Часовой, приподняв полу палатки и пропуская их внутрь, весело улыбается, как жрец оккультной религии, словно бы говоря: "Все мы посвящены в тайну".
      И Джон, глядя вверх на высоченный узкий триплан, отдает ему должное:
      - Большущая махина.
      - Самая большая в мире.
      А триплан и в самом деле почти касается верха палатки. Со своими тремя ярусами крыльев он кажется высотой с трехэтажный дом - он слишком велик для хрупких деревянных частей и длинных, изящных стоек. А от августовского солнца, пробившегося сквозь брезент, все это сложное сооружение кажется и вовсе невещественным. Расчалки - лучи, стойки - столбы мерцающей пыли, верхние крылья - слепящие искры, увиденные сквозь горизонтальное преломление в воздухе. Это не столько трехмерная конструкция, сколько геометрическая задача, решенная в какой-то полуматерильной полувоображаемой среде.
      - Но для своих размеров он" мне кажется, какой-то хрупкий.
      - Ошибаешься, - говорит Табита, - он очень прочный.
      И Голлан, неизвестно откуда взявшийся, кричит: - Прочность необычайная, в том-то вся и суть.
      Белый полотняный костюм, жесткий, как новый парус, велик ему, он выглядит в нем точно мартышка в бочке. Он быстро переводит взгляд с Табиты на Джона, большие розовые уши просвечивают на солнце, придавая ему еще больше сходства с обезьянкой, ручной, но с неугасшими повадками дикого зверька. И вдруг он ныряет куда-то в гущу расчалок. Присутствие Джона стало для него нестерпимо. Он понимает, что Джон твердо решил не проявлять энтузиазма, а ему требуется энтузиазм. Для него летающие машины, а в особенности "Голлан-Роб", - откровение, а те, кто неспособен разделить его благоговейный восторг, - мелкие душонки.
      Возможно, Голлан еще и потому так неистово превозносит триплан Робинсона, что неспокоен насчет исхода состязаний. Всякий адепт исступленнее всего защищает своего бога тогда, когда есть основания в нем усомниться. Всякий просвещенный век - век гонений за веру.
      65
      Было решено, что Голлан поедет на летное поле рано, к последней проверке мотора, а Табита не будет спешить, приедет попозже. Но в половине седьмого он будит ее, просит прощения, и она, вняв его невысказанной просьбе, сама предлагает поехать с ним вместе.
      Его требуется подбодрить. - Мы всех обгоним, - сообщает он ей, - и но скорости, и по дальности полета. - И она знает, что ее дело - заверить его, что так и будет. "Голлан-Роб" - лучший мотор в мире, ведь скорость уже доказали испытания.
      - Испытания - это что, он может развить и больше. Вчера вечером, с новым винтом, он дал двадцать миль в час.
      Они приезжают в восемь, когда в канавах, ограничивающих огромное неровное поле без взлетных дорожек, еще стелется ночной туман, уже холодный, пахнущий зимой. Несмотря на ранний час, народу собралось много: серьезного вида мужчины, специалисты, механики, есть и пилоты - они не спеша обходят машины, обсуждая сравнительные достоинства конструкций, и тут же дилетанты, и мужчины и женщины, из тех, что увлекаются авиацией, кого хлебом не корми, дай потолкаться среди инженеров и механиков. Их отличает не только одежда (в большинстве это люди богатые и склонные к щегольству), но и особая, более торжественная серьезность. Они напоминают тех набожных мирян, которые, влившись в церковную процессию, излучают куда большее благочестие, чем духовенство.
      Аэропланы прибыли накануне и стоят в ангарах либо укрыты брезентами, из-под которых время от времени слышится рев - идет проверка моторов.
      Рядом с ангарами у самой изгороди примостилась кофейная палатка; вероятно, она обслуживает механиков, но сейчас возле нее уже пьют горячий кофе светские дамы и важного вида господа.
      Табита, заметив, что Голлан, чувствительный к сквознякам, поеживается от холода, сразу ведет его к этой палатке.
