Мне, конечно, было любопытно, и какое бы отвращение я ни испытывал, а все-таки подошел. Кольцова говорит этому мужику: «Так, это ваша девочка?» Мужчина отвечает: «Да, это моя дочь». И в этот момент подходит еще один парень, похожий на казаха, и заявляет: «Это моя модель». Кольцова спрашивает: «Почему твоя?» А он: «Потому что я заметил ее раньше вас!»... Такие вот были нелепые ситуации. То есть тогда в России все было еще сыро и непрофессионально.
      Потом были конкурсы — всякие «Мисс Москва», «Мисс Советский Союз» и прочие. Кто их проводил, зачем — это уже история, этих людей давно нет. Потому что это бизнес очень сложный, а в него кидаются все, кому хочется иметь красивых девушек или обманывать богатых людей. Но богатые люди имеют обыкновение преследовать за то, что их обманули, раскрутили на деньги. А девушки имеют обыкновение уходить, не сказав и «спасибо». Ведь тогда всем казалось, что каждая русская девушка, выехав за рубеж, начинает там зарабатывать миллионы. Это как каждая бабушка в семидесятых годах думала, что ее икона стоит обязательно миллион долларов. И она ни в коем случае не хотела продавать эту икону за 50 рублей, хотя цена ей была, может быть, трешка...
      И вот на одном из таких конкурсов появился некто Ролан, эмигрант из Риги, но сюда он приехал из Нью-Йорка, как представитель «Элит» и Джона Касабланкаса. Весь увешан камерами, черноволосый, высокого роста, немножко неопрятный. Очень обидчивый, заносчивый, с большими амбициями, совершенно неоправданными. И нищий, конечно. Я потом понял, что фотографы вообще почти все такие. Но тогда мне это еще не бросалось в глаза. Тем более что Ролан привез Кольцовой приветы от самого Касабланкаса! И мы втроем — я, Таня и Ролан — стали ездить по различным показам и конкурсам, я их возил на своей шикарной для того времени машине. Я в то время был пижон, у меня постоянно были хорошие машины, мы ездили по всяким конкурсам и всех девочек-победительниц брали к себе в агентство. Потому что Кольцова давала им работу — съемки для журналов, выставки мод, показы одежды, все это шло через нас, остальные этим просто не занимались, они стригли деньги на конкурсах, которые финансировали всякие банки и спонсоры — любители юных девушек. А мы... Например, когда первый репортаж о модельном бизнесе в России вышел в крупном швейцарском журнале, на обложке была наша девушка, из «Ред старс». То же самое — известный французский журнал «Сад моды». Там была наша модель. И в Германии. То есть они делали рекламу нашему агентству в Европе и еще платили нам за это.
      Но самое главное, конечно, — у нас было агентство «Элит». Я всячески этого Ролана выгуливал, и через какое-то время он сказал: «Все, я договорился с Касабланкасом, Касабланкас хочет, чтобы вы стали филиалом „Элит“».
      Кольцова, конечно, от счастья чуть не умерла. И мы подписали контракт, по которому для всех мероприятий на Западе — фотосъемки, показы мод и тому подобное — «Элит» берет русских девушек только у нас и платит нам 50 процентов комиссионных, а мы от прибыли со всех иностранных клиентов, которые проводят свои мероприятия в России, платим 50 процентов в «Элит». Таким образом, мы стали «Элит Ред старс», что, естественно, вывело нас на международный уровень.
      А в то время у Кольцовой была хорошая приятельница Людмила Исаева, она находилась в Нью-Йорке, работала в каком-то мелком агентстве. Мы послали Джону Касабланкасу ее фотографии, Джон сказал, что да, он ее принимает. Это был первый успех нашего агентства — первая русская всемирно известная девушка.
      Конечно, деньги я тратил куда большие, чем получал, но это уже другая тема. Главное, мы стали профессиональным модельным агентством, единственным российским агентством, признанным в мире.
