Вика соглашалась со всеми ее словами.

Маменька распалялась все больше… люди оборачивались на нее. И усатый таможенник, столкнувшись с маменькиным взглядом – ей определенно требовалась новая жертва, – поспешил пропустить леди.

Правильно. От некоторых леди стоит держаться подальше.

В самолете маменька уснула, и Вика последовала ее примеру.

Гарик читал…

…потом был российский аэропорт, где – благодаря Гариковым знакомствам – проблема досмотра багажа разрешилась сама собой. Маменькино ворчание, уже беззлобное, порядка ради. Плохая погода. Мигрень, случившаяся внезапно и избавившая Вику от необходимости поддерживать разговор.

Стало ей как-то все равно.

Куда ее везут. Для чего… и вообще, лишь бы скорее довезли. А там – кровать, задернутые шторы, тишина и, если повезет, сон, который избавит ее от мигрени.

Вики хватило на то, чтобы отметить: дом принадлежал не Гарику.

Ее проводили в комнату на втором этаже, она пообещала распаковать вещи сразу, как только почувствует себя в достаточной мере выздоровевшей… нет, врача ей не надо… и воды не надо… и сока… ей только тишины бы. Покоя.

Девчонку он увидел в аэропорту. Сразу узнал по волосам – ярким, отливающим на солнце сусальным золотом. Потянуло подойти к ней, вцепиться в эти золоченые-перезолоченые волосы и спросить, где кольцо.

Вчера он обыскал старухин дом, прибрав наличку, которая хранилась просто в ящике старого секретера. Сумма небольшая, но ему и это пригодится. Он, в отличие от прочих, знал цену деньгам и не стал брезговать случайной добычей.

Да и не добыча это – наследство.

Законное!

Как и кольцо. Только эта Златовласка кольцо украла. Человеку и хотелось – и не хотелось, чтобы ее задержали. Она была виновна, но… таможня конфискует кольцо, и добраться до него уже не получится.

Но вот Златовласка перешла в зону посадки, и выяснилось, что рейс у них один. Только человеку придется лететь эконом-классом, а ее ждут в первом.

Вот почему одним все, а другим – ничего?

Об этом он думал всю дорогу и еще о том, как бы не потерять ее. К счастью, таможню он прошел быстро и успел увидеть, как Златовласка садится в шикарный «Бентли». Номер человек запомнил.

Завтра он выяснит, кто она и чем дышит.

А главное, где живет.

И, конечно, он не собирается отступать.

Как ни странно, получить информацию оказалось проще, чем человек ожидал. «Бентли» находился в собственности Романовского Игоря Петровича, владельца заводов, газет, пароходов, в общем, существа априори подлого. Впрочем, писали о нем немного, куда больше – о его жене, особе не первой молодости и странного характера. Фото прилагались. На третьем снимке обнаружилась и Златовласка, падчерица, скромно спрятавшаяся за широкими полями маминой шляпки.

Виктория Ивановна Задеригуба.

Об этом семействе он думал со злостью, которую прежде он испытывал исключительно к кровным родственничкам. Воры! Кругом воры!

Но тем более удивительным показалось ему одно совпадение. Чета Романовских остановилась не в особняке Игоря Петровича, но в доме его драгоценнейшей сестрицы.

И неужели все обстоит не так, как ему казалось?

Златовласка – эмиссар? Ее задача – забрать кольцо и передать его отцу?

Нет, человек не допустит, чтобы его вновь обокрали. В конце концов, сестрица неоднократно звала его в гости. Почему бы и не заглянуть к ней?

Конечно, найдется тот, кто скажет, что Палермо – самый обыкновенный город, которых во всей Италии не счесть, но тем самым он покривит душой. Красив Палермо. Велик и богат.

Чего стоит собор Дуомо, что возвышается над площадью и самим городом, символом спасительного креста осеняя жителей. Или лестница святой Екатерины, на которой можно загадать желание, и если сердце просящего чисто, то желание это всенепременно исполнится. Башня Пизана, капелла Палатина и капелла Святой Розалии… дворцы… фонтаны… сами пыльные улочки, по которым кто только не хаживал. Он стар, едва ли не старше земли, на которой стоят дома, богатые ли, поражающие воображение роскошью, или же невзрачные, обыкновенные, а то и вовсе жалкие лачуги. Последние, конечно, изрядно портили благородное обличье города, как и люди, в них обитавшие. Однако не нашлось правителя, который сумел бы побороть нищету.