      Подъезжают большие автомобили: это приехала новая публика - журналисты, дельцы. Приехал и военный министр с двумя генералами; и сам лорд Дакет в своем знаменитом сомбреро шествует по полю в сопровождении целой свиты из редакторов газет и директоров компаний.
      Табита заговаривает с ним, чтобы Голлан мог услышать от него признание своих конструкторских талантов, но вдруг между ними просовывается улыбающееся румяное лицо и надушенные усы.
      - Пупсик, привет! Гляди, какая стала красавица! Больше семнадцати не дашь, верно, сэр Джеймс? Да, вы не промахнулись, не упустили случая, не из таковских, а? - И в ответ на сердитый, вопросительный взгляд Голлана хватает-его за руку. - Бонсер, вы обо мне слышали. Дик Бонсер, группа Билмена, резина. Так вот, насчет гонок. Кто их выиграет?
      - Гонки? Мы и выиграем, а то кто же?
      - Вот и я так слышал. И хотел предложить вам один план... - Он берет Голлана под руку и отводит в сторонку.
      Табита уже заметила, что сзади к ней подошел Джон. Он приехал с Бонсером и теперь объясняет, что его на день отпустили из школы. - Отец написал директору, ему хотелось повидаться с тобой и с Джимом.
      - Не понимаю, как ты его терпишь. Один вид чего стоит!
      И мальчик, улыбаясь снисходительно светской улыбкой, отвечает: - Да, конечно, он пшют, но он забавный. Я понимаю, ты-то неспособна его оценить, очень уж вы разные. В нем есть что-то пиратское, а в тебе наоборот... - И он все говорит, говорит, важно и рассудительно, чтобы предотвратить взрыв. Он объясняет - матери всегда дорожат условностями, и это понятно, ведь они волнуются за детей. - Ты всего боишься - что я простужусь, или попаду под колеса, или попаду под дурное влияние.
      - Но, Джон, дурные влияния бывают, это не выдумка. А этот человек из самых дурных. Как ты не понимаешь, ведь он с тобой хорош, потому что преследует свои цели.
      - Ну нет, мама, это ты ошибаешься. Стал бы он стараться. В этом-то и есть его прелесть. У него нет никаких расчетов, ему лишь бы наслаждаться жизнью. А как водит мотор! Посмотрела бы ты на его автомобиль, он у него большущий, как поезд. Он на прошлой неделе дал мне поправить.
      - Молод ты еще править автомобилем.
      - А он так не считает. Он предлагал подарить мне собственный мотор, такой же, как у него. Но всерьез-то он, наверно, этого не думал.
      - Ты хоть насмерть разбейся, ему все равно.
      В голосе ее столько гнева, что Джон удивленно вздергивает брови. Его улыбка свяла, взгляд устремлен вдаль.
      - Неужели тебе правда хочется иметь свой автомобиль? - спрашивает Табита, хмуря брови.
      - А что, очень было бы здорово. Но я понимаю, ты бы этого не одобрила... О, привет! - Он увидел Робинсона. Тот в летном костюме пьет кофе у прилавка и с пустыми глазами, с лицом сомнамбулы или изобретателя слушает рассуждения видного государственного деятеля об аэроплане как орудии войны.
      На голос Джона оба оборачиваются, улыбаются облегченно. Табита думает, глядя на сына: "Он стал держаться увереннее. Он даже подражает Дику, но, может, это потому, что он знает, что я на него смотрю. И почему он такой ужасный? Почему всегда все делает мне наперекор? В чем тут моя вина?"
      От страха за сына, от ненависти к Бонсеру она уже неспособна рассуждать здраво. Она твердит про себя: "Он должен понять". Но что именно Джон должен понять, ей неясно. "Не умею я объяснить. Я должна растолковать ему, как важно..."
      Но оно ускользает от нее, то самое важное, чего она так жаждет для Джона, особенно теперь, когда опять появился Бонсер. Ей приходят на ум такие слова, как разум, порядочность, искренность, благородство, но они сразу меняют форму, становятся расплывчатыми, даже нелепыми; мало того, они вызывают в сознании образ Гектора Стоуна, а сделать из Джона важного, надутого чиновника вовсе ее не прельщает.
