Приезжайте, японки!

Почти все мы, пересекающие океан на этом пароходе, были девственницами. У всех были черные длинные волосы и плоские широкие ступни. Все были невысокого роста. Некоторые в детстве не ели ничего, кроме риса, и поэтому ноги у них были кривоваты. Другим едва исполнилось четырнадцать, и они еще не вышли из отрочества. Иные прежде жили в городах и одевались по-городскому. Но по большей части мы были деревенские жительницы и на корабле ходили в старых кимоно, которые носили дома. Кое-кто из нас прежде жил в горах и видел море разве что на картинках. А дочери рыбаков вдоволь насмотрелись на море. У кого-то оно забрало отца, брата или жениха. Чей-то возлюбленный в одно несчастное утро прыгнул в воду и уплыл прочь. Теперь время отдаться на волю волн настало и для нас.

Первое, что мы сделали, оказавшись на пароходе, – показали друг другу фотографии своих мужей. Мы сделали это прежде, чем решили, кто из попутчиц нам нравится, а кто нет, прежде, чем сообщили друг другу, на каком острове жили и что заставило нас отправиться в путь, даже прежде, чем постарались запомнить имена друг друга. На всех без исключения фотографиях красовались молодые мужчины с темными глазами, густыми волосами и безупречно гладкой кожей. У них были волевые подбородки. Гордо посаженные головы. Прямые крепкие носы. Они были похожи на наших пропавших братьев и отцов, только лучше одеты: на них были серые сюртуки или европейские костюмы-тройки. Некоторые стояли на ухоженных зеленых лужайках рядом с уютными деревянными коттеджами, обнесенными белой изгородью. Другие непринужденно облокачивались на капот «форда» последней модели. Лишь немногих запечатлел фотограф в студии, где они сидели на неудобных стульях с жесткими высокими спинками, чинно сложив руки на коленях и смело глядя прямо в объектив, словно бросая вызов всему миру. Все без исключения мужья обещали встретить нас в Сан-Франциско, куда и должен был прибыть наш пароход.

Понравятся ли они нам? Сумеем ли мы полюбить их? Вот вопросы, которые волновали нас сильнее всего. Как мы узнаем их по фотографии, впервые увидев в порту?

Мы спали в трюме, в третьем классе, где было темно и грязно. Кроватями служили узкие металлические полки, закрепленные одна над другой, матрасы, тонкие и жесткие, были все в пятнах, оставленных людьми, которые путешествовали на этом пароходе до нас. Подушки были набиты соломой. Пол, влажный и скользкий, был усыпан крошками. Свет проникал сквозь один-единственный иллюминатор, и по вечерам, когда в трюме сгущалась тьма, воздух наполнялся тревожным шепотом.

«Интересно, будет ли больно, когда это произойдет в первый раз?»

Наши тела метались и ворочались под тонкими одеялами. Море вздымалось и опадало. Влажный воздух становился все гуще. Наши мужья являлись нам во сне. Снились новые деревянные сандалии, рулоны небесно-голубого шелка и дома с каминами, где нам предстояло поселиться. Во сне мы превращались в высоких и стройных красавиц. Но иногда нам снилось, что мы работаем на рисовых полях, от которых так отчаянно хотели убежать. «Рисовые сны» были самым частым ночным кошмаром. А еще нам снились старшие сестры, превосходившие нас красотой, сестры-гейши, которых наши отцы продали в публичные дома, чтобы остальные не умерли с голоду. Тогда мы просыпались в поту и хватали ртом воздух.

На секунду я представила себя на месте сестры.

В первые дни на пароходе все страдали от морской болезни, всех тошнило, и мы то и дело перегибались через перила. У некоторых так кружилась голова, что они не могли ходить и целыми днями в оцепенении лежали на койках, не помня не только имени мужа, но и своего собственного.

«Я знаю, что теперь я миссис такая-то, но какая именно?»

Некоторые, хватаясь за животы, громко взывали к Каннон, богине милосердия.

«Где ты?»

И упрекали ее за то, что она нас оставила. А другие страдали молча, с каждым часом становясь все зеленее. Часто посреди ночи мы просыпались от толчка большой волны и несколько мгновений не могли понять, где мы, почему постели ходят ходуном, а сердца испуганно колотятся о ребра. Землетрясение! Вот первая мысль, которая приходила нам в голову. Мы протягивали руки к матерям, в объятиях которых спали до тех пор, пока не покинули родной дом. Спят ли они сейчас, наши матери? Видят ли сны? Думают ли о нас дни и ночи напролет? А может, они бредут сейчас по улицам, прогибаясь под тяжелой ношей, на три шага позади наших отцов, которые шествуют налегке? Может, втайне завидуют нам, своим дочерям, которых ожидает совсем другая участь и которым они отдали все, что имели.

Не забывают ли они проветрить наши кимоно? Накормить наших любимых кошек? Успели ли они дать нам все наставления и советы, которые считали необходимыми?

«Держи чайную чашку двумя руками, не проводи много времени на солнце и никогда не говори больше, чем нужно».

Большинство из нас получили хорошее воспитание и знали все, что должна знать образцовая жена. Мы умели готовить и шить. Подавать чай, составлять икебаны и часами неподвижно сидеть на своих широких плоских ступнях, не говоря ни слова.

«Женщина должна сливаться с окружающим пространством. Она должна существовать, не подавая никаких признаков своего существования».

Мы знали, как вести себя на похоронах, и умели писать кроткие печальные стихотворения, состоящие строго из семнадцати слогов. Умели пропалывать грядки, рубить дрова, таскать ведра с водой. Тем из нас, у кого отец был мельник, доводилось проделывать долгий путь до города с тяжелым мешком за плечами, ни разу не остановившись, чтобы стереть пот со лба.

«Работать – это так же естественно, как дышать».

Почти все мы обладали безупречными манерами и были изысканно вежливы, за исключением тех минут, когда качка доводила нас до исступления и мы начинали сквернословить не хуже матросов. Но бо`льшую часть времени мы говорили так, как положено благородным девицам, – высокими тонкими голосами. Как пристало благородным девицам, мы скрывали свою осведомленность в некоторых вопросах, а прогуливаясь по палубе, передвигались мелкими семенящими шажками, развернув ступни носками внутрь. Наши матери часто повторяли нам: «Ходи так, как ходят городские! Смотри, чтобы походка не выдала в тебе деревенщину!»

Каждый вечер мы усаживались стайкой на чью-нибудь койку и обсуждали неведомую страну, где нам предстояло жить. По слухам, люди там питались одним мясом и тела их были сплошь покрыты волосами (почти все мы были буддистами, мяса не ели, а волосы оставляли лишь в тех местах, где это допустимо). Деревья там достигали громадных размеров. Поля были необозримы. Женщины позволяли себе громко разговаривать и смеяться, к тому же были невероятно высокими – по слухам, на голову выше самого высокого из наших мужчин. Их язык был в десять раз труднее нашего, обычаи и традиции поражали своей странностью. Так, книги там читали не от начала к концу, а наоборот. Когда мылись в ванне, пользовались мылом, в карманах носили куски ткани, в которые сморкались, а потом прятали в карман, чтобы снова достать с той же целью. Цветом, противоположным белому, считался вовсе не красный, а черный. Какая участь ожидает нас в этой дикой стране, с тревогой спрашивали мы. Мы с трепетом представляли себя – маленьких женщин, вооруженных лишь путеводителями, – в этом царстве гигантов. Не станут ли они потешаться над нами? Плевать на нас с высоты своего роста? Сумеем ли мы доказать, что заслуживаем серьезного отношения? Но даже самые нерешительные и боязливые из нас признавали: лучше стать женой незнакомца, обосновавшегося в Америке, чем до конца своих дней жить в деревне с мужем-фермером. Ведь в Америке женщинам не приходится работать в поле, а риса и дров там так много, что хватает на всех. И куда бы вы ни пришли, мужчины будут пропускать вас вперед, распахивать перед вами двери и, приподнимая шляпу, любезно произносить: «Прошу!» или «Только после вас!».

Некоторые из нас прежде жили в Киото, выросли в темных комнатах в задней части дома и имели хрупкое, изящное телосложение. Другие жили в Наре, трижды в день обязательно возносили молитвы, обращенные к предкам, и уверяли, что до сих пор слышат звон храмовых колоколов. Были среди нас и дочери фермеров из Ямагути, девушки с толстыми запястьями и широкими плечами, в девять часов они всегда укладывались спать. Иные родились в маленьких горных деревушках Яманаси и лишь недавно впервые увидели поезд. Другие, напротив, появились на свет в Токио, много повидали и говорили на правильном и красивом японском языке. Они держались особняком, стараясь не смешиваться с остальными. А когда к ним обращались девушки, выросшие в Кагосиме, делали вид, что не понимают их грубого южного диалекта. Кое-кто вырос на Хоккайдо, в холодном и снежном краю, и уже начал скучать по сверкающим белым равнинам. А кто-то родился в Хиросиме, которой предстояло взлететь на воздух. Им крупно повезло, что они заблаговременно покинули родной город, хотя тогда, разумеется, никто не мог этого знать. Самой юной из нас было всего двенадцать, она родилась на восточном берегу озера Бива и еще не достигла поры полового созревания.

«Родители выдали меня замуж, чтобы получить деньги».

Самой старшей уже исполнилось тридцать семь, всю свою жизнь она прожила в Ниигате, ухаживая за больным отцом, и его недавняя смерть одновременно и опечалила, и обрадовала ее.

«Я всегда знала, что смогу выйти замуж только после его смерти».

Одна из нас была родом из Кумамото, где не осталось холостых мужчин: уже год, как все отправились в Маньчжурию в надежде найти там работу. То, что ей удалось выйти замуж, хотя бы в чужой стране, она считала крупной удачей.

«Я едва взглянула на его фотографию и сразу сказала брачному агенту: „Он мне подходит“».

Была среди нас и женщина, выросшая в Фукусиме, в деревне, где занимались прядением шелка. Первый ее муж умер от гриппа, второй ушел к другой, помоложе и покрасивее, которая жила по другую сторону холма, и теперь она плыла в Америку, чтобы выйти замуж в третий раз.

«Он здоров, не пьет и не играет в азартные игры, и этого мне вполне достаточно».

Еще одна девушка раньше жила в Нагое и зарабатывала на жизнь танцами. У нее была прозрачная белая кожа, она красиво одевалась и знала о мужчинах все, что только можно знать. Поэтому мы каждую ночь засыпали ее вопросами. Долго ли это длится? Занимаются этим при свете или в темноте? Надо ли поднимать ноги? Лучше закрыть глаза или держать их открытыми? Как поступить, если вдруг начнешь задыхаться? Или захочешь пить? Что, если он окажется слишком тяжелым? А эта… штуковина слишком большая? Как быть, если он тебя не захочет? «С мужчинами все просто», – успокаивала она. И начинала все подробно объяснять.

Иногда мы часами лежали без сна во влажной и зыбкой темноте трюма. Покачивались на своих койках, полные надежд и страхов, и думали о том, как пережить ближайшие три недели.

Наши сундуки, которые плыли на пароходе вместе с нами, были до отказа набиты вещами, необходимыми в новой жизни: это были белые шелковые кимоно для первой брачной ночи, яркие хлопчатобумажные кимоно на каждый день, унылые темные кимоно, которые мы собирались носить в старости, кисточки для письма, толстые чернильные бруски, листы тонкой рисовой бумаги, на которой мы собирались писать длинные письма домой, крошечные медные бусы, статуэтки из слоновой кости, изображавшие божество в облике лиса, старые куклы, которые делили с нами постель с тех пор, как нам исполнилось пять лет, мешочки с коричневым сахаром, пестрые стеганые одеяла, бумажные веера, английские разговорники, ароматные шелковые саше, гладкие черные камешки с берега реки, которая текла рядом с домом, прядь волос юноши, которого мы когда-то коснулись рукой, в которого были влюблены и которому обещали писать, точно зная, что никогда не напишем, серебряные зеркальца, которые подарили нам матери. Их напутственные слова до сих пор звучали у нас в ушах.