И даже святая Розалия, милосердная покровительница Палермо, лишь молилась за потерянные души, оставляя людям право распоряжаться земною жизнью своей. У кого получалось хуже, у кого лучше, но на то они и люди.

Лавка травницы Джулии пряталась в тихом переулке, и, пожалуй, человек, чужой в этом городе, потратил бы немало времени, чтобы отыскать нужный дом, затерявшийся среди других таких же. Конечно, ему бы подсказали, а заодно уж и рассказали, что Джулия появилась в городе не так давно, лет пятнадцать тому назад, и привезла ее сюда бабка, которая в Палермо родилась, однако вынуждена была покинуть родную землю. Но на старости лет пожелала увидеть родной город. И разве хоть кто-нибудь, родившийся в Палермо, упрекнет ее из-за этого желания?

Конечно, у Джулии не было денег, чтобы купить целый дом, зато были красота и молодость, а это, скажут вам, немалый капитал. И Джулия умело им распорядилась: вышла замуж за старого аптекаря, человека весьма уважаемого, хотя и поговаривали, что он алхимик. Он отличался склочным норовом, но имел дом и собственную аптеку. А через два года и вовсе помер, оставив все имущество жене. Соседи из-за смерти этой пошептались, но… старик и так пожил долго. Умер счастливым. А лавка осталась Джулии и старухе.

Сколько Туфания себя помнила, ее окружали чудесные запахи.

Солоноватый аромат моря, который таял на языке, оставляя волшебный привкус солнца и камня. Травы – кошачья лапка, полынь, ромашка, чабрец, душица… трав – сотни, и у каждой собственный, особый запах. Еще есть дерево и стекло. Холодный мрамор ступки. Молоко. Жир и оливковое масло. Вода, и та пахла по-разному.

А были еще ткани… и мамины руки, неизменно теплые. Руки другие, влажноватые, морщинистые, и Туфания читала эти морщины, как потом читала книги. Дед ворчал, что ни к чему женщине лишнее знание, до добра это не доведет, но он тоже любил Туфанию и потому не мешал ей читать.

Она рано стала разбираться в травах, различая их не только по внешнему виду, но и по запаху. И старуха стала брать Туфанию с собой. Оказывается, травы, прежде чем попасть в сумеречную тишину лавки, жили за городом. Росли там, брали из земли силы…

…горечавка – от болезней, вызванных разлитием желчи. А пустынный цвет – от суши любовной или же сердечной истомы. Чемерица – от темной тоски. Пустырник – от кошмаров… есть травы лунные и травы утренние, те, которые собирают по первой росе и всего-то – день-другой в году. Есть такие, что силу имеют лишь в праздники великие, а в остальные дни – лишь зло от них. Есть и такие, способные бесов замкнуть либо же выпустить…

Старуха рассказывала о каждой траве, и Туфания с непонятной ей самой жадностью впитывала каждое слово. Травы слышали ее любовь и отзывались на нее, шли ей в руки, даже редкие, о которых старуха говорила, что их сама земля прячет.

Старуха же учила, как их брать – срывать с молитвой ли, со словом особым, отдавая земле взамен или соль, или молоко… на каждую траву – своя наука. И сушить их следовало по-разному… и готовить.

– Смотри, деточка, – повторяла старуха, ласково глядя на правнучку, которой передался семейный дар. – Запоминай.

Наука давалась Туфании легко, пожалуй, к десяти годам она знала столько же, сколько ее мать. Ее Туфания любила, но видела, что матери в тягость и травы, и лавка, и все одно будто гложет ее что-то невидимое, не болезнь, что-то иное.

Джулия не постарела, она по-прежнему была хороша собой, пусть и носила черные вдовьи одежды, скорбя по супругу. Но золото волос ее манило к ней людей. И мягкий взгляд синих, будто полуденное небо, очей. И само лицо, умиротворенное, спокойное, словно и не человеческое вовсе.

Оттого и захаживали в лавку мужчины, любовались Джулией, заговаривали порою о том, что были бы рады, если бы красавица хоть раз взглянула на них благосклонно. Находились и такие, которые предлагали ей замуж выйти.