      И после этого нам позвонил Джон Касабланкас. Он сказал, что свой конкурс «Look of the year» будет проводить в Москве. А это самый престижный конкурс в мире, за двадцать лет этот конкурс дал миру больше звезд, чем все конкурсы в мире за всю историю модельного бизнеса, вместе взятые. Из него вышли Линда Евангелиста, Стефани Сеймур, Татьяна Патис, Синди Кроуфорд и еще многие. Кстати, наша Наташа Семанова тоже победила в этом конкурсе, но это уже отдельная история, — я был на этом конкурсе и сказал в «Элит», что если она не займет первое место, то я просто все разгромлю. И я могу дать тебе телефон Семановой — спроси у нее, есть ли в России человек, которому она обязана своей карьерой. Мне просто интересно, что она скажет... — Абхаз сунул руку в карман пиджака за своей телефонной книжкой, но я отмахнулся, мне не нужно было проверять его, я и так видел, что он не врет. По его высохшей за эти годы фигуре, сутулым плечам, впалым щекам и, самое главное, его горестно-ироничной усмешке и печальным глазам я понял, что меня ждет длинная исповедь еще одного, такого же, как я, романтика и идеалиста, только с другой, криминальной стороны. Но поскольку я никуда не спешил, то я не перебивал его — людям порой нужно дать возможность высказаться, в зоне можно услышать такие исповеди — на сто романов хватит.
      Сняв с шампура крошечный, как орех, кусочек шашлыка, Абхаз отправил его в рот и, запив пивом, продолжал:
      — Короче, мы для Касабланкаса должны были организовать «Look of the year» в России. Но как его делать? Мы решили провести этот конкурс не так, как другие. Другие залы снимают, шоу устраивают, а мы... Мы, конечно, должны были как-то отличиться. Тем более Касабланкас, когда приехал, он меня просто поразил. Это был 1990 год, ему тогда было лет 48 — необычайно красивый, очень энергичный, высоко эрудирован, свободно говорит на шести языках.
      Но самое главное в Касабланкасе — какая-то буквально неистощимая энергия. То есть он прилетел вечером, не выспался, конечно, в дороге, а мы потащили его на ужин в ресторан, взяли с собой и Гарри Харта, кандидата в американские президенты, который тогда в Москву приезжал, а потом все вместе поехали куда-то за город, в дискотеку. В то время за городом были ночные дискотеки, мы там развлекались, и к Джону привязалась одна женщина, Елена, забыл ее фамилию, потом она стала женой одного знаменитого пирамидщика. А тогда эта Елена просто схватила Касабланкаса за руку и не отпускала, хотела с ним спать. Но Джону она не нравилась, он мне говорит: «Я ее не хочу». И я повез его домой — где-то в четыре ночи. А утром, в десять, я уже за ним заехал, и мы в Доме моды Славы Зайцева сделали просмотр девушек. Джон просмотрел примерно четыреста девушек, причем с каждой беседовал, и был просто убит, мертвый, говорит: «Все, я поехал спать». Я говорю: «Но у нас вечером ресторан заказан». — «Нет, я никак не могу». Я говорю: «Ты что! Ты нас оскорбишь, ты должен!» Он приехал в ресторан — невыспавшийся, никакой. И вдруг под конец вечера просит: «Знаешь что, мой друг? Давай поедем к проституткам!» То есть у него был новый прилив энергии. И мы поехали в «Солярис» в гостинице «Космос» — тогда это было самое модное и крутое место. Правда, проститутки ему там отказали. Они почему-то решили, что он русский, а притворяется американцем. Он им всячески доказывал, говорил: «Что вы хотите? Денег? Я вам дам денег». Он вообще щедрый мужик, имеет дело с самыми красивыми женщинами в мире и, конечно, почти со всеми своими звездами спал. А наши проститутки послали его подальше. Такая была смешная история...
      Потом настало время проводить «Look of the year». А нам, как я уже сказал, нужно было перед ним отличиться и вообще выпендриться. И мы сняли большой корабль, который поплыл по Москве-реке на весь день. На этом, корабле был зал, и в нем прошел конкурс — мы там были одни, без публики. Но люди в то время еще не понимали, что «Look of the year» — это не какая-то «Мисс СССР», что победительница этого конкурса больше и круче, чем сама «Мисс Мира». Когда я говорил так журналистам, они считали меня сумасшедшим. Они писали о тех, кто отправил свою девушку на «Мисс Европы» или «Мисс Мира», хотя ни одна «Мисс Мира» за всю историю еще не стала известной моделью. Только замуж могла выйти. А у любой девушки, побеждающей на «Look of the year», карьера уже обеспечена.