«Ты все увидишь сама; женщины слабы, но на свете нет никого сильнее матерей».

На пароходе у нас было много причин для жалоб. Клопы в тюфяках. Вши. Бессонница. Беспрестанное гудение двигателя, которое проникало даже в наши сны. Мы жаловались на вонь в отхожих местах, представлявших собой огромные зияющие дыры, под которыми шумел океан, и на скверный запах, исходивший от наших собственных тел, запах, который день ото дня становился все более едким. Мы жаловались на то, что Кадзуко все время держится особняком, Тиё имеет дурную привычку без конца прочищать горло, а Фусаё без умолку напевает «Песенку сборщика чая», доводя нас до бешенства. Мы жаловались на постоянно пропадающие шпильки и пытались выяснить, кто из нас воровка. Жаловались на спесивых и надменных девиц, путешествующих первым классом, девиц, которые, разгуливая по палубе под шелковыми зонтиками, не удостаивали нас даже взглядом, не говоря о приветствии.

«Что эти мымры о себе воображают?»

Естественно, мы жаловались на жару. На холод. На колючие шерстяные одеяла. На то, что все вокруг надоели нам своими жалобами. Но в глубине души почти все были счастливы – ведь нас ожидала новая жизнь в Америке, с мужьями, которые писали нам по нескольку раз в месяц. Строки этих писем мы повторяли про себя как заклинание.

«Я купил для нас замечательный дом. В саду ты сможешь разводить тюльпаны. Или нарциссы. В общем, все, что пожелаешь. У меня есть ферма. Я управляющий отелем. Я президент крупного банка. Я покинул Японию много лет назад, чтобы начать в Америке собственный бизнес, добился успеха и теперь могу обеспечить своей семье достойную жизнь. Мой рост 179 сантиметров, я не страдаю ни проказой, ни легочными заболеваниями, и в моей семье никогда не было случаев сумасшествия. Я родился в Окаяме. Или в Хёго. Или в Мияги. Или в Сидзуоке. Я вырос в деревне неподалеку от той, где выросла ты, и много лет назад видел тебя на ярмарке. Как только смогу, вышлю тебе денег на билет».

Карточки мужей мы вставляли в овальные медальоны и носили на шее, на длинных цепочках. Или хранили в шелковых ридикюлях, жестянках из-под чая и красных лаковых шкатулках, а также в толстых коричневых конвертах, американских конвертах, в которых эти карточки были нам присланы. Мы прятали их в рукавах кимоно и часто прикасались к ним, проверяя, на месте ли они. Вкладывали их между страницами книг – «Приезжайте, японки!», «Руководство для приезжающих в Америку», «Десять способов доставить мужчине удовольствие» – и между страницами древних растрепанных томов, содержавших буддийские сутры. Одна из нас, христианка, которая ела мясо и молилась другому богу, мужчине с длинными волосами, хранила фотографию между страницами Библии короля Якова[1]. Когда мы спросили ее, кто ей больше нравится – мужчина на фотографии или Господин Иисус Христос, она загадочно улыбнулась и ответила: «Конечно Он».

У многих из нас имелись секреты, которые мы собирались до конца жизни скрывать от своих мужей. Возможно, главной причиной, заставившей некоторых из нас отправиться в Америку, было желание напасть на след отца, который покинул семью много лет назад.

«Он отправился в Вайоминг, работать на угольных шахтах, и больше мы о нем не слышали».

Возможно, кое-кто из нас оставил дома маленькую дочь, рожденную от человека, черты которого стерлись в памяти, – то ли путешествующего сказителя, который как-то задержался на неделю в нашей деревне, то ли странствующего буддийского монаха, однажды переночевавшего у нас по пути на гору Фудзи. Конечно, мы знали, что наши родители позаботятся о малышке.

«Если ты останешься здесь, в деревне, ты никогда не выйдешь замуж», – предупреждали они.

Но все же мы чувствовали вину за то, что не смогли пожертвовать ради дочери собственным счастьем. Много ночей подряд мы плакали, вспоминая о ней, но однажды утром проснулись с сухими глазами, сказали себе: «Довольно» – и стали думать о другом. О том, какое кимоно надеть, когда настанет время сойти на землю. Как причесать волосы. Что сказать ему при первой встрече. Пароход пересекал океан, прошлое осталось позади, и возврата туда не было.

Тогда мы еще не знали, что оставленная дома дочь будет сниться нам до конца жизни, и в наших снах ей всегда будет три года, столько, сколько было при расставании. Маленькая фигурка в красном кимоно, сидящая на корточках у края лужи и завороженно наблюдающая за плавающей на ее поверхности мертвой пчелой.

Каждый день на пароходе мы ели одну и ту же пищу и дышали одним и тем же затхлым воздухом. Пели одни и те же песни, смеялись над одними и теми же шутками. По утрам, если позволяла погода, мы выбирались из душного трюма, разгуливали по палубе в деревянных сандалиях и светлых летних кимоно, то и дело останавливались, чтобы полюбоваться бескрайней синевой океана. Иногда у наших ног падала выскочившая из воды рыба и начинала отчаянно биться. Тогда кто-нибудь – как правило, это были дочери рыбаков – хватал ее за жабры и бросал обратно в воду. Иногда, откуда ни возьмись, среди волн появлялась стая дельфинов, которые следовали за пароходом в течение нескольких часов. Однажды, в тихое безветренное утро, когда морская гладь была недвижна, как стекло, а небо сияло безоблачной синевой, в воде внезапно появился плавник кита, огромный, черный и блестящий. Не дыша, мы наблюдали, как он скрылся вдали.

«Это было все равно что заглянуть в глаза Будды».

Иногда мы стояли на палубе часами, позволяя ветру играть нашими волосами, и наблюдали за другими пассажирами. Мимо проходили увенчанные тюрбанами сикхи из Пенджаба – покинув родную страну, они перебирались в Панаму. Богатые русские, спасавшиеся от революции. Китайцы из Гонконга, которые собирались гнуть спины на хлопковых полях в Перу. Мы наблюдали за цыганским королем Ли Ивановичем и его знаменитым табором, которому принадлежало огромное ранчо в Мексике. Говорили, это был самый богатый цыганский табор в мире. На нашем пароходе путешествовали троица загорелых до черноты немецких туристов, поразительно красивый испанский аббат и высокий румяный англичанин по имени Чарльз. Он появлялся на палубе каждый день ровно в четверть третьего и начинал стремительно прохаживаться туда-сюда. Чарльз путешествовал первым классом, у него были зеленые глаза, острый длинный нос, и он превосходно говорил по-японски. Для многих из нас он стал первым белым человеком, с которым удалось поговорить. Он был профессор, преподавал иностранные языки в университете Осаки, у него была жена-японка и ребенок, он много раз бывал в Америке и проявлял бесконечное терпение, отвечая на наши вопросы. Правда ли, что все американцы пахнут, как животные? Услышав это, Чарльз рассмеялся, спросил: «А как, по-вашему, пахну я?» – и позволил нам подойти поближе и понюхать себя. Правда ли, что тела их сплошь поросли волосами? «Они примерно такие же волосатые, как я», – заявил в ответ Чарльз, закатал рукава рубашки и продемонстрировал нам руки, покрытые густой рыжеватой порослью. Многих из нас это зрелище заставило вздрогнуть. Неужели на груди у них тоже растут волосы, спрашивали мы. Чарльз смутился и заявил, что не может показать нам свою грудь. Мы тоже смутились и поспешили заверить его, что вовсе об этом не просили. Правда ли, что дикие племена краснокожих индейцев по-прежнему странствуют по прериям? Чарльз сказал, что краснокожих индейцев давным-давно прогнали, и мы дружно с облегчением выдохнули. Правда ли, что женщины в Америке не имеют обыкновения опускаться на колени перед мужьями и прикрывать рот, когда смеются? Чарлз помолчал, глядя на горизонт, где темнел силуэт другого парохода, тяжело вздохнул и сказал: «Правда, как это ни печально». Неужели в Америке мужчины и женщины ночи напролет танцуют щека к щеке? «Только по субботам», – уточнил Чарльз. А что, этим танцам трудно обучиться? «Напротив, очень легко», – заверил Чарльз и вечером дал нам урок фокстрота на залитой лунным светом палубе.

«Сначала медленно, вот так, а теперь быстро-быстро».

Какой город больше, Сан-Франциско или Гинза? «Конечно Сан-Франциско. Даже и сравнивать смешно». Неужели дома в Америке в три раза выше, чем у нас? «Так оно и есть», – последовал ответ. И в гостиной каждого американского дома непременно стоит фортепиано? «Ну, это чересчур. Может, каждого второго». Как он считает, мы будем в Америке счастливы? Чарльз снял очки, внимательно посмотрел на нас своими умными зелеными глазами и произнес: «О да, несомненно».

Некоторые из нас не смогли устоять перед искушением и завели дружбу с матросами, которые родились в тех же деревнях, что и мы, знали все слова наших песен и все время просили нас выйти за них замуж. Мы уже были замужем и объясняли это нашим ухажерам, однако кое-кто из нас все же влюбился. И когда матросы просили о свидании наедине – сегодня вечером, в четверть одиннадцатого, на рабочей палубе, мы несколько мгновений смотрели себе под ноги, а потом вздыхали и говорили «да». Об этом мы, разумеется, тоже не собирались рассказывать своим мужьям.

«Он смотрел на меня как-то по-особенному, – говорили мы потом самим себе. – У него такая милая улыбка».

Некоторые из нас забеременели на пароходе, но еще не догадывались об этом. Когда через девять месяцев ребенок появлялся на свет, его матери казалось, что он удивительно похож на ее мужа.

«Посмотри, у него твои глаза».

Одна из нас, проведя ночь с матросом, прыгнула за борт, а на подушке оставила короткую записку:

«После него я не смогу принадлежать другому».

Другая влюбилась в миссионера, представителя методистской церкви, возвращавшегося в Америку. Он умолял ее порвать с мужем и соединить свою жизнь с ним, но она упорно отвечала отказом. «Я буду верна своей судьбе», – твердила она. Но до конца своих дней пыталась представить, как сложилась бы ее жизнь, поступи она иначе.

Некоторые из нас по природе были меланхоликами и почти все время проводили в одиночестве. Лежа на своих койках лицом вниз, мы думали о мужчинах, с которыми судьба нас разлучила. О сыне торговки фруктами, который вечно делал вид, что нас не замечает, но, если его матери не было в лавке, протягивал нам самый большой мандарин. О женатом мужчине, которого мы как-то прождали два часа поздним вечером на мосту, под проливным дождем. И ради чего? Ради поцелуя и обещания: «Завтра я приду снова». И хотя он больше никогда не появился, мы были готовы ждать его вечно, потому что только рядом с ним впервые почувствовали себя по-настоящему живыми. Часто, засыпая, мы думали о мальчике, с которым болтали каждый день по пути домой из школы, – он жил в соседней деревне и был очень красивый, несмотря на грубые крестьянские руки, привыкшие выдергивать сорняки. Матери, которые знали все, что творится у дочерей на душе, смотрели на нас как на безумных.

«Ты что, хочешь всю жизнь гнуть спину на поле?»

Этот вопрос приводил нас в замешательство. Мы уже были готовы ответить: «Да, хочу». Разве мы не мечтали с детства стать такими же, как наши матери? Разве у нас могли быть иные желания?

На пароходе нам все время приходилось выбирать. Мы должны были решить, где спать, кому доверять, с кем дружить и чью дружбу принимать. Делать ли замечание соседке, которая храпит по ночам или разговаривает во сне? Сказать ли колкость другой, которая пахнет хуже, чем мы сами, и к тому же имеет привычку разбрасывать повсюду свои грязные тряпки? И если подруга спрашивает, идет ли ей новая прическа, скажем в стиле «домик», – а она ей совершенно не идет, потому что делает голову слишком большой, – лучше сказать правду или заверить ее, что она просто красавица? И стоит ли жаловаться на повара-китайца, который умеет готовить только одно блюдо – рис под соусом карри – и пичкает нас этим изо дня в день. Если мы пожалуемся, его, возможно, уволят и отошлют обратно в Китай, где даже риса не поешь досыта, и это будет наша вина. Да и станут ли нас слушать? Разве кому-то есть до нас дело?

