Глава двадцать пятая

Накануне Надин была ошарашена телефонным звонком.

Звонила Дилайла.

Будто мало Надин была наказана последствиями недавнего загула — жутким похмельем, не говоря уж об угрызениях совести, тревоге и раскаянии, заставлявшем ее зябко поеживаться.

— Привет, это я, — весело выкрикнула Дилайла, словно они были закадычными подружками. — Дилайла!

— А, — ответила Надин. — Привет.

— Послушай, я тут говорила с Дигом. — Ну конечно, прокомментировала про себя Надин, наговорились всласть. — И он сказал, что ты регулярно бываешь в спортзале.

— Да-а…

Дилайла поинтересовалась, не возьмет ли Надин ее с собой поупражняться, ибо «она страшно растолстела». В деревне она каждый день бегала, и теперь ей не хватает движения. А в Лондоне она не хочет бегать, потому что стесняется своей «отвисшей задницы».

Если и есть на свете человек, более раздражающий, чем худая от природы девушка, так это худая от природы девушка, которая постоянно жалуется на мифическое ожирение.

Надин предлагалось за полторы секунды сочинить ответ, а поскольку она до сих пор переживала трудности с использованием слова «нет», ничего не оставалось, как брякнуть:

— Ну конечно, отлично, какие проблемы… буду рада. — И теперь ей некого было винить, кроме самой себя.

В пятницу утром Дилайла явилась к Надин ровно в восемь. Надин умудрилась напрочь позабыть о договоренности и вспомнила о ней лишь в половине восьмого. А потому полчаса до назначенного срока она лихорадочно носилась по квартире, пытаясь одновременно прибраться, проветрить задымленное помещение и привести себя в божеский вид — стильный божеский вид.

Когда в восемь в дверь позвонили, Надин должна была признать свое поражение по всем трем статьям. Ей не удалось отыскать ни одного из трех приличных спортивных костюмов, дорогих и блестящих, тех, что льнут к телу, утягивают и в которых она походила на гладиатора. Вместо этой роскоши Надин пришлось напялить растянутое и драное старье мышиного цвета, в котором она походила на лишенную самоуважения, зачуханную домохозяйку, муж изменяет которой с секретаршей, а она об этом ни сном, ни духом.

На голове Надин попыталась соорудить нечто задорное и спортивное, но получился лохматый наворот, изрядно смахивавший на разоренное гнездо зябликов. А попытка уничтожить запах «Мальборо Лайт», въевшийся в стены за три недели (столько времени Надин не открывала окна), закончилась разбитым окном на кухне. Вот так взяла и разбила. И как ей это только удалось! Сквозь оскалившуюся дыру задувал ледяной штормовой ветер баллов в десять. Надин залепила пробоину пластиковым пакетом, от чего теплее не стало, а поскольку вызывать стекольщика было некогда, оставалось лишь уповать на медлительность и туповатость домушников, курировавших ее район: может, за час с небольшим они не успеют вычислить ее квартиру.

Тяжело дыша, она открыла дверь, и ей явилось виденье чистой красоты; впрочем, ничего иного Надин и не ожидала. Золотистые волосы Дилайлы были затянуты в безупречный, гладкий — волосок к волоску — конский хвост, тело помещено в скромного вида черные хлопчатобумажные леггинсы, черную майку без рукавов и просторный уютный черный пуховик — в этом наряде Дилайла напоминала хрупкую куколку. А кожа! Она сияла свежестью, словно Дилайла уже пробежала трусцой две мили. Дилайла широко, от уха до уха, улыбалась.

— Привет! Я не опоздала? — пропела она. — Нет… нет… — Надин вдруг сообразила, что из уголка ее рта свисает сигарета и поспешила вынуть окурок. — Все нормально. Входи.

