От британского издателя

Джулиан Ассанж подписал контракт с Canongate Books 20 декабря 2010 года. Предполагалось создать в какой-то степени мемуары, в какой-то – манифест. И уже в следующем, 2011 м, году издательство планировало выпустить автобиографию Ассанжа.

В то время Джулиан говорил: «Надеюсь, книга станет одним из документов, свидетельствующим о сплоченности нашего поколения. В этом, исключительно личном, сочинении я рассказываю о нашей глобальной борьбе за новый тип взаимодействия между народами и их правительствами».

В итоге произведение оказалось чересчур личным.

Джулиан тогда находился под домашним арестом в поместье Эллингем-холл (Норфолк); он потратил больше пятидесяти часов на интервью и провел множество бессонных ночей, обсуждая с писателем, нанятым для работы над текстом, свою жизнь и деятельность WikiLeaks. Но мысль о публикации автобиографии начинала все более его тревожить. Прочитав первый вариант, подготовленный к концу марта 2011 года, он заявил: «Любые мемуары – проституция».

Выпуск книги был уже запланирован издательствами тридцати восьми стран мира, и именно в этот момент, 7 июня 2011 года, Джулиан сообщил, что хочет расторгнуть контракт.

Мы не согласны с оценкой, которую он дал книге. В ней, по нашему мнению, Джулиан раскрывается как человек, абсолютно преданный правде, и это многое проясняет в его деятельности. Он не раз высказывал пожелание, чтобы книга была хорошо написана. Мы разделяем такое мнение и считаем книгу вполне достойной наших читателей.

Теперь о контракте. К тому времени, как Джулиан решил разорвать наше соглашение, он уже потратил весь аванс на оплату услуг своих адвокатов. Следовательно, договор остается в силе. Мы намерены соблюсти его, то есть издать автобиографию Ассанжа.

Таким образом, перед вами первый вариант книги – вариант, не согласованный с автором, но, подобно автору, такой же страстный, провокационный и категоричный. Этот текст соответствует первоначальной идее, и мы горды тем, что публикуем его.

1. Одиночное заключение

Мне повезло: я рос в атмосфере, перенасыщенной вопросами, поскольку родители мои были людьми весьма любопытными. Поэтому годы спустя мне выпало на долю нажить врагов, ненавидевших меня за это правдоискательство. Даже собственное имя можно было бы забыть под теми потоками брани, которые обрушивали на меня. Однако я отлично знаю, кто я есть, и надеюсь, смогу рассказать все сам. Меня зовут Джулиан Ассанж. Однажды в Лондоне я был объявлен в розыск. На этом история могла бы и закончиться, если бы не осложнения – осложнения, связанные как с обстоятельствами того времени, так и с моей личностью. Обычно про прошлое говорят, что оно похоже на чужую страну[2], но и будущее, если это допустить, может стать точно таким же: воистину открываются глаза на мир, когда тебя мчит куда-то полицейский фургон.

Все вокруг выкрикивали мое имя. Будто скандировали лозунги. Фоторепортеры облепили окна и скреблись в них, словно крабы в ведре. Я ощущал, как раскачивается фургон, казалось, он вот-вот перевернется; а ведь это были всего лишь журналисты, пытавшиеся меня сфотографировать. Я сполз вниз и уткнул голову в колени – совсем не хотелось, чтобы меня выставляли преступником. В какой-то момент я посмотрел вверх и увидел, как они, пытаясь поймать меня в кадр, со стуком упирают камеры в тонированные стекла. Я закрыл голову руками. Внезапно машина резко тронулась с места. Несомненно, остальные задержанные не подозревали, кто я. Некоторые из них, не ожидавшие такого рывка, попадали в своих отсеках, о чем можно было судить по их крику и грохоту. Других вся эта суета и тряска лишь рассмешила. Шоу закончилось. Через сорок минут мы достигли ворот Уандсвортской тюрьмы. Это случилось 7 декабря 2010 года.

У входа в тюрьму, как это ни странно, я почувствовал уверенность. Полагаю, в какой-то степени это было связано с пониманием, что мое ненормальное положение тщательно расследуется. Я знал: мир следит за мной. Поэтому мои беды чего-то стоили – они шли на пользу правильному делу, а я стал тем, кто открыто принимал огонь на себя. В глубине души меня, конечно, ужасала мысль, что из-за нашей работы на мне будет стоять клеймо преступника, но я полностью отдавал себе отчет: это только увеличит ценность наших дел и обострит дискуссию о справедливости и законности. То была не смелость, а всего лишь хитрая тактика. Меня попросили сдать личные вещи, которые в тот прекрасный день свелись к шариковой ручке и 250 фунтам наличности. Мне приказали раздеться, чему я подчинился, и мне немедленно выдали тюремную одежду – серый свитер и серые штаны. Когда в Уандсвортскую тюрьму в 1895 году перевели Оскара Уайльда, он пришел в благородное возмущение, обнаружив, что ему не выдали жилета. «Умоляю, простите мне мою вспышку», – сказал он стражнику. Я постараюсь не сравнивать себя с Уайльдом и умолчу о собственном скудном запасе жилеток, однако ирландец не мог не прийти на ум в этой омерзительной викторианской каталажке. Потом мой адвокат рассказал, что я сидел в той же камере, в которой томился Оскар. Не очень в этом уверен, но меня не покидали мысли о его мужестве в борьбе с предубеждениями; с ним обращались ужасно и содержали в нечеловеческих, просто душераздирающих условиях. Должен сказать, что в Уандсворте мне вспоминались многие узники прошлого и настоящего.

Я много думал о Брэдли, молодом американском солдате, который подвергался жестокому обращению в американской тюрьме[3], по моему мнению, он был бесцеремонно осужден лишь за то, что забил тревогу по поводу незаконных военных действий. В тюремной камере его история постоянно занимала мои мысли.

Попав в подобную ситуацию, человек непроизвольно начинает мерить камеру шагами. Подобно пантере в клетке, он мечется в поисках выхода. Расхаживая туда и обратно, пытаясь физиологически приспособиться к крохотному пространству, я планировал свои дальнейшие действия. Я понимал: все происходящее мерзко и уродливо, но оно ненадолго. Вы убеждаете себя в этом до бесконечности и пытаетесь сосредоточиться. А за стенами тюрьмы, стараясь вытащить меня, мои адвокаты работали до поздней ночи, но, казалось, их мир отстоит от моего на множество световых лет. Я кружил по камере и как никогда чувствовал смысл слова «одиночка».

Вентиляционное отверстие моей камеры оказалось закрытым обычным листом писчей бумаги, видимо, мой предшественник таким образом боролся с шумом и холодом. Позже, когда охранники выключили свет, я наконец понял, что такое самое худшее – полная изоляция. Я, живущий ради одной цели: устанавливать информационное взаимодействие, вдруг понял, насколько тяжко сидеть вот так, взаперти, и не иметь возможности слышать что-либо самому и быть услышанным кем-либо. А если учитывать специфику работы WikiLeaks, то мое положение становились особенно трудным. Ведь мы вели информационные войны с изрядным числом противников, и некоторые ситуации требовали моего непосредственного ежечасного вмешательства. Когда утром включили свет, я уже знал, что надо выяснить в первую очередь: как отсюда звонить. Могут тюремщики проявить снисхождение и разрешить парню доступ к Интернету? Маловероятно. Однако мой жизненный принцип – никогда не терять надежды, и тогда невозможное остается невозможным лишь до тех пор, пока ваше воображение не докажет обратного. Вот почему я непрерывно думал, продолжал надеяться и в конце концов нажал кнопку экстренного вызова.

Мне разрешили встречу с начальником тюрьмы. Именно по его распоряжению я находился в крыле «Онслоу», где содержались «особо опасные» заключенные. Эта часть Уандсворта, состоящая из нескольких ярусов и имеющая отдельные камеры, славилась своей особой культурой. Судя по всему, начальник решил отправить меня туда из-за риска, что на меня нападут другие заключенные. Странное предположение: все, с кем я там встречался, определенно стояли на моей стороне. Крыло «Онслоу» было заполнено насильниками, педофилами и мафиозными боссами, иногда там сидели знаменитости. Я находился один в камере, и по-прежнему мне не разрешали пользоваться телефоном. Ни позвонить, ни написать, ни поговорить с коллегами – ни одного шанса. В этой клетке я чувствовал себя вызывающе дерзким, но полностью безоружным.

Камера находилась в подвале размером примерно два на четыре метра, в моем распоряжении имелись кровать, раковина, унитаз, стол, шкаф и грязно-белые стены. Большую часть стены занимала серая пластиковая конструкция, обеспечивавшая воду и систему вентиляции для умывальника и туалета. При разработке системы пытались минимизировать вероятность, что узник покалечит себя, в результате все было унылым, сглаженным и скрытым от глаз. Умывальник – без крана, унитаз – без бачка и даже без рычага для слива воды. Все автоматизировано или управлялось прикосновением руки. На стене у кровати размещалась кнопка экстренного вызова врача; также висела занавеска, закрывающая унитаз. Наверху в стене было пробито маленькое зарешеченное окно с расстоянием между прутьями около четырех сантиметров. Окно выходило на тюремный двор – небольшую площадку, окруженную неприступным забором, покрытым несколькими слоями колючей проволоки. Иногда по утрам я видел ноги заключенных, проходящих мимо окна, слышал крики, обрывки шуток и разговоров. Установленная над дверью инфракрасная камера наблюдения непрерывно следила за мной. Ее глаз, уставившись на меня, всю ночь светился угрюмо-красным цветом. Сама дверь – абсолютно гладкая, без ничего – была снабжена глазком, прикрытым снаружи металлической пластинкой.

Поскольку заключенные проявляли ко мне повышенный интерес, то кто-нибудь обязательно заглядывал в глазок, любопытствуя, чем я занимаюсь, и пластинка, поднимаясь и опускаясь, беспрестанно пощелкивала. У Робера Брессона есть фильм «Приговоренный к смерти бежал»[4], там удар ложкой по кирпичной кладке может показаться звучанием оркестра, – прекрасное кино, но прежде всего блестящая работа звукооператора. В Уандсворте каждый звук был именно таким: наполненным пустым пространством и эхом. Когда пластинку глазка приподнимали, она скрипела, и я чувствовал на себе чей-то взгляд. Что и говорить. Они хотели знать, как я справляюсь со своим положением узника. Или как я выгляжу. Сегодня мы живем в такое время, когда ни одна знаменитость не может себя чувствовать защищенной от любопытства и подглядываний; вскоре сквозь дверь я начал слышать разное шептание. Причем шепот наполнял все пространство камеры: «Осторожнее, следи, с кем говоришь»; «У тебя все будет хорошо»; «Не доверяй никому»; «Ни о чем не волнуйся».

Казалось, я попал в какую-то дурную версию «Барбареллы»[5]. Мне хотелось быть свободным и заниматься журналистикой, а не торчать здесь, изображая мученика. И все, чему я научился в жизни, не только не помогало, а делало просто невозможным переварить бюрократический ад тюрьмы и преодолеть позорный ужас перед слепым давлением власти. Каждый час заключения – это партизанская война против посягательств на ваши права и против вторжения в вашу жизнь разной писанины и отупляющих правил. Вы хотите подать всего лишь заявку на приобретение почтовой марки, – но рискуете заработать переохлаждение уймой разных способов. Когда меня перевели в новое крыло, я продолжал добиваться своего права на звонки. И это напоминало настоящий сталинизм. Большую часть времени, проведенного там, я потратил на то, чтобы выбить звонок адвокату. Для звонка нужно было набирать заранее оговоренный номер из заранее представленного списка и иметь деньги на телефонном счету. Счет мог быть местный или международный, но для каждого требовалась своя форма заполнения. Причем и заполучить, и передать назад эти формы – суровое испытание. Я столько раз заполнял бумаги, что почувствовал себя диккенсовским персонажем из «Холодного дома», участником тяжбы «Джарндисы против Джарндисов». Нескончаемый процесс. Я должен был указать имя, телефонный номер, адрес и дату рождения человека, которому я собирался позвонить. После этого – заполнить форму, чтобы получить PIN-код для местных звонков и еще один – для международных. Все начиналось как фарс, затем превращалось в кошмар и изощренную пытку. Бланки форм ходили туда-сюда или просто терялись. И когда в итоге ты добирался до телефона, на разговор выделяли лишь десять минут. А потом не полагалось звонить в течение пяти минут. Звонки – кроме разговоров с адвокатами – записывались, однако требовалось предпринимать особые шаги, чтобы еще доказать, что ваш собеседник – адвокат. Именно по этой причине тюремное начальство принимало только офисные телефонные номера, а не мобильные, хотя юристов лишь по мобильному и достанешь. И всё в таком духе – кафкианские миазмы мелких гадостей и помех.

В конце концов мне удалось поговорить с матерью и адвокатом. Я также попытался дозвониться до Дэниела Эллсберга – человека, предъявившего миру «Документы Пентагона»[6]. Он не отвечал. Выяснилось, что Дэниел в то время как раз приковывал себя к воротам Белого дома. (Чтобы не допустить этого, у него забрали наручники.) «Добрый день, Дэн, – сказал я его автоответчику. – Привет тебе из подвалов викторианской каталажки. Послание всем остальным: „Вам бы здесь побывать“».

Шли дни, и мне стали подсовывать под дверь документы, некоторые – ночью, сопровождаемые шепотом. Среди них было много газетных вырезок и подборок, скачанных из Интернета, с пометами заключенных. Одна из статей называлась Is Rape Rampant in Gender-Equal Sweden? («В Швеции с ее равенством полов бесчинствуют насильники?»). В тюремном заточении обычно расцветают как всевозможные теории заговора, так и характерное для узников содействие в юридических делах. Заключенные, безусловно, обладают немалым опытом, и большинство из них строги и к себе, и к окружающему их порядку, принимая как должное, что тюремная система явно настроена на выжимание из них всех соков. Многие из тех, кто подбрасывал мне под дверь корреспонденцию, были подлинными экспертами по судебным ошибкам, и это служило утешением в ночные часы. Было бы глупостью с моей стороны думать, будто все заключенные невинны, но некоторые – определенно, и я чувствовал, что эти документы и письма – проявление солидарности. В тюрьме естественно испытывать сильный гнев, я и злился, выписывая восьмерки по своему загону, словно спятившая пчела, и пытаясь хоть чем-то себя занять.

