– Мокро, – сказал он с укоризной, – а ведь холодно. – И быстро припустил куда-то. Как видно, и у него был угол, где можно было сожрать лебедя, а на худой конец, высушить одежду.

С утра в симметричных особняках был почтовый день. Солдатские письма стопами дожидались меня на столе. Разумеется, я не читал их. Глупо и непорядочно читать солдатские письма, не имея к тому оснований. Чтобы знать, что все идет нормально, достаточно убедиться, что сегодня солдат отправляет письмо по тому же адресу, что и месяц назад. Я пропускал письма перед глазами, и все было обычно, пока очередь не дошла до конверта панического розового цвета. Так и есть – Ранке. Адрес на конверте был берлинский, а, между тем, наш Ранке – парень из Лейпцига, и писал он обыкновенно только туда. Мне вдруг стало весело. Это письмо в Берлин, несомненно, адресовано сведущей в ведьмах бабушке, и не позднее, чем через две недели, я получу от Людвига Ранке полновесный отчет о ведьмах на родине и исчерпывающие предположения о ведьмах в России. Потом пришел Фогель напомнить о нашем пари, потом пришел Ранке и сказал, что он не может ездить на русском бензине, потом позвонили из консульства и сказали, что будет вечер, посвященный дружбе. Я так и не понял, о чьей дружбе шла речь, но уверенно солгал, что болен. Консульский голос посоветовал выпить водки: «Господин майор, водка помогает решительно от всего!» Я обещал выпить. Потом в цирке затрубил слон, и я пошел проводить строевой смотр. Батальонное каре стояло вокруг памятника и на фоне замка выглядело очень внушительно. Я сказал солдатам, что они разболтались, посулил дисциплинарные возмездия, но они все, как один, таращились на Петра Великого. Рушилась дисциплина! Тогда я распорядился устроить пятисотметровый пробег в противогазах и вернулся в кабинет.

Нет, конечно, нет! У Агнии не могло быть совершенно зеленых кошачьих глаз. Тут какая-то обольстительная видимость. Пожалуй, свет был не тот или еще что-нибудь. Если бы увидеть Агнию днем…

Тут явился капитан Гейзенберг и сказал, что у нас катастрофа. У всего батальона оказались вытащены из противогазов клапаны. Попросту говоря, мое войско превратило противогазы в маскарадные маски, в фикцию. Я скомандовал бежать еще три километра, а капитан Гейзенберг шепнул мне, что один только Ранке не решился обесчестить свой противогаз. Все-таки Ранке – балбес. А капитана Гейзенберга я невзлюбил еще в Веймаре, где формировался мой батальон. Сообщать командиру о тупости его водителя так, чтобы командир отнес эту тупость на счет своих высоких нравственных качеств. Что это такое? На сцену Гейзенберга, на сцену! Вот будет полнолуние, и можно не сомневаться, что Гейзенберг и его причислит к моим достоинствам. Тьфу!

Я отправил Гейзенберга проследить, чтобы клапаны были вставлены в противогазы, а сам закрылся в кабинете и стал писать на листе бумаги «Агния». Я написал ее имя кириллицей двести пятнадцать раз. По одному разу за каждый день жизни в Петербурге. Ведь она же все это время была, хоть я и не видел ее. Это немыслимо написать человеческое имя столько раз в один присест! Что-то непременно, непременно должно измениться.

Я писал всеми ручками, какие у меня были. Я писал и представлял себе каждый свой день в России. Когда я взял второй лист, каждая надпись уже подавала голос. Зеленые голоса, фиолетовые, красные, черные… В двести пятнадцатый раз я написал «Агния» и почувствовал, что умру, если не увижу ее сегодня вечером.

И я не умер. Я примчался к подвальному кафе «Бибигон» и занял вчерашнюю позицию. В тот вечер мимо почему-то то и дело проходили русские офицеры. Мы вскидывали ладони, отдавая честь, и я, конечно, проглядел Агнию.

– О! – сказала она. – О! О! О! Я нарочно стояла на той стороне и не мешала вам отдавать честь. Как это грозно. И как неисчерпаемы запасы чести у офицеров.

Она не смеялась при этом.