Надин нельзя было назвать психопаткой. Временами на нее, конечно, накатывало, но с кем не бывает. Однако она не принадлежала к той категории девушек, которые шага ступить не могут, не порвав колготки, а лазанью не приготовят, не спалив при этом полдома. Обычно Надин держалась раскованно и уверенно. Так почему же, едва завидев Дилайлу Лилли, она начинала буквально разваливаться на части, почему сам факт существования этой женщины заставлял ее буквально выбиваться из сил? Как я убога, думала Надин. Если бы на месте Дилайлы была любая другая девушка, Надин бросила бы скороговоркой: «Входи, извини за беспорядок, прости, что накурено, и я похожа на чучело…»

Почему же перед Дилайлой она испытывала жгучую потребность выглядеть совершенством?

— Вау! — принялась восхищаться гостья, пробираясь по тесной прихожей, — как у тебя интересно! Какие волшебные стены! — Она потрогала пальцами розовую фольгу. — Где ты такое достала?

— Это обертка для конфет. Нашла большую коробку этой дряни в студии по соседству после того, как оттуда выехали. Замучилась наклеивать.

— Потрясающе! — выдохнула Дилайла. — Сколько у тебя воображения! Я бы в жизни до такого не додумалась. Ужасно оригинально.

О боже, опять она взялась за свое — самоуничижительное «ты намного лучше меня, паршивой никчемной идиотки».

— Ой, какая прелесть! — Дилайла разглядывала рисунок на обоях в гостиной. — Это ведь кролик Миффи? — Указательными пальцами она приподняла верхнюю губу и рассмеялась. — Я обожала кролика Миффи. Где ты это раздобыла?

— Это, — скрежеща зубами, ответила Надин, — в детском магазине. Они закрывались и распродавали товар за бесценок. Кролика с руками не отрывали, танкисту Томасу и динозаврам он не конкурент.

— Изумительно, просто изумительно… Забавно, издалека кажется, что на обоях цветочки, а подойдешь поближе и видишь — кролик. Магнолии — самое изысканное, что я могу выдумать по части декора.

От машины Надин Дилайла, разумеется, тоже пришла в восторг:

— У-у, секс на колесах! Как называется?

— «Альфа». «Спайдер».

— Красивая. Везет же тебе! Дома я езжу на «мерседесе». Хорошая машина, но не слишком сексуальная.

Что она несет, думала Надин, и как ей не надоест. Если долго себя принижать, то можно и совсем исчезнуть, уйти под землю, так что и следа не останется. Либо эта женщина страдает тяжелой формой комплекса неполноценности, либо она напрочь не способна нормально общаться с женщинами, не столь красивыми, как она сама. В любом случае восторженные возгласы Дилайлы начинали действовать Надин на нервы. Уж лучше бы Дилайла оставалась прежней — грубоватой, вызывающей.

Надин сознавала, что несправедлива к Дилайле. Та лишь пыталась вести себя по-дружески, по-свойски. Но беда в том, что ни в «свои», ни в подруги эта Барби из мира мужчин, абсолютно не годилась, и потому все, что она говорила, звучало фальшиво. Она уж была не той крутой Дилайлой, которую Надин знала и ненавидела в школьные годы. Теперь она лишь банально раздражала.

На «пешеходной дорожке» уверенно пружинившая шаг Дилайла выглядела великолепно — упражнение давалось ей без видимых усилий. Ни капельки пота не пролилось, ни волоска не выбилось из прически.

— Ты раньше этим занималась? — прохрипела Надин.

— Не-а, — ответила Дилайла, пугающе ровно дыша.

— На какой ты скорости? — полюбопытствовала Надин.

Дилайла убрала полотенце со счетчика:

— Э-эм… на тринадцатой, кажется. Нет, на четырнадцатой.

Четырнадцатая! Надин чуть не надорвалась, подбираясь к десятой скорости, для чего ей понадобились месяцы упорного труда!

— Ага, — промямлила она, — здорово.

Надин изо всех сил сдерживалась, чтобы не спросить о Диге. Вопрос цеплялся за кончик языка, как пальцы ныряльщика за трамплин.