      - Доброе утро, леди Голлан!
      Почти бессознательно она заставляет себя улыбнуться и произнести нужные слова: - Леди Чадворт! Сколько лет, сколько зим! И Роджер, вот приятная встреча! Вы про нас писали, я знаю.
      И Мэнклоу, который с годами не то чтобы располнел, а поплотнел, словно видное положение укрепило его и телесно, чей лысый розовый череп почему-то придает его лицу выражение честное и доброжелательное, отвешивает поклон. - Не благодарите, Тибби, тут деловые соображения. Вы - новость на первую полосу, можно сказать, сенсация. - И, выпрямившись, изрекает фразу, вероятно заготовленную для этого дня: - Полеты, вот что заставляет лететь время.
      - Это дивно, дивно! Вы просто волшебники! Я преклоняюсь перед вами.
      В сорок лет леди Чадворт коллекционирует пилотов и изобретателей. Она просит познакомить ее с Робом Робинсоном. О том же просит энергичный молодой генерал.
      - Я слышал, леди Голлан, победа вам обеспечена?
      - Ну, разумеется, генерал.
      - Ваш триплан чем плох? Слишком большой, очень заметен с земли.
      - А зато какой он прочный, устойчивый, это ведь главное.
      - Доброе утро, леди Голлан. Да, знаменательный день. Надо полагать, победа за вами, иначе Джеймс не ввязался бы в это дело. У него нюх на победителя. А все же, знаете ли, будущее принадлежит цеппелину.
      В разговор вмешивается известный инженер: - В аэропланах семьдесят процентов мощности уходит на то, чтобы удержать их в воздухе.
      И за спиной у Табиты кто-то произносит громко, непререкаемым тоном: Эта авиационная эпидемия вообще скоро кончится. Она изжила себя, как игра в диаболо.
      Теперь автомобили и коляски прибывают сплошным потоком, как на дерби. И опять это публика иного сорта. Как сначала специалистов и энтузиастов сменили дельцы, политики, журналисты, разведчики конъюнктуры, так теперь их в свою очередь поглощают завсегдатаи скачек - толпа, в которой смешались люди и самого высокого и самого низкого разбора, от герцогинь и до жучков, и всех влечет одно - риск, азарт.
      Состязания вот-вот начнутся. Распорядители оттесняют толпу с поля в пролеты между ангарами. Вдоль изгороди расположились букмекеры и выкрикивают ставки. И тоже как на скачках в провинции, зрители вслух называют имена важных персон, которым разрешено находиться на поле: вот знаменитый пилот, вон член Жокейского клуба, министр путей сообщения с толстой сигарой в зубах, популярный фельдмаршал.
      Иные пилоты - герои не только воздуха, но и гостиных. Это богатые молодые люди, которых привлекла авиация, как могли бы привлечь экспедиции на Эверест или в Гренландию либо охота на тигра. Принцессы крови приглашают их на обеды, молоденькие аристократки, только что начавшие выезжать, выпрашивают у них фотографий.
      Первая машина, биплан, бежит подпрыгивая по низкой траве. Ее тонкие колеса отрываются от земли и тут же с силой плюхаются обратно. Видно, что одно из них погнулось. В толпе возгласы, какая-то женщина рядом с Табитой кричит: - Ерунда это все!
      Биплан снова поднялся на два-три фута. Он чуть не задел изгородь и медленно набирает высоту. По толпе проносится долгий вздох, и сразу затем смех, оживленный говор. Взлетает следующий аэроплан - неожиданно, под устрашающе крутым углом. Толпа аплодирует, слышны голоса: "Этот победит!"
      Третья машина, уже выведенная на старт, не желает двигаться с места. К ней сбегаются механики, пререкаются, машут руками. Распорядитель выкрикивает следующий номер. Это "Голлан-Роб", и Джон, Бонсер и Голлан бегут в ангар, чтобы помочь его выкатить. За рулем Роб.