Где-то на пароходе был капитан, и говорили, что каждое утро на рассвете из его каюты выскальзывала красивая молодая девушка. Конечно, всем нам до смерти хотелось узнать, была ли это пассажирка первого класса или одна из нас?

Поздно ночью мы иногда забирались на койку подруги, лежали, тесно прижавшись, и тихонько разговаривали, вспоминая родной дом. Запах жареного сладкого картофеля ранней осенью, пикники в бамбуковой роще, игры в «тени и демоны» во дворе обветшалого храма. Мы вспоминали тот день, когда отец отправился к колодцу за водой и не вернулся. С той поры мать ни разу о нем не вспоминала.

«Словно его и на свете не было, представляешь? Я еще долго заглядывала в тот колодец».

Мы обсуждали достоинства различных кремов для лица и преимущества свинцовой пудры. Обсуждали чувства, которые испытали, впервые увидав фотографию мужа.

«Он выглядел вполне порядочным человеком, и я сразу решила, что мне он подходит».

Иногда мы, неожиданно для самих себя, заговаривали о вещах, которые прежде обходили молчанием, и, начав, уже не могли остановиться. Иногда мы погружались в молчание и лежали, тесно переплетясь телами, до самого рассвета, пока одна из нас не отстранялась и не говорила: «Стоит ли этим заниматься?» Тут нам приходилось снова делать выбор. Если мы отвечали: «Да, стоит», все повторялось вновь – если не этой ночью, то следующей или несколько ночей спустя. Шалости будут забыты, как только мы сойдем с парохода, говорили мы себе. В конце концов, это неплохая практика перед началом супружеской жизни.

Среди нас были и такие, кому мысль о близости с мужчиной внушала отвращение. Если бы существовал способ перебраться в Америку, не выходя замуж, мы непременно воспользовались бы им.

На пароходе нам не приходило в голову, что, впервые увидев своих мужей, мы не сможем их узнать. В толпе мужчин в поношенных сюртуках и вязаных шапках, ожидавших нас в порту, не было ни одного, кто хотя бы отдаленно напоминал красивого молодого человека с фотографии. Мы понятия не имели, что присланные нам снимки были сделаны двадцать лет назад. Что письма, которые мы получали, были написаны не нашими мужьями, а совсем другими людьми, профессионалами с красивым почерком, умевшими составлять красивые фразы. Чья работа состояла в том, чтобы лгать, покоряя неопытные сердца. Мы и думать не думали, что, услышав свое имя, долетевшее с берега, одна из нас в ужасе закроет глаза и шепнет: «Я хочу домой».

А остальные, склонив головы, будут разглаживать складки кимоно. Потом мы гуськом спустимся по трапу и войдем в солнечный теплый день.

«Вот она, Америка! – воскликнем мы про себя. – Все наши тревоги и волнения теперь позади».

Но это будет самообман.

Первая ночь

Этой ночью наши мужья взяли нас. Они сделали это быстро. Спокойно. Они сделали это мягко, но решительно, в полном молчании. Не сомневаясь, что мы и правда девственницы, которых обещали им брачные агенты, они взяли нас с особой осторожностью.

«Сразу скажи, если будет больно».

Они взяли нас в придорожном мотеле, где мы лежали, прижавшись спиной к голому полу. Или в центре города, во второразрядных номерах отеля «Кумамото». Или в лучшем отеле Сан-Франциско – точнее, в лучшем из тех, куда в те времена пускали цветных. В отеле «Кинокуния». Или «Микадо». А может, в «Огаве». Они взяли нас, уверенные, что мы беспрекословно выполним все их просьбы и пожелания.

«Пожалуйста, повернись лицом к стене и встань на четвереньки».

Они взяли нас прежде, чем мы успели приготовиться, и кровотечение продолжалось три дня. Они взяли нас, бесцеремонно задрав наши белые шелковые кимоно, закатав его нам на головы, и нам казалось, что мы умираем.

«Я думала, что вот-вот задохнусь».

Они взяли нас так жадно, словно томились в ожидании тысячу и одну ночь. Они взяли нас, несмотря на то что после долгого морского путешествия нас все еще мучила тошнота и земля покачивалась у нас под ногами. Они взяли нас яростно и грубо, и если мы пытались сопротивляться, пускали в ход кулаки. Даже если мы кусались, они все равно взяли нас. Даже если мы царапались и колотили их куда попало, они все равно взяли нас. Они взяли нас, даже если мы осыпали их оскорблениями.

«Твоя мать, похоже, пришила свой мизинец тебе между ног».

Взяли, хотя мы отчаянно звали на помощь (никто не откликнулся). Взяли, хотя мы упали перед ними на колени и, обливая их ноги слезами, умоляли об отсрочке.

«Неужели нельзя подождать до завтра?»

Они застали нас врасплох, потому что некоторым из нас матери не сочли нужным сообщить, что происходит по ночам между мужем и женой.

«Мне всего тринадцать лет, я никогда и рядом не стояла с чужим мужчиной».

Они взяли нас, извиняясь за свои грубые мозолистые ладони, которые сразу сказали нам, что мы имеем дело с фермерами, а не с банкирами. Они взяли нас лениво, сзади, а мы в это время смотрели в окно, на огни раскинувшегося внизу огромного города. «Теперь ты счастлива?» – спрашивали они. Они связали нам руки и заставили лечь лицом вниз, уткнувшись в потертый ковер, пахнущий мышиным пометом и плесенью. Они взяли нас неистово, на покрытых желтыми пятнами простынях. Они взяли нас просто, без всяких затруднений, потому что некоторые из нас прежде отдавались мужчине неоднократно. Они взяли нас, предварительно напившись. Они взяли нас грубо, неосторожно, не заботясь о том, что причиняют нам боль.

«Мне казалось, внутри у меня все взорвется».

Они взяли нас, хотя мы плотно сжимали ноги и твердили: «Прошу вас, не надо». Они взяли нас бережно, словно опасаясь, что мы можем разбиться.

«Ты такая маленькая».

Они взяли нас равнодушно, но со знанием дела.

«Через двадцать секунд ты перестанешь себя контролировать».

И мы догадались, что до нас у них было множество женщин. Они взяли нас, пока мы невидящим взглядом смотрели в потолок и ждали, когда эта пытка кончится. В ту первую ночь мы еще не смогли осознать, что пытка будет продолжаться годами. Они взяли нас с помощью хозяина меблированных комнат и его жены, которые не позволили нам убежать, схватив за руки и за ноги и прижимая к полу.

«Нельзя так поступать с мужчиной, милая».

Они взяли нас точно так же, как наши отцы брали матерей у себя в деревне, в маленькой хижине из одной комнаты. Взяли внезапно, без предупреждения, когда нас уже одолевал сон. Взяли при свете лампы. Взяли в непроглядной темноте, так что мы абсолютно ничего не увидели. Взяли в течение шести секунд, а потом, задыхаясь и вздрагивая, уткнулись лицом нам в плечо, в то время как мы недоумевали.

«И это все?»

Они брали в течение томительно долгого времени, обрекая на боль, которая не прекращалась несколько недель. Взяли, поставив на колени, пока мы заливались слезами, цепляясь за ножку кровати. Взяли, упершись взглядом в какое-то причудливое пятно на обоях. Взяли, без конца бормоча «спасибо» на знакомом диалекте тохоку, который помог нам расслабиться.

«Он говорит в точности как мой отец».

Они взяли нас, выкрикивая что-то на грубом хиросимском диалекте, который мы понимали с трудом, и мы догадались, что остаток жизни нам придется провести с рыбаком. Они взяли нас, стоя напротив зеркала, заставив глядеть на свое отражение. «Тебе это понравится, вот увидишь». Они взяли нас вежливо, сжимая наши запястья, и попросили воздержаться от криков и стонов. Взяли робко, с великими усилиями, словно не зная, как это делается. «Прости меня», – без конца повторяли они. «Помоги мне, прошу тебя», – умоляли они, и мы старались изо всех сил. Они взяли нас, отчаянно пыхтя. Издавая громкие стоны. Ругаясь сквозь зубы и хрюкая, словно свиньи. Взяли, думая о других женщинах, – мы догадались об этом по их отсутствующим взглядам – и разразились бранью, не обнаружив на простынях кровавых пятен. Они взяли нас так неуклюже, что в течение трех следующих лет мы не подпускали их к себе. Взяли, проявив изощренное мастерство, с которым мы не встречались прежде, и мы поняли, что они всегда будут для нас желанными. Взяли нас так умело, что мы невольно завизжали от удовольствия и тут же смущенно стиснули зубы. Взяли нас несколько раз в течение одной ночи, и, проснувшись утром, мы осознали, что отныне принадлежим им без остатка.

Белые

Мы поселились на окраинах их городов, там, где они позволяли селиться желтолицым. А позволяли далеко не везде.

«Цветным здесь не место».

Так говорили надписи и плакаты вокруг, и тогда мы отправлялись странствовать. Мы перебирались из одного рабочего лагеря в другой по раскаленной пыльной равнине – Сакраменто, Империал, Сан-Хоакин, и бок о бок с мужем работали на земле белых людей. Собирали для них клубнику в Уотсонвилле. Виноград во Фресно и Денейре. Стоя на коленях, выкапывали для них картошку в Бекон-Айленде, в Дельте, где земля податливая и мягкая. На Голландском тракте перебирали для них зеленую фасоль. А когда сбор урожая заканчивался, мы сворачивали свои одеяла, укрепляли их на спинах, брали в руки узелки с одеждой и продолжали свои странствия.

Первым словом на языке белых людей, которое мы выучили, было слово «вода». Крикни его, учили нас мужья, если почувствуешь, что вот-вот потеряешь сознание прямо в поле. «Это слово может спасти тебе жизнь», – говорили они. Многие из нас послушались наставлений и сумели выжить, но одна – Йосико, которую вырастили кормилицы и няньки за высокими стенами особняка в Кобе и которая в жизни не видела сорняков, – поступила иначе. После первого трудового дня на ранчо Марбл она легла спать и больше не проснулась. «Я думал, она спит», – пожимал плечами ее муж. «Разрыв сердца», – пояснил хозяин. Еще одна из нас была слишком робка, чтобы громко кричать и требовать воды. Вместо этого она опустилась на колени и напилась из оросительного канала. Через семь дней она сгорела от тифа. Вскоре мы выучили и другие слова. «Порядок» – так говорил хозяин, если был доволен нашей работой. «Убирайтесь!» – орал он, если мы были слишком неуклюжи и медлительны.

Нашим домом была койка в одном из рабочих бараков на ранчо в Йоло. Или палатка под раскидистым сливовым деревом в Кетлемене. Или деревянная лачуга в рабочем лагере № 7 на Барнхартском тракте неподалеку.

«А вокруг, насколько хватает глаз, тянутся грядки лука».

Домом был соломенный тюфяк в хлеву Джона Лаймана, рядом с его призовыми лошадьми и коровами. Или угол в прачечной на фабрике мясных консервов в Стоктоне. Или полка в проржавевшем товарном вагоне в Ломпоке. Домом был старый курятник в Виллоусе, где до нас жили китайцы. Или приютивший полчища блох тюфяк на складе в Диксоне. Домом была охапка сена, брошенная поверх трех ящиков, что стояли под яблоней во фруктовом саду Фреда Стадельмана. Или местечко на голом полу в заброшенном здании школы в Мэрисвилле. Или клочок земли в грушевом саду в Обурне, недалеко от большой американской реки. Каждый вечер, лежа под открытым небом, мы смотрели на американские звезды, точно такие же, как на нашей родине. Прямо над нами сияли звезда Пастуха, звезда Пряхи, звезда Дерева и звезда Воды. «Мы находимся на той же широте», – объясняли наши мужья. Наш дом всегда был там, где созрел урожай и его нужно было убирать. Там, где были наши мужья. Рядом с мужчиной, который в течение многих лет выпалывал сорняки на чужих полях.