– Вы снова увидели меня из окна? Вы догадались, что я жду вас? Скажите, Агния, вам опять стало худо, когда вы меня увидели?

– Я обрадовалась, как дурочка. – Она сказала это строго и грустно. – Было бы очень печально, если бы вы каждый день поджидали другую девушку. – И тут она взяла меня под руку и повела. Но не в подвал к загадочному Бибигону. Мы перешли улицу, переждали поток молодых людей и вошли в тяжелые двери.

– Скажите, я могу называть вас по имени? Это очень хорошо. Если бы вы сказали, что вас можно называть только герр Тишбейн, ничего бы не получилось. В этом не было бы никакой обиды, просто я не могла бы сказать – и точка. – Она не торопясь шла впереди, изредка оглядываясь. Идущие навстречу студенты обтекали нас, поглядывали на мою форму.

– Мы пришли, – сказала наконец Агния. – Здесь я работаю. Садитесь.

Я и представить себе не мог, что у художников бывает так грязно. Впрочем, у меня и не было знакомых художников. Я озирался в поисках того места, которое имела в виду Агния, когда велела садиться, и постепенно в этом опасном хаосе проступали черты неизвестного мне порядка. Порядок начинался с огромного стеклянного шара. В нем не было изъянов, и потому он был жутковат. Когда-то в печи перетопили песок и воздух, и теперь желтоватый электрический свет стоял в нем как воспоминание о страшном пламени, из которого он вышел. Еще три или четыре стеклянных сферы в гнездах, вырезанных из пемзы, стояли на подоконниках и на столах. И завершался переход к нестойкой материальности круглой запылившейся колбой. Вода до половины уже испарилась из нее, и какое-то мелкое насекомое лежало на поверхности.

Я обернулся к Агнии. Пока я смотрел по сторонам, она набросила сероватый балахон, подпоясалась и смотрела на меня так, как только портной смотрел однажды, когда шил мою первую парадную форму. Я, наконец, высмотрел высокий табурет, не запорошенный гипсовой пылью, и уселся. «Да!» – сказала Агния. Она подняла крышку сундука, скрытого шуршащими рулонами, и достала оттуда нечто удивительное, рассыпающееся. Она встряхнула это, и кудри скрыли ее руки. «Парик?» – удивился я.

– Да, – снова сказала Агния, возлагая на меня эти кудри, – теперь вы – Лефорт. Вы ничего не имеете против швейцарцев? Нет? Чудно. Знаете, Лефорт был хоть и швейцарец, но орел.

– Я похож на Лефорта?

– Не имею понятия. – сказала Агния. – Совершенно этим не интересуюсь. Посмотрела бы я на того, кто скажет мне, что Лефорт был не такой. А я спрошу – какой? А я скажу, что у меня был немец натурщик. Я отведу вас к заказчику. Вы не откажетесь пойти со мной к заказчику в форме?

Агния говорила и дальше, но я лишился способности воспринимать что бы то ни было. Ее пальцы неутомимо двигались над поверхностью, на которой, по-видимому, возникало мое лицо. Но это была одна лишь видимость. Все явственней я чувствовал ее прикосновения к своей коже, она касалась складок, первых морщин над бровями, очерчивала глаза… Была минута, когда от нежных прикосновений в подглазье у меня едва не хлынули слезы. Потом все было заключено в контур, и я почувствовал, как черты моего лица утвердились каждая на своем месте. Все это заняло минут десять, потом раздался треск отрываемого листа, и пальцы снова побежали по моему лицу.

Через полчаса Агния разрешила мне сползти с табурета, заварила чай и сказала, что я первоклассный натурщик.

– Вы не шевелитесь, Иоахим. Вы не дышите и не чешетесь. Для новичка это непостижимо. Но снимите, наконец, эти чертовы кудри!

Она подошла и сдернула у меня с головы парик. Кажется, тогда же я поймал ее руку. Рука была крепкая, прохладная и маленькая.

И вот что еще: она не заметила этого моего поползновения. Поиграла париком, потом мы на скорую руку выпили чай и вышли на улицу.

– Представьте себе, – сказала Агния, – ему, то есть заказчику, взбрело в голову, что он потомок Лефорта. И вот теперь он хочет, чтобы предок был везде. Он заказал мне даже жилетные пуговицы с Лефортом. Вам не обидно, Иоахим, что вы будете на пуговицах?