Как-то утром я получил конверт, а внутри – ничего. Стоя под окном, я мог видеть падающий снег. Кажется, это происходило 10 декабря. Потом я выяснил, что в конверте должен был лежать журнал Time. Обложку украшало мое лицо, а рот мне закрывал американский флаг. В передовице меня назвали «исключительно талантливым шоуменом». Может быть, так оно и есть, но в тот момент я себя таковым не ощущал. Пока, вместо того чтобы почитывать Time, я мотал свой срок и ради нотки разнообразия все высматривал что-то новое в продуваемой щели под дверью – пусть даже какую-нибудь чепуху, но предназначенную для заключенного номер A9379AY. Вот так и бывает: тебе затыкают рот, тебя держат во тьме, твою личность сводят всего лишь к номеру, а ты высматриваешь свет, проникающий из окна или из-под двери.

Один из самых нужных документов подсунул мне заключенный по имени Шон Салливан. Это была копия договора «Об экстрадиции между Соединенным Королевством Великобритании и Северной Ирландии и правительством Соединенных Штатов Америки», подписанного Дэвидом Бланкеттом и Джоном Эшкрофтом[7] в марте 2003 года. Седьмая статья касалась смертной казни, и в ней говорилось, что государство, от которого требуют экстрадиции, вправе отказать в ней, если в стране, делающей запрос, рассматриваемое правонарушение может караться смертной казнью. Между тем американские политики уже призвали к моей экстрадиции, чтобы предъявить мне обвинение по закону «О борьбе со шпионской деятельностью». Конгрессмен Питер Кинг написал Хиллари Клинтон, что я возглавляю «террористическую организацию» и обращаться со мной следует соответственно. Тот самый Питер Кинг, который, погромыхивая жестяной банкой, шатался по улицам Нью-Йорка и собирал деньги для Ирландской республиканской армии. Сам он называл себя «Олли Нортом по ирландским вопросам»[8]. Меня изумляло, насколько эти официальные блюстители, преследующие нас за «правонарушения», сами агрессивны и преступны. Я прочитал документ и вновь осознал: независимо от того, что обо мне говорили или выдумывали, я был лишь пешкой в большой игре. Мне оставалось только сохранять ясность мысли, принимать на себя весь огонь, переносить насмешки, издевающиеся над моим характером и моими целями, – и продолжать работать.

Я получал письма и даже сумел отправить несколько, но, поскольку бюрократическая машина работала безотказно, это постоянно сопровождалось какими-то трудностями. Тюрьма подобна острову, и ее обитатели могут казаться людьми совершенно недоступными – конкретное и вполне жизненное воплощение продажной власти. Поэтому письма помогали мне ощущать хоть чью-то заботу и чувствовать себя человеком в бесконечной веренице дней, проведенных в Уандсворте. В письмах угадывалась совсем другая страна, а не та Англия, где только умели поливать помоями, – страна, где люди осознавали, что они сами должны стоять на страже своих свобод. Из Хэмпшира: «Дорогой Джулиан, вы меня не знаете. Я лишь один из миллионов граждан по всему миру, видящих, что происходит, и не ослепленных политическими играми, жертвой которых стали вы». Из Талс-Хилл: «Всегда помните, что достижения WikiLeaks жизненно важны для развития нашего мира. P.S. Посылаю вам книгу головоломок, чтобы было чем занять себя». Из Бейзингстока: «Я поддерживаю вашу позицию и думаю, вы стали жертвой, пострадали от влиятельных сил». Из Йоркшира: «Слышите, как рушится их каменная крепость? Продолжайте свое достойное дело. Вам всегда будут рады в Северном Йоркшире. Кроме того, в этой части света прекрасный Интернет». Из Эссекса: «Мне кажется, ваша история заставила многих людей сесть и по-настоящему задуматься о власти, политике и коррупции». Из Мерсисайда: «Мы думали о вас прошлым вечером и надеемся, что вы в целости и сохранности в этом неприятном месте. Когда вас выпустят, не могли бы вы приехать к нам на Северо-Запад и объяснить людям, как важна свобода мысли, слова и информации?»

Некоторые письма приходили на рождественских открытках, с подписями вроде «Пожилая дама» или «Друг». Менее дружелюбной оказалась вырезка, которую мне прислали примерно в то же время: статью «Assassinate Assange?» из Washington Times. Придумал этот чудный каламбур[9] некто Джеффри Кунер, который решил несколько остудить пыл восторженных чудаков: «Господин Ассанж – не журналист и не издатель. Скорее, он вражеский солдат, и относиться к нему следует соответственно». Если кто-то и не понял, что все-таки хотел сказать автор, то в последнем предложении Кунер сам развеял все сомнения: «Мы должны относиться к господину Ассанжу точно так же, как к другим опаснейшим террористам, то есть убить его».

Наверное, меня должны были бы возмутить и такой образ мысли, и подобные высказывания коллеги-журналиста в мой адрес, но я давно уже усвоил, что многие журналисты – не более чем стенографисты могущественных людей. Так чего же удивляться, что Джеффри Кунер хотел видеть меня мертвым, если телевизионная звезда и клоун-губернатор Сара Пэйлин уже назвала меня «антиамериканским агентом, чьи руки в крови»? И если меня счел «врагом США» сам генеральный прокурор Эрик Холдер, то надо ли изумляться словам неоконсерватора Чарльза Краутхаммера на канале Fox News, предупредившего, что мне придется оглядываться через плечо всякий раз, как я выйду на улицу. Бывший советник Буша Джек Голдсмит, возможно, думая расшаркаться перед американскими СМИ, заявил, что их «патриотизм» облегчил правительству работу со средствами информации. Если когда-нибудь мне пришлось бы получить такой «комплимент», думаю, я уволился бы сразу.

Когда я возвращался в камеру – из прогулочного дворика или библиотеки, – мои собратья-заключенные пялились на меня. Тюремная администрация параноидально боялась, что кто-нибудь из них сфотографирует меня мобильным телефоном. Телефоны в тюрьме под запретом, но у многих они были, и все шло к тому, что моя фотография появится в газете. Так что начальник тюрьмы назначил охранника, который сопровождал меня повсюду.

– Они думают, все хотят до меня добраться.

– Кто думает?

– Начальство.

– Ну, у каждого есть цена, а у них за душой ничего.

В комнате для посещений я познакомился с католическим священником. Мне не требовалось духовной поддержки, да я и не считал себя подходящим кандидатом на ее получение; но этот человек был из Уганды, и я почувствовал родство с ним, так что мы поговорили и посмеялись. Возвращаясь назад, я заметил на книжной полке в коридоре книгу Солженицына «Раковый корпус». Я взял ее в камеру и окунулся в нее с головой – вековая мудрость о бесчеловечном мире и утешение от милосердной книги. Там есть рассказ об одной образованной интеллигентной женщине, ее мужа забрали в исправительно-трудовой лагерь, и в разговоре с Костоглотовым, главным героем, она признается в своих сомнениях, что и как ей следует говорить сыну:

Во внешнем мире сотни газет писали обо мне. Я слышал об этом от своих сторонников, и это заставило меня многое переосмыслить. Самой масштабной операцией в истории публикаций секретных материалов стал «Кейблгейт»[11]. Дальше я задумался над моей шведской историей – причинами, ее вызвавшими, и ценой, которую приходится платить. Действительно ли я спровоцировал ненависть этих женщин, просто не позвонив им? События во времени разворачиваются последовательно, но в наших воспоминаниях – вовсе не обязательно. В тюрьме я думал о своем жизненном пути, о возможностях, кризисах и в конце концов погрузился в раздумья о мире, стоящем за всем этим. Судил ли я об этом мире неверно или мои действия вполне соответствовали тому, чего я пытался добиться? Не слишком ли сильно я пнул янки под дых? Я полагал, что после бесчисленных злоключений всех людей, вовлеченных в мои проблемы, дело все-таки разрешится, а я вынесу урок из этого полного потрясений года. Что и говорить, в одиночном заключении я осознал силу моего гнева – у меня его хватит еще на сотню лет, но моей задачей было продолжать публиковать материалы дальше и наблюдать, как на них реагирует мир.

Слушания о моем освобождении под залог проходили 14 декабря в Вестминстерском магистратском суде на Хорсферри-роуд. Зал суда был переполнен, как, собственно, и улица, по которой меня везли в полицейском фургоне. Кто-то сказал, что в районе вокзала Виктория дороги слишком коварны, и я улыбнулся, подумав: «С вероломством я уже успел познакомиться, так что мир дорогам». Обвинители были намерены противодействовать залогу ценой любых обстоятельств: изображать меня злодеем из фильмов о Джеймсе Бонде; человеком, обладающим широкими связями; настоящим компьютерным магом, способным увильнуть от любых средств надзора. Они предполагали, что я могу взломать электронные браслеты, какие надевают при домашнем аресте. Безусловно, мы могли бы такое сделать; однако обвинители были падки на самые низкие слухи, в большом количестве поставляемые журналистами. Им требовался злодей с серебристыми волосами; псих, вечно поглаживающий своего кота; маньяк, помешанный на массовом соблазнении женщин и захвате мировой власти. Было и интересно, и одновременно тревожно наблюдать, как люди, сбитые с толку тянувшимися за мной грязными заявлениями и публикациями, утрачивали чувство справедливости. Противостоять им не было никакого смысла. Обо мне уже успели составить нужное представление, а я не находил в себе ни соответствующего опыта, ни желания бороться с этим. Но вот моим юристам, насколько я понимал, придется сражаться и с обвинением, и с журналистами, предполагавшими, что они смотрят фильм, а не участвуют в торговле человеческими жизнями.

Судья на моем процессе вынес порицание тем присутствующим, которые пользовались Twitter. Этот жест выглядел довольно символичным. В британских судах неуважение к судье зачастую влечет санкции, а в центре моего дела всегда было, можно сказать, поколенческое бунтарство. (Позже совет Высокого суда постановил, что использование Twitter в суде допустимо.) Сумма залога тоже вызвала немало шума. Я был только правозащитником и главой некоммерческой организации, но газетные публикации, написанные в бойком голливудском стиле, побудили суд установить невероятную сумму залога – 240 тысяч фунтов. А меня продолжали посещать мысли вроде: «Нет, я не стану жертвой этой ситуации. Я не преступник». Такие чувства бурлили во мне весь день, с того момента, как меня привезли в суд в фургоне. Камеры опять стучали в окно, и я смотрел вверх, складывая пальцы в «знак мира». Фотография попала во все газеты, хотя с моей стороны этот жест был импульсивным, всего лишь попыткой сказать: «Вы не превратите меня в скукожившегося от страха преступника». Меня пытались раздавить в крохотной камере, но в тот день я прибыл в суд, будучи уверенным, что все складывается – и не на их, а на наших условиях.

Однако надо мной все еще висела угроза. Я начинал осознавать, что, вероятно, теперь вся моя жизнь – сплошная опасность. Сидя на скамье подсудимых, я противопоставлял их обвинениям свое чувство достоинства и истины. В моем понимании это был показательный процесс, и когда им не удавалось найти брешь в нашей аргументации, они выпускали свою конницу и давили меня тяжелыми колесницами. И я учился этой игре. Там, на скамье подсудимых, я вдруг понял, что они не знают меня. Возможно, я был лишь порождением их собственного напуганного воображения; обвинители, как многие политики во многих странах, представляли меня воплощением угрозы, тогда как в огромное число обычных людей наша организация вселяла надежду. Я посмотрел на своих сторонников в задних рядах и помахал им.

В тот день, 14 декабря, меня выпустили под залог, но тут же сообщили, что шведские власти оспорили решение суда, а значит, я отправляюсь в Уандсворт. Тяжкий удар: мне опять придется расстаться с друзьями и единомышленниками и прервать консультации с адвокатами. И вот снова я в тюремном фургоне, ползущем сквозь толпу журналистов; снова я вхожу в камеру и слышу, как за мной захлопывается дверь. Однако, как я уже сказал моей матери до суда, мои убеждения остались твердыми, и никакие обстоятельства не поколеблют мои идеалы.

Проведя еще две ночи в тюрьме, я вернулся в суд 16 декабря и на этот раз предстал перед Высоким судом. Следующие два дня были посвящены формальным вопросам. Мне нечего сказать о судье, за исключением того, что он вел себя так, будто ему через плечо заглядывал корреспондент Times. Иначе трудно понять, почему он счел нужным установить столь высокий залог и столь строгий домашний арест. По мнению судьи, в зале стоял некий теневой лидер, киношный мафиозный заправила, который может испариться в любую минуту в клубах дыма, умчаться на мощном вертолете или исчезнуть в лучах лазеров. На деле моя ситуация выглядела куда более обыденной, чем ему представлялось. Я ничего не имел: ни дома, ни машины – вообще почти ничего, лишь сумку с телефонами. Судья так и не понял этого и, по сути, определил мне наказание лишь в качестве меры предупреждения. Против меня не было выдвинуто обвинений, меня только хотели допросить в стране, чьим мотивам я в то время не имел никаких оснований доверять. Вот и все.

В результате деньги, собранные моими сторонниками в качестве залога, были переведены, а кассация шведской стороны отвергнута. Я вот-вот должен был очутиться на свободе. Сколько она продлится, я не знал. Мне предписали находиться под домашним арестом в доме моего единомышленника в Норфолке и ждать до февраля слушаний об экстрадиции. Но в тот момент в суде я ликовал. Лично я рассматриваю свое пребывание в тюрьме как травматический опыт, но эти испытания только придали мне смелости и оказались весьма поучительными; я наконец увидел масштабы того, чего добился WikiLeaks. Этот опыт заставил меня углубиться в собственное прошлое и давал надежду на будущее. Теперь мы официально выступали против власти старого порядка; против его фундаментальных основ; его мощи, позволяющей затыкать людям рты; против его устрашений.

Я вышел из дверей суда чуть раньше шести вечера. Удачный момент, чтобы попасть в прямой эфир вечерних новостей. Адвокаты стояли у меня за спиной, и я сразу услышал приветственные выкрики и увидел толпу фотографов и журналистов. Уже стемнело, но там, где я находился, было светло от вспышек фотокамер. Собралось множество людей, хотя уже за три метра невозможно было что-то разглядеть из-за темноты и сильного снегопада. Я молча стоял, шум постепенно утихал, а я все думал, что же сказать. Мне следовало поблагодарить многих людей, но, хотя пришло время праздновать, я мысленно был с теми, кто все еще сидел по тюрьмам всего мира, кого заточили в одиночные камеры и о ком молчала пресса. За них никто не внесет залога, и у них нет шанса выйти на свободу.