Поначалу многое в белых людях вызывало у нас любопытство. Почему они забираются на лошадь с левой стороны, а не с правой? Почему все время кричат? Как они различают друг друга, ведь они так похожи? Зачем вешают на стены своих домов тарелки, а не картины? Зачем запирают двери на замок? Неужели они и правда ходят дома в обуви? О чем говорят между собой вечерами, перед тем как лечь спать? О чем мечтают? Каким богам молятся? И сколько их, этих богов? Неужели им действительно кажется, что на луне виден силуэт человека, а не кролика? Неужели они правда едят на похоронах жареную говядину? И каждый день пьют коровье молоко? Откуда этот странный запах, который постоянно от них исходит? «Они пахнут сливочным маслом», – объясняли наши мужья.

Держитесь от белых людей подальше, предупреждали нас. Если надо подойти к ним ближе, делайте это с великой осторожностью. Не всегда верьте тому, что они вам говорят, но учитесь наблюдать за ними: за их руками, глазами, уголками губ, за тем, как внезапно изменяется цвет их кожи. И вскоре вы сможете читать по их лицам, как по книге. При этом не вздумайте глазеть на них. Они не должны замечать, что вы за ними наблюдаете. Со временем вы привыкнете к тому, что они такие огромные. Всегда ожидайте от них худшего, но не удивляйтесь и неожиданной доброте. Иногда они на это способны. Помните, что ваше присутствие не должно им мешать. Будьте скромными. Будьте вежливыми. Делайте вид, что думаете только об одном: как им услужить. Если вас о чем-то спросят, отвечайте только: «Да, сэр» или «Нет, сэр» – и беспрекословно выполняйте то, что прикажут. А еще лучше – не говорите ничего. Теперь вы стали частью невидимого мира.

Их плуги весили больше, чем мы сами, и работать с ними было невероятно тяжело. Их лошади были в два раза больше тех, что остались у нас дома, в Японии. Чтобы их запрячь, нам приходилось взбираться на табуретку или ящик из-под апельсинов. Первое время лошади не желали нас слушаться и, несмотря на наши окрики, не двигались с места, только презрительно фыркали и били копытами. Может, они глухие, недоумевали мы. Или просто тупые? Или ужасно упрямые? «Это американские лошади», – объясняли наши мужья. И нам пришлось выучить несколько слов на лошадином английском. Если мы хотели, чтобы лошадь тронулась с места, мы говорили: «Пошел!» Если хотели, чтобы лошадь подалась назад, говорили: «Назад». «Помедленней», – говорили мы, и лошадь послушно замедляла ход. А если мы говорили: «Тпру!» – она останавливалась. Некоторые из нас, прожив в Америке пятьдесят лет, по-прежнему знали только эти слова.

Несколько фраз на их языке мы выучили еще на пароходе, выудив их из разговорников. «Привет», «Извините», «Пожалуйста, выдайте мне мою зарплату». Их алфавит мы тоже выучили наизусть. Но в Америке наши знания оказались бесполезными. Мы не могли читать газеты и журналы. Мы с недоумением смотрели на плакаты и таблички.

«Все, что я помню: фраза начиналась с буквы Е».

А когда хозяин говорил с нами, мы разбирали слова, но не могли понять их смысл. В тех редких случаях, когда нам приходилось объясняться на их языке, они изумленно смотрели на нас, пожимали плечами и уходили прочь.

«Не позволяйте им запугать вас. Будьте терпеливы. Сохраняйте спокойствие. Молчите, а разговаривать предоставьте нам».

Так учили нас мужья. Они-то умели говорить по-английски. Разбирались в здешних обычаях. И если нам нужно было купить нижнее белье, наши мужья, проглотив свою гордость, шли по раскаленным полям в ближайший город и на своем беглом, хотя и с сильным акцентом, английском объяснялись с продавцом. «Ай нид пантс, – говорили они. – Нот фор ми». А когда на очередном ранчо хозяин, окинув нас взглядом, говорил: «Она слишком слабая», наши мужья убеждали его в обратном. «На поле моя жена работает не хуже мужчин», – говорили они, хотя это было не так. Когда мы болели малярией и лежали на полу, не в силах поднять голову, наши мужья описывали хозяину симптомы болезни. «Сначала у нее был жар, потом ее трясло, теперь у нее снова жар». И хозяин обещал съездить в город и привезти нам лекарство. «О деньгах не беспокойся», – говорил он, и наши мужья горячо его благодарили. И хотя от этого лекарства моча у нас становилась красной, через несколько дней мы начинали поправляться.

Некоторые из нас работали быстро, чтобы произвести на белых людей впечатление. Другие работали быстро, чтобы показать им, что мы способны собирать сливы, выдергивать свеклу, складывать лук в мешки и ягоды в корзины наравне с мужчинами и даже лучше. Некоторые работали быстро, потому что все детство гнули спины на рисовых полях и привыкли. Другие работали быстро, потому что мужья грозили отослать их домой ближайшим пароходом, если они будут лениться.

«Я говорил агенту, что мне нужна работящая и сильная жена».

Некоторые из нас выросли в городах и работали медленно, потому что никогда не держали в руках мотыгу. «Это самая легкая работа, которую только можно найти в Америке», – говорили нам. Некоторые из нас всю жизнь были слабыми и болезненными, но, проработав неделю в лимонной роще в Риверсайде, становились сильнее вола. Одна из нас потеряла сознание, едва прополов первую грядку. Некоторые во время работы плакали. Другие ругались сквозь зубы. Все мы изнывали от боли – наши покрытые ссадинами руки кровоточили, колени горели, спины ныли, и мучениям не было конца. Одна из нас залюбовалась красивым индусом, срезавшим спаржу на соседней грядке, и представила, как разматывает белый тюрбан, покрывавший его темноволосую голову.

«Всю ночь мне снился Гюпта-сан».

Некоторые из нас во время работы пели буддийские сутры, и часы проносились быстро, как минуты. Одна из нас – Акико, которая ходила в Токио в миссионерскую школу, – знала английский и каждый вечер вслух читала своему мужу Библию, пела: «Душа моя, душа моя, восстань, что спишь». Многие из нас пели те самые песни, которые пели во время сбора урожая дома, и пытались представить, что вернулись в Японию. Если бы в письмах наши мужья не лгали, все было бы иначе. Если бы мы знали, что выходим замуж не за торговцев шелком, а за сборщиков фруктов, что жить нам предстоит не в просторном доме, а в сарае или палатке, под открытым небом, солнцем и звездами, мы никогда не приехали бы в Америку. И нам не пришлось бы делать за спесивых американцев работу, которую они считали ниже своего достоинства.

Белые люди ценили нас за сильные спины и проворные руки. За выносливость. За дисциплину. За покорность и исполнительность. За невероятную способность переносить жару, которая в летние дни на дынных плантациях Броули доходила до 120 градусов по Фаренгейту[2]. Они утверждали, что благодаря низкому росту мы идеально подходим для таких работ, когда нужно сгибаться в три погибели. Куда бы нас ни поместили на ночлег, мы были счастливы. Мы обладали всеми добродетелями китайцев – трудолюбием, терпением, неизменной вежливостью – и при этом не играли в азартные игры, не курили опиум, никогда не шумели, не плевали себе под ноги. Мы работали быстрее филиппинцев и выгодно отличались от индусов отсутствием надменности. Мы были более дисциплинированны, чем корейцы. В отличие от мексиканцев мы не употребляли спиртного. В пище мы были более нетребовательны, чем оки и арки[3], как белые, так и цветные.

«Японцам достаточно ложки риса в день».

Мы были наилучшим видом рабочей скотины, с которой белым людям приходилось иметь дело.

«Эти ребята будут надрываться, даже если за ними вообще не приглядывать».

Днем мы работали в их фруктовых садах и на полях, но каждую ночь, уснув, возвращались домой. Иногда нам снилось, что мы у себя в деревне, бежим по улице, катя перед собой металлический обруч раздвоенной деревянной палочкой. Иногда нам снилось, что мы играем в прятки в зарослях тростника у реки. Порой воды этой реки кое-что приносили нам. Красную шелковую ленту, потерянную много лет назад. Стеклянное голубое яйцо, покрытое крапинками. Мамину деревянную подушку. Черепаху, которая уползла неизвестно куда, когда нам было четыре года. Иногда во сне мы стояли у зеркала вместе со старшей сестрой Аи, чье имя означает «печаль» или «утрата», в зависимости от того, как его написать, и она заплетала нам косы. «Не крути головой!» – говорила она. Все было так, как и должно было быть. Но, проснувшись, мы обнаруживали, что лежим рядом с чужим мужчиной, в чужой стране, в душном сарае, и в воздухе повисли людские вздохи и стоны. Иногда мужчина, лежавший рядом с нами, во сне нащупывал нас своей грубой мозолистой рукой, и мы делали над собой усилие, чтобы не отстраниться.

«Через десять лет он будет стариком».

Иногда в тусклую предрассветную пору он открывал глаза, видел, что мы грустим, и обещал, что скоро все изменится к лучшему. И хотя всего несколько часов назад, когда в темноте он в очередной раз навалился на нас своим потным телом, мы шептали: «Я тебя ненавижу», сейчас мы верили его обещаниям. Ведь, кроме него, у нас никого не было. Иногда он смотрел сквозь нас, словно не замечая, и это было самое худшее.

«Никак не могу понять, жива я еще или уже нет?»

Всю неделю белые люди заставляли нас истекать потом на своих полях, но по воскресеньям давали нам отдых. Наши мужья отправлялись в ближайший город, где играли в «фан-тан» в китайском казино, неизменно проигрывая. А мы усаживались в тени деревьев, вооружившись чернильными палочками и кистями, и на тонких листах рисовой бумаги писали длинные письма своим матерям, которых обещали никогда не забывать.

«Мы в Америке, пропалываем поля человека, которого все называют Босс. Здесь нет ни шелковичных деревьев, ни бамбуковых рощ, ни статуй Дзидзо у дороги. Дождь идет редко, холмы коричневые, и лес на них не растет. Горы далеко. По вечерам мы зажигаем масляную лампу, а раз в неделю, по воскресеньям, стираем одежду на камнях у реки. Мой муж совсем не похож на мужчину с фотографии. Таким, как на фотографии, он был много лет назад. На фотографии – самый красивый из его друзей. Мой муж – пьяница. Мой муж работает менеджером в клубе „Ямато“, и его тело сплошь покрыто татуировками. Мой муж намного ниже ростом, чем сообщал в письмах. Но ведь и я тоже прибавила себе роста. Во время Русско-японской войны мой муж был ранен и награжден орденом Золотого змея шестой степени; он до сих пор заметно прихрамывает. Мой муж переправился в Америку нелегально, через мексиканскую границу. Мой муж пробрался на пароход без билета, он спрыгнул в воду в порту Сан-Франциско за день до великого землетрясения 1906 года, этот кошмар снится ему каждую ночь. Мой муж меня обожает. Мой муж никогда меня не бросит. Мой муж очень добрый; когда я не справляюсь с работой, он помогает мне, чтобы хозяин не прогнал меня прочь».

Втайне все мы надеялись на перемену участи. Возможно, кое-кто из нас познакомился на пароходе с уроженцем своего родного острова, который помнил те же самые горы и ручьи, что помнили мы. Возможно, кто-то из нас влюбился в него и теперь никак не мог выбросить из головы. Мы вспоминали о наших встречах на палубе, о том, как он без конца повторял, что в жизни не встречал такой красивой и умной женщины. Такой необыкновенной женщины. «Никто не может с тобой сравниться», – говорил он. Еще он говорил: «Подожди. Я пришлю за тобой, как только смогу». Возможно, он был подрядчиком в Кортезе или президентом экспортно-импортной компании в Сан-Хосе. Каждый день, склоняясь над выжженной солнцем черной землей, мы молились о том, чтобы письмо от него наконец пришло. Но оно не приходило. Иногда поздно вечером, готовясь ко сну, мы вдруг заливались слезами, и наши мужья смотрели на нас с недоумением и тревогой. «Я чем-то тебя обидел?» – спрашивали они, а мы в ответ отчаянно трясли головой. Но если письмо от мужчины с парохода все же приходило («Я послал деньги твоему мужу и буду ждать тебя в отеле „Тайсё“»), мы сознавались во всем. И наши мужья, нанеся нам множество ударов ремнем и назвав множеством незаслуженных оскорбительных имен, в конце концов отпускали нас. Потому что сумма, которую прислал человек с парохода, в несколько раз превышала затраты на наш переезд из Японии. «Что ж, пусть хотя бы один из нас будет счастлив», – говорили наши мужья. «Ничто в этом мире не длится вечно», – вздыхали они. «Стоило мне посмотреть тебе в глаза, и я сразу понял, что ты шлюха», – бросали они на прощание.