А я засмеялся. В тот вечер я вообще смеялся больше, чем следует. Агния спрашивала меня, хорошо ли командовать батальоном – я хохотал, Агния упрашивала меня продекламировать что-нибудь по-немецки – я ржал, как жеребец. Потом смех вдруг кончился. Справа блестела Фонтанка, а над нами стояли наполненные темнотой своды. Я взял руку Агнии, поцеловал ее в ладонь, поцеловал еще, обнял, прижал к себе что было сил и долго целовал в губы. Когда я опомнился, оказалось, что я держу Агнию на весу. Медленно-медленно я опустил ее на асфальт, и мы стояли, тесно прижавшись. Помню, меня поразило, что я не слышал ее дыхания. Спустя минуту или две она поцеловала меня, потом поцеловала еще, и мы пошли к дому. У двери в ее парадное я спросил, закончена ли работа, готов ли облик Лефорта?

– Нет, – ответила она чужим и глухим голосом. – Боюсь, что нет. И скрылась.

Два дня мы не виделись. Я думал, сердце мое разорвется, но отчего-то не мог решиться просто пойти и встретить Агнию. Стыдно сознаться, но я ждал каких-то знаков. И дождался. На третий день ко мне в кабинет явился Ранке.

– Сегодня госпожи не было. – сказал он. – Уже третий день, – добавил он.

Наверняка я не совладал с лицом. Ранке сделал движение, которое могло означать только поспешное бегство.

– Отставить!

– Я думал, вы знаете, – пролепетал Ранке. Он сказал, что подъезжал к известному дому все три дня, и все три дня госпожа Агния не выходила. – Она, может быть, уехала в Москву.

Я остолбенел.

– Почему в Москву? Почему?

– А куда здесь еще можно поехать? – удивился простодушный Ранке. – Не в Сибирь же.

Я выгнал его.

Что же я знал? Я знал ее имя, цвет глаз и наверняка узнал бы ее губы, случись мне поцеловать ее еще раз. Но адреса я не знал, адреса! Она, может быть, лежала больная в каком-нибудь ужасном обмороке. Она, может быть, ударилась, падая. Но тут я вспомнил, что там должен быть муж. Не стану лгать, это не принесло мне облегчения, но, скорее всего, он перевязал Агнию, когда она ударилась, и уложил ее в постель.

Явился торжествующий Фогель и сказал, что пропускная способность резервного канала… та-та-та, бу-бу-бу… А за его спиной стоял Гейзенберг и твердил, что он свидетель, что все так и было, и что пропускная способность, и что полнолуние… Не помню, как я избавился от них.

– Бог, – сказал я, когда закрылась дверь. – Бог, Бог, Бог, сделай так, чтобы Агния была. Чтобы я увидел ее, чтобы она тоже увидела меня! Бог, я никогда ни о чем не просил тебя, так сделай это! Я не верю, что это трудно тебе, Бог!

Не помню, как закончился день, как я оказался дома. Я спохватился, когда в квартире настала совершенная темнота. Тут я и сообразил, что лежу на постели в ботинках и пилотке. Я сошел на пол, включил свет и непонятно зачем поставил чайник на огонь. Впрочем, это было не так уж глупо. Мне предстояло всю ночь провести у дверей Агнии. Когда я заварил чай, раздался звонок, и я с ужасом понял, что Фогель и Гейзенберг явились праздновать победу над резервным каналом связи. Честное слово, у меня мелькнула мысль выброситься в окно. Вместо этого я пошел и отворил.

Спустя некоторое время я перестал удивляться таким вещам, но в тот момент…

Агния глядела на меня из мути лестничного пространства.

Вдребезги, в мелкие осколки разлетелась забытая в прихожей и сброшенная со столика тарелка, телефонный аппарат слетел на пол, ногой Агния отбросила его в сторону, он хрустнул. Мы двигались, тесно обняв друг друга, так что нельзя было дышать. Плечом Агнии я сорвал со стены зеркало, она, пытаясь освободить губы, простонала что-то, и неуклюжим туром мы прошлись по серебряному стеклу.