Не правда ли, снег смягчает картину, останавливает бешеную гонку жизни, приглушает звуки? Когда я стоял около суда, именно так все казалось, и тогда ко мне пришла ясность. От вспышек сотен фотоаппаратов светились снежинки. Несколько мгновение я вглядывался в их кружение, и там, на ступенях лестницы, мне стало очевидно: чтобы увидеть этот снег, я прошел очень долгий путь.

2. Магнитный остров

Для большинства людей детство – прежде всего климат. Мое детство – это абсолютная жара, влажность и голубое небо над головой. В памяти осталось лишь то, что чувствовалось кожей, и еще прохладные ночи в тропической саванне. Я родился в Австралии, Северном Квинсленде, Таунсвилле – там, где деревья и кустарники спускаются к морю и открывается вид на Магнитный остров. Летом начинался сезон дождей, и мы всегда были готовы к наводнениям. Вообще говоря, там замечательно. Подобная жара пропитывает тебя до костей и уже навсегда остается с тобою.

Обитатели Таунсвилла жили в пригородных домиках, и для многих уже сбылась их «австралийская мечта» – они обзавелись домиком и машиной. В конце 1960х годов неподалеку от города располагалась военная база. Население Таунсвилла составляло около 80 тысяч человек, а местную экономику представляли производство шерсти и сахара, добыча ископаемых и рубка древесины. По какой-то не очень понятной мне причине в городе проживало довольно много итальянцев, в основном работавших на фермах сахарного тростника. Я хорошо помню то состояние общности и тесной сплоченности, отличавшее их среду. Итальянский язык стал у нас вторым по распространенности. Догадываюсь, что во многих отношениях наш город сохранял полную приверженность традициям – под нескончаемым потоком солнечного света в нем жили и скучали тихие, трудолюбивые люди. Таунсвилл можно назвать отдаленной провинцией в стране, которая сама по себе считалась отдаленной провинцией мира. Примерно так казалось поколению моей матери, которая уже в 1970 году мечтала повидать мир или хотя бы увидеть, как он меняется.

В тот год Кристина – живая, яркая и творческая девушка, любившая рисовать, – купила мотоцикл. Матери так надоели серые школьные будни, что, как только ей исполнилось восемнадцать, она оседлала свой байк и умчалась в Сидней, за три с лишним тысячи километров от дома. И все-таки Кристина была деревенской девушкой; потом она рассказывала мне, насколько сильно большой город давил на нее. Однако ее ожидала новая жизнь, полная неожиданностей. Однажды на углу Оксфорд-стрит и Гленмор-роуд в районе Паддингтона, рядом с армейскими казармами, она встретила массовую демонстрацию против войны во Вьетнаме; и неожиданно возникшая живая картинка современной истории не прошла мимо ее сознания. Мать не особенно поняла, о чем идет речь, но мощный эмоциональный поток воодушевленных людей ее захватил и увлек. Она навсегда запомнила, как у самого ее уха прозвучал мягкий голос. Его обладателем оказался двадцатисемилетний интеллигентный парень, носивший усы. Он спросил, пришел ли с ней кто-то еще, и, когда она ответила «нет», он взял ее за руку.

Около шестидесяти тысяч австралийцев ушло на вьетнамскую войну, которая стала в истории Австралии самым долгим вооруженным конфликтом. Было убито пятьсот человек и ранено три тысячи. Высший подъем антивоенного движения отмечался в Австралии как раз в мае 1970 года, когда познакомились мои родители. На митинги в крупных городах вышло около двухсот тысяч человек. Некоторых даже арестовывали за раздачу листовок – по тогдашним законам это запрещалось. В Австралии за семидесятыми закрепилось название «протестное десятилетие» (в 1973 году в Сиднее прошел гей-парад), и мои родители – юная творческая девушка и вошедший в ее жизнь интеллигентный парень с митинга – превратились в закаленных демонстрантов. В таком развитии событий есть даже нечто театральное: в консервативном обществе зазвучали новые голоса. Полагаю, нонконформизм я впитал с молоком матери, так как довольно рано понял: единственная настоящая страсть, придающая смысл твоей жизни, – чувство протеста. Уверен, что в такой атмосфере я и был зачат.

Вернувшись в Таунсвилл, 3 июля 1971 года мать поехала в больницу «Базель», где примерно в три часа дня я и родился. Мать говорит, что был я кругленьким, шумным, темноволосым и похожим на эскимоса.

Не побоюсь признаться, что у моей матери Кристины есть и всегда была естественная склонность: выслушивать других и тут же поступать иначе – вскоре и я подхватил эту привычку. Моя бабушка вспоминает, каким мечтательным и всему удивляющимся ребенком я рос; не мне с ней спорить, хотя, скорее всего, уже в раннем возрасте я мечтательно изумлялся происходящему на военной базе Таунсвилла. Так или иначе, моя бабушка укачивала меня под навязчивые мелодии греческих песен Марии Фарандури, и я успокаивался. Когда мне было всего несколько месяцев, мы с матерью переехали в коттедж на Магнитном острове, в дом, окруженный эвкалиптовыми и манговыми деревьями.

Простите мне эти прустовские отступления, но, думаю, благодаря материнскому влиянию я вырос законченным сенсуалистом, перед моим мысленным взором до сих пор всплывают многочисленные пестрые шарфы, которыми мать занавешивала плетеную колыбель. Через них проникал свет, рисовавший узоры на моих руках и ногах. Когда я немного подрос, она стала брать меня с собой в слинге, а позже – в рюкзаке, я нежно любил его и называл «юксак». Раннее детство, думаю, очень важно. Именно тогда зарождается на всю жизнь наша способность удивляться. Моя мать, наделенная особым даром любви, обладала талантом делать жизнь гораздо интереснее, чем та была на самом деле. И не стоит этого недооценивать, ведь некоторые родители умудряются внушать своим детям скуку еще до того, как открывают рот. Вероятно, свое воздействие на детскую душу оказывал и сам Магнитный остров – пропитанный свободой, прекрасный райский уголок, населенный людьми, которые больше нигде на земле не нашли подобного места. В те времена там обосновалось около тысячи человек; скорее всего, это была ныне забытая коммуна хиппи. И я не могу списать со счета влияние ее атмосферы, расслабленной от наркотиков и от буйной природы. Представьте себе ребенка, растущего исключительно среди араукарий и капустных пальм, конечно, он будет висеть и раскачиваться на них, подражая зверушкам. Какая-то частица Магнитного острова навсегда осталась со мной.

Моим первым словом было «почему». Оно же стало и любимым. Мне совсем не нравилось сидеть в манеже, но я полюбил книги, хранимые в нем матерью. Так я научился читать: сначала освоил книжки Ladybird, затем пошли рассказы про Тарзана, сказки Доктора Сьюза и «Скотный двор»[12]. С самого начала моей жизни меня постоянно перевозили, но Магнитный остров – так его назвал Джеймс Кук, которому показалось, что остров мешает работе компасов, – оставался местом, куда мы всегда возвращались. Мне исполнилось два года, когда мама встретила парня из бродячей труппы, музыканта по имени Бретт Ассанж, и он стал мне хорошим отчимом. Довольно много времени наша семья проводила на свежем воздухе. Каждый день мы купались, а потом я рыбачил с дедушкой на реке Сэндон и Акульем пляже. Помню, как мы с матерью мчались по холмам на мотоцикле и я протягивал руки к деревьям, пытаясь сорвать свисавшие над головой фрукты. Мы селились то в одном, то в другом месте, что всегда возбуждало во мне ощущение новых открытий, и без устали, не закрывая рта я забрасывал взрослых вопросами. А родители никогда не увиливали от моих «почему, зачем и откуда». Они выкладывали мне все версии и предоставляли всё решать самому.

К пяти годам я уже успел пожить во множестве домов. Жизнь в Северном Квинсленде казалась мне непрестанным пиршеством передвижения, и вне этого воздуха странствий и любознательности я уже не мог ни жить, ни дышать. Моя мать не была профессиональной активисткой, но осознавала необходимость перемен. На какое-то время мы поселились в Аделаиде и обходили дома, собирая подписи за прекращение добычи урана. Как правило, рыбацкие сети становились смертельной ловушкой для дельфинов, и мы в знак протеста отказались питаться тунцом; а затем, когда все-таки удалось изменить практику рыбной ловли, мы гордились, что внесли свой вклад в это дело. Когда мы жили в Лисморе, мать на четыре дня попала в тюрьму за протесты против вырубки тропических лесов. Все это довольно ненавязчиво обеспечивало мне прочное образование в искусстве политического убеждения. Наша семья всегда остро понимала, что перемены возможны.

Иногда я проявлял жестокость. Дни моего детства в чем-то напоминали эпизоды из «Тома Сойера». С утра до вечера находясь на открытом воздухе, я учился справляться с окружавшей меня природой и преодолевать разные препятствия. Часто, вооружившись нежно любимой лупой, я бродил в зарослях кустарника. Непримиримая вражда царила между мной и сахарными муравьями: они строем пересекали тропинку, а я их безжалостно сжигал своей линзой, тогда оставшиеся в живых забирались в штаны и кусали мне ноги. Еще хуже были муравьи-портные, распространенные в лесах и низинах Австралии. Они не только кусались, но и впрыскивали в рану едкую жидкость из своего брюшка. Муравьи водились самых разных видов, и ни один из них, на мой детский взгляд, не мог спастись от моего увеличительного стекла. Мне казалось естественным наказывать их за враждебные действия, прибегая к самой солнечной силе. О войне между пятилетними мальчиками и муравьями складывают легенды.

Нашей семье приходилось сталкиваться с настоящей жестокостью. Родители путешествовали с небольшой бродячей труппой, устраивали кукольные представления, разыгрывали разные сценки. Наверное, кому-то такая жизнь могла бы показаться богемной. Мать с отчимом протестовали против войны и участвовали в демонстрациях. Они приезжали в разные города и покидали их. В глазах жителей Квинсленда, никак не принадлежавших к среде хиппи, мои родители выглядели людьми искушенными. Мать сама оформляла сцену, выходила играть, вместе с мужем делала декорации и читала книги. Кое-кто считал, что подобным образом жить не положено, – так я впервые столкнулся с человеческими предрассудками. Однажды мы вернулись на Магнитный остров и сняли дом среди холмов. От жары воздух был вязкий, а люди все – сонные. В Австралии, да и в других странах, атмосферный воздух – очень важный фактор, влияющий не только на физическое, но и на умственное состояние населения. И когда я вспоминаю нашу жизнь в том доме на острове, я думаю, что человеческая ограниченность во многом обусловлена климатическими условиями. Некоторые наши соседи были именно такими ограниченными людьми, и особенно их задевали взгляды моих родителей на свободу.

В ванную комнату повадились заползать змеи, и на этот случай мы держали наготове ружье. Однажды, поднимаясь на холм, мы увидели, что наш дом горит. Около двадцати местных жителей стояли вокруг и наблюдали, как пламя лижет веранду. Никто не пытался затушить огонь. И вдруг патроны, хранившиеся в доме, начали взрываться. Один из соседей засмеялся и сказал в наш адрес, что мы не выдержали жары. Это было ужасно подло. Пожарная бригада приехала только через сорок минут. Во многих смыслах именно тот пожар стал моим первым, очень важным и сложным детским воспоминанием. Из раннего детства я помню огни, краски и разные происшествия, но здесь было нечто иное: речь шла о таких темных сторонах человеческой природы, которые еще долго будут поражать меня. Местные жители, казалось, даже испытывали некоторое удовлетворение от пожара, находя в нем заслуженную кару за наши претензии. Я увидел – возможно, впервые в жизни, – как люди, обладающие даже небольшой властью, могут тянуть время ради самоутверждения и как бюрократия превращает человеческое сердце в камень. Они как будто сознательно позволили природной стихии действовать своим чередом, но в этом было что-то дьявольское.

Такова была муниципальная власть. И осознание принципов ее устройства запустило во мне какие-то процессы. Наверное, легкомысленно искать источники своего характера в событиях прошлого, правда, это может быть простительно журналисту и совершенно необходимо тому, кто пишет автобиографию. С раннего возраста я интересовался, как все работает. Лишь только мне позволили взять в руки инструмент, я начал разбирать двигатели. Строить плоты. Обожал конструктор Lego. В шесть лет я попытался собрать примитивный металлоискатель. Вот мои самые первые впечатления от мира: он казался местом, где можно добиваться результата; проявлять пытливость ума; создавать что-то новое.

Еще в раннем возрасте я понял, что у всех этих дел есть и социальный аспект. Я сколотил свою шайку ребят – вместе проще добиваться задуманного и при этом весело проводить время. Мы собирались в крупном, выведенном из эксплуатации сланцевом карьере. В его заброшенной шахте остались крытые навесы для хранения оборудования, транспортные средства, техпаспорта, журналы регистраций и даже детали взрывных устройств. Мы часто наведывались туда, поскольку считали шахту своей территорией – местом, где мы могли существовать автономно от любой власти. Скалы и заброшенные постройки кишели юркими исполинскими ящерицами – их еще называют синеязыкими сцинками, – иногда нам попадались кенгуру-валлаби. Карьер был окружен бамбуковыми зарослями, и иногда я самостоятельно отправлялся побродить между толстыми полыми стволами. Помню, как в один очень жаркий день я пробирался к самому центру леса. Я чувствовал себя одиноким, но полным сил и, когда все-таки добрался до цели, достал нож и вырезал свое имя на толстом обрубке ствола. Около восьми лет назад я вернулся туда и был удивлен, насколько легко, оказывается, передвигаться через бамбуковый лес, но от этого мои воспоминания отнюдь не потускнели. В моей памяти детство осталось как что-то весьма значительное, полное ярких впечатлений, и, думаю, мое стремление срывать покровы с глубоко спрятанных тайн нашего мира отчасти проистекает из тех первых путешествий и поисков.

В общей сложности я посещал более тридцати школ. Такова была наша жизнь, в которой постоянство выражалось в стиле и ценностях, а не в том, чтобы парковать машину в одном и том же месте или вовремя возвращать долги. Позже такое бродячее существование приобрело более истеричный характер, и мы с матерью стали похожи на беглецов. Но вначале все казалось восхитительным, а главное – давало мне ощущение, что я в состоянии справиться с любыми проблемами. Насколько я помню, мы с мамой и Бреттом без страха шли навстречу новым приключениям. У меня было счастливое детство, и огромную роль в этом сыграли радость открытий и уверенность, что правила нужны ради того, чтобы их нарушать.