Она прокручивала фразу в голове, меняя интонацию и порядок слов, но как ни старалась, не смогла вытолкнуть их изо рта. Она панически боялась, что голос треснет, и неведомо откуда выступят слезы, и прямо посреди спортивного зала, на глазах Дилайлы Лилли и прочих посетителей, она потеряет контроль над собой.

Кроме того, Надин подозревала, что не вынесет, если в ответе на ее вопрос прозвучит хотя бы малейший намек на интимную близость между Дилайлой и Дигом. Надин хватило того, что эти двое беседовали вчера вечером, что у них были какие-то общие интересы, в то время как она сама — его лучший друг! — разругалась с Дигом в дым. Сколько же странных перемен произошло за последние несколько дней!

По бегущей дорожке Дилайла припустила, словно по полю с васильками и маками, подгоняемая ветром; ноги беззвучно опускались на резиновое покрытие, конский хвост развевался, как от летнего бриза. Надин ступила на этот снаряд лишь однажды и довела себя до полного паранойи: ей мерещилось, что она вот-вот оступится и полетит пушечным ядром прямиком на колени приседающих физкультурников. Больше она к дорожке не подходила.

Они встали рядом на снаряды, название которых Надин так и не узнала и про себя обзывала «свистульками». Надин всегда чувствовала себя неуверенно на этом снаряде, цеплялась за поручни, как утопающий за соломинку, и со свистом размахивала ногами. Дилайла же бесстрашно опустила руки вдоль тела и чуть ли не вышагивала по снаряду. И делала она это на последней скорости.

Обернувшись к Надин, Дилайла одарила ее широкой, заряженной адреналином улыбкой — свидетельством отличнейшего самочувствия — и опять замахала ногами.

Надин потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть к спортивному залу. Впервые она пришла сюда, когда с невыразимой печалью осознала: всего несколько лет прошло, как растаял ее щенячий жирок, а она уже начинает ощущать последствия замедления обмена веществ. Беззаботно и безнаказанно уплетать батончики «Марса», гамбургеры и сливочные торты — такое счастье ей было заказано.

На первом занятии Надин прокляла все на свете. Мотаясь на «пешеходной дорожке» или сорок пять минут крутя педали тренажера, она чувствовала себя посмешищем и думала: «Неужто таков промысел Божий? Неужто двести миллионов лет эволюции закончились вот этим — мною, заплатившей стольник, чтобы бегать на месте в дурацком прикиде?»

Но в конце концов она приспособилась, спортзал стал частью распорядка дня и более на раздумья о вечном не наводил. Теперь она чувствовала себя почти как дома в этом, откровенно говоря, странном месте. Она знала, как положено себя вести, умела программировать тренажеры с помощью двух-трех кнопок и, делая наклоны, более не смущалась присутствием посторонних. А под контрастным душем она вообще выглядела очень спортивно. Словом, вошла в колею.

Но сейчас, в обществе Дилайлы, она опять казалась себе неуклюжим жирным новичком.

— Как хорошо! — поделилась радостью Дилайла, легко присев 150 раз, словно американский пехотинец, и припустив через ступеньку вниз, к раздевалкам.

Надин следовала за ней на трясущихся ногах — результат ее усилий упражняться вровень с Дилайлой.

— Точно, — свинцовая тяжесть в голосе Надин предполагала что угодно, но только не наслаждение.

В раздевалке Дилайла принялась стягивать слегка влажную форму с простодушностью человека, которому нечего скрывать: ни мешков, ни комков, ни складок, ни волос.

Вот это да, размышляла Надин, глядя на абсолютно голую Дилайлу, она вся целиком цвета густых сливок, и определенно натуральная блондинка, и тело у нее, как у выезженной скаковой лошади, а задница торчит сама по себе без подпорок и утягиваний.

