли отвернулся от окна и встретил внимательный взгляд доктора Сэмюэльса. Врач расположился за письменным столом, лицо его вновь было бесстрастно.

– Вы знали, что у нее был ребенок, – сказал Линли. – Вероятно, обнаружили еще при осмотре в приемном покое.

– Верно.

– Почему вы ничего нам не сообщили?

– Я вам не доверял, – ответил Сэмюэльс. – Тогда не доверял. Мне было гораздо важнее установить хоть какой-то контакт с Робертой, чем поделиться этой информацией с вами и рисковать, что вы обрушите эти сведения на нее и еще больше ей повредите. В конце концов, это врачебная тайна, – примирительно добавил он.

– Что с ними теперь будет? – спросил Линли.

– Они оправятся.

– Откуда вы знаете?

– Они начинают осознавать, что обе были его жертвами. Это первый шаг. – Сняв очки, Сэмюэльс тщательно протер их полой пиджака. Худое лицо врача казалось усталым. Сколько уже раз он проводил такие беседы!

– Не понимаю, как они могли вынести все это.

– Они находили выход.

– Какой?

Доктор критически осмотрел стекла очков и вновь водрузил их на нос, тщательно поправил. Он носил эти очки много лет, и на крыльях носа давно появились глубокие отпечатки.

– У Джиллиан наступила диссоциация, то есть она умудрилась подавить свое "я" до такой степени, что могла притворяться, будто у нее есть то, чего у нее не могло быть, будто она является тем, чем она на самом деле не была.

– А именно?

– Нормальные чувства. Нормальные человеческие отношения. Она сказала, что была зеркалом, отражающим поведение окружающих. Это защитная реакция, помогавшая не чувствовать того, что происходило с ней на самом деле.

– Каким образом?

– Она не была «настоящей», и потому отец не мог коснуться ее, не мог ничего с ней сделать.

– Все в деревне вспоминают о ней совершенно иначе.

– Да. Так она вела себя – отражала их, как в зеркале. Когда подобное состояние доходит до крайности, наступает расщепление личности, но Джиллиан удалось этого избежать. Это всецело ее заслуга, учитывая, через что ей пришлось пройти.

– А Роберта? Психиатр нахмурился.

– Ей это далось труднее, чем Джиллиан, – печально признал он.

Линли в последний раз глянул в окно и вернулся на свое место, к стулу с облезшим сиденьем. Сколько несчастных уже сидело на нем!

– Поэтому она начала так много есть?

– Вы имеете в виду – в поисках выхода? Нет, не думаю. Скорее это была попытка самоуничтожения.

– Не понимаю.

– Когда ребенок подвергается насилию, ему кажется, что это он сделал что-то дурное и несет наказание за это. Вероятно, Роберта начала много есть потому, что насилие пробудило в ней отвращение к самой себе, к своей «испорченности», и она пыталась очиститься, уничтожая собственное тело. Это одно объяснение. – Доктор умолк.

– А другое?

– Трудно сказать. Быть может, это казалось ей единственным способом избавиться от постоянного насилия. Не самоубийство, но прекрасный способ уничтожить свое тело, сделаться совершенно непохожей на Джилли, чтобы отец прекратил сексуальные домогательства.

– Но это ей не помогло.

– Нет, к несчастью, нет. Хуже того: ему потребовались извращенные виды секса, чтобы продолжать возбуждаться, а ей приходилось участвовать и в этом. Так он удовлетворял свою потребность господствовать.

– Мне кажется, я бы на части разорвал этого Тейса! – пробормотал Линли.

– Да, меня тоже преследует это желание, – признался доктор.

– Неужели человек способен на такое? Я просто этого не понимаю.

– Отклонение в поведении, болезнь. Тейса возбуждали маленькие девочки. Женитьба на шестнадцатилетней девушке – не на зрелой, с пышными формами шестнадцатилетней, а на субтильной, с задержкой физического развития – уже должна была бы насторожить, это очевидный симптом. Но он сумел скрыть свое отклонение под маской благочестивого прихожанина и любящего отца. Все это так типично, инспектор Линли. Мне просто неприятно обсуждать с вами, насколько это типично.