      Короче, мы провели конкурс, и его выиграли две девушки, Джон, как партнер, должен был платить половину расходов по проведению конкурса. Но когда он меня спросил, какие были расходы, я сказал: «Джон, это несущественно!» Действительно, мне конкурс обошелся порядка трех тысяч долларов, для меня в то время это были копейки.
      Но тут у нас начинаются сложности с Роланом. То есть после успеха конкурса я приглашаю всех к себе в Абхазию — лучших девочек, Кольцову, Ролана, человек десять. Просто в гости. У меня там дом и сад на берегу моря, в горах. У моего двоюродного брата там тоже дача. То есть огромная была территория, супершикарное место: две реки сливаются, и остров посреди этих рек. Попасть туда можно только по канатке. И все это было наше. А потом грузины там все сожгли, ничего теперь не осталось, но тогда... Короче, мы туда приехали, я этого Ролана и Марину, которую он с собой привез, выгуливаю, как самых дорогих гостей.
      И вдруг Ролан мне говорит: «Знаешь, я хочу с тобой поговорить. Понимаешь, я в Москве общался кой с какими людьми, они мне сделали предложение». Я говорю: «Какое? Ты что, из „Элит“ уходишь?» Он говорит: «Нет, наоборот. Они хотят сами провести конкурс „Элит“, открыть в Москве школу моделей „Элит“, и за это они заплатят нам десять тысяч долларов». Я говорю: «Да? Интересно. А деньги куда пойдут?» Он говорит: «Основная часть мне, потому что я этим занимаюсь. Но я тебе, как друг, предлагаю: если ты заплатишь такую же сумму, а они ее не поднимут, то все останется по-прежнему, все конкурсы „Элит“ будешь проводить ты».
      Вот такой заход. Но — он же у меня в гостях, я говорю: «Знаешь, сейчас что об этом говорить? Отдыхай. Мы приехали отдыхать...»
      Ладно, приехали в Москву. Ролан спрашивает: «Ну? Когда мы поговорим?» Кольцова, убитая, смотрит на меня. Конечно, я тогда мог легко заплатить эти десять тысяч, для меня вопрос был не в этом. А в том, что это уже начинался бизнес по-русски. Знаешь, во всем мире агентства получают комиссионные за своих девушек-моделей, а у нас многие агентства, наоборот, говорят: возьмите наши модели, мы вам заплатим. И губят весь рынок. Вот и здесь было так же: какие-то люди хотят увести от меня партнера, перекупают его, а он меня начинает этим шантажировать. Хотя Джон, уезжая, говорил мне: «Теперь вся Россия для меня — это ты, я за многие годы не встречал такой личности!» Потом я, конечно, понял, что это он рассказывает и каждой девке, но тогда я его комплименты принял за чистую монету. И для меня такой с Роланом поворот событий был шокирующим. Я говорю Ролану: «Ты здесь кто? Ты наш партнер?» Он говорит: «Да, я ваш партнер. Но если вы не примете мои условия, то потеряете „Элит“». «Тогда, — я говорю, — выслушай меня. Как говорил товарищ Сталин, „мы тут посоветовались, и я тебе скажу от лица всех“. Никакого конкурса ни с кем вы здесь проводить не будете, и денег вам никто не заплатит. Если в России будет проходить конкурс „Элит“, он будет проходить только с нами или с теми людьми, с которыми я разрешу его проводить. Это раз. А второе: не мы потеряем „Элит“, а ты потеряешься».