В комнате что-то падало, рушилось навстречу нам, и мы, так и не добравшись никуда, упали в центре хаоса.

«Свет, свет!» – Агния мне в ухо обрывающимся голосом. И мы, уже неразделимые, поднялись с пола и снова легли в темноте.

«Дай мне чаю», – сказала она. Когда я вернулся из кухни, Агния была уже одета. «Как жаль, – сказал я. – Я хочу увидеть тебя всю. Совсем».

«Этого не хватало», – сказала она сердито. Потом поцеловала так, что я чуть не лишился ума. Чайник засвистел в кухне.

«Какие мы чудаки! – сказал я. – Все равно ложиться, а мы сидим одетые. Ведь ты останешься у меня?» – «Ангел мой, – сказала она, – да как же я останусь?»

Утром, едва я вошел в Летний сад, взлетела ракета. Она медленно ползла к неопрятным облакам и рассыпалась тусклой огненной пылью над царскими апартаментами. Милиционер побежал к Лебяжьей канавке схватить злоумышленника и скоро вернулся в одиночестве. «Это был салют, – сказал человек, который разыскивал кота. – Злодей пустил ракету и лег на дно. Теперь он вылезет из Лебяжьей канавки и пойдет себе. А всем будет говорить, что попал под дождь». Да есть ли в этом городе нормальные люди?

В тот день мы стреляли в тире на Васильевском острове. Лейтенант Фогель, воодушевленный вчерашним выигрышем, снова предложил мне пари: восемь выстрелов из пистолета и по одному магазину из автомата. Да свершится! Я вбил свои пули в центр мишени, как гвозди, похлопал Фогеля по погону и скомандовал отбой. Я отыграл полнолуние.

Вечером я холодея встречал Агнию. Я стоял у «Бибигона» полтора часа. Ужас и отчаяние овладевали мной поочередно. Если бы я мог вычленить из того, что вчера произошло между нами, осмысленные фразы или движения, я бы, конечно, понял, чем разгневал Агнию. Но выделить нельзя было ничего, а стало быть, и вина моя была безмерна.

Когда Агния набежала откуда-то сбоку и схватила меня за рукав, я уже мало походил на человека.

– Иоахим! Ах, Иоахим! Зачем ты здесь стоишь?

– Я тебя жду. Но тебя нет.

– У меня насморк! Ты простудил меня на полу. Скажи мне, может быть у человека насморк?

– Я тебя жду.

– Миленький мой, ты ведь уже большой мальчик. Сколько тебе лет? Вот видишь, тридцать шесть…

– Почему ты не позвонила мне?

– Это сумасшедший дом. Ты был на службе, ангел мой! К тому же мы, кажется, разбили твой телефончик.

– Ты лечилась?

Я жульничал. Не об этом, не об этом хотел я спросить Агнию. Как протекает существование того, ради кого блестит на пальце обручальный ободок? Неужели те часы, что Агния провела у меня, не вселили в его сердце тревогу? Неужели он не терзал свою красавицу вопросами? Да кто же он в таком случае?

Я не спросил об этом ни тогда, ни на другой день. Позже я научился тому, чтобы этих вопросов не было вовсе. Они приходили, деликатно приняв обличье боли. В России, я и понял, что боль – благо.

– Почему ты пришла?

– Сначала я заплакала и не могла понять, в чем тут дело. А потом прибежала. Раз уж я здесь, пойдем, поработаем.

Я опять сидел на табуретке в душном парике, а Агния рисовала. Карандаш ее скользил, но ощущения прикосновений больше не было.

– О, мой Лефорт! – сказала Агния, подошла ко мне и поцеловала.

Я плохо помню дальнейшее, но если бы там случился телефон, мы бы его разбили. Был момент, когда я оторвал взгляд от помертвевшего лица Агнии и увидел нас с нею заключенными в огромной стеклянной сфере. Прозрачный шар высился на расстоянии протянутой руки. Что было причиной, не знаю, но в тот вечер к нам в шар проникли несколько деревьев из Летнего сада. Их кроны выгибались вдоль границы стекла и воздуха, и клочья уличной тьмы лежали меж ветвей.