Надин от души понадеялась, что Дилайла каждое утро падает на четвереньки и бьет поклоны, благодаря Всевышнего за то, чем Ему вздумалось одарить ее.

За чашкой кофе в буфете при спортзале Дилайла держалась не столь нервно, как в доме Надин, она уже не стремилась польстить каждым словом и каждым жестом, и Надин с удивлением отметила, насколько приятнее и легче в общении с ней стало. В школе Дилайла ходила всегда мрачная и угрюмая. Надин не помнила, чтобы она улыбалась в те годы. Но сейчас Дилайла с удовольствием и весело болтала. Беседовали они в основном о том, как похудеть и правильно питаться, как бросить курить (завязавшая с куревом Дилайла страшно мучилась, а Надин вот уже лет десять как собиралась расстаться с этой пагубной привычкой, но до сих пор не сделала ни одной попытки) и, на закуску обсудили тридцатый день рождения.

— Самое ужасное в тридцатилетии, — рассуждала Надин, — невозможность откладывать рождение ребенка, потому что дальше уже некуда. Знаешь ведь, как обычно бывает: многие годы твердишь себе, что заведешь детей до тридцати, и это решение кажется невероятно разумным, а потом тебе исполняется двадцать восемь, двадцать девять, и вдруг понимаешь, что ты пока не готова, и откладываешь это дело до тридцати двух. Потом тебе исполняется тридцать и ты осознаешь, что не более готова стать матерью, чем десять лет назад, и даже менее, и начинаешь сомневаться, а будешь ли ты вообще когда-нибудь готова. — Она размешала кусочек сахара в кофе и взглянула на Дилайлу. — Понимаешь, о чем я?

— Я не очень об этом задумывалась, — ответила Дилайла, словно извиняясь.

Надин не поверила. По ее мнению, тридцатилетней женщины, которая ни разу не задумывалась о ребенке, попросту не существует.

— Да ладно тебе, — фыркнула Надин, — ты замужем десять лет. Неужто вы хотя бы не обсуждали этот вопрос?

— Ну… — замялась Дилайла, — Алекс… его жизнь — это бизнес. Не думаю, что в ней есть место ребенку.

— Хорошо, а ты? Ты сама хочешь детей?

Дилайла вертела в руках зажигалку Надин, уставившись в стол.

— Не знаю. Наверное. Когда-нибудь. А сейчас я чувствую себя чересчур… эгоистичной. Ведь придется принести столько жертв.

Надин глубокомысленно кивнула:

— Иногда я думаю, что было бы лучше отделаться в ранней молодости. Покончить с этим, когда мне было восемнадцать. К моему двадцатичетырехлетию ребенок пошел бы в школу, а я бы наверстывала упущенное, и оглушающее тиканье биологических часов не доставало бы меня. — Она рассмеялась. — Ты никогда не жалела, что не родила в юности?

— Вроде нет, — засмеялась Дилайла в ответ и глянула на часы. — О черт, уже почти десять! Дин, прости, но мне надо бежать. — Она засуетилась, собирая пожитки: пуховик, сумку, шарф.

— Постой, — Надин поднялась, вынимая ключи от машины, — я тебя подвезу. До твоей кузины отсюда не ближний свет.

— Не надо. Правда, спасибо. Я отлично прогуляюсь. Люблю ходить пешком. — Дилайла натянуто улыбнулась и закинула сумку на плечо. — Честное слово.

— Ты уверена?

— Да. У меня есть дела по дороге домой. Но все равно спасибо. И за это тоже, — она указала на спортзал. — Может, повторим как-нибудь?

Надин ответила радушной улыбкой, но про себя подумала: «Это вряд ли».

— Знаешь, Надин, — Дилайла вдруг спустила сумку с плеча и положила руки на стол, — я была не совсем откровенна с тобой. Я пришла сюда… м-м… не только ради моей задницы. — Она явно нервничала.

— За чем же? — настороженно осведомилась Надин.