      И тут началось! Джон присылает мне факс, притворяясь, что он ничего не знает. И пишет: «Дорогой друг! Я предлагаю тебе заплатить 10 тысяч долларов за право проведения конкурса. У меня есть другие предложения, но я хотел бы, чтобы этот конкурс был твой». Понятно, да? Ладно, я пишу ответ: «Дорогой Джон! Я бесконечно рад твоему предложению и особенно тому, что именно ты мне это предлагаешь. Правда, до сих пор я считал, что мы уже партнеры и мне незачем платить деньги, ведь я и так плачу тебе 50% от всех доходов с иностранных клиентов. А кроме этого, я боюсь, что мои родственники в Абхазии (а тогда 10 тысяч долларов — это была сумма невероятная!) могут меня убить, если узнают, что я за конкурс красавиц заплатил сумму, на которую я мог бы кормить родной город в течение года». И отправил ему такой факс.
      Через какое-то время он присылает мне обиженный ответ: мол, тогда я буду искать себе другого партнера. Тут я ему отправляю факс уже более подробный. Я пишу: «Дорогой Джон! Я с огромным удовольствием вспоминаю о том, как в мою достаточно скучную и серую жизнь ворвался, как буря, такой человек, как ты. Эти дни, которые мы провели вместе, я буду вспоминать всю жизнь. Если ты мне разрешишь, я всю жизнь буду гордиться дружбой с тобой и говорить, что мы с тобой знакомы. Но при этом я считаю, что имя „Элит“ слишком большое и прославленное, чтобы его носила такая мелкая и слабая, хотя и лучшая в России, компания, как наша. Поэтому я вынужден от нашего партнерства отказаться. Что касается конкурса, то ты можешь проводить его как угодно, и с кем угодно, и где угодно. Правда, если у тебя это получится, я буду очень удивлен».
      То есть ответ мой был, конечно, издевательский, но они такие зашибленные, эти люди на Западе, они его просто не поняли. Они его прочли, проглотили, и Джон присылает мне радостный факс: «Дорогой друг! Я нашел новых партнеров, это очень серьезная, крупная и богатая компания, они уже с радостью заплатили мне за лицензию и будут проводить конкурс. Но ты, как мой друг, будешь, разумеется, всюду приглашен...»
      После этого я, конечно, узнаю, что это за компания, встречаюсь с ними и говорю: «Значит, так, ребята, я бизнесом сам лично никогда в жизни не занимался. Все, что я имею, я имею потому, что, когда у нас в стране началось повальное рэкетирство, люди ко мне стояли в очереди и говорили: „Защити нас. Скажи, что ты с нами“. Большинству я отказывал, а некоторых взял под свою защиту и поэтому сейчас имею кое-какие возможности. Но если я вдруг покажу, что могу потерять хоть немного своей территории, то для меня это будет гибельно. И очень плохо для моих друзей, которых я защищаю, — их тоже начнут обижать. Я этого допустить не могу и поэтому хочу вам сказать: ребята, не надо этого делать, у вас это не получится никогда». Они, конечно, рассмеялись мне в лицо: «Мы не понимаем — почему?» Я говорю: «Потому что Касабланкас был моим партнером, вы знали об этом, но вы не пришли ко мне и со мной не посоветовались. А вы были обязаны прийти ко мне, потому что это моя овца и я что захочу, то с ней и буду делать. Если хотите, можете это оспорить. Хотя я вам не советую».
      «Ты понимаешь, — говорит один из них, — десять штук, которые мы в это вложили, для нас мизер!..» Я смотрю на него, а он такой типичный новый русский. Это, кстати, очень четко названо, потому что новых богатых у нас нет до сих пор. У нас есть бывшие нищие тире новые русские. А что такое настоящее богатство, они даже понятия не имеют, они думают, что они богатые. Я спросил этого выскочку: «А почему ты хочешь проводить конкурс?» Он говорит: «Во-первых, „Элит“ — это принадлежность к самой высшей лиге, я буду всюду входить, ногой открывать любую дверь. А во-вторых, у меня есть иностранные партнеры, они ко мне приезжают, чего я буду искать им девочек за 200 долларов? У меня будут свои...»
      Ну, я, как ты понимаешь, не мог этого допустить. А он продолжает: «Что такое 10 тысяч долларов? Копейки! И за эти копейки я получу все, что хочу!» Я говорю: «Если ты будешь продолжать рассказывать мне о том, какой ты богатый, ты вызовешь у меня желание быстро сделать тебя нищим. И поверь мне, я это сделаю с удовольствием».