Всем отказывала Джулия.

– Не верь мужчинам. Лгут они. Обещают все, а не дают даже того, что дать способны. Не меня они хотят получить, но лавку нашу… стать хозяевами…

Шепот матери проникал в самое сердце девочки. И Туфания с подозрением смотрела на каждого, кто порог лавки переступал. И вправду замечала взгляды – восхищенные, направленные на Джулию, и раздраженные, если останавливались на самой Туфании, цепкие – когда лавку осматривали люди. Презрительные, брезгливые – для старухи…

– Верно мать говорит, – сказала та, когда Туфания поделилась с ней своими опасениями. – Все беды – от мужчин. Они желают быть хозяевами. Над тобой ли, над матушкой твоей, над всем этим… – Старуха обвела лавку рукой. – Но от судьбы не уйдешь. И потому…

…новый рецепт Туфании пришлось запоминать наизусть. Старуха отказалась записывать его, дескать, иные рецепты надлежит хранить только в памяти. Доля черных ягод, собранных на третью луну. И две части костяной муки. Одна – серебрянки. Еще три…

– Это не лекарство. Это яд, – старуха показала, как смешивать травы. – Достаточно одной капли в вино, достаточно глотка такого вина, чтобы здоровый мужчина умер.

Туфания не испугалась – она уже знала, что многие травы, если обращаться с ними неверно, способны причинить вред. Однако же до нынешнего дня ей не доводилось составлять именно яд.

– Смерть наступит не сразу. Чем больше доза, тем быстрее, но лучше, если доза будет невелика. Яд вызовет разлитие желчей, и любой доктор сочтет это естественным следствием скрытой болезни. Отравленный будет мучиться, слабеть, а когда он перейдет в мир иной, тогда никто не усомнится, что случилось все естественным образом.

Туфанию заставили вновь и вновь повторять рецепт наизусть. Старуха словно чувствовала близость перемен, в том числе и близость собственной смерти. А перед самой смертью она показала Туфании тайник.

– Здесь твое будущее, – старуха достала тряпицу, в которой обнаружился перстень. Красивый. Золотой. И с камнем розовым. – Однажды за тобой придет человек, богатый, знатный, который покажет тебе такой же перстень. Оба – из одного камня вырезаны. Оба связаны. И не будет одному без другого судьбы.

– Кто этот человек?

– Тот, кто даст твоим детям лучшую судьбу…

Была в тайнике и книга, в которую старуха записала все рецепты, какие только знала. Строго-настрого запретила она Туфании говорить кому-нибудь про тайник.

– Даже матери… она слабой крови. Жди. Все у тебя сладится. Он вернется. Не уйдет от судьбы…

Она ушла тихо, и похороны были скромными. А вскоре в лавке появился мужчина. На взгляд Туфании, он ничем не отличался от прочих – был мрачен, суров и смотрел на Джулию, как на свою собственность. Она же, то ли испугавшись одиночества, вдруг ответила взглядом на взгляд, словом на слово. Прикосновением…

– Он нехороший, – Туфания попыталась отсрочить неизбежное. – Злой!

– Нет, глупая, нам нужен кто-то, кто будет о нас заботиться.

Почему Джулия не могла сама позаботиться о себе, оставалось загадкой. Возможно, она просто не поверила, что сумеет управиться с лавкой без помощи старухи, или же просто устала прятаться, но мужчина вошел в их дом и стал там хозяином.

Поначалу он вел себя тихо и даже купил Туфании в подарок новые башмаки. Тогда Туфания еще подумала, что, возможно, ошиблась в этом чернобородом человеке. В его присутствии Джулия робела и смущалась. Туфания знала, что происходит в верхней комнатушке, куда отныне ей был заказан путь. Она слышала вздохи и стоны, испытывая смешанные чувства. Ей хотелось, чтобы мать была счастлива. Она боялась, что мать будет несчастна.

И когда ее муж стал пропадать из дому – Туфания могла бы сказать, что с ним пропадали и деньги, которых день ото дня становилось все меньше, – Джулия вновь переменилась. Она стала злой и раздражительной, то и дело набрасывалась на Туфанию с упреками, потом ударялась в слезы, обнимала ее, утешала – и вновь находила повод для крика…

Он же появлялся под утро, всегда нетрезвый, часто грязный и злой. Он отталкивал Джулию, которая бросалась к нему, и шел наверх. Джулия же, глотая слезы, поднималась следом. Они ссорились. Громко. Не стеснялись говорить друг другу нехорошие слова. И все закончилось именно так, как и должно было: Туфания услышала звук пощечины – и потом другой, глухой, страшный звук.