— Я… мне нужно тебе кое-что сказать. — Надин села и положила ключи на стол. — Знаю, я тебе не очень нравлюсь, и знаю также, что ты видишь во мне угрозу твоей дружбе с Дигом. Но, поверь, в Лондон я приехала не для этого. Между мной и Дигом ничего нет и никогда не будет. Ты всегда мне нравилась, Надин. В школе я смотрела на тебя снизу вверх и оттого бывала иногда грубой; наверное, я просто завидовала. Ты была такой умной, такой классной, все было при тебе. Я хотела стать похожей на тебя, и если порою вела себя мерзко, то только потому, что побаивалась тебя. Я и тогда не хотела рассорить вас с Дигом, а сейчас тем более не хочу. Честное слово. Мне больно, что вы не разговариваете друг с другом.

— Диг такой упрямый, — продолжала Дилайла, — он ни за что не позвонит тебе первым, хотя, поверь, отчаянно этого хочет. И я знаю, что ты тоже упрямая. Но, пожалуйста, позвони ему, — взмолилась она. — Не трать попусту времени, Надин. Жизнь коротка. Помиритесь. Будьте друзьями. Вы нужны друг другу, вы созданы друг для друга. Вы двое, — с нажимом произнесла она, — должны быть вместе.

И сделав столь чудовищно мелодраматическое и абсолютно смехотворное заявление, Дилайла исчезла, оставив по себе аромат утренней росы, уныние и растерянность.

Глава двадцать шестая

Наконец у этого урода, водителя «порше-911», кончилась вода. Дигу казалось, что он уже целую вечность стоит в очереди, наблюдая, как «порше»-владелец вылизывает каждый дюйм этого символа своей мужественности, бегает вокруг, картинно приседает на корточки, словно ему первому в истории человечества выпало счастье обладать такой машиной.

Поршеист, поморщившись, вытер руки о бумажное полотенце, висевшее на стене. Диг решил, что сейчас он сядет в машину и укатит, но тот опять принялся ходить кругами вокруг своего сокровища с тряпкой в руке, орлиным взором высматривая пятнышки на корпусе.

Он не торопился. Он видел, что Диг ждет, но это обстоятельство его нисколько не волновало. Ибо он сидел за рулем «порше», а значит, согласно эволюционной теории, был человеком, Диг же на серебристой «хонде» — мартышкой, низшей формой органической жизни.

В конце концов малый уселся в автомобиль, повозился немного со стереосистемой, выставил зеркала на крыльях и уехал, весьма довольный собой. Диг вздохнул и поставил машину под струю воды.

По дороге с работы в компании с Дигби, нервно вибрировавшим на сиденье рядом, Диг остановился заправиться и вдруг испытал абсолютно несвойственное ему желание помыть машину. Прежде с ним ничего подобного не случалось, по крайней мере, в ручную мойку, где нужно вылезать из автомобиля, он никогда не заезжал.

Несмотря на привередливую чистоплотность в быту, по отношению к машине Диг откровенно придерживался двойного стандарта. Внутренность его автомобиля напоминала Нотинг Хилл на утро после карнавала: рваные обертки и пустые жестяные банки. Снаружи корпус украшали крапинки птичьих какашек и застывшие капельки красной смолы.

Причина, по которой он держал в идеальной чистоте квартиру и в полном запустении машину, была проста. Диг любил квартиру и ненавидел машину. В понедельник ему в очередной раз пришлось выложить 150 фунтов за обслуживание — в пятый раз за шесть лет потребовался серьезный ремонт. Дешевле было бы купить новую. Впрочем, машина ему с самого начала не нравилась. Он никогда не мечтал о «хонде». Просто так получилось. Но сегодня, как ни странно, он проникся к своему автомобилю расположением. Сегодня Диг решил, что если он станет относиться к машине чуть лучше, то и она поведет себя чуть более благородно.