Однажды, когда мы работали на поле, босс подошел к нам сзади и что-то прошептал на ухо. И хотя мы не разобрали ни слова, сразу догадались, что ему нужно. «Я не горорит ангриски», – ответим мы. А может, просто скажем: «Простите, нет». В другой раз к нам подошел хорошо одетый японец, неизвестно откуда взявшийся, и предложил поехать с ним в большой город.

«Если ты будешь работать на меня, получишь в десять раз больше, чем горбатясь на этом поле».

Однажды один из женатых друзей мужа приблизился к нам, когда мужа не было рядом, и протянул нам пятидолларовую купюру. «Позволь мне вставить тебе хотя бы разок, – умолял он. – Обещаю, больше я к тебе не подойду». Возможно, мы уступили ему и ответили согласием. «Встретимся в девять, за сараем», – сказали мы. А может, мы сказали: «Я исполню твое желание, если дашь мне еще пять долларов». Возможно, мы были несчастны с мужем, который отправился в город пьянствовать и играть в карты и вернется лишь поздно вечером. Или нам срочно нужны были деньги, чтобы послать их домой родным, потому что весь урожай риса в очередной раз уничтожило наводнение.

«Мы все потеряли и питаемся древесной корой и вареным бататом».

Даже тем из нас, кто не отличался красотой, тайком предлагали подарки, украденные с прилавков городских магазинов, где каждая вещь стоит десять центов: черепаховые шпильки, флакончики духов, журнал «Модерн скрин». Если мы принимали подарок, не дав взамен того, что от нас хотели, платить приходилось другим способом.

«Он отрезал ей кончик пальца ножом для обрезания ветвей».

Мы уже знали: прежде чем ответить согласием и посмотреть в глаза другого мужчины, надо хорошенько подумать, потому что в Америке платить приходится за все.

Некоторые из нас работали кухарками в лагерях сезонных рабочих, другие мыли посуду, и их руки уже никогда не были нежными. Кое-кого направили на дальние равнины работать издольщицами. Чей-то муж арендовал двадцать акров земли у человека по имени Колдвелл, которому принадлежали огромные земельные угодья в самом центре южной долины Сан-Хоакин. Каждый год он выплачивал мистеру Колдвеллу шестьдесят процентов с урожая. Мы жили в ветхих лачугах под ивой и спали на тюфяках, набитых соломой. Мы справляли нужду в открытом поле, в вырытую в земле яму. Целые дни, с рассвета до заката, мы собирали помидоры и складывали их в ящики и неделями не перебрасывались ни словом ни с кем, кроме мужа. Компанию нам составляла кошка, которая к тому же охотилась за крысами. Каждый вечер, стоя в дверях хижины и глядя на запад, мы видели вдали слабые мерцающие огни. Там живут белые люди, говорили мужья. А мы думали о том, что напрасно покинули родной дом. Теперь не было смысла звать матерей. Мы знали: они нас не услышат, и поэтому надо по мере возможности устраивать свою жизнь здесь. Мы вырезали из журналов картинки с изображениями нарядных тортов и пирожных и вешали их на стены. Мы шили занавески из прохудившихся мешков для риса. Мы мастерили буддийские алтари из ящиков для помидоров, покрывали тканью и каждое утро ставили на них чашку чая для наших предков. А когда сезон сбора урожая заканчивался, мы проделывали пешком десять миль до ближайшего города и покупали себе маленький подарок: бутылку кока-колы, или новый фартук, или губную помаду, которой, как мы надеялись, еще будет случай воспользоваться.

«А вдруг меня пригласят на концерт».

В удачные годы, когда урожай был обильный, а цены высокие, мы получали больше денег, чем осмеливались мечтать.

Шесть сотен с акра.

В другие годы весь урожай на корню уничтожали вредители, или мучнистая роса, или затяжные дожди. Иногда цены на помидоры были ужасающе низкими, и, чтобы расплатиться с долгами, нам проходилось распродавать весь скарб, включая лопаты и мотыги. Тогда нами овладевало отчаяние.

«Приехать в эту страну было ужасной глупостью», – говорили мы нашим мужьям. «Ты загубил мою молодость», – упрекали мы. Но когда они спрашивали, неужели лучше жить в городе и работать прислугой, целый день кланяться, улыбаться и лепетать: «Да, мэм» и «Нет, мэм», мы отрицательно качали головой.

Белые люди не хотели, чтобы мы жили с ними по соседству. Они не желали водить с нами дружбу. Мы ютились в неприглядных хижинах и с трудом объяснялись по-английски. Хозяйство вели по старинке. Слишком часто поливали посадки. Землю вспахивали недостаточно глубоко. Наши мужья заставляли нас гнуть спины, словно мы были рабынями.

«Они выписали себе из Японии бесплатных работниц».

Мы целыми днями горбатились на полях, без перерывов на обед и ужин. Мы работали даже после наступления сумерек, при свете керосиновых ламп. У нас не было выходных.

«Японским фермерам совершенно не нужны две вещи: кровать и будильник».

Белым не нравилось, что мы потеснили их на овощном рынке. Цветной капусты мы выращивали больше, чем они. Шпината тоже. Клубника стала нашей монополией. Мы были словно незамысловатый механизм, работавший без остановок и перебоев. Если наступление желтолицых не остановить, говорили белые, Соединенные Штаты скоро превратятся в азиатскую колонию.

По ночам мы с замиранием сердца ждали набегов белых людей. Они приезжали на машинах и сжигали наши курятники или палили из дробовиков по окнам наших хижин. Они поджигали наши поля, когда урожай уже начинал созревать, и целый год пропадал для нас впустую. Утром мы находили на земле следы и множество обгорелых спичек, звали шерифа и показывали ему все это. Но он неизменно говорил, что улик не осталось и найти злоумышленников невозможно. После этого наши мужья понимали, что ждать помощи от властей не стоит.

«Мы должны сами о себе позаботиться».

По ночам мы спали обутыми, спрятав под подушку топор, а наши мужья караулили у окна до рассвета. Иногда мы просыпались, испуганные каким-то звуком, но тревога оказывалась ложной: просто где-то рядом с дерева упала груша. Иногда мы всю ночь спали как убитые, а утром обнаруживали, что наши мужья храпят, развалившись на стуле. Мы осторожно будили их, потому что у них на коленях лежали заряженные винтовки. Иногда наши мужья покупали сторожевых псов, называли их Дик, Гарри или Спот и вскоре привязывались к собакам сильнее, чем к нам. А мы втайне сокрушались о непоправимой ошибке, которую совершили, приехав в эту дикую и неприветливую страну.

«Неужели где-то живет народ еще более жестокий, чем в Америке?»

Кое-кто из нас винил белых людей во всех своих бедах и желал им смерти. Другие, обвиняя белых, желали смерти себе. Мало кому удавалось научиться просто не обращать внимания на белых людей. Мы отдавались работе без остатка и думали только о сорняках, которые надо было выполоть. Мы спрятали подальше зеркала. Перестали расчесывать волосы. Забыли о косметике.

«Когда я пудрю нос, он становится похож на горную вершину, покрытую инеем».

Мы забыли о Будде. И обо всех остальных богах. Наши души превратились в кусочки льда, которым не суждено растаять.

«Боюсь, моя душа умерла».

Мы перестали писать письма матерям. День ото дня мы худели и высыхали. У нас прекратились менструации. Мы разучились мечтать. Разучились желать. Мы работали, и это было все, что мы умели. Трижды в день мы торопливо заглатывали пищу и, не сказав ни слова мужьям, спешили обратно в поля.

«Задержусь хотя бы на минуту – значит выдерну меньше сорняков». Я не могла выбросить эту мысль из головы.

Каждую ночь мы послушно раздвигали ноги, если наши мужья хотели этого, но усталость была так велика, что мы засыпали прежде, чем они успевали кончить. Раз в неделю мы стирали их одежду, нагрев воды в ведрах. Мы готовили им еду. Убирали жилище. Помогали рубить дрова. Но нам казалось, что все это делаем не мы, а кто-то другой. И часто наши мужья даже не замечали нашего исчезновения.

Некоторые из нас поселились на окраинах больших городов и смогли хорошо узнать белых людей. Мы жили в Атертоне или Беркли, в комнатах для прислуги в больших особняках на склоне холма над Телеграф-авеню. Кто-то работал у хозяев, подобных доктору Джордано, самому знаменитому сосудистому хирургу на золотом берегу Аламеды. Наш муж косил лужайки, сгребал сухие листья и подрезал кусты в саду доктора Джордано, а мы поступали в распоряжение миссис Джордано, доброй женщины с волнистыми каштановыми волосами. Она разрешала нам называть ее просто Роза, и мы чистили ее столовое серебро, подметали пол в ее комнатах и нянчили трех ее маленьких детей: Ричарда, Джима и Тео. Каждую ночь мы пели им колыбельные на языке, который они не понимали.

«Nemure, nemure».

Мы сами не ожидали, что так к ним привяжемся.

«Я забочусь об этих мальчиках, словно это мои собственные дети».

Присматривать за нами должна была престарелая мать доктора Джордано Лючия. Она была еще более одинокой, чем мы, и почти такой же низкорослой. Поначалу мы внушали ей страх, но потом она сумела его преодолеть и уже не хотела разлучаться с нами ни на минуту. Когда мы вытирали пыль или мыли полы, она переходила вслед за нами из комнаты в комнату, не переставая говорить ни на минуту.

Molto bene. Perfetto! Basta cosi[4].

Долгие годы спустя после смерти старухи ее воспоминания о родной стране будут жить в нас, словно наши собственные: моцарелла, pomodori, Lago di Como, пьяцца[5] в центре города, куда она каждый день ходила за покупками вместе с сестрами.

«Италия, Италия, как давно я тебя не видела».

Белые женщины научили нас многим нужным вещам. Как зажигать плиту. Как застилать постель. Как запирать дверь. Как здороваться за руку. Как открывать водопроводный кран, который многие из нас видели первый раз в жизни. Как пользоваться телефоном. Как разговаривать по телефону бодро и приветливо, даже если на душе тоска. Как жарить яичницу. Как чистить картошку. Как сервировать стол. Как за шесть часов приготовить обед из пяти блюд на двенадцать персон. Как зажечь сигарету. Как сделать прическу, как у Мэри Пикфорд. Как отстирать следы помады с белой рубашки мужа, даже если она не ваша. Как на улице приподнять подол и показать лодыжку ровно настолько, насколько позволяют приличия.

«Ты должна лишь слегка подразнить, но не делать авансов».

Как разговаривать с мужем. Как спорить с ним. Как держать мужа на коротком поводке.

«Никогда не спрашивай, где он был и когда вернется. Старайся угодить ему в постели».

Мы любили белых людей. Мы ненавидели белых людей. Мы хотели стать такими, как они. Такими же высокими, такими же светловолосыми, такими же красивыми. Хотели иметь такие же длинные и стройные ноги, такие же белые и блестящие зубы. Хотели иметь бледную светящуюся кожу, на которой незаметны следы от прыщей и оспины. Мы не переставали удивляться их странным, но милым привычкам – пристрастию к томатному соусу и узконосым туфлям на высоком каблуке, забавной походке носками наружу, любви к многолюдным шумным сборищам и бесконечным разговорам. Нас поражало, что они могут подолгу разговаривать стоя. Нас потрясало, что они везде чувствуют себя как дома. В любых обстоятельствах ведут себя непринужденно. Их важным преимуществом была уверенность в себе, которой нам так не хватало. Другим преимуществом были хорошие волосы.

