Где начинаю – шрам, ожог,

безвестно жив, неизвестно цел,

но разомкни меня, как замок,

упрости меня, как прицел.

Где начинаю – распад, рассвет,

в облике оборотня я гость,

в облаке облика свет спет,

пуст и прожжён насквозь.

Вверх полнолунная колея,

невидима и умна,

вниз полоумная полынья,

а я не та, я не там, никта —

я след от зубов огня.

Собачий бег по следам огня,

горячий пар над моей рукой,

вина на том, кто утратил жар,

беда на том, кто утратил жар.

Я вижу двери за темнотой.

Я вижу горе, и птичий свет,

и племя нерпы, и сон совы,

я вижу горы, которых нет,

мужчин и женщин – они мертвы,

а с ними дети, которым жить.

Я вижу сердце, оно дрожит.

Я вышел в имя из тьмы лесов,

я выполз в имя из тьмы болот,

меня от каждого слова рвёт,

а тут всё в золоте соловьев —

в этом золоте есть любовь,

добра, как смерть, и черна, как мать,

ну, веселись, выходи из слов,

никто не должен их понимать.

Ну, веселись, умоляй, зови,

как раненый ждёт своих,

не оторвать от любви меня, от меня любви,

не разделить их,

коричневый шрам от руки огня

от моей руки не отнять.

Пока ты здесь, сотвори коня, отвори пути,

пока я здесь, пожелай меня,

пожелай, чтоб нас было не найти.

И пусть ты сын его, а я вор,

ты дом его, а я двор,

ты кровь его, а я сор,

но ты прав – и я прав,

ты шрам – и я шрам,

теперь кусай меня, убивай… свети.

Из солёных слов слёз и из слёз слов,

из разума моря и рек умов веди меня, уходи.

Я бежала с радости, как из пропасти,

вон из праздника, до зари,

по ступенькам прыгала, как копеечка,

урони-умри, урони-умри.

Сдеру обои – там старый голубь

в извёстке, в перьях жёлтых газет,

задеру голову – люди голые

так высоко летают во сне.

Слепой несёт то ли горсть земли,

то ли грусть земли,

слепой и сам растёт из земли,

как то дерево – что за дерево?

Горю горево, морю морево,

а дерево живёт во все стороны,

может казаться вороном, может городом,

но мы по-прежнему видим корни.

Дерево горит, а мы молоды.

Посветлу

мы ходили здесь, аки посуху,

подстилали сказками, досками,

а настала ночь – утопаем, Господи, пятимся,

море гарево, горе марево,

спотыкаемся над подсказками,

а до сих пор помнится —

дерево поёт, что мы молоды.

День голубиный; острый и тонкий скрежет

ждёт меня за окном, сторожит и кружит.

Это совсем снаружи, а изнутри-снаружи иначе:

тут, за закрытым оком, в холоде одиночи,

жалоба спит, а голод уже проснулся, гложет и когти точит;

голодом я и греюсь, им и кормлюсь, а он пожирает

все мои речи

и сам говорит изнутри-нутри, как будто по-человечьи,

но ответа не ожидая.

За окном падает снег и летает стая.

Хлопоты о недостатке места, о недостатке хлеба,

хлопанье крыльев.

Сели на подоконник, один сорвался:

я кувыркаюсь в воздухе через небо.

Так я себя ощущаю ещё бессильней.

Голуби, болея и пропадая,

падают-веселятся о свете края, о свете белого края,

падают – веселятся, упали – играют в прятки.

На краю света, на грани слова и дела

голуби в ветках плещутся в беспорядке.

Что это бьётся, не может сделаться шире,

выйти за контур собственного незнанья?

Дрались, толкались, упали – преобразились,

пальцы у них на лапках помёрзли и отвалились.

В кого-то из них кидали, давно кидали, может, и не попали,

а он до сих пор придавлен.

Но если укрыться нечем, можно укрыться камнем.

Так я себя ощущаю ещё бессмертней.

Если укрыться нечем, можно лечь в синем поле,

проснуться голубем на балконе, голосом колокольни,

места довольно воле, которая ищет боли —

боли, которая ищет воли, чтобы вступить в сраженье

за недостаток края – то есть за продолженье.

Что это бьётся-бьётся и продолжает длиться

там, где никто не будет сам за себя молиться?

Голуби – играя и умирая, колокола – встречая и именуя

Фёдора, Иннокентия, Николая, Льва, Анатолия, Ермолая,

Анну, Анну, Прасковью, Любовь, Надежду,

всех нерождённых, мертворождённых, бывших,

небывших прежде,

всех нерождённых, перерождённых, всех поглощённых.

Вздрогнул воображаемый собеседник: «Ну чё ты, чё ты?» —

страшно ему висеть в паутинной нети,

в голой зиме,

но если укрыться нечем —

можно укрыться этим.