      Через два дня меня ищут знакомые чеченцы. Я встретился с ними и сказал: «Зачем вам мешать мне? Вы вклиниваетесь туда, где я уже иду. Зачем вам?» После этого те новые русские отправили Касабланкасу факс о том, что они хотят получить свои деньги обратно. Тут Касабланкас мне звонит и начинает меня уговаривать. Я говорю: «Я не понимаю, Джон, что ты хочешь? Я тебе что, говорю — не проводи конкурс? Я тебе говорю: попробуй проведи». Он говорит: «Я просто не понял твой факс. А теперь я его еще раз прочитал и оценил твой юмор. Россия — это особая страна. Я и Ролану сказал, чтобы он зашел к тебе, оказал уважение...» Я говорю: «Джон, ты кто — турок или араб?» Он говорит: «Нет, я американец». Я говорю: «Тогда слушай. Мы с тобой уже разошлись, а теперь ты хочешь, чтобы я шел к этим выскочкам, к этим нуворишам и разрешал им что-то делать? Я не пойду, у меня с ними свои счеты. Ты можешь искать тут кого хочешь и делать что хочешь, разве я могу тебе запретить? Я вообще никогда столько времени ни на кого не тратил, просто ты мне тогда так понравился! Поэтому я с тобой сейчас разговариваю...» На это он психанул: «Ах так?! Я жил без России всю жизнь, построил без нее лучшее агентство в мире и дальше буду без вас обходиться!» Я говорю: «Замечательно, живи без России. Но ты помнишь условия нашей совместной работы? Они теперь аннулируются?» Он говорит: «Да, аннулируются!» Я говорю: «Тогда мы должны оговорить условия развода». Он смеется: «И какие же условия развода?» Я говорю: «Очень простые. Если ты или любой из твоих двадцати четырех филиалов возьмете хоть одну русскую девочку, вы будете платить мне комиссионные». Он говорит: «Как? За любую русскую?» Я говорю: «За ту, которая родилась и выросла в России. Даже если кто-то из твоих агентов найдет ее на пляже в Майами, он должен знать, что комиссионные будут идти мне». Джон отвечает: «Знаешь что? Мне надоела вся эта дребедень! Давай закончим разговор». Я говорю: «Я тебе сказал условия, на которых мы разошлись». И положил трубку. Первым!
      Кольцова, конечно, обезумела. Я ей говорю: «Слушай, Таня, ты понимаешь, что у нас нет иного выхода? Если мы будем играть по их правилам, то этот иностранный красавец нас трахнет точно так же, как он перетрахал все свои модели. Он каждой рассказывает, что она единственная, что он ее запомнит на всю жизнь. Потом трахает, дарит ей подарочки, чтобы она особенно не обижалась, и на этом все заканчивается. Но мы не можем работать в таких условиях. Мы вошли в этот бизнес, мы подошли к этому столу, и надо ставить или на красное, или на черное. Уйти нельзя, такие правила игры. И вот я ставлю...»
      Она молчит, она просто шокирована.
      И что ты думаешь? Через неделю приходит факс от Джона: «Мой дорогой друг! Я принимаю все условия, которые ты мне назвал. Я согласен платить тебе за всех русских девушек, даже если их найдут на пляже в Майами. И обещаю тебе, что я никогда больше не ступлю ногой на русскую территорию, не отправлю в Россию ни одного агента». Вот такой факс. А в завершение он пишет постскриптум: «Когда мы ужинали с Гарри Хартом, ты мне сказал, что в молодости занимался боксом и все бои до единого выигрывал только нокаутом. На этот раз ты опять выиграл нокаутом, поздравляю. Надеюсь, что пройдет какое-то время, мы с тобой встретимся и опять будем друзьями. А может быть, даже договоримся о том, как работать вместе».
      — И с тех пор ты снова в «Элит»?