Мне и моим друзьям, из которых я собирал ватаги, не была чужда некоторая детская мудрость, но и предрассудков нам тоже хватало. В какой-то момент мы вдруг решили, что итальянцы – наши враги. Многие из них непременно асфальтировали пространство вокруг своих домов. Они покупали дом с цветущими яркими бугенвиллеями, тут же выкапывали их, вычищая все, асфальтировали сад и устанавливали там дорические колонны. Сегодня мне стыдно за себя, но тогда я выступал против этой привычки, и моя борьба казалась мне важным делом. Наверное, я был из тех детей, которые вечно ищут, против чего бы им выступить. Однажды у нас дома готовили обед, и оказалось, что нет помидоров. А у наших соседей-итальянцев помидоров была куча. Мама попросила у них немного, но ей отказали, и это меня доконало. На следующий день я принялся копать туннель из нашего сада в их сад. Чтобы быстрее закончить дело, я позвал ребят из нашей компании с лопатами и фонарями. Работа была тяжелой, но мы в полной секретности прокопали ход под забором и совершили набег на их сад, скрывшись с двумя корзинами помидоров. Одну из них я вручил матери, и она ухмыльнулась. Мы решили подождать, что же будет дальше. А дальше было вот что. Вскоре у нашей двери возникли двое полицейских, и они тоже ухмылялись. Один из них просто стоял, покачиваясь на пятках. Таким оказалось мое первое столкновение с законом. Скандал запомнился надолго, хотя одну корзину мы вернули. Но я был счастлив, ведь вторая корзина осталась у меня и была надежно спрятана.

Не знаю, был ли я эксцентричным или еще каким, но точно – упертым. Меня отправили в одну из тех штайнеровских школ[13], где все подчинялось идее самовыражения. Помню, там была противная маленькая девочка, которая не хотела делиться самокатом. В соответствии с философией школы я решил выразить себя без всякого стеснения и стукнул ее молотком по голове. Конечно, начался ужасный шум, и меня выгнали из школы, хотя с девочкой все было в порядке.

Мы продолжали постоянно переезжать с места на место. В двух сотнях километров от Брисбена находится город Лисмор, оставшийся в моей памяти благодаря школьным годам. Лисмор был, можно сказать, центром австралийской контркультуры, и позднее он стал настоящей Меккой для пеших туристов: туда могли приехать и устроиться на ночлег люди, ведущие альтернативный образ жизни. В окрестностях Нимбина в 1973 году состоялся второй фестиваль «Аквариус» – австралийский Вудсток, и после него многие остались в тех местах и организовали разные кооперативы. Родители, например, держали кукольный театр. Однако со временем началось яростное сопротивление корпоративному движению, складывалось впечатление, что кооператоры не успевают отражать удары. Крупная компания Norco угрожала самому существованию молочного животноводства, полностью находившегося в руках фермеров. Австралийский тропический лес, когда-то известный как «Большой скрэб», был полностью зачищен, остался лишь огромный шрам на земле. Все эти события волновали моих близких, а вслед за ними и меня. Я учился в школе местной деревни Гулмангар. Мне нравились ее жители, особенно мужчины, способные постоять за себя, – именно в таком духе меня воспитывал замечательный учитель мистер Кинг. По моему мнению, даже в те далекие годы многие учителя выглядели какими-то чопорными, а учителя-мужчины – женоподобными. Кинг был сильным парнем в полном смысле этого слова; он пользовался большим авторитетом, поэтому с ним я чувствовал себя в безопасности. Думаю, мой характер во многом определяется тем, что можно назвать врожденным темпераментом, но жизненный опыт тоже играет свою роль, и я продолжаю цепляться за мысль о мужской компетентности, которую воплощал для меня этот прекрасный учитель. Хотя в целом я воспринимал школу как царство скуки и серости. Я никогда не считался блестящим учеником, но всегда жаждал знаний и нуждался в аргументации, а образовательная система ворочалась слишком неповоротливо. Помню, как молил Бога, чтобы все делалось быстрее: «Не очень верю, что Ты есть, но, если это так, я отдам Тебе два мизинца, лишь бы уроки проходили поскорее».

Еще я увлекался выдумыванием всяких баек – той формой детского фольклора, которая для маленьких одновременно служит и источником информации, и средством выражения их взглядов на окружающий мир, и носителем жизненной мудрости. Наверное, мифотворчество мне неплохо удавалось, потому что мои сомнительные, хоть и правдоподобные, басни волшебным образом влияли на сверстников. Мне нравилось рассказывать им истории о собственных открытиях; например, одно время я довольно убедительно поддерживал миф, что грязь – лучшее средство от кровотечения. Прежде взрослые представлялись мне богами, спустившимися на землю, а моя мать – высшим божеством, но постепенно открывалось, что и им свойственно ошибаться. Именно с такого и начинается осознание реальной жизни: когда ты видишь, как серьезные люди, занимающие ответственные посты и обладающие влиянием, вовсе не обязательно всегда совершают правильные поступки. Это важный урок. Я отмечал у них неспособность к состраданию, а иногда и проявления жестокости. В те годы Австралия – еще до Интернета и дешевых авиабилетов – оставалась довольно провинциальной страной, сказать хотя бы, что тогда в наших школах за проступки наказывали тростью. Я учился во множестве школ и в каждой старался завоевать нужное место в сложившемся порядке подчинения. Вместе с тем я всегда пытался искоренять иерархические проявления: жестокость, несправедливость, предрассудки – все они вылезали наружу. Из-за этого я иногда выглядел закоренелым нарушителем, а таким ребятам было трудно в тогдашней сельской Австралии. В одной из школ меня притащили в директорский кабинет и отлупили тростью за какой-то таинственный «проступок». Потом оказалось, что в школе произошла кража и мои одноклассники повесили ее на меня.

Меня все время тянуло к книгам. Книгам и магнитам. Мой дед помнит, как я приходил в летнюю школу с сумкой, набитой книгами, среди которых лежала толстенная биография Альберта Эйнштейна. Из-за подобной склонности меня вполне можно было бы возненавидеть, но что делать с привычкой размышлять? Она или есть, или ее нет. Для меня с детства два мира: внешний материальный и внутренний умственный – сливались в одно волшебное целое, и я погружался то в один, то другой. Могу сказать, это придавало определенную окраску всему, что я с тех пор делал. Всему. Тяге к компьютерам, стремлению к справедливости, представлениям о природе власти. Именно тогда, в Гулмангаре, я почувствовал, как моя индивидуальность рвется наружу.

В моем детстве происходило немало событий, чья нравственная составляющая влияла на мой личностный рост. Однажды мои родители взялись разыграть уличное действо специально для антивоенного марша. Мама сделала из пенопласта автоматическую винтовку M16, выкрасила ее в черный цвет и приделала плечевой ремень. Отчим достал на распродаже солдатскую форму и надел ее. Мы отправились в лавку мясника, где купили литр крови. Хорошо помню, как странно на нас там смотрели. Мы вылили кровь на отчима, а позже, в тот же день, его арестовали – за фальшивый автомат. Еще один случай: мать помогала парню, участвовавшему в несанкционированных исследованиях на месте ядерных испытаний. На полигоне в пустыне Маралинга с 1952 по 1963 год с согласия правительства Австралии британцы проводили «крупные» и «мелкие» испытания ядерного оружия. «Мелкие» испытания – в ходе которых ядерные бомбы поджигали или взрывали вместе с обычной взрывчаткой либо помещали на самолеты, которые затем обрушивали на землю, – на самом деле были гораздо опаснее, чем официально признавалось, поскольку радиоактивное заражение охватывало большие территории. Однако и британское, и австралийское правительства отрицали какой-либо ущерб, причиненный солдатам и аборигенам. То, что это ложь, признали лишь много лет спустя. Так вот, приятель мамы пытался докопаться до правды, и однажды около двух часов ночи – мы только выбрались из той пустыни – мама везла нас по шоссе, и, когда парень заметил, что за нами следят, она быстро высадила его. А чуть позже нас с мамой остановила федеральная полиция; полисмен заявил ей, что она плохо выполняет родительские обязанности – едет куда-то с ребенком в два часа ночи. Еще он посоветовал ей не соваться в политику. Она так и сделала. А я нет.

Школа создавала много проблем. Даже научивший меня массе нужных вещей мистер Кинг – эталон мужской силы, образец для подражания – не мог компенсировать то томительное чувство бесполезности, которое я испытывал в связи с необходимостью ходить в школу. Возможно, я просто рожден с ненавистью к системе, а учеба была ее частью. Я начал носить длинные волосы, что запрещалось школьными правилами. Как ни странно, меня всегда высмеивали или осуждали за мои волосы, и началось это еще в детстве. Родители советовали состричь мою белокурую копну, просто из соображений не связываться с учителями; но я вовсе не собирался отказываться от того чувства восторга, которое давало мне открытое неповиновение. Вскоре мне пришло в голову больше не завязывать шнурки обычным образом. Я придумал изощренный стиль: обвязывал шнурки вокруг лодыжки и затем затягивал их узлом, а не петлей – и стал обучать этому других детей. Потом я решил совсем расстаться с ботинками, что учителя сочли преступным деянием. Поскольку ни в одной школе я подолгу не задерживался, то в любой из них я считался новичком. И подобными актами неповиновения я заявлял о себе. У нас дома не было телевизора. Практически не водились деньги. Иногда мы ходили на рынок и за кочан капусты убирали мусор. Но я чувствовал себя счастливым: это придавало колорит унылой действительности и помогало найти собственный жизненный путь. Лишь однажды, будучи подростком, я серьезно задумался над вопросами престижа: мне не захотелось, чтобы мама подвозила меня к школе в нашей дешевенькой раздолбанной машине. То было какое-то временное помутнение рассудка, и долго оно не длилось.

К животным мы питали особо теплые чувства. Люди в основном относились к нам пренебрежительно: ну хиппи, что с них взять; а мы лишь любили природу и жили как истинные нонконформисты. Одно время родители держали кур ради яиц и трех коз ради молока. Еще у нас был внушительный бродячий зверинец, и нашему любимому псу Поссу приходилось все время соперничать за наше внимание с осликом, пони и компанией мышей. Все они участвовали в театральных сценках, которые ставила моя мать и которые шли при свете свечей. В коттедже на ананасовой ферме, где мы однажды жили, в нашу жизнь вторглись опоссумы. Как-то с нами жила большая серая птица, австралийский журавль. Мне всегда казалось, будто мы ищем спасения от современной жизни. Теперь я понимаю, что тогда был глубоко погружен в попытки создать некую разумную систему, объясняющую связи между людьми и вещами. Я начал ее понимать только много лет спустя, когда взялся изучать квантовую механику; но тогда, в детстве, я лишь цеплялся за доступный мне мир, мир моих родителей, а одно время с радостью содержал собственный пчелиный улей.

Когда мне исполнилось девять лет, мать и отчим расстались. В то время это не показалось чем-то ужасным, но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что тогда закончился мой личный рай. Как я уже говорил, в детские годы самым ценным для меня было какое-то томсойеровское ощущение прекрасного мира, полного приключений и открытий. События, последовавшие за расставанием родителей, были уже скорее мрачными. Многим из нас безопасная обстановка раннего детства видится в светлом сиянии, и я, несмотря на переезды, перемены жилья, смену школ и отвращение к учебе, прожил те годы в состоянии естественного восторга. Мир был свежим, океан – чистым, воздух – пропитан эвкалиптовым ароматом. Но человеческая натура, конечно, не ограничивалась рамками своего физического существования, и жизнь не была бы жизнью, если была бы лишена мрачных сторон. У Бретта копились собственные проблемы, и в конце концов мать уже не смогла с ним жить дальше, так что мы переехали в квартиру над магазином в Лисморе, которую разделяли с «Театром кочевников». Мама часто зарабатывала деньги, рисуя портреты людей на рынках, а позже я и мой младший сводный брат стали болтаться рядом с ней. Я брал губную гармошку и наигрывал свой ребячий блюз.

Мы с матерью старались жить достойно, но впереди нас ждала жизнь, полная скитаний и тревог; нам снова предстояло плыть по течению, вниз по Миссисипи[14]. За время наших австралийских странствий нам многое пришлось испытать, хотя и до того мы повидали немало. В течение пяти лет мы чувствовали себя беглецами, и, полагаю, те годы, как и счастливые предшествующие, сформировали того человека, каким я стал в будущем. Бретт каждодневно наполнял нашу жизнь солнцем, искусством, музыкой и природой; его богатый опыт в театральных постановках бродячей труппы, когда он за считаные минуты мог развернуть и свернуть подмостки, – все это послужило отличной подготовкой для WikiLeaks. Далее, когда на сцене появится человек по имени Лейф Мейнелл, я расскажу, что значит подвергаться преследованию темных сил. Он станет моим первым «хвостом».

3. Бегство

Предки матери переехали в Австралию из Шотландии в 1856 году. Главой клана был Джеймс Митчелл, фермер-арендатор из Дамфриса, современник еще одного фермера – радикального шотландского поэта Роберта Бёрнса. Всю свою жизнь Бёрнс протестовал против несправедливости и тирании, он написал «Честную бедность», ставшую всеобщей «Марсельезой», гимном человеческому духу. Поэт умер в полной бедности в Дамфрисе, когда Митчелл был еще ребенком. Бёрнс прекрасно понял бы желание моих предков эмигрировать. Протестанты, как и он, они подчинялись законам национальной Церкви Шотландии, и жизнь их в заболоченных полях была тяжкой.

Хью Митчелл, Энн Гамильтон и пятеро их детей основали молочную ферму в Новом Южном Уэльсе, в Брайанс-Гэп, неподалеку от Тентерфилда. Хью хорошо знали в округе Новая Англия, и умер он в возрасте 84 лет, оставив состояние в 121 фунт и сына Джеймса, который позже застолбил себе участок земли в Барни-Даунс. Джеймс был ловким наездником и служил добровольцем на англо-бурской войне. Находясь в Родезии, он написал 2 июня 1900 года из Булавайо письмо своему сыну Альберту, в котором рассказывал о военных трудностях, об отряде и признавался, как разочарован, что не попал на фронт. Судьба прислушалась к стенаниям Джеймса, похожим на многие другие солдатские жалобы, и через два месяца его отряд разместили в Трансваале, который попал под мощную артиллерийскую атаку буров. Джеймс Митчелл, старшина взвода, умер от полученных ран. Человек, похоронивший его, написал письмо Митчеллам: «Мы выполнили наш печальный долг, самый печальный, что я видел в Южной Африке… Эта война – горестное и суровое испытание». Мои предки по отцовской линии, семьи Келли и Грир, – выходцы из Ирландии. Им принадлежал отель «Империал» в Нандле. У моего прадеда по отцу, Джеймса Грира Келли, было четверо сыновей – все они прекрасные спортсмены, известные своими достижениями в крикете и футболе. Дочь Джеймса, Мириам Келли, моя бабушка, переехала в Сидней и вышла замуж за человека по фамилии Шиптон; у них родился сын – мой отец.