Диг направил струю на боковую панель, с удовлетворением наблюдая, как отваливаются слои грязи и жира, а из-под них проглядывает новенькая сверкающая серебристая поверхность. Это символизирует мои собственные переживания, подумал Диг, пребывавший в нехарактерном для него философском настроении.

Утром на работе Дига посетило откровение, а точнее, целая серия откровений. Помывка машины была лишь началом, нынче вечером Диг намеревался родиться заново.

После катастрофического старта незапланированного сожительства с Дилайлой, после ужасной сцены с Дигби позапрошлым утром, рвоты, грязи и порушенного полотенцоворота, Диг захотел придать своей жизни лоск и размах.

В своем честерском дворце Дилайла, вероятно, привыкла ужинать за обеденным столом. Там она пользовалась преимуществами больших комнат и открытых пространств, свежего воздуха и уединения. Возможно, у нее даже имелась личная ванная. Ведь экономка у нее была! И она не привыкла обитать в тесных жилищах, есть с колен и убирать за собой.

Несмотря на убожество родительского дома, Дилайла всегда отличалась звездной статью; Дигу было легче представить ее в шикарном георгианском особняке, нежели в трущобе Госпел Оук среди грязных пеленок, пустых пивных банок, орущей сопливой детворы и переполненных пепельниц. Дилайла принадлежала огромному дому с шестью спальнями, рюшами и воланчиками, оранжереей и водными каскадами в саду, и вся эта роскошь, разумеется была осенена мудростью фэн-шуй. Дилайла была рождена для того, чтобы ее нежили и баловали. А не для того, чтобы ютиться в гостиной на софе.

Потому сегодня вечером Диг намеревался сделать все, что в его силах, дабы его жизнь не казалась убожеством в сравнении с жизнью в Честере. Зачем? А затем, что несмотря на неудобство и неуют совместного существования, несмотря на бардачность Дилайлы и переменчивость ее настроения, несмотря на китайские шары и собаку, Диг желал, чтобы Дилайла осталась.

Необязательно в его квартире, но в Лондоне.

Он не хотел, чтобы она бросила ему в лицо:

— Лондон — дерьмо, твоя квартира — дерьмо, я еду домой.

Ибо Диг подозревал, что влюбляется в Дилайлу.

Да, он знал, он отлично знал, что скажет Надин; он понимал что, вероятно, совершает большую ошибку, но не мог ничего поделать. Дилайла была… слов нет, как хороша. Аромат свежей травы, исходивший от ее белья, ее кожа на ощупь — словно гладишь зефир или бархат, ее необыкновенные волосы, в которых отражаешься, как в зеркале, ее губы, ноги, синие глаза величиной с утиное яйцо…

Но умопомрачительная внешность была для Дига не главным. Уязвимость Дилайлы — вот что более всего подталкивало его к любви… или к желанию любить. Со своими тайнами и болью она была маленькой девочкой, одинокой и потеряной, заблудившейся в этом мире. Он рвался помочь ей, защитить ее, позаботиться о ней. Письмо психиатра настроило Дига на абсолютно новый эмоциональный лад. На работе он пошарил в Интернете, чтобы выяснить, чем же занимаются психологи-клиницисты, и оказалось, что это серьезные ребята. С ерундой, вроде «папы, который никогда меня не обнимал», к ним не ходят. Ибо психологи-клиницисты чинят сломанных людей.

Отмеренная Дигу вода закончилась, и он воткнул шланг в кольцо. Сел в машину, пощекотал Дигби под подбородком, чтобы успокоить перепуганного насмерть пса, и подъехал к пылесосу.

Чокнутость Дилайлы не оттолкнула Дига, напротив, лишь усилила его нежность. Письмо психиатра сделало Дилайлу более реальной, более доступной. Он вспомнил юные годы: тогда он по уши влюбился в Дилайлу потому, что эта самая крутая девочка в школе открыла ему свои уязвимые места. Со слабыми людьми Диг чувствовал себя сильным, как с маленькими женщинами — крупным мужчиной.