      С появлением триплана гул голосов нарастает. Многие уже видели его, и тройные крылья вызвали горячие споры между теми, кто лучшей конструкцией считает биплан, и теми, кто уверовал в прозорливость Голлана и гений Роба.
      Взревел мотор, и Голлан оглядывается по сторонам с блаженной улыбкой. Аэроплан несется по полю и, подскочив над изгородью, переворачивается. Хвост его задирается вверх, и весь он заваливается набок. К нему бегут полицейские, распорядители и по пятам за ними - толпа. Табиту стиснули, чуть не сбили с ног. Она еле сдерживает слезы и вдруг, обнаружив, что прижата к Джону, сердито кричит: - Полиция!
      - Он жив!
      И Табита, отбиваясь от наседающей толпы, говорит: - Это я виновата.
      66
      В течение этого утра акции "Холт" падают так стремительно, что к тому времени, когда известие о катастрофе появляется в вечерних газетах, они уже обесценены. Банки направляют в Хэкстро своего представителя, чтобы занялся делами Голлана и поселился в доме - на имущество наложен арест. Выясняется, что Голлан уже все заложил. Назначается встреча кредиторов они решат, можно ли хоть что-то спасти от всеобщего крушения.
      Голлан не показывается. Он заявил, что не желает видеть этих шакалов. К тому же он должен неотлучно находиться в Лондоне у постели Роба, чтобы защищать его от хирургов.
      Табита не сетует на его бегство. Вид у нее сосредоточенный, каждую минуту ей нужно что-то решать. Она предупредила слуг, что через месяц они будут рассчитаны, а когда в конце недели является комиссия кредиторов, принимает их спокойно и милостиво, чем выводит из себя более праведных из них, вроде Гектора Стоуна, и восхищает более человечных.
      А за ее величественной позой - просто озабоченность: на нее навалилось столько неотложных дел, что ей некогда думать о себе и о своем несчастье.
      Членов комиссии - среди них два банкира, четыре юриста, два биржевика, один бухгалтер, и один знаменитый инженер - ждет роскошный завтрак, во время которого все они изысканно любезны с хозяйкой; а после завтрака, посовещавшись за закрытой дверью, они постановляют, что Хэкстро со всем, что в нем находится, следует продать, завод передать новому руководству, назначенному кредиторами, строительство аэропланов прекратить и всех конструкторов уволить.
      Они держатся вежливо, но по-хозяйски и с видом морального превосходства. Люди они разумные и осмотрительные, с хорошо помещенными капиталами, свои состояния унаследовали, а затем преумножили, заняв директорские посты, взяв на себя управление капиталами, созданными такими людьми, как Голлан. Они-то никогда не пускались в рискованные авантюры вроде состязаний аэропланов. Гибель Хэкстро, по их мнению, заслуженное возмездие, и сейчас, когда Табита и Джон провожают их к автомобилям, они уже заняты другим: мудро и веско, как подобает их значительности, они обсуждают вопрос, занимающий в эти дни всех людей с весом, - опасность войны.
      - Если Австрия решится...
      - Если не решится, ей крышка. Славянский национализм и так уже расшатал империю.
      - Национализм - это сейчас повсюду главное зло.
      - А немцы-то, немцы! Какая хватка, какая работоспособность, дисциплина, техника! Я был просто поражен. Но нельзя закрывать глаза и на опасность.
      - Я с вами не согласен. Этот страх перед войной только доказывает полное непонимание положения Германии, да и всей мировой ситуации в целом. Международные торговые связи уже исключили возможность войны. Это, кстати сказать, и мнение Баллина [Баллин, Альберт - немецкий судовладелец, поборник сближения с Англией], он мне сам говорил. Война была бы одинаково гибельна для всех сторон.
      - Совершенно верно. Но с другой стороны, соперничество на море...
      - И славяне...
      - Да, опасные тенденции, безусловно, наблюдаются.