В темноте, сопротивляясь ветру, мы дошли до симметричных особняков, и я показал Агнии окно своего кабинета.

– Так вот где сидит главнокомандующий, – сказала она.

Потом я показал ей окна ротных помещений, потом она спросила:

– А это кто?

В первом этаже в комнате отдыха за столом сидел Ранке и усиленно писал что-то, прикрывая ладонью рот.

– Иоахим, это твой шофер. Ручаюсь, он пишет что-то необыкновенное.

Я не поверил ей тогда, но Агнию это не расстроило. Она спросила меня, хорошо ли мне командовать батальоном, чувствую ли я себя завоевателем Петербурга и нравятся ли мне блондинки? Я хотел ответить по порядку на все вопросы, но в казарме грянула музыка и послышались такие вопли, что я оставил Агнию в темноте и скорым шагом приблизился к одному из особняков.

Я явился своему войску, как ангел с пламенным мечом. Конечно, я обнаружил пиво и личность неопределенного пола. По части дежурил Бауман. Что ж, ему было отмерено полной мерой.

Я вышел к Агнии, и мы пошли домой. В ее дворе мы немного постояли.

– Послушай, Иоахим, заказчик хочет, чтобы Лефорт был изображен в Петропавловке. Мы устроим сеанс через неделю? Ты будешь на фоне Ботного домика. А до этого, миленький мой, я пропаду. И уж ты не делай ничего такого ужасного. Не стой у «Бибигона», как несчастный песик. Я буду думать, как ты командуешь, я буду гордиться тем, что ты полководец.

– Почему ты пропадешь? Где ты будешь?

В свете, падавшем из окон, я увидел, как глаза ее налились слезами.

– Не спрашивай, никогда не спрашивай. Ведь ты большой мальчик. Ведь ты же знаешь, что нельзя совать пальцы в розетку – ну и не спрашивай.

И я до сих пор не знаю к добру или к худу, но послушался ее раз и навсегда.

В своих воспоминаниях о Петербурге я останавливался всегда, стоило мне дойти до этого места. Наши дни представлялись мне анфиладой покоев, сквозь которые мы с Агнией провели друг друга так стремительно и жестоко. Створки дней захлопывались, и тогда в Петербурге не было решительно никакой возможности оглянуться назад. Не было, впрочем, и желания. Каждый следующий час, проведенный рядом с Агнией, был настолько превосходнее предыдущего, что этот предыдущий исчезал, таял, оставался в памяти как неуловимый миг предвкушения. Теперь мне кажется, что месяцы в Петербурге были именно предвкушением, да только я этого не понял тогда.

Но я не зря сказал о днях, которые протянулись перед нами великолепной анфиладой. В тот день, когда я послушался ее, мы на минуточку вступили в помещение, где была кромешная тьма и беззвучие. Что было бы, окажись я не столь послушен? Может быть, в темноте скрывалось начало другого пути? Может быть, мне стоило заупрямиться и заставить ее поискать это начало? Не знаю, не знаю, не знаю.

Все, что происходило между Агнией и мной, можно назвать теми же словами, что обозначают отношения любой пары любовников, но я-то подозревал в своей любимой иную сущность. Не мог я, как глупый индюк, предъявить ей в один прекрасный день ультиматум: «Или будет, как я говорю, или не будет никак!» Я не был рохлей, я просто знал: скажи я это, и она умрет.

Но кто спасется от собственного лукавства? Чем больше проходит времени, тем чаще я думаю, что не великодушие, а трусость правила мною в решительные моменты. До горячечного безумия я боялся потерять Агнию.

Итак, Агнии не было несколько дней. Наверное, это пошло на пользу службе: в ледяном бесчувствии я подтянул лейтенанта Фогеля, ввел хотя бы в какие-то рамки лизоблюдство Гейзенберга и даже умерил застарелый цинизм писарей батальонной канцелярии.