– И никто не подозревал? Это невероятно.

– Не столь уж невероятно, если представить себе ситуацию в целом. Тейс очень успешно создавал себе положительную репутацию в общине, а дочерей загонял в потайную жизнь, полную самообвинений. Джиллиан считала себя виноватой в том, что мать покинула отца, и старалась как могла компенсировать ему утрату, «сделалась мамочкой». Роберта верила, что Джиллиан удавалось угодить отцу и что она обязана делать то же самое. К тому же он наставлял обеих, читая им Библию и, разумеется, тщательно выбирая подходящие места и толкуя их на свой лад – они, дескать, всего-навсего выполняют дочерний долг, делают то, что предписал им Господь.

– Меня тошнит от этого.

– Конечно, тошнит. Это был больной человек. Смотрите, как развивался его недуг: сперва он выбрал себе в жены ребенка. С этой девочкой он чувствовал себя в безопасности. Угроза исходила от мира взрослых, а он получил шестнадцатилетнюю девочку, чье детское тело возбуждало его, и в то же время этот брак удовлетворял потребность Тейса в самоуважении и социальном статусе.

– Но в таком случае почему же он терзал своих дочерей?

– Когда Тесса, его девочка-жена, дала жизнь ребенку, Тейс получил страшное и неопровержимое доказательство того, что это существо, возбуждавшее и удовлетворявшее его желание, было вовсе не девочкой, а взрослой женщиной. Тейс боялся женщин, полагаю, именно женщины казались ему наиболее грозным воплощением взрослого мира, которого он так страшился.

– Она сказала, что он перестал с ней спать.

– Разумеется. Вообразите, какое унижение он испытал, если в какой-то момент оказался несостоятельным. И больше он не стал подвергать себя подобному риску. Зачем, ведь у него под рукой был беспомощный младенец, который мог доставить ему полноценное удовольствие и удовлетворение? Линли почувствовал, как сжимается его горло.

– Младенец? – хрипло повторил он. – То есть?..

Доктор Сэмюэльс прекрасно понял реакцию Линли и печально кивнул. Ему и это было давно уже знакомо.

– Думаю, что он насиловал Джиллиан еще в колыбели. Она помнит первый инцидент, когда ей было четыре года или пять, но маловероятно, чтобы Тейс ждал столько лет – разве что его вера помогла ему продержаться. Такое тоже возможно.

Вера. С каждым новым кусочком головоломки картина становилась все яснее, но тем сильнее становился гнев, который Линли едва мог сдержать. И все же он сделал над собой усилие.

– Ее ждет суд.

– Несомненно. Роберта поправится. Она сможет предстать перед жюри. – Доктор развернул свое кресло так, чтобы видеть группу людей, прогуливавшихся вместе в саду. – Но вы прекрасно понимаете, инспектор, что теперь, когда истина вышла на свет, ни один присяжный не признает ее виновной. Так что можно считать, что справедливость наконец восторжествовала.

Деревья, нависавшие на церковью Святой Екатерины, отбрасывали длинные тени, и внутри здания уже царил полумрак, хотя снаружи еще было светло. Сквозь цветные стекла окон, сквозь неистовый багрянец и пурпур витражей струился окрашенный кровью свет, растекавшийся по трещинам мозаичного пола. Статуи, перед которыми горели тонкие свечи, немо наблюдали за приближением инспектора Линли, Самый воздух казался здесь немым, мертвым. Подходя к исповедальне, сооруженной в эпоху Елизаветы, Линли почувствовал, как его пробирает дрожь.

Он отворил дверцу, ступил вовнутрь, опустился на колени и замер в ожидании. Непроницаемая тьма, вечное спокойствие. Подходящее местечко, чтобы поразмыслить о своих грехах, подумал Линли.

В сумраке скользнула решетка. Тихий голос пробормотал обычную формулу, молитву несуществующему Богу.

– Слушаю тебя, дитя мое.