«Самых разных оттенков».

Нам оставалось только жалеть, что мы никогда не станем такими.

Ночью, оказавшись в своих узких комнатах без окон в задней части просторных красивых домов, мы изображали белых людей. «Ты будешь мистером, а я миссис», – говорили мы нашим мужьям. «Нет, давай наоборот, – иногда отвечали они. – Ты будешь мистером, а я миссис». Мы пытались представить, как белые люди делают это. Что они при этом говорят. Кто сверху, кто снизу. Издает ли он какие-то звуки? Кричит ли она? Спят ли они после этого, переплетясь телами? А иногда мы и наши мужья просто лежали в темноте и рассказывали друг другу, как прошел день.

«Я выбивала ковры. И кипятила простыни».

«Я ножом выкорчевывал пырей с южной стороны лужайки».

Рассказав все, мы ныряли под одеяло, закрывали глаза, засыпали и видели во сне лучшие времена. Нам снился наш собственный дом, красивый белый дом на тенистой улице, дом, окруженный вечно цветущим садом. Ванна, которая за несколько минут наполняется горячей водой. Прислуга, которая каждое утро приносит нам завтрак на круглом серебряном подносе и вытирает пыль во всех комнатах. Кухарка. Прачка. Лакей-китаец в длинном белом сюртуке, который появляется, стоит позвонить в колокольчик и приказать: «Чарли, подай чашку чаю, будь любезен».

Наши белые хозяйки давали нам новые имена. Они звали нас Хелен или Лили. Они звали нас Маргарет. Они звали нас Перл. Они восхищались нашими миниатюрными фигурками и длинными блестящими черными волосами. Они хвалили нас за трудолюбие.

«Эта девушка не присядет, пока не переделает всю работу».

Они хвастались нами перед соседями. И перед друзьями. Они утверждали, что довольны нами куда больше, чем нашими предшественницами.

«Найти прислугу лучше просто невозможно».

Когда им становилось грустно и рядом не было никого, с кем можно поговорить, они делились с нами своими тайнами.

«Все, что я говорю ему, – ложь».

Когда их мужья уезжали по делам, они чувствовали себя одинокими и просили нас ночевать в их спальнях. Посреди ночи они звали нас, и мы ложились рядом с ними и лежали так до утра. «Тише, тише, – говорили мы им. – Не надо плакать». Если они, будучи замужем, влюблялись в другого мужчину, мы присматривали за их детьми, когда они среди бела дня отправлялись на свидание. «Как я выгляжу?» – спрашивали нас наши белые хозяйки. Или: «Как по-твоему, эта юбка не слишком узкая?» Мы сдували невидимые пылинки с их блузок, завязывали им шарфы, поправляли выбившиеся из причесок локоны. Выдергивали седые волосы, не позволяя себе никаких комментариев. «Вы очень красивая», – говорили мы и провожали их взглядом. А вечером, когда их мужья возвращались в свой обычный час, мы делали вид, что нам ничего не известно.

Одна из наших белых хозяек жила одиноко в обветшалом особняке, расположенном на вершине холма Ноб-Хилл в Сан-Франциско, и не покидала свой дом в течение двенадцати лет. Другая была графиней, приехала из Дрездена и за всю свою жизнь не поднимала ничего тяжелее вилки. Еще одна спаслась бегством из захваченной большевиками России и каждый год видела во сне, что вернулась в родную Одессу.

«Мы все потеряли, все».

Одна из наших белых хозяек прежде нанимала только негритянок. Другая имела неприятный опыт общения с китаянками.

«С этим народом нужен глаз да глаз».

Одна из наших белых хозяек требовала, чтобы мы мыли полы, не пользуясь шваброй, а непременно становились на четвереньки. Другая хватала тряпку и пыталась нам помочь, но в результате только мешала. Одна из наших белых хозяек сервировала изысканные ланчи на тонких фарфоровых тарелках и требовала, чтобы мы сидели с ней за столом, хотя нам не терпелось покончить с работой. Другая расхаживала в халате до полудня. Некоторые страдали головными болями. Многие испытывали приступы меланхолии. Кое-кто заливал ее алкоголем. Одна из наших белых хозяек каждую пятницу возила нас в центр города, в огромный универсальный магазин «Париж», и непременно покупала нам обновку.

«Выбирай, что тебе нравится».

Другая подарила нам словарь, пару белых шелковых перчаток и записала на курсы английского языка.

«Мой шофер будет ждать тебя внизу и отвезет на курсы».

Некоторые пытались учить нас английскому сами.

«Это ведро. Это швабра. Это веник».

Еще одна никак не могла запомнить, как нас зовут. Была и такая, что каждое утро, увидев нас в кухне, приветливо здоровалась, однако, встретив на улице, проходила мимо, словно не узнавая. Одна из наших хозяек вряд ли сказала нам пару слов за все тринадцать лет, что мы у нее прослужили. Но после ее смерти выяснилось, что она завещала нам все свое состояние.

Больше всего нам нравилось, когда наши хозяйки отправлялись в парикмахерскую делать прическу или обедали в клубе, их мужья сидели в своих конторах, а дети еще не вернулись из школы. Никто не следил за нами. Никто не докучал разговорами. Никто не подкрадывался сзади, когда мы чистили серебро, проверяя, не осталось ли пятен. Дом был пуст. Погружен в тишину. Принадлежал только нам. Мы раздвигали шторы. Открывали окна. Дышали свежим воздухом, переходя из комнаты в комнату и вытирая пыль.

«Когда хозяйка вернется, все будет сверкать».

На душе у нас было спокойно. Все страхи отступали. Мы снова становились собой.

Некоторые из нас воровали. Поначалу всякие мелочи, которых, как мы думали, хозяева никогда не хватятся. Серебряную вилку. Фарфоровую солонку. Изредка позволяли себе сделать глоток из бутылки бренди. Потом дело доходило до чайной чашки с розами, точно такой, какую мы оставили дома. За ней следовал молочник, очень красивый, тоже весь в розах. Потом мы брали фарфоровую вазу, потому что ее зеленый оттенок напоминал жадеитовую статуэтку Будды, принадлежавшую нашей матери.

«Я так люблю красивые вещи».

Пригоршня мелочи, забытая на столе, перекочевывала в наши карманы. Но большинство из нас выдерживали все искушения и не зарились на хозяйское добро. Иногда наша честность бывала вознаграждена.

«Я единственная служанка, которой хозяйка разрешает заходить в свою спальню. Негритянкам запрещено даже показывать нос из кухни».

Иногда наши хозяйки увольняли нас без предупреждения, и мы не могли понять, чем им не угодили. «Ты слишком красивая», – говорили наши мужья, но нам трудно было в это поверить. Некоторые из нас были такими неумелыми, что им не удавалось продержаться в доме дольше недели. Мы подавали на ужин сырое мясо. Если мы варили овсяную кашу, она непременно подгорала. Мы разбивали прекрасные хрустальные бокалы. Мы по ошибке выбрасывали их любимый сыр. «Мне показалось, он испортился, – объясняли мы. – Он так вонял». «Сыр и должен пахнуть именно так», – объясняли нам. Некоторые из нас с трудом понимали английский, на котором говорили белые люди, потому что он не был похож на язык, который мы учили по учебникам. Мы отвечали «да», когда нас спрашивали, не будем ли мы против, если нам придется заняться стиркой. Мы отвечали «нет», когда нас просили вымыть пол. Если хозяйка спрашивала, не видели ли мы ее золотые серьги, мы улыбались и говорили: «Спасибо, мэм». Были среди нас и такие, кто при любых обстоятельствах отделывался нечленораздельным бурчанием. Мужья некоторых из нас сильно преувеличивали, расхваливая наши кулинарные способности.

«Моя жена умеет готовить даже котлеты по-киевски и бефстроганов».

Однако вскоре выяснялось, что мы умеем готовить исключительно рис. Кое-кто из нас вырос в больших поместьях в окружении собственных слуг и не привык выполнять чужие приказы. Некоторые не могли поладить с белыми детьми, которые казались нам слишком шумными и непослушными. Кое-кто понимал по-английски так хорошо, что мог разобрать, что наши хозяйки говорили своим детям, не замечая нашего присутствия.

«Если не будешь хорошо учиться, тебе всю жизнь придется мыть полы, как Лили».

Как правило, наши белые хозяйки вообще не обращали на нас внимания. Мы всегда оказывались рядом, когда были нужны, а когда надобность в наших услугах отпадала, мгновенно исчезали. Мы держались незаметно, мыли полы, натирали воском мебель, купали детей, наводили порядок в комнатах, куда никто, кроме нас, не заглядывал. Мы редко позволяли себе разговаривать. Мы были скромны. Мы были исполнительны. Мы были безропотны. Мы никогда не создавали проблем и позволяли белым людям распоряжаться нами, как они считали нужным. Мы позволяли хвалить нас, когда они были нами довольны. Позволяли орать на нас, когда у них было плохое настроение. Позволяли отдавать нам вещи, которые были нам совершенно не нужны.

«Если я не возьму этот старый свитер, она решит, что я слишком гордая».

Мы не докучали им вопросами. Никогда не возражали и не жаловались. Не просили прибавки к жалованью. Потому что почти все мы были простыми сельскими девушками, не говорившими по-английски. И почти все понимали: в Америке у нас нет другого выбора, кроме как драить раковины и мыть полы.

В письмах к матерям мы не упоминали о наших хозяйках. В письмах к сестрам и подругам не упоминали о них тоже. Потому что в Японии работа прислугой считалась самой презренной из всех, что только может получить женщина.

«Мы больше не работаем в поле. Мы переехали в город и живем теперь в большом красивом доме. Мой муж поступил на службу в одно из самых богатых здешних семейств. Я немного поправилась. Все говорят, что я похорошела. Я выросла на целых полдюйма. Теперь я ношу нижнее белье. И еще чулки и корсет. Я ношу белый хлопчатобумажный бюстгальтер. Каждое утро я сплю до девяти, а день провожу в саду, играя с кошкой. У меня округлилось лицо. Мои бедра стали полнее. Мой шаг стал шире. Я учусь читать по-английски. Я беру уроки игры на фортепиано. Я освоила американское кондитерское искусство, и недавно мой лимонный торт с меренгами получил первую премию на конкурсе кондитеров. Уверена, тебе здесь понравилось бы. Улицы здесь широкие и чистые, а если хочешь погулять по траве, не надо снимать обувь. Я часто думаю о тебе. Как только смогу, пошлю домой денег».

Время от времени наш белый хозяин приглашал нас в свой кабинет, чтобы поговорить наедине, пока его жена ходила за покупками. Мы не могли ответить отказом. «Ну что, у тебя все хорошо?» – спрашивал он. Как правило, мы опускали глаза и отвечали «да», хотя это было ложью. Все хорошо, отвечали мы, все просто замечательно. Он слегка касался нашего плеча, словно желая удостовериться, говорим ли мы правду. И тогда далеко не все из нас отворачивались. «Никто не узнает», – говорил он. Или: «Она не вернется домой до вечера». А когда он вел нас наверх, в спальню, и заставлял лечь на кровать – ту самую кровать, которую мы старательно застилали утром, – мы заливались слезами, потому что нас давно уже никто не хотел.

Некоторые из белых мужчин просили нас произнести несколько слов по-японски, чтобы услышать, как звучат наши голоса.

«Абсолютно все равно, что ты скажешь».

Некоторые просили надеть наши шелковые кимоно и медленно потоптаться на их спинах. Другие требовали, чтобы мы связали их нашими благоуханными шелковыми шарфами и при этом обзывали всеми скверными словами, какие только придут нам в голову. Мы выполняли приказ, удивляясь про себя, как много этих слов мы знаем и как легко они срываются у нас с языка, хотя никогда прежде мы их не употребляли. Кое-кто просил, чтобы мы назвали свои настоящие имена, которые он шептал до тех пор, пока мы не переставали понимать, кто мы на самом деле.

«Мидори. Мидори. Мидори».

Некоторые говорили, что мы очень красивы, хотя мы всегда считали себя невзрачными простушками.