Наши предки дают нам жизнь, но передают ли они нам свои цели? Не могу утверждать, что знаю их идеи, но понимаю, что то кельтское путешествие, которое они совершили в погоне за благополучием и едой, за землей и золотом, принесло им тоску по новому миру и его открытиям. Некоторые мои родственники со стороны матери страдали от своего идеализма – жили ли они в Галлиполи или в других местах. Мой прадед Альфред Хокинс оказался на японском «Монтевидео Мару», перевозившем военнопленных, когда в 1942 году этот корабль потопила американская подлодка. Полагаю, этот печальный факт стал первым семейным опытом в плане обстрела со стороны своих. Впрочем, пострадала не только наша семья, ведь ко дну пошли и другие австралийцы, солдаты и гражданские, – всего 1051 человек. Это произошло примерно в ста километрах от филиппинского острова Лусон, и останки корабля так и не были найдены. Несколько лет назад обнаружился один выживший, японский моряк, который вспоминал, как страшно кричали австралийцы на тонущем корабле. Кто-то из них, по его словам, пел «Старое доброе время»[15]. Истории неизвестно, где именно на том корабле находился Альфред Хокинс, плакал ли он или пел, но нелишне заметить, что «Старое доброе время» написал наш знаменитый шотландский сосед Роберт Бёрнс.

Мой родной отец в моей жизни не присутствовал и вошел в нее, лишь когда я уже вырос. К этому я еще вернусь. А вот Бретт Ассанж стал для меня хорошим отцом и тем мужчиной, на которого я хотел бы походить. Бретт был одним из тех классных парней из 1970х, увлеченных игрой на гитаре и вообще музыкальной сценой. Мне досталась его весьма необычная фамилия. Она происходит от «мистер Санг», или «асанг» на кантонском диалекте: его прапрапрадед был тайваньским пиратом. Он попал на остров Терсди[16], женился на местной девушке, а потом переехал в Квинсленд. Затем он европеизировал свою фамилию, чтобы ускользнуть от повсеместной дискриминации, которой подвергались китайцы.

Когда я задумываюсь обо всех этих людях, то представляю себе разные семьи, которые убегали от горя и нищеты, искали утешение и благоустроенность и обрели свое место в Австралии. История моей матери и моя несколько отличалась от общесемейной. Мать развелась с Бреттом Ассанжем, когда мне исполнилось девять лет. Бретт был отличным человеком и хорошо обращался со мной, но вот к самому себе он не относился столь внимательно. Финал его отношений с моей матерью положил конец своего рода наивному периоду в моей жизни.

Место отчима в нашей семье узурпировал человек по имени Лейф Мейнелл. Мать познакомилась с ним, рисуя шаржи для местного колледжа. Я запомнил его тогда как довольно симпатичного блондина: светлые волосы до плеч, высокий лоб. След от прививки против оспы на его руке служил мне доказательством, что он родился в Австралии в начале 1960х, хотя на самом деле такие прививки могли делать где угодно. По темным корням его волос было ясно, что он их красил. А однажды я заглянул в его кошелек и увидел, что все его документы выписаны на разные имена. Он был кем-то вроде музыканта и играл на гитаре. Но для нас он стал скорее загадочным призраком, несущим в себе угрозу.

С самого начала я был против. Возможно, это нормально для мальчика – сопротивляться появлению такого мужчины и вообще любого, кто будет хотеть узурпировать место отца или отчима. Лейф не жил с нами, хотя, по всей вероятности, вначале он вскружил голову моей матери. Но какими бы ни были ее чувства к нему, они быстро увяли. Она хотела его выпроводить, но Лейф обладал замечательной способностью неожиданно появляться и делать вид, что ничего не случилось. В конце концов нам пришлось спасаться от него бегством. Мы пересекали страну из конца в конец, но в любом месте, где бы мы ни останавливались, нас могло посетить зловещее предчувствие: он снова нашел нас. Он все время появлялся в нашей жизни, и это превратилось в очень серьезную проблему. У него была еще одна поразительная способность – виртуозно втираться в доверие. Однажды он ударил меня кулаком в лицо и до крови разбил нос. В другой раз я пригрозил ему ножом и сказал, чтобы он не приближался ко мне. Но для нас с матерью дело было не в физическом насилии, а в психологической власти, которую он стремился заполучить над нами.

Мы снова переехали приблизительно году в 1980 м, на этот раз в дом на северном побережье Нового Южного Уэльса, в двадцати километрах от океана. Это была одичавшая плантация бананов и авокадо. Помню, однажды я привязал своего воздушного змея к одному из столбов ограды и наблюдал, как зеленый свет проникал сквозь банановые листья. Это немного напоминало готический роман, правда, в тропиках. Лейф, видимо, выступал в роли Хитклиффа[17], правда, в шортах и шлепанцах, но он возвращался и возвращался к нам, словно некая темная сила. Моя мать забеременела от него, и Лейф, видя, к чему может привести мое противостояние, сперва пытался вести себя разумно, доказывая, что он теперь отец моего брата и моя мать хочет, чтобы он находился рядом. «Но если ты не захочешь, – сказал он, – я немедленно уйду». Лейф хотел остаться с нами, и на время у него действительно это получилось, хотя единственным моим желанием было самому заботиться о матери и младенце. У нее начался мастит, и я выхаживал ее во время лихорадки, отпаивая апельсиновым соком. Ночью вокруг дома стояла густая темнота, лишь луна освещала путь, и возникало глубочайшее чувство тишины и уединения.

Мать была влюблена в Лейфа. А я был слишком молод, чтобы понять природу сексуального влечения. Я просто знал, что он не мой отец и что его присутствие угрожает мне. Он то и дело пытался уговорить меня не отталкивать его, убеждая, насколько у него все ладится с моей матерью и как он хочет быть настоящим отцом моему брату. Но пришел момент, когда я просто сказал ему, что больше не принимаю никаких сделок. Он врал нам как-то особенно изощренно, до этого я даже не представлял, на какую ложь способны взрослые. Однажды он вдруг заявил: все люди с физическими уродствами должны подлежать уничтожению. Порой Лейф избивал мою мать, и чувствовалось, что этот человек способен практически на все. Я хотел, чтобы он покинул нас, как обещал, однако Лейф все отрицал, ссылаясь на якобы слабую память.

Некоторые сознательно выбирают кочевой образ жизни, а для кого-то такая жизнь становится единственным выходом из ситуации, в которую они попадают. Раньше мы переезжали просто потому, что так получалось: моя мать находила работу в каком-то очередном городе, и тогда мы там оседали и даже снимали дом. Вот и все. Но переезды из-за Лейфа приобрели характер истерии, и это уничтожило всю простоту нашего существования, на смену ей пришел страх. Потребовалось время, чтобы понять, в чем же, собственно, дело: Лейф Мейнелл состоял в австралийской секте «Семья». Теперь я понимаю, чем была обусловлены его одержимость, его эгоцентризм и порочное стремление к контролю над другими.

Секту «Семья» основала в середине 1960х годов Анна Гамильтон-Бирн. Все началось в горах к северу от Мельбурна, где члены культа собирались, употребляли ЛСД и медитировали. Анну почитали как реинкарнацию Иисуса Христа, однако к этому добавлялись элементы восточной философии, например, ее последователи лицезрели кармическое божество, одержимое очищением их душ. Анна пророчествовала о конце света, довольно забавным образом утверждая, что выживут лишь люди, обитающие в горах Данденонг к востоку от Мельбурна. Хотя секта не была особенно велика, но Анна и ее муж сумели разбогатеть, взимая деньги со своей паствы на собраниях по четвергам. Члены секты боготворили Анну, всегда появлявшуюся перед ними в голубом сиянии (за которое «отвечала» специальная осветительная система). Среди приверженцев было много врачей, представителей среднего класса, впавших в болезненную зависимость. Власть культа базировалась на том социальном положении, которое занимали его почитатели, создавшие влиятельное сетевое сообщество. В этом смысле они напоминали масонскую ложу и довольно умело пользовались услугами высокопоставленных лиц. Собственно, это объясняет, почему Лейф всегда мог нас выследить.

Настоящая фамилия Лейфа, одного из детей, «усыновленных» сектой, была Гамильтон. На пике своей власти Анна Гамильтон-Бирн и ее муж сумели промыть мозги многим чиновникам, но в итоге их все-таки признали виновными в подделке бумаг об усыновлении. Последователи секты под действием ЛСД верили в якобы посещавшие их откровения; они с наслаждением занимались сутенерством, заманивая детей в угоду маниакальным стремлениям Анны. Был период, когда «Семья» заполучила сразу двадцать восемь детей. По всему дому стояли маленькие алтари, посвященные Анне Гамильтон-Бирн, каждому ребенку выдавали ее фотографию, что слегка напоминало культ Мао. Члены секты были одержимы сексом и внешней чистоплотностью. Сама Анна явно пребывала за границами здравого смысла: она отличалась непомерным тщеславием, отвращением к толстым или просто некрасивым людям и страстью к пластическим операциям.

Лейф Мейнелл состоял в секте «Семья». И все, что он вытворял с нами, было обусловлено его связями с культом и его последователями. Однажды, убегая от него, мы сначала поселились в холмах неподалеку от Аделаиды, а потом, когда потребовалось переехать, – в Перте, на севере Австралии. Потом мы оказались во Фримантле; сейчас это чудесный пригород, тогда это была промышленно-портовая зона. Соседка, знавшая все о нашем положении, как-то раз вернулась из молочной лавки и сказала, что видела на улице Лейфа Мейнелла. Нам снова пришлось бежать. Тогда мы доехали почти до Мельбурна и оказались в доме, который стоял на длинном узком участке земли, спускавшемся к ручью у подножия холма. Один раз я обнаружил в ручье дохлую овцу, воняющую и раздувшуюся, и использовал ее в качестве моста. Наверное, в том моем возрасте самые необычные вещи казались нормальными. В тот год стояла холодная зима, лужи замерзали, и следы моих ног в грязи покрывались коркой льда. Они походили на следы человека на Луне, помещенные под стекло. Каждое утро мне приходилось рубить дрова, разводить огонь и греть воду, поступавшую по змеевику в обогреватель. Единственной отдушиной тогда были пчелы, которых я держал вне дома. Каждое утро я бегал к ним и тихо наблюдал, как они занимаются своим делом.

Пчелам присущ особый подход к грабителям. Эти насекомые находятся в постоянном движении, а оказавшись вдали от улья, всегда погибают. Я уверен, что чувство одиночества, о котором я говорил раньше, охватывающее человека в некоторых глухих районах Австралии, местах, где нет никакой цивилизации, очень способствует процветанию разных культов. В фермерской среде сложилось странное отношение к животным, было в нем даже что-то сатанинское. Я помню персонажа по имени Керри Калкин, державшего лавку сатанинских ритуальных предметов. Лавка была довольно заурядной, но все же ее атмосфера пугала. Она рождала ассоциации с «Повелителем мух»[18], как, собственно, и сама наша жизнь в то время, наполненная паранойей и чувством вины.

Все это начинало безумно утомлять. Постоянные переезды. Непрерывное бегство. Мы получили информацию, что Лейф все ближе: его уже видели неподалеку, на холмах в окрестностях Мельбурна. На этот раз мать столкнулась с довольно сильным сопротивлением, поскольку нам с братом была невыносима сама мысль, что снова придется хватать вещи и бежать к выходу. Маленького брата мы с мамой уговорили, пообещав ему взять с собой его любимого петуха породы красный род-айленд – высокую, гордую, сильную птицу, обладавшую чрезвычайно громким голосом. Я, отстаивая собственные интересы, заявил, что не брошу свой двухэтажный улей. А теперь представьте себе картину: истеричка-мамаша, ее двое деток, петух и пчелы – все это хозяйство погружается в видавший виды фургончик и выезжает на грязную дорогу.

Я стал почти экспертом по пчелам, а также большим специалистом по их перевозке. Вход в улей нужно заложить газетами. Пчелы когда-нибудь продырявят бумагу, но если сделать все правильно, они не выберутся наружу, пока вы не достигнете пункта назначения. Вот мама ведет фургон из Мельбурна в Брисбен, дети спят в машине, а пчелы тихо жужжат в улье. Солнце начинает подниматься, у петуха возникает непреодолимое желание сообщить об этом всему миру. Хватаю его за глотку и чувствую, как пульсирует у меня под пальцами этот дух «доброго утра», в то же время слышу, что пчелы уже тычутся в бумагу и вот-вот серьезно рассердятся. И все это превращается в кошмар. «Ну, давай же, останавливайся! – говорю я маме. – Пчелы сейчас прорвут бумагу, и настроены они очень мстительно!»

Затем мы отчаянно пытаемся найти поле с травой, чтобы выпустить пчел подышать и размяться, а петуху дать справить нужду. Пчелы жужжат все громче, машину заполняет запах меда и воска, петух радостно кукарекает, и мы останавливаемся около огромной церкви. Петух выпрыгивает наружу и уносится в поле, я бросаюсь к задней двери и всех предупреждаю отойти в сторону, наконец я освобождаю улей от газет и выпускаю пчел. Они в бешенстве. Им нужно излить свой гнев на кого-то, желательно в перьях и коричневого. Естественно, они нападают на петуха, и втайне я тихо радуюсь, что не на нас. Птица бежит по полю, а пчелиный рой атакует ее хвост. И так происходит каждый день и каждый вечер по пути в Брисбен. Нет никакого Бога, как нет и никакого Высшего правосудия, однако во всем разлита наивная ирония природы. В один далеко не прекрасный день, когда мы уже обосновались в Брисбене, я вышел на улицу и увидел шесть или семь тростниковых жаб – больших, жирных, ядовитых, омерзительного вида, с раздувшимися мешками яда на спине. Аборигены умеют высушивать эти ядовитые мешки и обкуриваются ими. Жабы сидели в рядок и пожирали моих пчел, выползающих из улья. Горькая картина. Но суровый урок выживания в Австралии: если вы перебираетесь жить на север страны, вешайте ульи хотя бы в метре от земли.