До последнего момента Линли сомневался, сможет ли он заговорить: голос ему не повиновался.

– Он приходил сюда, к вам, – начал Линли. – Здесь, на этом месте он исповедовался в своих грехах. Вы давали ему отпущение, отец? Вы чертили в воздухе таинственные знаки, которые освобождали Уильяма Тейса от греха – Уильяма Тейса, который насиловал своих дочерей?! Что вы говорили ему? Давали ему свое благословение? И он выходил из исповедальни с очищенной душой, он возвращался домой, на ферму, и все начиналось сызнова? Так это было, отец?

В ответ он услышал лишь учащенное дыхание, тревожное, неровное – только оно и свидетельствовало о присутствии собеседника.

– А Джиллиан – она тоже исповедовалась? Или она была слишком запугана? Вы когда-нибудь говорили о том, что делает с ней ее отец? Вы пытались помочь ребенку?

– Я… – Казалось, голос священника доносится откуда-то издали. – Поймите, простите меня!

– Это вы и говорили ей? Надо понять, надо простить? А как же Роберта? Она тоже должна была понять и простить? Шестнадцатилетняя девочка должна была смириться с тем, что отец воспользовался ее телом, обрюхатил ее, а потом убил ее ребенка? Или насчет ребенка вы распорядились, отец?

– Я не знал о ребенке! Я ничего не знал! Я не знал! – Слова поспешно слетали с его губ.

– Но вы все поняли, когда нашли тело в аббатстве. Вы чертовски хорошо все поняли. Недаром в качестве эпитафии вы выбрали строку из «Перикла». Вы все прекрасно знали, отец Харт.

– Он… Он не исповедовался в этом.

– А что бы вы сделали, если бы он исповедался? Какую епитимью наложили бы на отца за убийство родной дочери? Ведь это было убийство. И вы знали, что это убийство.

– Нет! Нет!

– Уильям Тейс принес младенца со своей фермы в аббатство. Он не мог завернуть ребенка хоть в какую-нибудь тряпку, потому что она послужила бы уликой против него. Он бросил ребенка обнаженным, и ребенок умер. Как только.вы увидели младенца, вы сразу поняли, чей это ребенок и как он попал в аббатство. Вы написали шекспировскую цитату на его надгробье. «Убийство и разврат… неразлучны, как огонь и дым». Вы все прекрасно знали.

– Он сказал… после этого он поклялся, что он исцелился.

– Исцелился? Чудесное исцеление сексуального извращенца, произошедшее благодаря гибели его новорожденного ребенка? И вы в это поверили? Или – хотели поверить? Да, он исцелился. На его языке это означало, что он перестал спать с Робертой. Но – слушайте меня, отец, это на вашей совести, и, Богом клянусь, вы выслушаете меня до конца – на самом деле он вовсе не исцелился.

– Господи, нет!

– Вы сами это знаете. Для него это было как наркотик. Только ему требовалась новая жертва, невинная маленькая девочка. Он захотел Бриди. И вы готовы были допустить даже это.

– Он мне поклялся…

– Он поклялся? На чем? На Библии, которую он читал Джиллиан, чтобы та поверила, будто должна угождать отцу своим телом? На этой книге он клялся?

– Он больше не приходил на исповедь. Я не знал. Я…

– Вы знали. Вы все поняли в тот самый момент, когда он обратил внимание на Бриди. А когда вы пришли на ферму и обнаружили, что сотворила Роберта, вы поняли все до конца, не правда ли?

Глухое рыдание. Затем раздался горестный вопль, подобный плачу Иакова, и оборвался тремя едва внятными словами:

– Mea… Mea culpa!

– Да! – прошипел Линли. – По вашей вине, отец!

– Я не мог. Тайна исповеди. Эта тайна священна.

– Нет ничего более священного, чем жизнь. Нет ничего более кощунственного, чем надругательство над ребенком. Вы все поняли, когда пришли в тот день на ферму, ведь так? Вы знали, что наступила пора нарушить молчание. Вот почему вы вытерли отпечатки пальцев с топора, спрятали нож и явились в Скотленд-Ярд. Вы знали, что в результате вся правда станет известна, вся правда, которую сами вы так и не посмели открыть!