      — Нет, я отказался, я сказал: больше никогда не буду в «Элит». И объяснил Кольцовой: «Смотри, что произошло. Мы выстояли! Мы добились равенства с „Элит“. И брать теперь имя „Элит“ нам невыгодно. Если завтра Джон пошатнется, то и мы пошатнемся вместе с ним, автоматически. А так мы в этой стране единственные, кто в этом бизнесе уже все понимает. Это самая большая в мире страна с белым населением, а ведь в мире большинство моделей белые, процент всяких азиаток и цветных среди моделей ничтожен. И мы будем занимать здесь такое положение, которое никогда ни одно агентство в мире не будет занимать в своей стране». И после этого везде, когда меня представляют «Это Россия, это „Элит-Москва“», я говорю: «Нет, я „Ред старс“, но с „Элит“ могу договориться. Конечно, сумма будет большая, но...» То есть я так шучу...
      — А какие у тебя другие бизнесы? — поинтересовался я, думая, что исповедь закончилась.
      — Другие... — Абхаз посмотрел в окно. По Петровке со скрипом катила мусороуборочная машина, ее щетки, вращаясь, скребли мостовую, но больше размазывали грязь, чем собирали ее. — Другие... — повторил он. — На самом деле других у меня сейчас нет. Я разошелся со своим партнером, с которым работал десять лет. Мой партнер — киевский еврей, он в Москве уже много лет, но родом из Киева. И десять лет мы с ним были как братья. Я и на идиш говорю, и на иврите говорю, я даже себя уже евреем больше считал, чем абхазцем. Но вдруг в нем стали проявляться какие-то черты, которые мне не понравились, я пришел к нему и сказал: «Я ухожу. Не из-за денег, а потому, что я не могу работать с человеком, которому я больше не доверяю». А он говорит: «Все, наша корпорация лопнула, ФБР закрыло нашу компанию, обвинив, что наши акции раздувались». И я в один день стал нищим. Все, что я за десять лет заработал, рискуя своим именем и жизнью, — все потерял, в один день. Кроме, конечно, «Ред старс»... — Абхаз усмехнулся. — Да, «Ред старс» — это, наверное, мой болезненный бзик. У меня нет детей, я ни разу не был женат и просто люблю маленьких девочек — люблю что-то хорошее для них делать, оказывать им внимание, заботиться о них. Они такие чистенькие, аккуратненькие, смотрят в глаза, слушаются... Правда, потом, когда им исполняется 15 — 16 лет, они неузнаваемо меняются... Помнишь, я тебе говорил про Наташу — шестнадцатилетнюю девочку, которая была на одном показе с пятидесятилетним мужиком? Она мне тогда очень понравилась, но ей было 16, и я ничего даже и не думал. Я вообще не смог бы никогда лечь с пятнадцатилетней девочкой, даже если бы она влюбилась в меня. Потому что я для нее бог, она верит в меня, ей кажется, что я божество...
      Но прошло какое-то время, этой Наташе стало 19, и я стал за ней ухаживать, мы стали встречаться. Она была умная и красивая, блондинка с голубыми глазами, стройная и сильная, говорила по-французски и по-английски. И я с ней поехал в Италию — там, где бы мы ни появились, все итальянцы останавливали машины и говорили: «Ой, какая красивая!» И я видел, как она ко мне относится, как она меня любит. Это проявлялось всегда, она за меня всюду вступалась, даже защищала меня. Например, мы поехали на дачу, а там Гарик Муссон дрова рубил и говорит мне: «Вот я дрова рубил, а ты?» А она говорит: «А он подносил! Он подносил!» А когда я шутил, то видел краем глаза, как она смеялась. Искренне, от души. Знаешь, всегда есть какие-то интимные моменты, при которых нельзя обмануть. Например, ночью, когда я вставал или ложился обратно, она, спящая, улыбалась и тянулась ко мне. То есть у нас были очень красивые отношения...
      Но у меня есть одна приятельница еврейка, Лиля, жена моего родственника. И она вдруг говорит своему мужу: «Знаешь, мне так жалко твоего Абхаза!» Он говорит: «Почему?» А Лиля отвечает: «Потому что эта девушка, я на нее смотрела, она же от него глаз не отрывает!» Он говорит: «Ну? И что в этом плохого?» Лиля сказала: «Она его так любит, что такого не может быть». Конечно, мой родственник мне это рассказал, мы с ним посмеялись, потом я встретил Лилю и говорю: «Лиля, почему ты меня жалеешь?» Она говорит: «Знаешь, чудес не бывает. Тебе 39 лет, а ей 19. Не может девятнадцатилетняя девочка тебя так любить».