      И, окончательно себя запутав, убедившись одновременно в том, что война неизбежна и что она невозможна, они важно рассаживаются по автомобилям. Кажется, ничего нет вокруг портного и надежного, кроме их черных пальто и цилиндров, в большинстве немного старомодных. Парк, огромные деревья, самый дом с двадцатью окнами по фасаду - словно яркие холсты и марля в сцене превращения, все это может мгновенно появиться и снова исчезнуть по знаку режиссера в черном цилиндре.
      Джон, всей душой негодуя на них и сочувствуя Табите, берет ее под руку. - Слава богу, уехали. Самый противный, пожалуй, этот инженер. Он мне сказал, что система конвейера себя не оправдала. Она, видите ли, снижает мастерство рабочего.
      - Может, он и прав. Он человек выдающийся.
      67
      Джон, без конца поучающий Табиту, уже готов был спросить, что именно она подразумевает под выдающимся человеком, и лишний раз указать, сколь условны, а следовательно, опасны ее понятия. Но он промолчал - спорить просто не было сил. Теперь, когда комиссия уехала и решение ее известно, те, кто остался в доме, ощущают пустоту и никчемность любых усилий. Даже слуги работают спустя рукава: они знают, что только отбывают свой срок.
      Шатер с лужайки убрали, но никто не позаботился о том, чтобы засыпать оставшиеся от него ямы.
      Вернувшись в тот вечер домой, Голлан первым делом справляется о лужайке. - Безобразие. И о чем только все думают?
      - Но я думала, Джеймс, пусть слуги, пока они тут, помогут увезти палатку. Мы же платим за нее пять фунтов в день.
      - К черту палатку. Важно, чтобы дом и сад выглядели прилично, не то пойдут разговоры, что мы обанкротились. Люди и так уже болтают лишнее, я их знаю. Да, им только бы меня свалить, они уже два года твердят, что я вышел в тираж.
      Он весьма агрессивно настроен по отношению к этим таинственным врагам, которые, как он уверяет Табиту, замыслили его разорить. - Этот Гектор всегда мечтал от меня избавиться. - И вдруг кричит: - Аэроплан-то! Они знали, что он победит, вот и перелезали трос.
      Инженеры, обследовавшие "Голлан-Роб", дали заключение, что причина аварии - недостаточная мощность мотора и слишком маленький руль, но Голлан уже придумал версию с злонамеренно перерезанным рулевым тросом. Ему кажется, что весь мир населен его врагами, задумавшими так или иначе свести его в могилу.
      Узнав, что Табита предупредила прислугу об увольнении, он сильно гневается: - Ты нас погубишь, Берти!
      - Но разве у нас есть деньги?
      - Не в деньгах дело, денег я всегда достану. - И продолжает не свойственным ему раньше раздраженным тоном: - Предоставь все это мне и закажи себе несколько новых платьев. Да, да, надо, чтобы ты выглядела богато, надо им показать.
      - Но, Джеймс...
      - Ну, хватит, хватит. - Он делает жест, словно отодвигает ее в сторону. - Ты делай, что я говорю, это важно. Деньги - не твоя забота. Ты только меня слушайся.
      Он отбросил всякие церемонии. Командует отрывисто, даже Табитой. Выходит из себя и визжит: - Предоставь это мне. Я знаю, что делаю. Увидев как-то Джона, скорчил гадливую гримасу и замахал рукой, точно сметая с дороги кучу хлама.
      И всех живо приставил к делу - уничтожить следы палатки, исправить, дороги, а в доме все протереть и отполировать до полного блеска.
      - Мы им покажем! - твердит он, и даже в его жестикуляции появляется что-то угрожающее.
      - Я жду одного знакомого, - сообщает он Табите. - Нацепи свои камешки.
      - К завтраку, Джеймс?
      - Да, да, Берти, сейчас же. Забудь про все эти правила. Чем больше правил нарушать, тем лучше - сразу видно, что ты человек деловой.