В бегах мы научились не только путешествовать с минимумом снаряжения и запасов, с крошечными суммами денег, но и выживать в уродливых условиях. Неустроенность стала нашей нормой, и мы неплохо с нею справлялись. Австралиец Нат Бьюкенен (Старый Блюи), талантливый исследователь Австралии, любил путешествовать налегке и чувствовал себя совершенно независимым. Книга, написанная его правнучкой Бобби Бьюкенен, In the Tracks of Old Bluey («По следам Старого Блюи»), показывает нам человека, знавшего Квинсленд, понимавшего, как сосуществовать с животными и людьми; человека темпераментного и смелого, умевшего преодолевать жизненные трудности. Как и мы, Бьюкенен был бродягой ирландской породы, и, подобно нашим предкам, он передал свои привычки детям. Разница, правда, в том, что Старый Блюи шел за природой в поисках самого себя, как странник; а мы стремились затеряться, словно изгнанники, но нас преследовали силы природы, с которыми мы едва-едва могли справляться. Нат был первопроходцем, он первым, как писала Бобби, «пересек плато Баркли с востока на запад и первым провел большое стадо племенного скота из Квинсленда до конца Северной территории». Старый Блюи умер в 1901 году, за восемьдесят с лишним лет до того, как мы с мамой и братом, чувствуя себя беглецами, ехали через пустыню Танами. «Нат был колоритной и даже загадочной личностью, и история его жизни настолько занимательна, что не нуждается ни в каких преувеличениях», – говорится в книге.

Мать сменила имя. Мы сообразили, что у Лейфа есть знакомые в управлении социального обеспечения – должно быть, налаженные связи в секте «Семья» работали безотказно. Таким образом, было правильным сменить имена, которые вводятся в государственный регистр. Но Лейф, человек весьма разговорчивый и обаятельный, мог убедить любого информировать его о нашем местонахождении, и он действительно всегда мог нас найти. Мы тогда жили в Фернтри-Галли, когда узнали о зависимости Лейфа от культа Анны Гамильтон-Бирн – нам рассказал об этом один частный детектив. Мне исполнилось шестнадцать, и я понимал, что наша история подходит к концу. Я чувствовал себя уже практически взрослым мужчиной и был готов дать открытый отпор Лейфу. Здесь можно поговорить о процессе возмужания и чувстве неудовлетворенности собой, но скажу лишь, что твердо знал: я смогу уделать его, и вроде он тоже об этом догадывался. Однажды, когда Лейф крутился рядом с нашим домом, я просто подошел и сказал, чтобы он валил отсюда на хрен. Благодаря тону, каким это было произнесено, повторять мне больше не пришлось. После той встречи мы его не видели. Какое-то время он боролся за право иметь доступ к моему брату, но все его прошлое оказалось против него, и Лейф исчез из нашей жизни.

По правде сказать, пока Лейф преследовал нас по всей Австралии, мой ум был занят не только им и мамиными проблемами. Мне всегда нравилось браться за разные механизмы, разбирать их, а потом собирать заново. Полагаю, сказывалась врожденная склонность к технике, которая не ограничивалась только потребительским интересом: включать и выключать разные приборы. Нет, я хотел понять, как они работают. После ухода Бретта закончился первый период моей жизни, и я был подготовлен к дальнейшему стремительному развитию. В магазине в Лисморе я обнаружил какую-то странную машину, которая меня просто загипнотизировала, я сразу почувствовал, что столкнулся с чем-то принципиально новым. Машина стояла в витрине, и ее звали Commodore 64.

Для современного человека компьютер Commodore 64 до смешного примитивен: коробкообразный, из серой пластмассы, с диском, который вдвое крупнее моего нынешнего телефона и у которого объем меньше в сто с лишним тысяч раз. Сегодня смотришь на него и думаешь, что это реквизит, оставшийся после съемок сериала «Звездный путь», – этакое детское представление о том, каким окажется будущее. Но для меня, ребенка из провинциального австралийского городка, он действительно был будущим, и я хотел его понять.

Когда мне исполнилось шестнадцать, компьютер уже овладел моим сознанием. Это было начало новой жизни. Не то чтобы в старой не было ничего притягательного – конечно, было, и до сих пор оно чувствуется, – но в определенном смысле я говорил только с компьютером и посредством компьютера; благодаря ему я уносился от всех бытовых проблем прямо в бесконечность, где моя индивидуальность рассыпалась на множество «я» и полностью растворялась. Позже вопрос о том, кто я есть, преследовал журналистов самого разного толка. Был ли я высокомерным или безумным? беспечным, управляемым или склонным манипулировать другими? ранимым или толстокожим? или тираном? Но та личность, которую они обсуждали, возникала лишь в их умах. Это была их фантазия. Я лишь пытался делать свою работу, невзирая на давление, и вовсе не задумывался, кто я, по крайней мере в том смысле, в каком обсуждали меня они. Сегодня люди любят поиграть в свои разные личности, им все вокруг кажется мыльной оперой. Но, утверждая, что мое «я» находится где-то вне меня, я говорю в точности то, что имею в виду: когда за душой есть компьютер и проект на всю жизнь, ты не тратишь время на пустую суету в погоне за своей индивидуальностью. Ты с головой уходишь во что-то большее и служишь ему так, как можешь.

Может быть, дело в поколении. Некоторые этого не понимают. Им так хочется втиснуть вас в старые шаблоны, навеянные литературой и кинематографом: Билли Кид или Доктор Но, Робин Гуд или Доктор Стрейнджлав. Но мне кажется, что поколение, взрослевшее в конце 1980х, мыслило совсем иначе. От компьютера нас было уже не отлучить, а когда сидишь за ним, все разговоры о собственном «я» становятся неинтересны – мы рассуждали о «нас», а иногда о «нас и них». В сознании обывателя сложился определенный штамп: компьютерный фанат, сидящий в занавешенной наглухо комнате и оторванный от реальности, в общем, почти дегенерат. На самом деле все наоборот. Дети, постоянно смотревшие телевизор, – именно они были вырваны из жизни и выросли пассивными и одинокими людьми. Да, мы не спали ночами, но лучшие из нас были заняты делом – производили то, что смотрели остальные.

Понять, о чем вы на самом деле думаете, – выйти за пределы своих мыслей, чтобы проникнуть в сознание других людей или погрузиться в сладостное забвение, – это значит поместить большую часть своего разума в пространство компьютера. Не хочется выглядеть пафосным, но это не только новое бытие в мире, но и новый способ существования в собственном теле. У людей всегда проблемы с этим, и многие даже сейчас требуют, чтобы мы соответствовали старым запросам нашего эго. Но мы уже в юном возрасте, вступив в компьютерный век, усвоили, что такое настоящая приверженность делу – это как трансплантация органа, внедрять свою жизненную силу в разумную систему, которая зависит от вас и от которой зависите вы. Прежде такое встречалось лишь в научной фантастике, но сегодня стало повседневной реальностью. Думаю, для многих я навсегда останусь чужаком: ведь я представитель того поколения, что погрузилось раз и навсегда в машины и с их помощью вступило в борьбу за законность. Благодаря компьютерам мы находим разные возможности, чтобы стать хитрее влиятельных групп из старой гвардии и стать умнее того поколения, которое само когда-то протестовало – вроде моих родителей, – но не знало, как сломать устои власти и истребить коррупцию. Можно сказать, из-за этого неумения в мире все еще существует несправедливость.

Компьютеры обеспечили позитивное пространство в негативном мире. Они показали нам, что можно начать все сначала, можно выступить против индивидуализма, против системы и построить на свежих пастбищах программного кода нечто лишенное дефектов и коррупции. Когда-то мы поняли: компьютеры изменят мир; так и вышло. Старая гвардия бросала на нас свои массмедиа; охаивала нас на всех углах; используя всю фразеологическую мощь патриотизма, обвиняла нас в предательстве «национальных интересов»; но мы всегда знали, что мир более современен, чем ей кажется. Нас ждал Каир. Нас ждал Тунис. Мы все ждали дня, когда наши технологии обеспечат нам универсальность свободы. Когда системы коммуникаций, а не стволы пушек будут поддерживать власть; и люди станут узнавать друг о друге не с одобрения узкого круга избранных, но благодаря возможности социальных сетей, имеющих огромный политический потенциал.

Таким был я в шестнадцать лет. Я отдавал всего себя своему компьютеру. Все мои детские ощущения и здравый смысл созревали под влиянием мира природы. Я рос среди яркого солнечного цвета и в тени огромных листьев, под звездами и среди пчел. Годы тайн, сложности человеческих судеб – все это также вошло в мою компьютерную жизнь, поскольку я всегда остро реагировал на события, так или иначе перекликавшиеся с сюжетами моего детства, будь то антивоенные протесты или гнет религиозных культов. И эти темы смогут быть закрыты только тогда, когда я сумею добраться до правды. Нужно иметь собственное «я» и содержать его в полном порядке, чтобы отпустить его – или опереться на него, – и я уверен, что моя работа в WikiLeaks несет призрачный отпечаток моих детских лет. Призрачный – потому что именно так это представляется: в любом труде вы найдете отголоски первопричин и опыта ранних лет. Вот так все и происходит.

Перед вами история человека, который пришел в нужное время, чтобы сделать часть нужной работы. Работы, изменившей мир. Но история не начинается с работы, так как сама работа началась с истории. Вот почему я долго рассказывал о диких местах своего раннего детства – потому что и я, и моя работа уходят корнями в те прекрасные не возделанные человеком пространства. В шестнадцать лет я сел за свой компьютер и все оставил позади. Теперь только столы, старые носки, горы компьютерных дисков и недоеденных бутербродов. Мы с компьютером были как единое целое; мы блуждали вместе в ночи в поисках нового. Следующий этап жизни – взлом кодов и хакерство – оказался тем самым недостающим звеном, мостиком к будущему, на которое мы надеялись. Вскоре я уже бродил по внутренним сетям, в которых сотни тысяч машин были синхронизированы друг с другом, и теперь уже на этих пространствах я учился мыслить на компьютерном языке. Меня, как и других людей, которых я встречал на своем пути, новая жизнь выжигала изнутри. Мы жили в нашем с матерью последнем общем доме, стоявшем посреди деревьев; от отблеска дисплея мое лицо светилось синевой в темноте спальни, и соблазн свершать новые открытия вел меня дальше, в глубину ночи. Казалось, сама справедливость ждет нас по другую сторону от мигающего курсора.

4. Мой первый компьютер

В то время компьютеры продавались «пустыми», на них не устанавливали никакого программного обеспечения. Это одна из тех вещей, которой не понимают дети нового поколения. Когда им покупают их первый компьютер, на нем уже стоит масса всевозможных программ, красивая графика и много чего другого, но в мои годы был лишь один программный слой над железками. Ты мог включить компьютер и начать печатать в этой чудесной пустоте, которая только и ждала, когда ее населят новые разумы. Система была запрограммирована принимать команды – вот и всё, и ты входил в нее словно первооткрыватель, исследующий незнакомую территорию. Как в математике, в компьютерной сфере есть свое пространство и набор вероятностных законов, которые мы познавали постепенно. Все правила, модели действий и побочные эффекты приходилось открывать заново и самостоятельно. Этим мы все и занимались. Трудно было сдержать возбуждение, когда за считаные минуты ты учился делать что-то на компьютере с его неограниченными возможностями. Ты обучал свою машину набирать «Привет!», и она могла делать это до бесконечности – программа без предела. Для юноши обнаружить такую мощь – это как минимум должно увлечь, а как максимум – перевернуть сознание.

Мыслить нужно было очень точно. Компьютер не собирался думать за вас. В этом состояла разница между фразами «Я хочу, чтобы компьютер посчитал» и «Вот так надо считать». Мы, подростки и компьютерщики, занялись формулировкой точных инструкций. В школе нас этому не учили. Наши родители нас этому не учили. Мы открывали это сами, по мере того как познавали компьютерную жизнь. Конечно, среди нас были ребята, которым хотелось просто поиграть, и это нормально. Но некоторые из нас интересовались возможностью проецировать свои мысли в компьютер, чтобы заставить его делать что-то новое. Мы начали писать коды – и взламывать их.

Куда бы мы ни переезжали, я брал с собой компьютерный стол и коробку с дискетами. Это было райское блаженство. Стоило посмотреть на звезды и задуматься о бесконечности, а потом поглядеть на свой компьютер и подумать: в нем ведь тоже живет бесконечность, но только она гораздо ближе. Большую часть наших первых знаний мы выуживали из компьютерных руководств, а людей, их создававших, мы считали своими проводниками. Самые лучшие руководства добывались с трудом, но мы делились информацией друг с другом; так начали возникать неорганизованные группы ребят, которые получали доступ к определенным знаниям и могли ими обмениваться, – наше подростковое подполье. Вскоре стало ясно, что создаваемая нами субкультура вовсе не одинока, она не была сугубо местной и даже не была сугубо австралийской. На наших глазах появлялась всемирная субкультура людей, которые брали разработанные софтверными компаниями программы, модифицировали их и взламывали защитные коды, чтобы затем программу можно было скопировать и раздать друзьям. В основном делалось это ради любви к искусству: решить сложную задачу. Парни, писавшие коды, и парни, взламывающие эти коды, можно сказать, соревновались друг с другом. Правда, те, кто писал программы, работали в бизнесе, и им было не меньше двадцати лет. Мы же сидели в своих затемненных комнатах и смеялись, глядя на экран.

Парни-программисты считались авторитетами. Мы никогда не встречались с ними. Они могли оставлять в программах скрытые сообщения, спрятанные под несколькими слоями защиты, через которые нам нужно было пробраться; иногда программа была задумана так, что при попытках взломать ее она атаковала компьютер. Взаимоотношение с компьютером становилось важной составляющей быстрого расширения нашего сознания. Мы учились очень многому и очень быстро и знали, что можем обучить компьютер стать еще сложнее на основе наших инструкций. Соревнование между нами и первоначальными производителями программ также ускоряло процесс: может, мы и были врагами, но вместе двигали наше искусство вперед. Полагаю, так происходит в шахматах, если в них играют настоящие мастера.

Я начал писать программы. Потом, когда появился WikiLeaks, некоторые думали, что все дело в политике. Но многое из того, что мы делаем, заложено в логике компьютерного интеллекта и вытекает из неизбежных аспектов взаимодействия с ним. Во многом с тех времен, когда мы сидели за своими первыми компьютерами в своих комнатах, ничего не изменилось. Конечные пределы компьютерной мощи не определяются людьми, которые собирают компоненты на китайских фабриках; возможности компьютера заключены в самой его сути. Одним из первых это заметил Алан Тьюринг[19], сказавший, что любая точная инструкция, которую можно записать на бумаге и дать другому человеку, потенциально может быть исполнена и компьютером. Мы были горячими поборниками его идеи. Какие бы ни возникали по этому поводу эмоции, но именно так и происходит, когда изобретениям дозволяется реализовать их потенциал в компании с живым человеческим воображением. Взламывая коды, мы делали программы лучше, а создавая новые программы, делали коды сложнее для взлома. Возникал своего рода круговой парадокс, весьма радовавший подростковые умы. Каждая ночь становилась новым приключением.