– Господи, я… простите, поймите меня. – Шепот прерывался на каждом слове.

– Этого нельзя простить. Двадцать семь лет вы позволяли ему насиловать детей. Разрушить две жизни. Уничтожить все их мечты. Это нельзя ни понять, ни простить. Все что угодно, только не это. – Он распахнул дверцу и покинул исповедальню.

Вслед ему возносился в молитве дрожащий голос.

«И не страшись творящих зло… ибо исчезнут, как трава… доверься Господу… Он утолит желанье сердца твоего… творящих зло скосит, как траву…»

Задыхаясь, Линли отворил дверь храма и выбежал на улицу.

Леди Хелен опиралась на край заросшего мхом каменного саркофага, наблюдая за Джиллиан, стоявшей у маленькой могилы под кипарисами, склонив светлую коротко остриженную голову то ли в молитве, то ли в печальном размышлении. Услышав шаги Линли, Хелен не обернулась, не обернулась даже тогда, когда он подошел к ней вплотную и ее рука ощутила твердое и надежное пожатие его руки.

– Я встретился с Деборой, – сказал он.

– А! – Она все еще смотрела в сторону Джиллиан. – Я так и думала, Томми. Я надеялась, что этого не произойдет, но догадывалась, что скорее всего вы встретитесь.

– Ты знала, что они поехали в Келдейл. Почему ты не предупредила меня?

Она по-прежнему отводила взгляд, опускала глаза

– О чем тут было говорить? Все уже столько раз говорено-переговорено. – Хелен предпочла бы на этом остановиться, не вникать, но верность многолетней дружбе побуждала ее продолжать расспросы. – Тебе очень скверно пришлось? – выдавила она из себя.

– Сперва да.

– А потом?

– Потом я понял, что она его любит. Как ты когда-то.

Печальная улыбка скользнула по ее губам:

– Да, как я когда-то.

– Как ты сумела отказаться от Сент-Джеймса, Хелен? Как ты справилась с этим?

– Ну, как-то пережила. И ты был всегда рядом, Томми. Ты помогал мне. Ты же мой лучший друг.

– И ты – мой. Мой лучший друг. Она тихонько рассмеялась.

– Обычно мужчины так говорят о собаке. Не думаю, что могу принять это за комплимент.

– Но ты же мой друг! – настаивал он.

– Безусловно! – подтвердила она, обернувшись к нему и всматриваясь в его лицо. Он выглядел изнуренным, но уже не таким печальным, как прежде. Грусть еще не исчезла вовсе, для этого требовалось время, но от уз прошлого он уже освободился. – Худшее для тебя уже позади, верно?

– Думаю, что да. Надеюсь, меня еще много хорошего ждет впереди. – И он, ласково улыбаясь, коснулся роскошных волос Хелен.

Поверх его плеча Хелен видела, как отворилась калитка и вошла Барбара Хейверс. Барбара замедлила шаг, увидев, как беседуют друг с другом эти двое, но тут же, кашлянув в знак предупреждения, она направилась к ним, решительно распрямив плечи.

– Сэр, вам сообщение из Скотленд-Ярда, – сказала она Линли. – Стефа получила его на адрес гостиницы.

– Что там?

– Как всегда, загадочно. – Она протянула ему листок. – «Идентификация верна. Лондон подтверждает. Йорк извещен сегодня днем», – зачитала она. – Вы что-нибудь понимаете?

Линли пробежал глазами сообщение, сложил листок и отсутствующим взглядом уставился на далекие холмы.

– Да, – произнес он. Слова не шли с языка. – Да, все понятно.

– Рассел Маури? – догадалась Барбара и, дождавшись кивка, продолжала: – Значит, он и впрямь поехал в Лондон, чтобы донести на Тессу? Как странно! Почему он не обратился в полицию Йорка? Какое дело Скотленд-Ярду…

– Нет. Он поехал в Лондон повидать родных, как Тесса и думала. Но он добрался только до вокзала Кингз-Кросс.