      И Табита, чувствуя себя глупо, но не решаясь ослушаться, надевает брильянтовое колье и серьги, чтобы принять неказистого человечка по фамилии Экстейн - с желтым испитым лицом и белыми волосами. Он приехал на два часа раньше времени и тут же начинает бегать по дому и все разглядывать. Он желает увидеть картины, восторженно ахает над мебелью, коврами, парком, розами. С его узкого личика, в котором хитрость опытного дельца сочетается с наивным, ненасытным любопытством, не сходит улыбка, словно он говорит: "Как все очаровательно, как приятно жить на свете!"
      Он заглядывает на завод и восхищается, заявляет, что конвейер гениальная идея, "во всяком случае, с точки зрения рекламы, мы о вас напишем, сэр Джеймс, приготовьте фотографии" - и на следующий день приезжает опять, на этот раз с двумя приятелями. Один из них - Хакет, высокий и лысый, с необыкновенно светлыми глазами; другой - некий Гилмен, тот похож на боксера и говорит, как выходец из лондонских низов.
      Эти двое тоже осматривают завод, а Экстейн тем временем играет Табите на рояле, очень плохо, но с большим чувством. А затем Голлан увозит их всех обратно в Лондон.
      Но, вернувшись наутро домой, он только передает Табите букет от Экстейна и уверяет ее, что она произвела хорошее впечатление. - Ты ему понравилась, Берти, покорила его, а у него губа не дура. Мог бы стать джентльменом, да не захотел; ни к чему ему это. Предпочитает жить в свое удовольствие.
      А когда она спрашивает, какие у него планы, раздраженно отмахивается: Все в порядке, бояться нечего.
      - Да я не боюсь, Джеймс, мне просто интересно.
      И тогда он рассказывает ей, коротко и небрежно, как успокаивают надоедливого ребенка, что будет создана новая компания под названием "Моторы Хэкстро Холт". Ей будут переданы активы прежнего акционерного общества, а возглавлять ее будет он сам. - В этом и была главная загвоздка - кому быть во главе. Но они уступили. Я знал, что добьюсь своего.
      - Ты доверяешь этим людям, Джеймс?
      - Доверяю? Нет. Мошенник на мошеннике. Да ты не фыркай, все в порядке, я за ними пригляжу, мы друг друга понимаем. - И продолжает, бросив на Табиту сердитый взгляд, как будто она что-то возразила: - Конечно, мошенники, а кого еще на такое подобьешь? Мошенники, Берти, тоже бывают полезны, если с умом их использовать. С ними хорошо идти на риск, ведь им терять нечего. - И ворчит, что за завтраком на Табите было старое платье: - Говорил я тебе - обнови свои тряпки. Да, это важно.
      А вечером - опять выговор, зачем редко принимает гостей. Это новый Голлан, резкий, вспыльчивый, или, может быть, прежний Голлан, тот, что лет двадцать-тридцать назад выбился из бедности и до смерти заездил первую жену, неуемная самолюбивая воля, подхлестнутая осечкой, как давнишний нефрит обостряется от холодного ветра. У него даже голос изменился, точно ногтем скребет по стеклу. Он кричит на прислугу, а когда Табита пытается его урезонить, обрывает ее: - Ничего, это им полезно. Лодыри, распустила ты их. - И видно, что он в самом деле обижен на этих людей, которые, по его мнению, с утра до ночи бьют баклуши.
      С Джоном он почти не разговаривает, и тот остерегается его, как путешественник в джунглях остерегается дикого зверя, после встречи с которым от всей его мудрости, достоинства и грации только мокрое место останется.
      Но как-то вечером, после обеда, Голлан вдруг рявкает: - Ты в Оксфорд хочешь?
      - Я еще не решил... меня, правда, включили в конкурс на стипендию в колледже святого Марка...
      - Бог с ней со стипендией. В благотворительности ты не нуждаешься. Запишись немедленно. - И говорит Табите, что готов положить мальчику тысячу фунтов содержания в год. А на ее слова, что это слишком много, обиженно кричит: - Слишком много? Ты что же, думаешь, я столько не наскребу? Нет уж, если Оксфорд, так с форсом, чтобы там все рты разинули.