Чем? Всем падающим, всем разбитым,

всем нерождённым, мертворождённым, всем позабытым.

Дину, Нину, Агнию, Валентину – всех – пером

голубиным,

всех незавидных, и всех невинных, и всех безумных —

моих любимых,

мёртвых раньше, чем я сумела о них подумать.

Около меня голуби, колокола и дети.

Остаток солнца молча уходит в землю.

Гаснет воображаемый собеседник: «Ну где ты, где ты?»

Гаснет огонь – и тот, который приснился, и тот,

который проснулся.

Плачет преображаемая бумага.

как зола в печи – как огонь в ночи

лежит пустая вода – лесная вода

полоса земли – голоса земли

вдали – нигде-никогда

узнаёт меня – идёт к руке

река – моя ручная река

далеко – легко

налегке – легке

острова – облака

как зола из рук – земля из-под ног

острова – ни следа

высоко горит – далеко летит

пустая вода – стая-вода

совершает круг

над проклятьем дна – над проклятьем дня

как зола из рук – пора из рук

как зола – пора

как зола

налегке – нелегко

далеко – на руках

далеко бежать – ближе облака

загляни в меня – смотри на меня

говорит вода – говорит она

золотым ковшом – золотым венцом

набирает тьму – достаёт до дна

выбирает тьму – выбирает тьма

выбирает тьма – выбирает тьму

уступает путь – наступает тьма

сердцу моему – сердцу моему

выгорает ночь – ночь

прогорает речь

По гребню ветер: ветреная тоска,

сад промежутков, ветви рождений сходятся над землёй.

Там, где потоки и перерывы, чёрные рукава,

подвиги и просторы снега над головой.

Бог его знает, чем-то он жив, держится ни на чём.

Чёрные рукава сводят меня с ума,

плещутся в небе, хлопают о плечо.

Бог его знает, кто его движет, чем он глядит из бегущей

тьмы.

Бог его, кто его говорит. Не мы.

В небе контур железной птицы без сердца, без оперенья.

Я всё гляжу в неё сквозь остановку зренья.

Там, впереди, я вижу её птенцов,

вырваны из груди, летают двое в двойном кругу.

Вечная оторопь близнецов:

я раб брату своему, врач своему врагу.

Их голоса раздирают надземный сад:

я дар дару твоему, аду твоему ад.

Тоска и ветер, дикий костёр живых,

холодный, смертный, пламенный без огня.

Бог его знает как, но он жив,

жив, и другого несть.

Скоро я отступлю под защиту дня,

но пока я вестник невесть кого для кого невесть.

Пока я вестник, весть моя неизвесть.

Ветер её нёс, она не из уст. Мы пропали на полдороге.

Я куски вестника: руки его и ноги,

а также часть сапога.

Мне нигде не найдётся места,

я от вестника оторванная юродивая нога,

прискакала весёлая, страшная, как невеста:

закопайте меня в снега!

Могила памяти неизвестна.

Я говорю, сила памяти неизвестна!

Закопайте меня в снега!

– Весь день снег, снег, спрятаться не с кем, —

слепая курица чертит на полубумажке.

Что я говорю – всё к чертям, неважно,

вы слушайте, что само говорится!

Слушайте, что за спиной творится – вот это страшно.

Слышите, что там за рай роится?

Вылетит в темноту без век,

чёртова комната озарится – а меня нет.

Голые стены, розетка, чайник,

хоть включайте, хоть выключайте,

не отлучайме не отлучай ме-ня.

Чёрные листья – кто это? что они говорят?

Ребёнок кашляет, задыхается, всё подряд.

Один, один на бесцветном свете,

один, один в безответном море,

один на вольной воде потопа,

он голосит «спасите» – не погасить.

Душа говорит – за ней не повторить.

за стеной стена, за стеной весна за весной стоят

стеной,

за стеной весны стенает живое,

нет к нему никакого моста,

нет на нём ни живого, ни неживого места,

не растёт на нём ни жилья;

не в уме болезнь моя, не от ума эти терема в темени,

не от ума и не от матери, но и не обман;

не в уме болезнь, а в луне, в трубе,

а в траве болезнь, а в тебе —

далеко болит, разве нет?

за стеной стена, за стеной спина, за спиной сосед —

эй, зверолов, за ушами шум-шулавей трещит,

за ушами зей-зелевей, сотни зверей

пожирают жар, рай разума моего,

шил-шилавек, жил-желовек жив, из жил сшит,

жил-жил, да и сам стал сжит, спился, как чай, спит он,

спит,

далеко болит самодельная, самопальная колыбельная

рассыпальная:

– я хочу быть я около тебя,