– До вокзала Кингз-Кросс? – повторила Барбара.

– Там его настиг Потрошитель. Я видел его фотографию в кабинете Уэбберли.

В гостиницу он вернулся один. Прошел по Черч-стрит и с минуту постоял на мосту, на котором задержался в прошлую ночь. Деревня затихла, однако в тот самый момент, когда он бросил прощальный взгляд на Келдейл, неподалеку хлопнула дверь и рыжая девчонка, сбежав по ступенькам, устремилась в сарай. Она скрылась там на минуту и вернулась, таща за собой туго набитый мешок с кормом.

– Где же Дугал? – окликнул Линли. Бриди подняла голову. Лучи осеннего солнца, запутавшись у нее в волосах, отсвечивали золотом, для защиты от утреннего холодка девочка надела слишком большой для нее ярко-зеленый свитер.

– Дома остался. У него животик побаливает.

Линли тщетно ломал голову над тем, как можно диагностировать кишечные колики у селезня. Лучше, пожалуй, не спрашивать.

– Так стоит ли его сейчас кормить? – поинтересовался он.

Бриди серьезно обдумала его вопрос, правой ногой почесывая левую.

– Мама говорит – надо. Она весь день держала его в тепле и считает, что теперь он мог бы поесть.

– Похоже, она в этом разбирается.

– Еще бы! – Бриди помахала своей грязной ручонкой и скрылась в доме. Эта маленькая жизнь и ее мечты спасены.

Линли прошел по мосту, вошел в гостиницу. Стефа поднялась ему навстречу, губы ее дрогнули, собираясь заговорить.

– Это был ребенок Эзры Фармингтона, верно? – спросил он, даже не поздоровавшись. – Тоже часть того легкого веселого безумья, которое овладело вами после смерти брата, так?

– Томас…

– Так?

– Да.

– Вам нравится смотреть, как они с Найджелом терзают друг друга – из-за вас? Вас забавляет, что Найджел упивается до полусмерти в «Голубе и свистке», чтобы проследить, не отправились ли вы в дом напротив – в объятия Эзры? Или вы уже позабыли о них обоих с помощью Ричарда Гибсона?

– Вы несправедливы.

– Неужто? Вам известно, что Эзра не может больше рисовать? Это вас тоже не касается, Стефа? Он уничтожил все свои рисунки. Сохранил только ваши портреты.

– Ничем не могу ему помочь.

– Вы не хотите помочь.

– Это неправда.

– Вы не хотите помочь, – повторил Линли. – По той или иной причине, вы все еще нужны ему. И ребенок тоже. Он хочет знать, что случилось с его ребенком. Он хочет знать, что вы с ним сделали, у кого теперь этот ребенок. Вы хотя бы сказали ему, мальчик это или девочка?

Стефа опустила глаза.

– Ее… ее усыновила одна семья в Дерхэме. Так было нужно.

– И это должно было стать карой для Эзры, верно?

Стефа подняла взгляд.

– За что? С какой стати мне наказывать его?

– За то, что он положил конец веселью. За то, что он пожелал большего. За готовность рискнуть. За то, что он пошел на то, чего вы всегда боялись.

Стефа не ответила. Ответа и не требовалось – он был написан у нее на лице.

Она не хотела ехать на ферму. Она рада была бы оставить в прошлом, похоронить само воспоминание об этом месте, где сосредоточились все страхи ее детства. Она хотела только посетить могилу ребенка. После этого Джиллиан была готова к отъезду. Остальные – эти доброжелательные чужаки, вторгшиеся в ее жизнь, – не задавали лишних вопросов. Усадили ее в большой серебристый автомобиль и поехали прочь из Келдейла.

Джилли понятия не имела, куда ее везут, но не очень-то об этом и задумывалась. Джонас исчез из ее жизни. Нелл умерла. А Джиллиан еще только предстояло найти себя. Сейчас она была лишь оболочкой. Пустой, внутри ничего не осталось.