Когда пошла вторая неделя жизни без Агнии, и безумие, бродившее все время где-то неподалеку, стало заявлять о себе уже не только ночными, но и дневными видениями, пришло неожиданное спасение. В проветренном, вылизанном до канцелярской стерильности кабинете, просматривая солдатскую почту, я обнаружил конверт из Берлина, предназначенный Ранке. Буквы на конверте были выписаны от руки и так твердо, что казались вырезанными. Не берусь описать охватившее меня нетерпение. Я распорядился немедленно раздать письма солдатам и стал ждать. В это трудно поверить, но тогда мне казалось, что вот сейчас откроется дверь, и войдет Ранке, и приведет Агнию. Прошло полчаса, прошел час. Ранке не было. Я почувствовал, что схожу с ума, убрал документы в сейф, запер его и написал записку Ранке. В трех фразах там было сказано все, что он должен передать Агнии. Записку я вложил в конверт и запечатал. И тут мой водитель явился.

– Господин майор! – провозгласил он подобно шпрехшталмейстеру и подал мне уже знакомый конверт.

– Ранке, – сказал я, – не перескажете ли вы мне послание вашей бабушки?

Ранке сказал, что это невозможно и что, начав читать, я все пойму сам. Я велел ему присесть и извлек из конверта несколько листов бумаги, плотной, как кровельное железо. Я вопросительно взглянул на Ранке, и он сказал, что мне следует читать без колебаний.

«Мой Людвиг! – было написано тем же грозным почерком. – Когда я прочла твое письмо, первой моей мыслью было – мчаться в Россию и спасать бестолкового внука. Но, благодарение Богу, твоя бабушка Клара еще не лишилась разума, и этого разума хватило, чтобы понять, что тебе, бестолковому мальчишке, ничего не грозит. Видишь ли, русские ведьмы тем и отличаются от берлинских, что никому из попавших в их сети не придет в голову просить о помощи. Храни нас Бог!

Значит, ты тут почти не при чем. Так не смей читать, что написано дальше! Надеюсь, ты лучше меня знаешь, кому отдать это письмо.

Твоя бабушка Клара, которая мало занималась тобой во младенчестве».

Я зашел в булочную на улице Чайковского. Едва я взял бублики, за спиною раздался голос:

– Здравствуй, маленький Иоахим. Как ты жил без меня?

Агния стояла передо мной! Глядела, как ни в чем не бывало! Я сделал движение, но она отстранилась, и мы благонравно заплатили каждый за свою снедь.

– Я, может быть, умру, так мне хочется тебя поцеловать. Но сейчас мы будем вести себя хорошо.

– Почему, почему мы должны вести себя хорошо?

– Ах, Господи! Да нипочему. Просто нужно же хоть когда-нибудь. Но вот что. Сегодня пятница. Бывают ли выходные у немецких офицеров?

И тут я узнал, что завтра мне предписывается подняться в определенный час, сидя у окна, дождаться появления Агнии во дворе, выйти и следовать за ней в двадцати шагах.

– Примерно.

– Из Берлина пришло письмо про ведьм. Бабушка Клара…

– Потом, потом, про бабушку Клару потом.

Она вышла из булочной и пересекла Литейный так, словно ни машин, ни трамваев не было в Петербурге. На той стороне женщина подбежала к ней, они расцеловались и медленно пошли в сторону наших дворов.

Ни свет ни заря я сидел в кухне и глядел во двор. По выходным дням русские спят безудержно, точно надеясь набраться сна на неделю вперед. В пустом дворе один мусорщик перегонял с места на место следы вчерашней жизни. О, как чудовищны в России метлы!

Я чуть не прозевал Агнию. Она прошла под моим окном так, словно не было никакого Лефорта. Я вскочил и с ноющим сердцем кинулся вслед.

Нева была ужасна в тот день. Всякий петербуржец считает ее красавицей, а я как увидел эту реку, так сразу и подумал, что в ней топиться хорошо. Вот что.

Река, разливающаяся весной, – это грозное зрелище. Но черная вода, вспухающая поздней осенью, – в этом есть что-то адское.

Мы прошли Троицким мостом, по деревянному настилу Иоанновского перешли в крепость, и двадцать назначенных шагов между нами были соблюдены.

Ветер катался меж стен, как гигантский мяч. Агния подставляла ветру мольберт, и ветер бесстыдно подталкивал ее сзади, она перебрасывала желтый чемоданчик в другую руку, ветер забегал спереди, и волосы ее взлетали. Я не выдержал, подошел и забрал чемоданчик.