На следующий день мама долго не спускалась в лавку, а когда вышла, то Туфания с трудом сдержала крик ужаса. Разбитые губы. Заплывший глаз, и второй, пусть открытый, но превратившийся в узкую щель. Синяк на щеке и на шее тоже… и шла Джулия, придерживая ребра обеими руками, точно боялась, что, если отпустить их, она развалится.

Он же шел следом, положив руку на плечо мамы.

– Вот что бывает с женщинами, которые забывают свое место, – произнес он, глядя Туфании в глаза. – Помоги ей. И работай.

Туфания осторожно наносила мазь на воспаленную горячую кожу и, закусив губу, поклялась, что не позволит этому человек обижать маму.

– Только попробуй, – сказала Джулия, с трудом разлепив губы. – Я его люблю.

С того происшествия изменилось многое. Теперь он уходил, демонстративно выгребая деньги из шкатулки, а если денег там не оказывалось, злился и бил Джулию по лицу. Она не уворачивалась от пощечин, лишь лепетала оправдания.

Не помогало.

Ему надо было выместить на ком-то свою злость. И заработать. Однажды он вытолкал Джулию на улицу, велев ей не возвращаться без денег. Она ушла на целый день, а вернулась лишь вечером, побледневшая и несчастная, но принесла несколько монет.

– Шлюха, – сказал он. – Всегда знал, что ты шлюха…

Туфания пряталась. Ее пугал этот человек, укравший у матери силы. Он же, словно чуя ее страх, все чаще искал встречи с Туфанией, и взгляд его, жадный, какой-то неправильный, предупреждал ее об опасности. Наверное, следовало его убить сразу, как только он переступил порог их лавки, но… что будет с Джулией? И с самой Туфанией? Что, если кто-нибудь догадается о старухином зелье? Тогда Туфанию осудят и казнят.

Теперь мама пропадала не только днем, но и ночью, оставляя Туфанию наедине с мужем. Она будто ослепла и оглохла из-за того странного, отвратительного чувства, лишившего ее не только гордости, но и воли. Туфании подобная любовь представлялась некой болезнью, извращенным, противоестественным состоянием, близким к одержимости. Она пыталась достучаться до матери, но та, стоило разговору зайти о ее дорогом супруге, теряла всякий разум. Джулия готова была верить всему, кроме правды.

– Глупенькая. Он меня любит. Просто у нас… сложное время.

И Туфания пряталась. От нее. От него. Так долго, как могла.

Однажды Туфания потеряла осторожность. Ей показалось, что чужак – называть его отцом, как того хотела Джулия, она не могла – ушел по своим загадочным делам. И Туфания позволила своему утомленному телу отдых. Недолгий, но…

Он навалился сверху, прижал ее к кровати, закрыл рот рукой, грязной и вонючей. Туфания пыталась отбиваться, дергалась, ерзала, била его руками, царапалась… скулила.

Только что она могла?

Когда ее силы иссякли, она просто лежала, позволяя ему делать все, что хочется, содрогаясь от отвращения и боли.

– Теперь поняла, кто в доме хозяин? – Он погладил ее по голове, и Туфанию едва не вырвало.

Она не стала ничего рассказывать Джулии, а та сделала вид, что не замечает перемен. И это тоже было предательством, но… ведь Джулия больна. Туфания знала рецепт лекарства, которое излечит эту болезнь. Одна капля в вино…

«Этот» выпил. Вновь полез к ней. И Туфания терпела, стиснув зубы, зная, что терпит в последний раз. Он был крепким мужчиной и продержался всю ночь. Наутро встал с постели, набросившись на Джулию с кулаками по какой-то пустой, им самим придуманной причине. Спустился в лавку. Ходил там какое-то время… ушел.

И не вернулся.

Джулия ждала его весь день. И ночь.

А наутро его приволокли. Джулия выла над телом, кидалась его обнимать, целовать, гладила всклоченные волосы, уговаривая мужа очнуться от сна.