Письмо психиатра разбудило в Диге жажду глубокой и подлинной привязанности. Он скучал по юности, по тем временам, когда был беззаботен и безогляден в своих чувствах, когда умел влюбляться безумно и безнадежно. В юности он был нежным романтиком, доверчивым, как ребенок, и предельно искренним. И с той минуты, когда он в парке увидел Дилайлу, полузабытые ощущения нахлынули вновь. И открытие, что он не разучился чувствовать, невероятно радовало его.

Впервые с восемнадцати лет, впервые с тех жутких выходных в Манчестере Диг мечтал — без малейшего намека на панику или тошноту — о жизни вдвоем. Он представлял, как, просыпаясь каждое утро, видит на своей подушке одно и то же лицо, представлял, как произносит «мы» вместо «я». Воображал себя добытчиком и опекуном. Он уже внутренне не шарахался от прекрасного мира, обрисованного Надин, мира, заполненного детьми-подростками, шумом, гамом и счастливыми ритуалами взросления.

Диг был готов вновь открыться любви. Он был готов ко всему, включая боль и разочарование.

Он залез на заднее сиденье машины (просто поразительно, насколько неизведанной может быть территория заднего сиденья собственной машины!) и принялся сгребать мусор в пакет.

Он и Дилайла.

Дилайла и он.

А почему бы и нет?

Надо лишь уговорить ее остаться. Раскрыть ей глаза на отношения с Алексом: какими бы они ни были, это не то, что ей нужно. Разве Алекс может быть мечтой всей жизни, если он спит с ней не более двух раз в году? Не говоря уж о том, что Дилайла сбежала из Честера, не предупредив мужа, не посвятив его в свои планы. Вряд ли она любит его без памяти, если бросила в пустой постели, оставив вместо себя записку.

Правда, Алекс обладал кое-какими неоспоримыми преимуществами: особняком с шестью спальнями, гектарами земли, лошадьми, автомобилями и достаточным запасом наличных, чтобы отправлять Дилайлу за покупками в любую точку земного шара.

Но переживший откровение Диг и это обстоятельство истолковал в свою пользу, он воспринял его как знак свыше, как стимул энергично заняться своей карьерой. Когда-то в юности он был уверен, что к тридцати годам станет миллионером и владельцем собственной звукозаписывающей компании. Будет разъезжать на «мерседесе» и проводить полгода за границей, в налоговом раю Монако. А его имя войдет в список 1000 самых богатых людей Британии. Невзрачная квартирка на Кэмден-роуд и дребезжащая «хонда» в планы юного Дига не входили, а 27 000 фунтов в год показались бы издевательством.

Но где-то между окончанием школы и тридцатым днем рождения Диг потерял кураж. Стал равнодушным, безразличным, удовольствовался минимумом. Когда он только начинал работать в «Электрограмм Рекордс», музыка была для него всем. Ему приходилось щипать себя: неужто это не сон и ему платят за то, что он ходит на концерты. Крутясь в музыкальном бизнесе, он искренне полагал себя принадлежащим к элите. Куда же подевались его амбиции, жажда успеха, стремление оставить след? Удовлетворение — опасная вещь.

А сколько на свете парней, которым не исполнилось и тридцати, но которые зарабатывают вдвое, втрое и вдесятеро больше него. Эти парни добились своего, прорвались, преуспели — и все они моложе Дига.

Он вспомнил Ника Джеффриса — двадцати четырех лет от роду, гиперактивен, всегда в движении, всегда вынюхивает и прет напролом. Ник — законченный урод, но можно смело поставить последний доллар на то, что через год-полтора он покинет «Джонни-бой Рекордс»и взберется на следующую ступеньку лестницы успеха. К двадцати восьми Ник обзаведется собственной фирмой, а еще через два года будет купаться в деньгах.

В тридцать лет Ник Джеффрис в «хонду» ни за что не сядет.