Из-за границы по почте мне стали присылать дискеты. Из Америки, Швеции и Франции, где мои новые друзья взламывали коды и посылали мне всякое-разное, и я в ответ делал то же самое. Вся наша пересылка была бесплатной, так как мы придумали систему повторного использования марок. Здорово жить в момент, когда все в мире меняется, и чувствовать токи прогресса в кончиках пальцев, лежащих на клавиатуре. Мне было шестнадцать, и пришло мое время: я нашел свое призвание, ремесло, близких мне по духу людей, свою страсть – все это я получил разом. Уверен, мы были столь же заносчивы, сколь и непокорны, но молодым людям в таком возрасте нужно чувствовать свою силу, и мы просто летали.

Справедливости ради надо заметить, что в те времена на мою страну смотрели как на провинциальное захолустье. Бесспорно, Австралия страдала от культурного раболепия, несомненного понимания, что она – лишь стоячее болото по сравнению с бурными потоками европейской цивилизации и американского образа жизни. И наше поколение – сначала на ощупь, понемногу, а потом сознательно и мощно – противостояло этому. Я тогда жил с семьей в пригороде Мельбурна, но уже начинал находить свое место в элитарной среде компьютерных хакеров. Нам казалось, что мы – тоже центр меняющегося мира, мы не менее значительны, чем продвинутые компьютерные парни в Берлине или Сан-Франциско. Мельбурн с самого начала выделялся на мировой компьютерной карте, и отчасти это наша заслуга: мы исходили из универсального представления, на что способны информационные технологии, и ни на секунду не считали себя отвергнутыми и провинциальными. Ведь это отлично, когда осознаешь, обитая на самом дне планеты, что можешь повести за собой целый мир. Австралия всегда была лагуной у моря «английскости», нас омывали культурные волны Британии с ее колониальным духом и высокими представлениями о собственных национальных ценностях. Такова была реальность, и поэтому, вступая в бой, мы бились как короли. Да, нас считали зарвавшимися до наглости, но в этом и заключался наш менталитет мельбурнских хакеров. Мы не чувствовали себя оторванными от главных потоков, поскольку сами были этими потоками. Примем во внимание, что новаторские решения часто невозможны без апломба, пусть даже временного или ложного, и мы видели себя на вершине мира. А что касается болот… Между прочим, проблему их осушения в далеком семнадцатом столетии левеллеры сделали фронтом политической борьбы. Современные историки тоже заговорили о «мире, перевернутом вверх дном»; Кристофер Хилл писал о возможности появления «непокорных»[20] – людей, которые, убегая из-под власти феодальных лордов, осмелились переступить через вековые традиции и обречь себя на существование вне закона. Мои бывшие друзья из компьютерного подполья наверняка порадовались бы словам левеллера по имени Уильям Эрбери[21]: «Глупцы – мудрейшие из людей, а безумцы – наитрезвейшие… Если безумие жило бы в сердце каждого человека… то вот вам остров Великого Бедлама… Пойдемте, давайте же будем безумцами вместе».

Сейчас я рассказываю о времени новых идей, общей активности и вовлеченности. До эпохи Интернета с ее идеей народного суверенитета – назревающей свободы, поднимающейся на этой арене, – было еще далеко, и за нее еще предстояло бороться. Я узнал об этом лишь позже, но мы могли обратиться к Мильтону, давшему чуть ли не священное обоснование гражданскому неповиновению и говорившему власти: «Подумайте, к какой нации вы принадлежите и какой нацией вы управляете: нацией не ленивой и тупой, а подвижной, даровитой и обладающей острым умом; изобретательной, тонкой и сильной в рассуждениях, способной подняться до высочайших ступеней человеческих способностей»[22].

Мы были не слишком честолюбивы и не очень талантливы, но мы знали, что стоим перед чем-то неизведанным, доныне миру незнакомым. Мы, дети пригородов, из своих комнаток отправлялись на поиски глобальной компьютерной Сети. «Бурный ветер идет с севера»[23], – писал один из героевлевеллеров. Что же, возможно. Но в современном мире, «перевернутом вверх дном», мы могли назвать север югом и воздать Австралии должное. В любом случае наша энергия соединялась, пусть даже и бессознательно, во множество великих анонимных попыток вырвать свободу из рук невидимой власти. Некоторые из нас, возможно, сильно обманывались, ожидая от будущего благодарности, – но этого не случилось. Таких простаков, ставших жертвами собственных иллюзий, ждали только тюрьмы.

Истинное утро новой жизни принес нам не компьютер, а модем, ставший настоящим откровением. Заполучив его, я понял, что всё – кончилось. Прошлому пришел конец. Старого стиля больше не будет. Уже не существовало Австралии – той, какой она была. Не существовало мира – того, каким он был. Конец. Мне было около шестнадцати, когда снизошло это озарение, заключенное в маленькой коробочке, очень медленно набиравшей номера. До появления Интернета глобальная компьютерная субкультура существовала лишь на электронных досках объявлений. Эти изолированные компьютерные системы устанавливались, допустим, в Германии, и вы могли подключиться к ним, обменяться сообщениями или программами. И все вдруг оказывались соединенными. Конечно, была проблема со стоимостью международных звонков, но некоторые наши друзья научились мастерски манипулировать телефонными линиями. Телефонных взломщиков тогда стали называть фрикерами. Я слышал много чуши о том, как первые компьютерные хакеры обкрадывали банки и многое другое. Большинство моих знакомых хакеров интересовались лишь тем, как заполучить побольше бесплатного телефонного времени. Вот и весь их капитал. Но это действительно богатство – провести ночь, подключившись к заморскому опыту. Чувство новых открытий было просто космическим.

Уже через несколько дней после покупки модема я написал программу, которая указывала ему, как находить другие модемы. Она сканировала главные деловые районы Австралии, а затем и другие части света, пытаясь найти компьютеры с модемами. Я знал, что на конце телефонной линии ждет что-то интересное, и лишь хотел понять, к чему нас могут привести эти номера. То были чисто математические расчеты, игры с числами. На том этапе наши действия не имели ничего подрывного, лишь завораживающий процесс новых контактов, исследование мира и проникновение в самую технологически изощренную часть промышленной цивилизации – ощущение такое, будто ты поймал гигантскую волну и оседлал ее. Звучит несколько выспренно, но и чувства тогда были грандиозными, и я не готов преуменьшать их. Система была изощренной, а мы сами – нет, и многие из нас испытывали примерно то же, что в детстве, когда пытались попасть в заброшенные карьеры, перелезали через заборы и пробирались внутрь старых домов. Мы нуждались в том же притоке адреналина, который ударял в нас тогда. Сама дерзость от проникновения во взрослый мир вызывала очень острые ощущения.

Вот с чего начинается хакерство. Ты хочешь преодолеть препятствие, воздвигнутое, чтобы держать тебя подальше. Большинство преград сооружали по коммерческим мотивам, из-за сохранения денежных потоков; сначала мы считали, что ведем битву умов, и только со временем увидели зловещую природу многих барьеров. Их возводили, чтобы ограничить человеческую свободу и управлять истиной, – подозреваю, это стало еще одной разновидностью извлечения прибыли. Мы начали со взлома коммерческих планов некоторых компаний, и кайф был просто заоблачным. Как в первый раз обыграть взрослого в шахматы. Меня поражают люди, которые не понимают этого удовольствия, ведь оно идет от созидания, глубокого понимания чего-то непознанного и сотворения нового. Хакерство мы воспринимали как творческий прорыв, дерзкое предприятие, способ перебраться через высокие стены, возведенные для защиты власти, и изменить мир. Для людей, работавших на мировые компьютерные системы, удержать других от проникновения в них было вопросом управления в том смысле, в каком Оруэлл понимал государственный контроль; а для нас взяться за эти системы стало естественным следующим шагом в юношеских попытках освоения мира.

Конечно, в тот момент сложность государственных компьютерных систем напрямую зависела от богатства и военной мощи страны. Самой интересной компьютерной сетью для нас была X.25, на основе которой работали засекреченные военные сайты большинства стран. Примерно восемь хакеров в мире раскрыли коды доступа и поделились ими друг с другом. Дух захватывало от понимания, как государства и корпорации вместе работают в этой специфической сети. И наилучшие из мирового хакерского сообщества следили за ними. Мир становился другим, вот-вот должна была пасть Берлинская стена, и моя юность совпала с великими, эпохальными переменами, когда менялась суть той идеологии, которая фигурировала в новостях каждый вечер. Но мы и так уже меняли мир. Когда телевизоры выключались, а родители отправлялись спать, батальоны юных хакеров входили в сети, пытаясь, как мне кажется, преобразовать отношения между человеком и государством, между информацией и управлением. Эта трансформация появлялась как раз вовремя, чтобы помочь разрушителям стен в их борьбе за свержение старого порядка.

У каждого хакера был псевдоним, и я взял себе имя Мендакс, вслед за горациевским splendide mendax – «благородный лжец», или «великолепный обманщик». Мне нравилась идея, что я – парень из Мельбурна, – прячась за фальшивым именем, скрывая свою повседневную жизнь, мог более или менее, но правдиво раскрывать свою индивидуальность. К этому моменту работа с компьютером отнимала большую часть моего времени. У меня начиналась болезнь хакеров: недосып, бездонное любопытство, целеустремленность и одержимость точностью. Позднее, когда я стал известен, люди часто с удовольствием начинали перечислять мои болезни: мол, и синдром Аспергера у него, и все признаки аутизма налицо. Никому не хочу портить удовольствие, но позвольте мне только заметить: я, как все хакеры, как, собственно, и большинство мужчин, немного аутичен. Но в подростковом, да и в юношеском возрасте я с трудом мог сосредоточиться на чем-либо, только если это «что-то» не воспринималось как крупный прорыв. Домашние задания превращались в борьбу с судьбой, а банальная беседа оборачивалась тяжким трудом. Но, казалось, стоит только нажать на нужную кнопку, и тут же снижался уровень местного шума, куда-то исчезала местная погода, а я оставался на международной частоте. Мы видели, как перед нами встают тысячи задач, и были одержимы освоением первых сетей, этого Интернета до эпохи Всемирной сети. Была американская система Arpanet, к которой австралийцы сперва могли подключаться, лишь если они работали или учились в университете. Вот как мы проникли в эту систему. Конечно, это была зависимость – возможность проецировать свой разум в мир, где каждый шаг совершался без разрешения. Сперва нужно было взломать университетскую компьютерную систему, затем осторожно вылезти из нее. А оказавшись внутри, можно было взломать компьютерную сеть где угодно в мире; я в то время зачастую проделывал это с компьютерами штаб-квартиры 8й армии ВВС США в Пентагоне. Мы ныряли в компьютерную систему, перехватывали управление, проецировали свое сознание куда угодно из своей неубранной спальни – во все помещения и все коридоры, и за это время мы учились понимать пентагоновскую систему лучше, чем люди из Вашингтона. Как будто мы телепортировались внутрь Пентагона, гуляли там и брали власть, как в фильме, где вы гавкающим голосом отдаете команды массовке, непринужденно сидящей перед экранами радаров. Обалдеть – вот самое подходящее слово. Но мы быстро отошли от этих фантазий, увидев, что появляется еще один великолепный новый элемент будущего, с которым мы играем. Виртуальная реальность, прежде удел научной фантастики, а теперь часть нашей обычной жизни, для многих из нас родилась на тех магистралях, где мы в одиночку гуляли по ночам.

Это был захват территории. Это был интеллектуальный прорыв. Для него требовалось желание подключаться к мышлению тех людей, которые строили пути. Требовалось понять структуру их мышления и смысл их работы. Весь процесс оказался прекрасной подготовкой для моего будущего взаимодействия с властью: я видел, как она работает и что предпринимает для защиты своих интересов. Странное дело: в такой ситуации ты не чувствуешь, что грабишь кого-то, участвуешь в преступлениях и занимаешься подрывной деятельностью. Скорее, ты бросаешь вызов самому себе. Люди этого не понимают; они думают, что мы все жадно гнались за богатством или, погруженные в свои мрачные фантазии, мечтали о мировом господстве. Нет. Мы пытались понять масштабы и потенциал нашего собственного разума, понять, как функционирует мир, чтобы выполнить свой долг, который, скорее всего, есть у нас всех. Мы просто хотели жить в этом мире полной жизнью и сделать его лучше в пределах возможного.

Внутри системы мы натыкались на своих противников. Это все равно что в темную ночь встретить незнакомцев. Я думаю, тогда в мире всего лишь человек пятьдесят – противники они были или собратья? – принадлежали к элитарной группе компьютерных первопроходцев, работавших на высочайшем уровне. Вполне типичный ночной разговор: австралийский хакер встречается с итальянским хакером внутри компьютерной системы французского ядерного комплекса. В юном возрасте от такого просто сносит крышу. Днем ты ходишь по улице в супермаркет, встречаешь знакомых, просто прохожих, которым кажешься оболтусом-подростком, а ты-то знаешь, что провел эту ночь в глубинах NASA. Ты чувствуешь, что бросаешь вызов генералам, влиятельным лидерам, и со временем некоторые из нас стали чувствовать, будто вступили в контакт с главными политическими силами в наших странах. В этом не было ничего зловещего и криминального, нам все казалось естественным, ведь мы считали себя борцами за свободу личности. В конце концов мы даже не претендовали на какие-то суммы, единственным вознаграждением для нас оставались приобретаемые профессиональные знания. Сеть была в наших руках. Мы смотрели на Пентагон или Citibank и говорили: «Мы взломали их. Мы вошли и поняли их компьютерную систему. Теперь часть ее – наша. Мы вернули ее в общее пользование».

Никто из нас во время наших ночных вылазок никогда не причинял никому вреда, но мы не были такими уж наивными и не думали, будто власть согласится с нашим мнением. Австралийские власти пытались уже в 1988 году организовать несколько показательных процессов, чтобы оправдать принятие нового закона о компьютерных преступлениях, и стало ясно, что нужно вести себя осторожнее. Я обычно прятал свои дискеты в пчелином улье, поскольку был уверен, что ребята из Агентства по расследованиям и уголовному розыску не рискнут соваться туда во время своего разбирательства.