      И теперь-то Джон, разумеется, берется за работу всерьез, чтобы получить стипендию, а так как способности у него отличные и в Брэдли его хорошо натаскивают по древним языкам, то через полгода стипендия ему присуждается.
      Голлан, увидев его имя в "Таймс" и поняв, что мальчик отличился, поздравляет его в таких выражениях: - Значит, утер им нос? Ну и правильно. - И дарит ему небольшой спортивный автомобиль. - Вот, пусть знают в твоем Оксфорде. Пусть подожмут хвосты. - Точно таким же тоном он заявляет: Этот мне кайзер! Ну погоди, мы ему, черту-усатому, покажем, где раки зимуют!
      Немцы для него - всего лишь особого вида конкуренты, личные враги в мире, попытавшемся разорить его, Джеймса Голлана.
      68
      Люди, утверждавшие впоследствии, что войну с кайзером породили фабриканты оружия вроде Голлана, конечно же, писали историю вспять, а история вспять не движется. Войну породили не фабриканты оружия, а скорее поэты; да и вообще сомнительно, чтобы войну можно было породить, равно как и погоду. В мире всегда дуют ветры противных мнений, ходят тучи воображения, наблюдается смена температур, местных и национальных; и электричество повсюду одинаково зажигает лампы и ударяет в церковные шпили. Ошибались и те, кто, восхищаясь Голлан ом, уверял, что он - один из немногих крупных деятелей в Англии, заранее предсказавших войну.
      До войны Голлан, в сущности, не был особенно крупным деятелем, а войну уже двадцать пять лет предсказывали все мыслящие люди в Европе. Чего они не предвидели, так это времени, когда она начнется, ее характера и собственного к ней отношения. Они воображали, что на их век мира в Европе хватит; война представлялась им похожей на последнюю из серьезных европейских войн, франко-прусскую, которую население воюющих стран (вне района военных действий) почувствовало лишь как бум, а затем спад в промышленности. Что же до их отношения к войне, то, если они призывали к оружию, их обвиняли в милитаризме, а если искали соглашения с Германией высокомерно одергивали.
      Интуиция Голлана, очень простого человека, мало сведущего в политике, а потому неспособного взвесить второстепенные факторы, сказалась в том, что он понял: война начнется скоро и потребует механизированного транспорта. Поэтому он и основал компании "Грузовик Голлана", "Оси Голлана" и "Подшипник Голлана".
      В отличие от "Моторов Хэкстро" это были поначалу небольшие компании с капиталом, добытым из сомнительных источников, под высокие проценты; но они позволили Голлану войти в контакт с знаменитой стальной фирмой "Брайтхаус", изготовлявшей броневые плиты и морские орудия, а затем в том же году стать членом ее правления.
      Финансовая система, на которой держалась эта новая группа компаний Голлана, была, вероятно, весьма непрочной. Более почтенные и осторожные фирмы с самого начала смотрели на нее косо. Но Голлан еще до войны загребал большие прибыли; и самым фактом своего успеха он подрывал престиж более осторожных финансистов.
      А престиж этот уже много лет как пошатнулся. Иными словами, то, что двадцать лет назад считалось осторожным, теперь выглядело косным. Новая финансовая аристократия, сменившая старую аристократию, земельную, вовсе не отличалась осторожностью. Она ничего не охраняла. Не имела собственных социальных теорий и критериев. Она знала одно - конкуренцию, без которой и не могла бы существовать.
      Прибыли Голлана всегда были непонятны, но он находил средства для очень крупных затрат. В Хэкстро теперь не переводились гости, это было время прославленных приемов в саду, на которые сотни людей съезжались специальными поездами, на которых встречались, с видами на взаимную выгоду, герцогини и министры, акционеры компаний Голлана, финансисты всех рангов от мелкого банкира до основателя дутых, акционерных обществ, чудом избежавшего тюрьмы. Приемов, на которых, по общему мнению, публика собиралась скучная, вульгарная, разношерстная, но на которые все ездили ради угощения и цветников, чтобы посмотреть на знаменитостей, разнюхать, как лучше поместить капитал, и потом полгода обо всем этом судачить.