«В Японии мужчины на меня и смотреть не хотели».

Кое-кто даже спрашивал, как именно нам нравится заниматься этим. Или интересовался, не больно ли нам и доставляет ли эта боль удовольствие. Мы отвечали «да», потому что это было правдой.

«По крайней мере, я чувствую себя живой».

Некоторые лгали нам.

«Прежде я никогда не изменял жене».

А мы, в свою очередь, лгали им.

«Я тоже никогда не изменяла мужу».

Кое-кто давал нам деньги, которые мы засовывали в чулок, а вечером, не говоря ни слова, отдавали мужу. Некоторые даже обещали бросить ради нас жен, хотя мы прекрасно знали, что они никогда этого не сделают. Если нам случалось забеременеть от них…

«Муж не прикасался ко мне уже полгода».

…почти все отсылали нас прочь. «Избавься от этого», – говорили они. «Я за все заплачу», – говорили они. «Как только проблема будет решена, я найду тебе место», – говорили они.

Одна из нас совершила ошибку, влюбившись в своего белого хозяина, о котором думала дни и ночи. Одна из нас призналась во всем мужу, и он сначала избил ее палкой от швабры, а потом разрыдался. Еще одна тоже призналась во всем мужу, и он развелся с ней и отослал к родителям в Японию, где она устроилась на шелкопрядную фабрику в Нагано и работает по десять часов в день. Одна из нас призналась мужу, и он простил ее и в ответ покаялся в собственных грехах.

«У меня в Колузе есть вторая семья».

Одна из нас никому не сказала ни слова и тихо сошла с ума. Одна из нас написала домой и попросила совета у матери, которая всегда знала, как поступать в затруднительных ситуациях. Но ответа она не получила.

«Этот мост я должна перейти сама».

Одна из нас набила камнями рукава своего белого свадебного кимоно и бросилась в море, и теперь мы каждый день молимся за упокой ее души.

Кому-то из нас в конце концов пришлось обслуживать белых мужчин в борделях над бильярдными и винными магазинами в кварталах с дурной репутацией. Мы зазывали их, выглядывая из окон «Токио-хаус» – борделя, где самой младшей из нас было только десять лет. Мы бросали на них зазывные взгляды из-за расписных бумажных вееров в «Йокогама-хаус» и за умеренную цену делали то, что они не могли получить от своих жен. В «Алоха-хаус» мы представлялись им как миссис Саки и достопочтенная мисс Цветущая Вишня и говорили нарочито высокими, почти детскими голосами. Когда они спрашивали, откуда мы родом, мы улыбались и неизменно отвечали: «О, я родилась в Киото». Мы танцевали с белыми мужчинами в ночном клубе «Новый эдем», и каждые пятнадцать минут в нашем обществе стоили им пятьдесят центов. А если они хотели подняться с нами наверх, мы сообщали, что это будет стоить пять долларов в час, а за двадцать они смогут пользоваться нашими услугами до утра. Когда все заканчивалось, мы отдавали заработанные деньги хозяевам, которые каждую ночь ходили в игорные залы, регулярно платили полиции и не позволяли нам спать с представителями нашей расы.

«Такая красивая девушка, как ты, достойна, чтобы ее осыпали золотом».

Иногда, когда мы лежали рядом с белыми мужчинами, нас неожиданно настигала тоска по мужьям, от которых мы убежали.

«Может, он был не так уж плох? Не особенно груб? Может, он был не таким уж непроходимым тупицей?»

Иногда мы влюблялись в хозяина борделя, который увез нас, угрожая ножом, когда мы возвращались с поля.

«Он покупает мне все, что нужно. Он разговаривает со мной. Он разрешает мне гулять».

Иногда мы убеждали себя, что, прослужив несколько лет в «Эурека-хаус», сумеем скопить сумму, достаточную для того, чтобы вернуться домой. Но к концу года оказывалось, что нам удалось заработать только пятьдесят центов и триппер.

«На следующий год, – говорили мы себе. – Или через два года».

Но даже самые красивые из нас знали, что время их расцвета будет недолгим, поскольку при такой работе женщина к двадцати годам или умирает, или становится развалиной.

Некий белый мужчина, имени которого мы не откроем, забрал одну из нас из борделя и поселил у себя в большом доме на обсаженной деревьями улице в Монтесито. В саду цвели гибискусы, в комнатах стояли кожаные диваны и мраморные столы, а на них – стеклянные тарелки с орешками для угощения гостей. Он подарил ей очаровательную белую собачку, которую она назвала Сиро, в честь песика, которого оставила в Японии. Эту собачку она с удовольствием выгуливала два раза в день. В доме был холодильник. Граммофон. Радио. В гараже стоял «форд» последней модели, на котором он катал ее каждое воскресенье. У нее была миниатюрная служанка по имени Консуэло, которая приехала с Филиппин, она пекла замечательные булочки и пирожные с заварным кремом и предупреждала все ее желания. Она знала, когда у хозяйки хорошее настроение, а когда ею овладевает меланхолия. Знала, удачно ли прошла минувшая ночь. За все это одна из нас была бесконечно благодарна своему новому мужу, который спас ее от участи уличных женщин.

«Стоило мне его увидеть, и я поняла, что моя жизнь изменится к лучшему».

Но время от времени она с удивлением замечала, что думает о мужчине, с которым была прежде. Интересно, как он поступил с ее вещами? Может быть, сжег в тот самый день, когда она его оставила? А ее письма, он тоже их сжег? Интересно, какие чувства он к ней сейчас испытывает? Наверное, ненавидит? Или скучает? Или ему наплевать, жива она или нет? Интересно, он по-прежнему работает садовником у Бернхэмов на Саттер-стрит? Он уже посадил нарциссы? Скосил траву на лужайке? Интересно, он по-прежнему ужинает в одиночестве на огромной кухне или наконец свел дружбу с любимой служанкой миссис Бернхэм, негритянкой? Он по-прежнему перед сном прочитывает три страницы из книги «Советы садоводам»? По-прежнему мечтает стать дворецким? Иногда в конце дня, когда солнце начинало клониться к закату, одна из нас доставала из своего сундучка его пожелтевшую фотографию. «Пора ее выбросить», – говорила она себе, но сделать это было выше ее сил.

Многим из нас уже на третий день пребывания в Америке пришлось гнуть спины над оцинкованными корытами, стирая вещи белых людей: покрытые пятнами наволочки и простыни, склизкие носовые платки, грязные воротнички, кружевные нижние юбки, такие красивые, что нам казалось, их следует выставлять напоказ, а не прятать под платьем. Мы работали в подвальных прачечных в японских кварталах, расположенных на окраинах разных городов – Сан-Франциско, Сакраменто, Санта-Барбары, Лос-Анджелеса. Каждое утро мы вставали до рассвета, вместе с нашими мужьями, и стирали, кипятили и отбеливали. По ночам, оставив наконец корыта и растянувшись под одеялами, мы продолжали стирать во сне и делали так на протяжении многих лет. Конечно, все мы приехали в Америку вовсе не для того, чтобы ютиться в крошечной, отгороженной занавесками комнатенке, расположенной в задней части прачечной «Королевская стирка». Но мы понимали: обратного пути нет. Наши отцы писали нам:

«Если вы вернетесь домой, то покроете позором всю семью. Если вы вернетесь домой, ваши младшие сестры никогда не выйдут замуж. Если вы вернетесь домой, ни один мужчина не посмотрит в вашу сторону». И мы оставались в японском квартале, с нашими мужьями, и старели прежде времени.

В японских кварталах мы редко видели белых людей. Семь дней в неделю мы обслуживали посетителей в японских ресторанчиках, принадлежавших нашим мужьям, и знали всех постоянных клиентов наперечет. Яматото-сан. Натсухара-сан. Это-сан. Кодами-сан. Мы убирали номера в дешевых меблированных комнатах, принадлежавших нашим мужьям, и дважды в день готовили еду для постояльцев, которые выглядели точно так же, как и мы сами. Мы делали покупки в бакалейном магазине «Фудзиока», где продавались такие же товары, как и у нас дома: зеленый листовой чай, мыло «Мицува», ладан, маринованные сливы, свежий тофу, сушеные водоросли, с помощью которых лечили зоб и простуду. В бильярдной, расположенной на углу Третьей и Главной улиц, прямо под борделем, мы покупали для наших мужей саке в бутылках. Прежде чем отправиться туда, мы надевали белый фартук, чтобы нас не приняли за проституток. Мы покупали платья в магазине для женщин «Яда» и туфли в магазине «Асахи», единственном, где продавалась обувь нашего размера. Крем для лица мы покупали в аптеке «Тенсёдо». Каждую субботу мы ходили в общественные бани, где обменивались новостями и сплетнями с подругами и соседками. Неужели Кисаё и правда, занимаясь этим со своим мужем, разрешает ему входить только сзади? Неужели Микико и правда сбежала с крупье из игорного клуба «Тоё»? А Хагино, что она сделала со своими волосами?

«Не прическа, а воронье гнездо».

Если у нас болели зубы, мы шли в клинику «Йосинага», если ныли колени или спина, обращались к доктору Хаяно, который все болезни лечил акупунктурой и сиацу. А если нам нужен был мудрый совет…

«Уйти мне от него или остаться?»

…помочь могла только миссис Мурата, прорицательница, жившая на Второй улице, в голубом доме над ломбардом Асакавы. Мы спешили к ней и сидели в ее кухне, потупив головы и сложив на коленях руки, ожидая, пока она получит от богов ответ на волнующий нас вопрос.

«Если ты сейчас уйдешь от него, другого мужчины у тебя не будет».

Все это происходило в отдаленном городском квартале, который был Японией в большей степени, чем та деревня, которую мы покинули навсегда.

«Если закрыть глаза, трудно поверить, что я в чужой стране».

Мы старались не привлекать к себе внимания, если покидали японский квартал и выходили на широкие чистые улицы, где сновали белые люди. Мы одевались как белые женщины. Мы подражали их походке. Мы никогда не собирались большими компаниями. Мы держались как можно незаметнее…

«Если будешь знать свое место, тебя оставят в покое».

…и делали все, чтобы белые люди не сочли наше присутствие оскорбительным для себя. Иногда они все же замечали нас, и тогда нам приходилось нелегко. Белые мужчины хлопали наших мужей по спинам, сбивали с них шляпы и кричали: «Глядите, макака!» Белые дети швыряли в нас камнями. Белые официанты обслуживали в последнюю очередь. Белые капельдинеры отправляли нас на самый верх, в третий ярус, и позволяли садиться только на самые неудобные места.

Эти места назывались у них «Негритянский раек».

Белые парикмахеры отказывались нас стричь.

«Наши ножницы затупятся от этого конского волоса».

Белые женщины требовали, чтобы мы посторонились и не мешали им катить коляски, в которых лежали их младенцы. «Простите, пожалуйста», – говорили мы и поспешно уступали дорогу. Наши мужья уже объяснили нам, что единственный способ оказать сопротивление – это отсутствие сопротивления. Поэтому мы предпочитали оставаться у себя, в японском квартале, где чувствовали себя в безопасности. Мы быстро уяснили, что от белых людей лучше держаться подальше и по возможности избегать с ними любых контактов.

В один прекрасный день мы отсюда уедем, обещали мы себе. Мы будем работать не покладая рук, накопим денег и переберемся в другую страну. Например, в Аргентину. Или в Мексику. Или в Бразилию, в город Сан-Паулу. Или в Маньчжурию, в город Харбин, где, если верить нашим мужьям, японцы живут как короли.

«Мой брат уехал туда в прошлом году и уже заработал кучу денег».

Мы все начнем сначала. Откроем фруктовую лавку. Создадим торговую компанию. Будем управлять первоклассным отелем. Разобьем вишневый сад. Или будем выращивать хурму. Купим тысячу акров плодородной земли. Нас ждет множество открытий. И множество свершений. Мы построим на свои деньги сиротский приют. Или буддийский храм. Впервые в жизни прокатимся на поезде. Раз в год, в день своего рождения, обязательно будем обедать в ресторане.