– Боже! – сказала Агния, – я уж думала, не дождусь!

– Но двадцать шагов…

– Все, все, все. На пристань.

Ровно пятнадцать минут продолжалось наше рисование на пристани, известной под именем Комендантской. Меня Агния безжалостно выставила под брызги и ветер, сама укрылась под крепостной аркой и торопливо принялась за работу. Иногда она помахивала мне ладошкой, и я переходил туда, где было больше ветра, но меньше брызг. Потом она подавала другой знак, и я перемещался в тот конец пристани, где преобладала вода и дышать было почти невозможно. Наконец Агния оставила мольберт, встала, подбоченясь, и долго смотрела, как осыпают меня невские брызги. На том сеанс и окончился.

«Очень хорошо! – сказала мне Агния. – Осталось совсем чуточку».

Упираясь в пружинящий ветер, мы снова прошли сквозь крепость и некоторое время петляли по Петроградской стороне. Агния смотрела на номера домов и чертыхалась сквозь зубы. Иногда она как будто спохватывалась, останавливалась, и мы целовались. Так мы кружили, пока ветер не втянул нас под низкую арку, и Агния узнала двор, оживилась и потянула меня к узкому, лишенному двери проему.

Мы вскарабкались по узкой, будто проточенной червем лестнице, и заспанный человек отворил нам. Он тут же засобирался куда-то, хозяин этой студии, но прежде чем уйти, провел нас в комнату и строго указал на возвышение, где мне следовало находиться. Он походил вокруг меня и сказал, что фактура ничего и что если даром, так и вообще говорить не о чем. Он ушел, и Агния некоторое время тоже разглядывала фактуру.

– Удивительно, – сказала она, – каким ты боком ни повернешься, тебе идет и Нева, и крепость, и город… Знаешь, мой Лефорт, я думаю, что ты лучше настоящего. О, с настоящим я бы разругалась в пух и прах!

Я достал письмо из Берлина и подал его Агнии. Она долго любовалась конвертом и наконец сказала, что за такой почерк не пожалела бы десяти лет жизни.

– Таким почерком что ни напиши, все сбудется.

Агния смотрела на конверт, и лицо ее разгоралось. Я все же напомнил ей, что бабушка Клара – ведьма.

– Увы, увы, – сказала она. – Я и сама хотела бы в это поверить, но твой Ранке не ведьмин внук. Но вот что – ты все равно прочтешь мне письмо. Я хочу, я должна знать, от чего тебя предостерегают.

Я думаю, что спешка при чтении письма не требует особых разъяснений. Но скороговорка моя была прервана, как только я прочел первые три фразы. «Вот как! – сказала Агния. – Чего-то вроде этого я и ожидала». Она послушала еще немного и сказала, что подозрения бабушки Клары насчет татарской крови совершенно справедливы, хотя и несколько прямолинейны. «Однако посмотри, какие у меня скулы. Посмотри же, Иоахим!» Потом мы долго подбирали подходящее слово для наилучшей точности перевода. Когда слово было найдено, Агния спросила: «Почему ты не женат, Иоахим?» – «Не получилось». – «Да», – сказала Агния с каким-то странным удовлетворением. При этом она обращалась к письму. Еще я помню, что она болезненно внимательно слушала кусок о берлинских ведьмах. «Именно так! – сказала она с восхищением. – Именно так! Но ведьмы от этого чахнут».

Каюсь, мы не дочитали письма. Я даже не помню, вынимал ли я его из рук Агнии, даже не заметил, куда оно подевалось. Только бумажный шорох послышался, когда на пол полетела одежда.

Не знаю, сколько прошло времени. Я проснулся, и Агния в наброшенном на плечи мундире сидела рядом. Левой рукой она осторожно касалась моей груди, а в правой у нее был кинжал. Помню, меня поразило, что в отполированном клинке не отражалось ничего из мелочи и дряни, разбросанных по мастерской. Только небо, стоявшее за окном, мерцало на стали. Я чуть-чуть повернул голову и почувствовал, как отточено лезвие. «Вот какая у тебя жизнь, – проговорила Агния изумляясь. – Она разбудила тебя, стоило мне провести кинжалом у тебя над горлом». – «Я не забуду тебя никогда!» – «Да, – ответила Агния, – ты будешь жить долго и никак не сможешь забыть меня. Но знаешь, мы квиты: я тоже тебя не забуду». Она соскочила на пол, отбежала к стене и вложила кинжал в ножны, висевшие под неясным фотопортретом. Вот тут Агния по-особенному вскинула голову, и я понял, что на портрете – она.