Туфания смотрела.

Мертвый, он был нестрашен. Скоро Джулия выздоровеет, и они заживут, как жили прежде – вдвоем. Откроют лавку, будут торговать… им двоим не надо много денег. Им двоим хватит счастья и без черногривого чужака…

– Ты, – Джулия поднялась. Движения ее сделались по-змеиному плавными, текучими. – Это все ты, маленькая дрянь! Убила его! Убила… – Она злобно шептала. – Он отверг твои домогательства, и ты… ревнивая тварь…

– Мама, прекрати.

Не хватало, чтобы кто-нибудь услышал про убийство! Конечно, он был человеком дрянным, и многие согласились бы, что смерть для него – наилучший выход. Однако если возникнет подозрение, если кто-нибудь напишет донос, то… Туфания не желала умирать только потому, что избавила мир от этой сволочи.

– Проклинаю! – Джулия вытянула руку и растопырила пятерню. Какая страшная у нее рука! Тощая. Обтянутая желтой кожей. Покрытая пятнами… не рука – лапа куриная, сушеная, из тех, что продают как амулеты. – Тебя проклинаю! И весь твой род!

Она покачнулась и упала. Умерла.

Двойные похороны оставили у Туфании странное ощущение. Нет, она ни на секунду не сожалела, что избавилась от чужака. Но кто бы мог подумать, что Джулия предпочтет умереть, лишь бы не разлучаться с мужем.

И проклянет ее…

…материнские проклятия – самые крепкие. И значит, сбудется оно. Боялась ли Туфания? Нет. Пожалуй, теперь, оставшись одна, она обрела свободу, о которой прежде не смела и мечтать.

Туфания вымыла дом. Она терла камни щеткой, носила воду, стирая следы чужого человека. Она вынесла все его вещи, не думая о том, что их можно продать – избавиться бы! Исчез запах пыли. Вернулись из небытия реторты, глиняные плошки, ступки, склянки для отваров, пучки с травами…

Много ли надобно для счастья?

Покой.

В доме. На душе.

А в Палермо пришла весна. Теплое дыхание ветра разбудило землю. И потянулись к солнцу молодые травы. Теперь Туфания каждое утро закрывала лавку, которая понемногу начинала приносить доход – люди уверялись, что умения молодой травницы ничуть не меньшие, нежели у старухи, – и уходила в поля. Она слушала землю, ветер, беседовала с деревьями, преисполняясь уверенности, что будет услышана.

Возвращалась к полудню, а вечером вновь уходила. Темнота не была ей помехой. Скорее уж, собственное сердце сделалось неспокойным, звало ее бежать отсюда, а куда – не подсказывало.

Эта встреча случилась у колодца. Выложенный из камней, возведенный многие годы тому назад, он манил прохладой. И вода в нем была ледяной, вкусной. Туфания пила, будучи не в силах утолить жажду. И потом отдыхала в тени и тишине… птицы пели ей колыбельную.

И Туфания задремала. Разбудило ее чье-то прикосновение.

– Скажи, – спросил кто-то, – твои волосы сделаны из золота?

– Нет, – Туфания открыла глаза. Полуденное солнце ослепляло, и в первые мгновенья человек, сидевший напротив Туфании, показался ей размытой тенью.

– Из золота, – он был упрям. – Живого. Как тебя зовут?

Он поймал прядку ее волос и, намотав на палец, держал.

– Не бойся. Я не причиню тебе вреда.

Мужчина. Уже не молод, но еще и не стар. Волосы темные, смуглая кожа. И глаза – яркие, синие, в которые смотри – не насмотришься…

– Туфания, – ответила она, чувствуя, как уходит из-под ног земля. И сердце в груди колотится всполошенной птахой. Вот, значит, что чувствовала мать!

Это любовь?

– Арриго, – он подал ей руку, помогая подняться. – Опасно спать на солнце. Оно способно украсть душу.

– Не выйдет, – Туфания вытянула из-за ворота шнурок с оберегом. – Корень иссопа защитит от полуденной жары. И воронье перо…

Он рассмеялся, и голос его заставил Туфанию замереть.

– Где ты живешь?

– В Палермо.