      А тут как раз Наташе пришло приглашение на месяц в Японию. Она говорит: «Нет, я не поеду». Я говорю: «Это еще почему?» Она: «Я не смогу без тебя». «Что значит не смогу? — я ей говорю. — Ты же приедешь через месяц». А она: «Месяц — это очень много, я не смогу жить без тебя целый месяц!» Я говорю: «Знаешь, давай поступать так, чтобы еще больше друг друга любить. То есть будем ненадолго расставаться, ничего страшного в этом нет». Но она, уезжая, опять говорит: «Я не знаю, как я буду без тебя». И уехала.
      А в это время началась война в Абхазии, я улетел на Кавказ, пошел воевать, перешел через перевалы — в июле, снег по колено. Воевал, потом там было временное перемирие, я на Северном Кавказе покупал оружие, переправлял нашим. Потом встречался с Дудаевым... Короче, там была масса всякого. Ельцин принудил Ардзинбу подписать бумагу о временном прекращении огня, Ардзинба мне говорит: «У нас тут затишье, езжай в Москву, ты там больше нужен». И меня на военном самолете отправили в Москву. Я приехал, и Наташа уже из Японии вернулась — прошло уже больше месяца. Я ей позвонил, было восемь вечера, она была дома. И она говорит: «Ой, я так рада тебя слышать! Там же у вас такое творится! Знаешь, мне пришло приглашение в Париж, в Сорбонну». И продолжает все в таком же духе. Я ее слушаю и не слышу... «Дорогой мой, где ты? Я сейчас приеду!» Но я молчу, потом говорю: «Когда мы увидимся?» А она: «Ой, ты знаешь, я на завтра договорилась с подругой пойти в „Эрмитаж“. Позвони мне послезавтра». То есть ей пришло приглашение в Париж, и она посчитала, что я ей уже не нужен. Просто вычеркнула меня, и все... Да... После этого я подумал, что никогда в жизни не смогу определить, кто же из них меня действительно любит, и стараюсь не приближаться к этим нимфеткам. Пусть мы выведем на мировую орбиту еще десять Семановых, пусть ко мне придут еще сто пятнадцатилетних Понтюшенковых, потому что мы действительно единственное профессиональное модельное агентство в России, — для меня, как для мужчины, эти нимфетки в их женской сути ничего не значат. Ты согласен со мной? Ты вообще зачем в «Ред старс»-то пришел? По мою душу? Так у меня в «Ред старс» все чисто...
      Абхаз замолчал, а я еще раз подумал, как мы с ним похожи — оба нищие, одинокие, старые и вышедшие в тираж, и оба держимся за свой последний шанс: он за «Ред старс», а я за поиски Полины Суховей. Если бы я был профессиональным писателем, как мечталось мне с детства, я бы написал о нем роман — бывший легендарный авторитет уходит из криминала, держит модельное агентство, влюбляется в своих пятнадцатилетних нимфеток, заботится о них, выводит их в космос модельного бизнеса, а они уходят от него, не сказав и спасибо...
      Достав из кармана фото Полины Суховей, я положил его на стол перед Абхазом:
      — Я ищу эту девушку.
      Он взял фото, поднес к глазам так, как делают это близорукие, и сказал:
      — Полина Суховей.
      — Ты ее знаешь?
      — Еще бы! Она из Нижнего Новгорода, ушла от меня года три назад. Нет, больше — три с половиной. А вчера появилась, ты просто везунчик. Зачем она тебе?
      Я встрепенулся:
      — У тебя есть ее адрес? Телефон?
      — Ты не расслышал? Я спросил: зачем она тебе?
      — Не для модельного бизнеса, — успокоил я его. — Но мне нужно ее найти.