      А Голлан, приказав Табите изыскать какую-нибудь новую приманку оркестр, специально выписанный из Венгрии, прыжки в воду на приз, появлялся среди гостей очень поздно, в твидовом пиджаке и, небрежно, сердито пожимая первые попавшиеся руки, произносил: "Вам нравится? Это все моя жена затевает. Вам тоже по вкусу? У меня на такие вещи нет времени слишком занят".
      Про Табиту, от которой эти приемы требуют бесконечных трудов и треволнений, он говорит: "Она-то в своей стихии. Да что там, все вы, дамы, обожаете веселые сборища".
      Джона представляет так: "Сын моей жены. Любит веселое общество. Он в Оксфорде напропалую развлекается - покер, баккара и все такое прочее. Где еще столько денег истратишь".
      И трудно сказать, что означает этот твидовый пиджак, этот отрывистый тон, даже усилившаяся за последний год грубость речи - то ли это самодовольство человека действительно вульгарного, действительно игнорирующего чужое мнение, то ли нарочитая поза старика, которому смертельно надоели все на свете, кроме считанных близких людей, и все на свете, кроме его секретных махинаций и честолюбивых замыслов.
      69
      Гости, люди новые, в большинстве не знакомые ни с Табитой, ни с ее соседями, глазеют на нее, как на манекен в витрине. Они видят, что туалеты ее, пожалуй, слишком нарядны, а главное, слишком узки даже по тогдашней моде, так что ее крепкая фигурка словно закована в шелковый футляр; отмечают ее напряженную манеру держаться - неспокойную и озабоченную; и, поскольку их собственное положение в обществе еще не прочно и они стремятся доказать, что не дадут обмануть себя великосветскими потугами хозяев Хэкстро, говорят друг другу: "Еще одна выскочка, тоже задумала пролезть в высшее общество. И зачем им это нужно? Из сил выбиваются, а над ними только смеются".
      И, разглядывая ее без жалости и без благодарности, соглашаются в том, что она - вульгарная дура. Эти туалеты, эти брильянты сразу выдают ее скудоумие.
      - И к тому же прожженная, - замечает кто-нибудь.
      - О, она на этом собаку съела. Голлан для того и женился на ней, этих профессиональных "хозяек дома" ничем не прошибешь. А все-таки из королевской семьи никого не удалось залучить. Там понимают, что всякой терпимости есть предел.
      Табита отлично видит презрение, изливающееся на нее из глаз всех этих женщин, которые, пожимая ей руку, не устают восторгаться погодой, ее дивными цветниками, ее восхитительными приемами. И отвечает им тем полным равнодушием, благодаря которому она в сорок лет кажется удачливой авантюристкой, словно говорящей: "Думайте обо мне что хотите, мне все одно", - тем равнодушием, что отпугивает, как кинжал в ножнах. Люди снисходят до Табиты, но побаиваются ее. Она как металл, который можно закалить лишь тысячами легких ударов, который, не будучи закален, легко бы ломался, а закаляясь до полной гладкости и непроницаемости, одновременно разогревается.
      Самой же Табите на ее грандиозных приемах кажется, что чувства ее скованы так же, как и тело в этих до неприличия узких футлярах из жесткого шелка, охватывающих бедра и ноги ниже колен, так что в них даже ходить трудно. Ее переполняет нетерпение, мучительная скука, которая, не находя выхода, кипит в ней, как кислота в хрупкой реторте. Неустанно, даже в такие минуты, когда нужно быстро принимать какие-то практические решения, ее преследует ощущение никчемности. "Что я делаю? К чему это все? Мне уже сорок лет. Скоро буду старухой".
      Ее поражает молодежь, так легко и беззаботно перепархивающая от одних увеселений к другим; но едва она успевает подумать: "Хоть с Джоном-то все хорошо, и в Оксфорд я его устроила, несмотря на все трудности", как снова ощущает свою беспомощность.