Среди моих друзей были парни, совсем помешанные на хакерстве: Феникс (Phoenix), Тракс (Trax) и Главный Подозреваемый (Prime Suspect). Двое последних вместе со мной участвовали в группе, которую мы назвали «Международные диверсанты» (International Subversives). Мы совершали ночные рейды на сети и канадской телекоммуникационной компании Nortel, и NASA, и Пентагона. Однажды я заполучил пароли доступа в Комиссию по международной связи, позвонив в их отделение в Перте и притворившись коллегой. Во время разговора я проигрывал специально подготовленную аудиозапись с фальшивым офисным шумом: жужжание принтеров, стук по клавиатуре, бормотание голосов. Это создавало нужную атмосферу для моего жульничества. Пароль мне выдали в считаные секунды. Звучит комично, но так оно и было. Когда новый закон вступил в силу, мы уже не чувствовали себя альпинистами-исследователями, забирающимися в заповедные места. Мы стали преступниками, которым грозило десять лет тюрьмы. Некоторые мои друзья уже попались, и я знал, что для меня полицейская облава – лишь вопрос времени.

Так вышло, что их впустил мой одиннадцатилетний брат. По совершенно счастливой случайности меня не было дома. Но в любом случае полиция не имела никаких улик, и их операция выглядела как зондирование почвы. В то время ходило много слухов о хакерах, обокравших Citibank. Полная чушь. Нас беспокоило, где бы украсть электричество для наших компьютеров, а также как бесплатно звонить по телефону и отправлять письма, но деньги – ни за что. Мы совсем не стремились к коммерческой выгоде, наоборот, старались не разрушить ничего на нашем пути. Если мы взламывали систему, то, выходя, восстанавливали ее, лишь оставляя себе запасной вход на будущее.

Телефоны некоторых из нас стали прослушивать круглосуточно. Все это казалось странным и жутким, и жуть эта впиталась в характер некоторых ребят. Честно говоря, некоторые из нас и без того были весьма странными, происходили из неблагополучных семей, где и так уже имели место разного рода пагубные привычки и ложь. Это во многом касалось и меня, хотя я был менее одержим, чем другие. А вот мой друг Тракс, например, всегда был эксцентричным и страдал каким-то тревожным расстройством. Он ненавидел поездки, редко выходил в город и как-то раз сказал, что посещает психиатра. Но я часто сталкивался с тем, что самые интересные люди немного необычны, и Тракс относился к обеим категориям.

Хакерство для нас было способом общения с другими ребятами, которые не чувствовали себя заложниками нормы. Мы хотели найти свой собственный путь и инстинктивно подвергали сомнению действия властей. В моем случае все проще – я появился на свет уже с этим инстинктом. Наше поколение родилось в обществе вседозволенности, но, возможно, именно поэтому мы более критично относились к тому, что означала эта вседозволенность. Мы не увлекались всем этим невнятным лепетом шестидесятых о свободе – не увлекались ею и мои родители, всегда считавшие хиппи ужасающе аполитичными, – и мы не собирались протестовать против злоупотреблений власти, мы хотели ее свергнуть. Если мы и вели подрывную работу, то это была диверсия изнутри. Наш образ мышления был таким же, как у ребят, которые управляли компьютерными системами. Мы знали язык и взламывали их коды. В большей степени вопрос заключался в том, чтобы следовать неизбежному, руководствуясь логикой того, что мы открыли, и вникать в проблему: как это делало общество подотчетным. Примерно к 1988 году, когда отмечалось двухсотлетие Австралии, мы обрели веру в успех дела: появилось огромное количество новых домашних компьютеров, возникла новая динамичность в массовой культуре – и это рождало настроение, объединявшее людей вроде меня, что военно-промышленный комплекс, сбрасывающий на людей бомбы и совершающий колоссальные закупки, должен быть ниспровергнут. Мы быстро повзрослели и были готовы к неприятностям. Агентство уже взяло нас на мушку.

Наверное, среди своих друзей я был самым политизированным парнем. Я был убежден – всегда и до сих пор, – что мощь репрессивных сил во многом объясняется их способностью хранить свою власть в тайне. Вскоре по своему опыту работы внутри разных систем я осознал, что атаковать их стоит именно в этих «секретных зонах». Начало этому положило хакерство. По возникшей истерии вокруг наших развлечений и появлению новых государственных законов стало ясно, что мы задели нечто фундаментальное в механизмах сокрытия тайн. Правительства были напуганы. Выходит, нас они боялись гораздо больше, чем демонстрантов на улицах или строящих баррикады и бросающих коктейли Молотова. Интернет дал нам модель подрывной деятельности, которая позволяла расстраивать планы прогнившей власти исключительно научными методами. Благодаря этому мы могли сказать: «Вы больше не будете управлять нами, вы больше не будете нам навязывать, как следует о вас думать».

В заголовке одной австралийской газеты в 1990 году заявлялось: «Делиться диском столь же опасно, как делиться иглой». Из этого следует, что распространение информации похоже на распространение СПИДа, и мы впоследствии постоянно сталкивались с подобным уровнем критики. Мы были разбойниками вроде Неда Келли[24] и Робина Гуда, даже хуже – мы были монгольской ордой. Но на самом деле мы оставались молодыми людьми, еще не достигшими двадцатилетия, пытающимися понять, почему мир живет именно по таким часам, и спрашивающими, кто же настраивает этот часовой механизм. Мы держали руку на пульсе новой технологии и, когда возникла возможность, захотели воспользоваться своим знанием в борьбе за справедливость и достоинство. Но многие люди этого не хотели, а многие представители власти нас ненавидели. Это важная составляющая истории моей жизни: заприте его, заставьте его молчать.

Лишь сейчас, двадцать лет спустя, я понимаю, сколько нервной энергии я тратил. Я считал, что высокое давление – это обычное дело для молодого человека, ведь с тех пор как мне исполнилось десять, на мою долю не выпадали долгие периоды спокойствия. Сам масштаб наших посягательств внушал мне дрожь. Мы были детьми, не побоявшимися вступить в контакт с силами столь зловещими и столь могущественными, что каждому из нас приходила мысль: на нас не только будут охотиться, на нас поставят клеймо на всю жизнь. Голиафы заполонили наш мир, а мы были уязвимы. Время показало, по крайней мере мой опыт научил меня: могущественные люди, когда их загоняют в угол, становятся очень мстительными и не гнушаются выливать на тебя ушаты помоев. Ты учишься держать позицию, исправлять ошибки, где возможно, не вешать носа и никогда не забывать, что людей, выступавших против великих лжецов, всегда изображали злодеями. В моем случае эти грязные попытки диффамации оказывались чуть ли не комическими, но в юном возрасте, когда человек совсем еще не готов к наручникам, мне было трудно сохранять крепость духа. После обыска в доме моей матери я почувствовал, что темные силы все ближе. Я стер все записи на диске, уничтожил дискеты, сжег распечатки и вместе со своей девушкой сбежал из пригорода в город, где мы нашли какую-то нору в пустом доме. Жизнь в бегах продолжилась уже на другом, более серьезном витке, и, видимо, это никогда не закончится.

5. Шифропанк

«Международные диверсанты» отличались от других хакеров, которые и вели себя шумно, и повсюду следы оставляли. Мы же были тихими созерцателями. Мы появлялись в коридорах власти, подобно призракам; мы проникали сквозь замочные скважины и дверные щели, как бестелесные субстанции. Мне всегда казалось, что хакерство сродни исследованию живописи. Сначала ты смотришь на холст, оцениваешь манеру исполнения; потом изучаешь систему смешения красок и плотность мазков; и, наконец, понимаешь, как картина сделана. Но самое главное – если ты такой же, как мы, ты начинаешь искать слабые места. И как только изъян найден, ты работаешь над ним, пока он не разрастется и не окажется в центре всего. В определенный момент мы захотели взять в свои руки весь мир коммуникаций. Можете себе представить? Несколько подростков задумали не эпизод для научно-фантастического фильма, не бредовый сюжет для комикса, а вполне реальное, осуществимое дело. Звучит анекдотично, но мы подобрали отмычки к замочным скважинам и вошли во внутренние миры крупных корпораций; мы находили всё новые лазейки до тех пор, пока не поняли, что сможем полностью контролировать коммуникационную систему. Отключить двадцать тысяч телефонов в Буэнос-Айресе? Не проблема. Просто так, потому что нам так захотелось, подарить всем ньюйоркцам бесплатные телефонные звонки в течение дня? Запросто.

Однако ставки были высоки. Над хакерами прошло уже много судебных процессов. Законодательство в этой сфере появилось совсем недавно и только нащупывало свой путь, а мы следили за его поступью с замиранием сердца, понимая, что скоро наступит наша очередь, и самооценка «Международных диверсантов» повышалась. Мы видели себя молодыми борцами за свободу, принимающими на себя огонь со стороны сил, до которых даже не доходило, что происходит на самом деле. Именно так понимались нами текущие процессы, хотя остальная часть населения: простые австралийские обыватели; служащие американских корпораций; сотрудники спецслужб, бесившиеся оттого, что их провели, – видели в нас опасных предвестников новой разновидности беловоротничковой преступности. Мы были по-юношески дерзки и самоуверенны и только хихикали над этой ерундой, ведь воротники для нас – что ошейники для собак и удавки для любителей самоудушения. Однако все становилось слишком серьезным. Еще одного, кто называл себя Фениксом, извлекли из темноты спальни и предъявили суду. Тогда он еще не был моим другом, но я знал об этом мельбурнском хакере из группы Realm.

1

Подобной фразы у Экзюпери нет; это краткое изложение его рассуждений, взятых из романа «Цитадель», о природе человеческих возможностей и творческом потенциале, см. Антуан де Сент-Экзюпери. Цитадель / Пер. с фр. Марианны Кожевниковой. М.: АСТ, 2003. Здесь и далее примеч. переводчика.

2

«Прошлое – это другая страна: там все иначе» – эта расхожая фраза принадлежит Лесли Хартли и открывает его роман The Go-Between (Л. П. Хартли. Посредник. СПб.: Северо-Запад, 1993).

3

Мэннинг Брэдли – военнослужащий армии США; обвинялся в предоставлении WikiLeaks секретной военной информации.

4

«Приговоренный к смерти бежал, или Дух дышит, где хочет» – подлинная история побега участника французского Сопротивления из гитлеровской тюрьмы. Приз Каннского фестиваля за лучшую режиссуру (1957).

5

«Барбарелла» – научно-фантастический фильм Роже Вадима (1968) о женщине-астронавте, искательнице сексуальных приключений, путешествующей по Вселенной.

6

«Документы Пентагона», или «Бумаги Пентагона» – секретный сборник документов «Американо-вьетнамские отношения, 1945–1967: Исследование», подготовленный Министерством обороны США; из представленных фактов следовало, что США намеренно обостряли ситуацию для эскалации вьетнамской войны. Дэниел Эллсберг – аналитик госдепартамента США, который незаконно скопировал часть этих документов и обнародовал их сначала в газете New York Times (1971), а позже отдельным изданием (The Pentagon Papers. New York: Bantam Books, 1971). «Документы Пентагона» были полностью рассекречены в 2011 году.

7

Бланкетт Дэвид – министр внутренних дел Великобритании (2001–2004); Эшкрофт Джон – генеральный прокурор США (2001–2005).

8

Норт Оливер – сотрудник администрации Рейгана, заместитель директора аппарата Совета национальной безопасности США; замешан в скандале «Иран-контрас», инициатор финансирования никарагуанских повстанцев за счет тайных поставок оружия в Иран.

9

Дословно заголовок статьи переводится как «Убить Ассанжа?», но может быть другой вариант, сохраняющий игру слов: «Ассасины для Ассанжа?» Ср. assassinate (убить по политическим или идейным мотивам; совершить террористический акт) и assassin (наемный убийца); восходит к слову ассасины (употребляющие гашиш) – так в Средние века стали называть фанатиковмусульман, совершавших убийства по политическим и религиозным мотивам.

10

А. Солженицын. Раковый корпус. Лондон: Flegon Press, 1968. С. 381.

11

«Кейблгейт» – так по аналогии с «Уотергейтом» мировые средства массовой информации назвали важнейшую публикацию WikiLeaks: зашифрованные депеши американских посольств со всего мира (cable – телеграмма, шифрограмма); см. об этом в гл. 14.

12

Ladybird – британское издательство, выпускающее развивающие книжки-игрушки для малышей; Тарзан – герой романов американского писателя Эдгара Берроуза; Доктор Сьюз – псевдоним Теодора Гейзеля, американского детского писателя и мультипликатора; «Скотный двор» – повесть-притча английского писателя Джорджа Оруэлла.

13

Штайнеровская, или вальдорфская, система образования (основатель Рудольф Штайнер) предполагает, что каждый ребенок развивается и учится в своем собственном темпе. Процесс обучения подчинен основной идее: развитию фантазии детей и их духовному росту.

14

Аллюзия на песню Down The Mississippi Line (1970) британской рок-группы Christie.

15

Auld Lang Syne – шотландская застольная песня на стихи Р. Бёрнса (1788), очень популярная в англоязычных странах, где ее поют при встречах друзей и Нового года.

16

Thursday Island – по современным атласам известен как остров Четверга.

17

Хитклифф – главный герой романа Эмили Бронте «Грозовой перевал» (1847); стал собирательным образом людей романтического, трагического и мстительного склада.

18

Роман английского писателя Уильяма Голдинга (1954).

19

Тьюринг Алан Мэтисон (1912–1954) – английский математик, логик и криптограф; оказал большое влияние на развитие информатики.

20

«Мир, перевернутый вверх дном» (The World Turned Upside Down) – 1) английская протестная баллада, созданная в 1643 году; 2) книга, вышедшая в 1972 году, автор – Хилл Кристофер (1912–2003), британский историк-марксист, специалист по Английской революции; «непокорные» (masterless men – букв. «люди, не имеющие хозяина») – исторический термин, относящийся к эпохе XVI–XVII веков.

21

Эрбери Уильям (1604–1654) – валлийский священник и богослов.

22

Дж. Мильтон. Ареопагитика. Речь о свободе печати от цензуры, обращенная к парламенту Англии (1644) / Пер. с англ. под ред. П. Когана (СПб., 1907) // История печати. Т. I. М.: Аспект Пресс, 2001.

23

Прямая цитата из Библии: «…бурный ветер шел от севера…» (Иез. 1: 4).

24

Келли Эдвард (1845–1880) – австралийский разбойник, прославившийся ограблениями банков и убийствами полицейских; казнен через повешение; в народной памяти остался как благородный разбойник и символ сопротивления колониальным властям.