Влюбленность разожгла в Диге пламя. Он чувствовал, как огонек потихоньку разгорается; ощущал, как кровь приливает к анемично-бледному лицу.

27 000 фунтов в год. Мало.

«Хонды» мало.

Семнадцатилетних школьниц мало.

Одного большого контракта за всю карьеру мало.

Дилайла рассчитывала на большее, и он тоже хочет большего.

Диг выдернул шланг пылесоса из держателя и принялся обрабатывать заросшие грязью углы и закоулки машины, высасывая многолетнюю пыль, сигаретный пепел и тонкие полоски целлофана, упавших с сигаретных пачек.

До чего фаллические места эти автозаправки, размышлял Диг. Шланги, форсунки, насосы, машины, указатели уровня и все те штуковины, которые вставляют в дырки, а потом из них бьет струей бензин, воздух, вода или масло. Даже невинный с виду пылесос вел себя, как похотливый старый развратник, жадно лапавший сиденья машины под чехлами.

Важнейшим орудием Дига в битве с Алексом была его богемная «отвязная» лондонская жизнь. Пусть у Алекса есть бабки, и недвижимость, и бизнес, но он не в силах порадовать Дилайлу клубами, где знаменитости трутся бок о бок с простыми смертными, премьерами модных групп и поездками на такси по славному городу Лондону, где воздух «пахнет жизнью» и заражает энергией.

Второе орудие — его либидо. У Дига оно есть. У Алекса нет. Точка.

Третье орудие — его кулинарное искусство. Диг очень гордился своим вниманием к деталям и эстетическим вкусом. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем простейшее блюдо из высококачественных продуктов, незатейливо приготовленное и красиво сервированное. Его всегда слегка огорчало, что ему не для кого устраивать роскошные трапезы. Абы для кого — приятелей, матери, случайной девушки, — стараться не станешь.

Дилайла предоставляла ему отличную возможность показать себя.

Итак, решено: сегодняшний вечер станет для Дилайлы и Дига незабываемым. Сначала они поклубятся в «Форуме», где выступает девичья группа «Дрянные девчонки». Диг их не выносил, но Дилайле понравится, потому что они свежие, модные и попсовые, а именно это привлекает Дилайлу.

После концерта обязательная вечеринка с кучей знаменитостей, чтобы у Дилайлы окончательно голова пошла кругом. Они выпьют по паре стаканчиков, пообщаются и рванут домой, где Диг поразит Дилайлу полуночным пиршеством.

В обеденный перерыв он заехал в рыбный магазин и купил фунт необыкновенно крупных креветок, настоящих монстров, увесистый кусок копченого лосося и баночку черной икры. В супермаркете на Парквэй он отоварился упаковкой блинов и большую банкой сметаны; кроме того, Диг собирался сварить крошечный молодой картофель и подать его размятым с растаявшим маслом и каменной солью. Просто и со вкусом. Эти продукты можно вытащить из холодильника в последнюю минуту и приготовить, не суетясь, с минимальными затратами времени. А эффект будет потрясающим.

За ужином при свечах он поговорит с ней по душам, участливо и нежно расспросит о планах, о письме психиатра и «разборках» с прошлым. Как же он ей поможет, если не выведает ее тайн.

Диг поморщился, отдирая половинку батончика «Харвест Кранч» от пола. Он в жизни не ел «Харвест Кранч» и, следовательно, в машине эту сладость мог оставить лишь тот, кого он по доброте душевной подвозил. Одно дело бросать мусор в собственном автомобиле, и совсем другое — в чужом. Что за нахальство!..

Диг в последний раз протер приборную панель и вылез из машины, чтобы полюбоваться проделанной работой. Не плохо, совсем не плохо.

— Ну, что скажешь, маленький гремлин? — спросил он у Дигби, сиротливо дрожавшего в сторонке. — Хорошо получилось? — Машина выглядела так, словно она и впрямь нравилась своему владельцу.