«В самом шикарном, с белоснежными скатертями и позолоченными люстрами».

А когда скопим достаточно денег, чтобы обеспечить родителям безбедную жизнь, мы вернемся в Японию. Это будет осенью, когда наши отцы молотят рис в поле. Мы пройдем через рощу шелковичных деревьев, мимо старой локвы и пруда, где растут лотосы и где каждую весну мы ловили головастиков. Наши собаки подбегут к нам с радостным лаем. Соседи будут махать нам. Наши матери, подвязав рукава кимоно, будут промывать рис у колодцев. Увидев нас, они встанут, словно не веря своим глазам. «Девочка моя, – скажут они, – где же ты так долго пропадала?»

Но до поры до времени мы должны были жить в Америке и работать на белых людей, которые без нас наверняка пропали бы. Не будь нас, кто собирал бы для них клубнику? Кто снимал бы с деревьев фрукты? Кто мыл бы для них морковку? Кто драил бы их уборные? Кто чинил бы их одежду? Кто гладил бы их рубашки? Кто взбивал бы их подушки? Кто менял бы простыни на их кроватях? Кто убирал бы со стола? Кто укачивал бы их младенцев и купал детей постарше? Кто слушал бы их рассказы? Кто хранил бы их секреты? Кто верил бы их лжи? Кто ублажал бы их лестью? Кто пел бы им, когда им этого хочется? Кто танцевал бы для них? Кто плакал бы вместе с ними? Кто подставлял бы им левую щеку, получив удар по правой? Кто простил бы им все, потому что жизнь идет к концу, потому что мы устали ненавидеть, потому что прощать приятно? Только законченный идиот. И мы складывали наши кимоно и убирали в сундуки, чтобы не доставать долгие годы.

Роды

Мы рожали под развесистым дубом в разгар лета, когда жара достигает 113 градусов по Фаренгейту[6]. Мы рожали у дровяной печи, в маленькой хижине, в самую холодную ночь в году. Мы рожали на одном из островов Дельты, через шесть месяцев после прибытия в Америку, и через три дня слабый крошечный ребенок умирал. Мы рожали через девять месяцев после прибытия в Америку, и ребенок появлялся на свет крепким и здоровым, с поросшей черными волосиками головкой. Мы рожали в лагере сезонных рабочих, убирающих виноград в Элк-Гроув и Флорине. Мы рожали на ферме, затерявшейся посреди долины Империал, и нам помогали только наши мужья, предварительно изучившие соответствующий раздел «Руководства для домашних хозяек».

«Прежде всего необходимо вскипятить большую кастрюлю воды…»

Мы рожали в Риалто, при свете керосиновой лампы, лежа на старом стеганом одеяле, которое привезли с собой из Японии.

«Оно еще хранит мамин запах».

Мы рожали, как Макиё, в хлеву, неподалеку от Максвелла, на охапке соломы.

«Я хочу быть поближе к животным».

Мы рожали в полном одиночестве в яблоневом саду в Севастополе (Калифорния), необычайно теплым осенним утром, после того как долго бродили по холмам, собирая хворост.

«Я перерезала пуповину ножом и пришла домой с девочкой на руках».

Мы рожали в палатке в Ливингстоне с помощью японской повивальной бабки, которая приехала из соседнего города, проделав двадцать миль верхом. Мы рожали в крошечном городишке, где нет никаких докторов, и сами смывали кровь со своего тела.

«Я много раз видела, как это делает мама».

Мы рожали в крошечном городишке, где есть один-единственный доктор, но его услуги стоили слишком дорого, и мы не могли себе позволить обратиться к нему. Мы рожали с помощью доктора Рингволта, который отказался брать с нас деньги. «Они нужны вам больше», – сказал он. Мы рожали среди своих соплеменников, в акушерской клинике «Такахаси», на Клемент-стрит в Сан-Франциско. Мы рожали в госпитале «Кувабара» на Пятой Северной улице в Сан-Хосе. Мы рожали на ухабистой дороге в Кастровилле, в кузове грузовика, принадлежавшего нашему мужу.

«Ребенок появился слишком быстро».

Мы рожали на грязном, покрытом газетами полу рабочего общежития, и акушерка утверждала, что в жизни не видела такого крупного младенца.

«Двенадцать с половиной фунтов, представляете?»[7]

Мы рожали с помощью жены торговца рыбой, миссис Кондо, которая в Японии была знакома с нашей матерью.

«Она была второй красавицей в деревне».

Мы рожали за кружевной занавеской в парикмахерской Адати в Гардене, в то время как наш муж брил мистера Оту, которой приходил к нему каждую неделю. Мы рожали быстро, в квартирке над магазином, где каждая вещь стоит десять центов. Мы рожали, вцепившись в спинку кровати и проклиная своего мужа.

«Это ты во всем виноват!»

И он обещал больше никогда к нам не прикасаться. Мы рожали в пять часов утра в гладильной комнате прачечной ручной стирки «Орел», и ночью наш муж снова принялся за свое.

«Ты что, не можешь потерпеть хотя бы неделю», – сказала я ему.

Мы рожали бесшумно, точно так, как это делали наши матери, которые никогда не позволяли себе кричать и жаловаться.

«Она работала на рисовом поле до тех пор, пока не начались схватки».

Мы рожали, заливаясь слезами, как Ногику, которая после родов три месяца пролежала в постели, страдая от болей и лихорадки. Мы рожали легко, за два часа, но потом в течение пяти лет у нас не проходила головная боль. Мы рожали через полтора месяца после того, как нас бросил муж, и отдали ребенка чужим людям, о чем теперь горько жалеем.

«После я так и не смогла забеременеть».

Мы рожали тайно, в лесу, потому что зачали не от мужа и не смогли это скрыть. Мы рожали в одном из номеров борделя в Окленде, на старом выцветшем покрывале, а из соседней комнаты доносились стоны и пыхтенье. Мы рожали в меблированных комнатах в Петалуме неделю спустя после того, как нам пришлось покинуть дом судьи Кармичела и перебраться в Рашен-Хилл. Мы рожали, распрощавшись с нашей хозяйкой, миссис Липпинкотт, которая не хотела, чтобы ее гостям открывала двери беременная служанка.

«Это выглядит крайне неприлично».

Мы рожали с помощью жены десятника, сеньоры Сантос, которая стискивала нам бедра и приказывала тужиться сильнее.

«Давай! Давай! Давай!»

Мы рожали, пока наш муж проводил время в одном из игорных домов Чайна-тауна. Под утро он вернулся в стельку пьяный, и мы не разговаривали несколько дней.

«За одну ночь он спустил все, что мы скопили за год».

Мы рожали в год Обезьяны. Мы рожали в год Петуха. Мы рожали в год Собаки, в год Дракона и год Крысы. Мы рожали в полнолуние, как Урако. Мы рожали в воскресенье, в сарае на краю поля, и на следующий день привязали ребенка к спине и отправились собирать ягоды с грядок.

Мы нарожали такое множество детей, что уже не помним, в каком году кто родился. Мы родили Нобуо, Сёдзиро и Аяко. Мы родили Тамедзи, который удивительно похож на нашего старшего брата, и с радостью посмотрели ему в лицо.

«О, это ты!»

Мы родили Эйкити, который удивительно похож на нашего соседа, и наш муж долго избегал смотреть нам в глаза. Мы родили Мисудзу, которая появилась на свет с пуповиной, обмотавшейся вокруг шеи, как четки, и мы поняли, что девочка непременно станет монахиней.

«Это знак, ниспосланный Буддой».

Мы родили Дайсукэ, у которого длинные мочки ушей, и поняли, что он непременно станет богатым. Мы родили Масадзи, когда нам шел уже сорок пятый год и мы утратили всякую надежду произвести на свет наследника.

«Я думала, что так и умру бесплодной».

Мы родили Фудзико, которая с первых дней узнавала голос своего отца.

«Он пел ей каждую ночь, когда она еще была у меня в животе».

Мы родили Юкико, чье имя означает «снег». Мы родили Асано, у которой короткая шея и широкие бедра, просто предназначенные для деторождения. Мы родили Каметиё, которая так некрасива, что найти ей мужа будет нелегко.

«Она так страшна, что оторопь берет».

Мы родили на редкость красивых детей и теперь сами с трудом верим, что это наша плоть и кровь. Мы родили детей, которые являются гражданами Америки и которые смогут наконец брать землю в аренду. Мы родили детей, страдающих коликами. Мы родили детей с искривлением стоп. Мы родили слабых и болезненных младенцев, которые появились на свет синюшными. Когда мы рожали, рядом не было наших матерей, которые подсказали бы нам, что делать. Мы родили шестипалых детей и смотрели в сторону, когда акушерка исправляла этот изъян с помощью остро отточенного ножа.

«Наверное, во время беременности ты ела крабов», – сказала она.

Во время первой брачной ночи мы заразились от мужа гонореей и нарожали слепых детей. Мы родили близнецов, что считается дурной приметой, и попросили акушерку умертвить одного из них.

«Сами решите какого».

За пятнадцать лет мы родили одиннадцать детей, но только семь из них выжили. До того как нам исполнилось тридцать, мы родили шестерых сыновей и трех дочерей, и однажды ночью мы оттолкнули своего мужа и сказали: «С меня хватит». Девять месяцев спустя мы родили Суеко, чье имя означает «последний». «Надо же, еще один!» – только и сказал наш муж. Мы рожали каждые одиннадцать месяцев и родили пять дочерей и пятерых сыновей. Потом мы не рожали целых пять лет, а когда наконец родили сына, то дали ему имя Тоити, что означает «одиннадцатый».

«Он у нас последний вагончик».

Мы рожали, даже если поливали свои животы холодной водой и много раз прыгали со скамьи.

«Он слишком крепко держится».

Мы рожали, даже если акушерка дала нам лекарство, которое помогает вытравить плод.

«Мой муж болен воспалением легких, и мне приходится работать в поле за двоих».

В первые четыре года после замужества нам никак не удавалось родить, а потом мы кое о чем договорились с Инари и родили шестерых сыновей подряд. Мы рожаем так часто, что наша матка начинает выскакивать при ходьбе и нам приходится носить специальный бандаж. Одна из нас почти родила, но ребенок лежал неправильно, и на свет появилась только его ручка. Другая почти родила, но голова у ребенка оказалась слишком большой. После трех дней, проведенных в беспрестанных муках, она сказала мужу «прости меня» и умерла. Роды закончились благополучно, но ребенок, девочка, был так слаб, что не мог даже плакать. Одна из нас запеленала ее и положила в колыбель, стоявшую у печки.

«Если она доживет до утра, значит будет сильной и крепкой».

Роды закончились благополучно, но ребенок оказался мальчиком и девочкой одновременно, и одна из нас задушила его с помощью тряпки. Роды закончились благополучно, но молоко не пришло, и через неделю ребенок умер от голода. Роды закончились благополучно, но ребенок умер еще в утробе, и мы похоронили его, голенького, в поле у ручья. Но с тех пор мы так часто перебирались с места на место, что уже не помним, где его могила.

Дети

Мы заботливо устраивали наших детей в бороздах между грядками или в плетеных корзинках под деревьями. Они лежали голенькие поверх одеял, на соломенных циновках. Мы укладывали их в деревянные ящики для помидоров и подбегали к ним всякий раз, когда заканчивали пропалывать очередную грядку. Когда наши дети подрастали и становились непоседливыми, нам порой приходилось привязывать их к стульям. Мы пристраивали их себе за спину и отправлялись подрезать виноградные лозы, но зимой в Реддинге по утрам бывало так холодно, что уши у наших детей замерзали и начинали кровоточить. В начале лета в Стоктоне мы оставляли наших детей в ближайшей канаве, а сами выкапывали лук и собирали первые сливы. Мы давали им палочки, чтобы им было с чем играть, и время от времени окликали их, чтобы они знали: мы рядом.

«Не приставай к собакам. Не трогай пчел. Никуда не уходи отсюда, или папа тебе задаст».

Когда наши дети уставали и начинали плакать, мы продолжали работать, потому что знали: если мы не будем работать, нам нечем будет платить за аренду.