      — Она и не годится уже для модельного бизнеса, — усмехнулся Абхаз. — Она просила у меня работу, но я ей так и сказал, открыто: «Полина, модельный бизнес уже не для тебя. Поезд ушел!»
      — И она не оставила тебе свой телефон? Адрес?
      Наверное, в моем голосе прорвалось такое отчаяние, что Абхаз, допив остатки пива в кружке, поставил ее на стол и сказал:
      — Знаешь, тогда, в камере, когда ты пырнул себя заточкой в живот, я все равно не поверил, что ты наш. Но ты это сделал, это было красиво, и я тебя зауважал, даже назвал своим братом. Скажи мне, зачем тебе эта Полина, и я тебе снова помогу.
      Но я не мог рассказывать ему всю историю — про Кожлаева, про Рыжего... Я сказал:
      — Знаешь, брат, вот у тебя есть «Ред старс», это твой последний шанс. А мой последний шанс — эта Полина. Больше я тебе ничего сказать не могу, такая у меня профессия. Хочешь — помоги мне ее найти, а не хочешь — я пошел. И я могу сам заплатить за свой шашлык и за пиво...
      — Обижаешь? — усмехнулся он. — Абхазца обижаешь? Своего брата?
      Я напрягся, я знал, что за этим может последовать. Легенда говорила, что в бешенстве молодой Абхаз мог действительно сразить любого тяжеловеса — и на ринге, и в зоне. Но Абхаз сказал миролюбиво:
      — Ладно. Ты увидишь ее. Вечером приходи в «Вишневый сад».
      Чем лечится русский мужик в беде, нищете или отверженности от шведского стола нашей демократии? Он лечится простым и универсальным средством — стаканом.
      А чем лечится русская женщина в отверженности от этого же стола? Макулатурой. Ой, оговорился — книгой. Книгой, которая, как водка, может выключить из реальности и перебросить в другой мир и другую жизнь. Причем чем проще напиток и чем меньше сил нужно затратить на его усвоение, тем лучше. Именно это определяет небывалый рост потребления пива и женской детективной литературы в последние годы. Ушлые издатели давно ухватили эту тонкость, сколотили артели литературных негров, дали им звучные наименования вроде «Олимп» и приспособили под макулатуроварение, которое эти олимпийцы гонят с производительностью пивоваров «Amstel».
      Впрочем, одной нашей нищетой массовый запой дешевыми детективами не объяснишь, поскольку при любом уровне достатка люди, помимо всего, любят просто влезать в чужую жизнь, подглядывать за ней в замочную скважину, в окно, в дырку в заборе. Точно такая же obsession, одержимость и искушение вызнать подробности чужой жизни, есть в нашей профессии. И пусть наши Агаты Кристи в милицейских юбках и Сименоны в армейских погонах подсовывают своим героям романтические идеалы служения отечеству и борьбы со злом — все это мура и демагогия; на самом деле эти олимпийцы просто наживаются на стремлении нищих забыть о своей нищете и на тяге обывателя заглянуть в чужую жизнь.
      Чем больше в обществе нищеты, тем больше в литературе и на экране замочных скважин, через которые бедным показывают картинки из жизни удачливых и богатых, и утешают их тем, что богатые тоже плачут, — не зря самое большое количество сериалов делает нищая Мексика. И это прекрасно понимают наши производители сериалов, которые, впрочем, идут дальше мексиканских — теперь у нас, совсем как в советские времена, экраны всех государственных, полугосударственных и окологосударственных каналов демонстрируют не столько зрителям, сколько Кремлю, какая огромная борьба с преступностью разворачивается под мудрым руководством партии власти. Под этим предлогом за государственные деньги уже сделано больше фильмов о бандитах, чем за все семьдесят лет советской власти было сделано фильмов о коммунистах...
      А на самом деле в моей профессии служение долгу, обществу, государству — это или третично, или вообще не существует. Зато...
      Как клево, как сладостно, как почти сексуально это удовольствие постепенно вникать в чужую жизнь! Медленно и смутно, как недопроявленное фото в кювете фотолаборатории, стало теперь вырисовываться в моей голове хоть какое-то подобие разгадки истории, которую я разматываю.