Мы еще не раз бывали в этой студии, а я так и не решился спросить, что за человек ее хозяин, и почему портрет Агнии на стене, и почему под ним кинжал? Иногда Агния распоряжалась, и я покупал какой-нибудь провизии. Эти дары принимались, но я твердо знал, что приносить пищу по собственной воле нельзя.

Я зазывал Агнию к себе, но она полагала, что мое жилье нашпиговано подслушивающей и подсматривающей электроникой. «Обязательно, – говорила она, – ведь ты же офицер из-за границы». – «Но ты была, была у меня!» – «Я не владела собой», – назидательно возражала Агния. «А теперь владеешь?» – «Не владею. Но зато на известной территории. Представь себе на минуточку: мы заснем, и ты начнешь храпеть. Или еще того лучше – я буду чесаться во сне. Нет. Нет, нет, нет».

Точно так же я не мог уговорить ее пойти в кино или в театр. Из вечера в вечер мы без устали бродили по расчерченному линиями Васильевскому или по Петроградской. Мы случайно разведали несколько крохотных кафе и отсиживались там в плохую погоду. Уже не помню как, но в одном из дворов на Шпалерной мы свели знакомство с тихим сумасшедшим по фамилии Гнутик. Гоша Гнутик был нелегальный гробовщик. Он жил в подвале и делал непостижимо дешевые гробы из чего придется. Клиентов у него было хоть отбавляй, они приезжали в сумерки и бодро расходились из Гнутикова подвала с гробами на плечах. Каждый готовый гроб Гнутик испытывал лично. Он забирался в него, покрывался крышкой и спрашивал ошеломленных заказчиков: «Ну, как?»

Однажды на наших глазах он собрал гроб из старых вывесок. Окрашенный снаружи гроб стоял на верстаке, и надписи, обращенные внутрь, наполняли его жилое пространство немыми воплями. В подвале у Гнутика пахло лакированным деревом, а мы иной раз приносили бутылку и выпивали за Гошино процветание. В ту пору я уже частенько ходил без мундира, и Гнутик, по-моему, так и не догадался, что я иностранец.

Как-то в субботу, когда мы выходили из подвала, Агния накрутила на палец стружку и сказала:

– Завтра едем гулять. Ты будешь разводить костер, Иоахим.

Удивительно, как изменила меня Россия. Я ведь думал, что разведение костра – это аллегория, но мне и в голову не пришло поинтересоваться, что за этой аллегорией кроется. Я чувствовал себя готовым ко всему.

И вот пожалуйста – никаких аллегорий. Мы с Агнией на берегу Финского залива и собираем разбросанный по песку плавник. Финский залив – плоская вода, и кажется, морем от нее пахнет по недоразумению.

Я сложил собранные нами палки, волглые сучья, обломки досок с извивающимися гвоздями и поджег. Пламя вскинулось с неожиданной яростью, и пустой пляж стал жутковат. Все что угодно могло случиться на этом песке.

Мы отходили от огня все дальше, и выбеленные водой куски дерева почти успевали сгореть. Жар, таившийся у самого песка, набрасывался на новую порцию топлива, и мы торопливо убегали, чтобы набрать еще плавника.

– Хватит, – сказала Агния наконец.

Мы стояли, обнявшись, и смотрели, как рассыпается в прах звонкое сухое дерево. Белая, неправдоподобно белая зола лежала на песке, как преждевременный снег. Дунул ветер и унес остатки костра. Мы сели в нагретый песок и долго целовались так, что была минута, когда мне показалось, что я плачу. Не отпуская друг друга, вытянулись, вжались в нагретый песок, неведомым образом освободились от разделявшей нас одежды и соединились, уже не различая своего тепла и идущего от земли жара. Стеклянный шар из мастерской Агнии, наполненный деревьями Летнего сада, на мгновение явился мне и исчез.