Она закусила губу. Нельзя! Молчи, Туфания, этот случайный знакомец не про твою душу. Он ищет развлечения и думает, что нашел. Он привык, что ему доступны многие развлечения. Посмотри на его одежду: пусть простая, но – из богатых тканей. И на руках перстни. На шее – цепь золотая, толстая, которую не каждый себе позволит. В ухе – серьга. На поясе – клинок.

– Хорош? – спросил он, насмехаясь над ней.

Хорош… Высокий. И сильный. Поднял ее на руки, держит без всякого усилия, смотрит прямо в душу, видит, что с Туфанией творится.

– Ты знаешь, что ты красива? Женщина не должна быть настолько красивой. Это преступление. И я должен тебя украсть…

– Отпусти.

– Только если поцелуй подаришь…

Губы – сухие и горькие, как морская вода. Голова идет кругом, то ли от солнца – не защитил ее корень иссопа, – то ли от этого поцелуя…

Он все-таки разжимает объятья, позволяя ей сбежать.

– Я тебя найду, золотоволосая… – доносится ей вслед.

И Туфания бежит, спеша укрыться в тишине дома. Но и там больше нет покоя. Тесно. Сумрачно. Пыльно. Все ей мешает. Все некстати попадается под руку. И хочется уйти, вернуться к колодцу – вдруг он еще там?

Нельзя.

От мужчин – лишь беды. Старуха обещала, что один мужчина придет и защитит ее… не пришел… зато появился другой. И Туфания, поддавшись голосу предательского сердца, рискует уподобиться своей несчастной матери. Нет, она не желает подобной судьбы… она перетерпит. Свыкнется.

И на следующее утро, проснувшись затемно, Туфания не позволила себе выйти из дому.

Она открыла лавку и, сев рядом со старым помутневшим зеркалом, принялась расчесывать волосы… сделаны из золота? Золото холодное. А волосы – живые. Мягкие. Туфания часто моет голову, пусть бы кто и сказал, что это напрасная трата воды и времени. Туфания заваривает череду и душицу, чтобы волосы приятно пахли… и составляет смеси, которые продает другим.

Для волос.

Но можно сделать и такие, которые подошли бы для умывания. Ромашка отбелит кожу. А корень фиалки придаст ей мягкий аромат. О деле думать надобно, а не о странном незнакомце.

Его зовут Арриго.

Чужое имя. Чужой человек. И разумным будет вычеркнуть его из памяти, пока не случилось беды.

Эта женщина заглянула в лавку под вечер. Сегодня людей было немного, в основном приходили за сборами, которые заказывали прежде, спрашивали обо всякой ерунде, разговаривали, советовали Туфании найти мужа… и каждый разговор вновь порождал мысли об Арриго.

Он никогда не женится на девушке, подобной Туфании. Быть может, он уже женат, и тогда ей останется роль любовницы. Многие богатые люди заводят любовниц, и это считается удачей. У Туфании появится дом и покровитель, если он достаточно богат – а Туфания видела, что Арриго состоятелен, – он избавит ее от забот…

…и добавит новых, иных, куда более страшных.

…любовницы стареют.

…любовниц бросают.

…как бросили маму, изуродовав ей душу… и как изуродовали эту женщину с тонким лицом.

Она вошла в лавку и замерла. Огляделась, подслеповато щурясь. Руки прижала к груди – скрещенными, словно защищаясь от кого-то. Женщина выглядела усталой, и Туфания сказала:

– Присядьте.

Она присела. И чашку с водой, той самой, из колодца, приняла. Пила маленькими глотками, то и дело облизывая губы. Ее лицо, некогда прекрасное, уродовали шрамы. Один глаз затянуло бельмом. А на тонких руках виднелись знакомые пятна.

– Чем вам помочь? – Туфании стало до слез жаль эту женщину, имени которой она не знала. Да и нужно ли имя? Сама незнакомка – знак свыше. Беги от мужчин! Закрывай сердце на засовы! Иначе и с тобой сотворят нечто подобное.

– Вы… Туфания?

– Да.

– Я думала, что вы старше… много старше. – Женщина отшатнулась, вскинула руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но вдруг остановилась.

– Это не колдовство, – поспешила успокоить ее Туфания. – Меня назвали так же, как мою бабушку.

– Она…

– Умерла.

– Тогда мне никто больше не поможет… никто не поможет…

– В чем ваша беда? – Туфания ласково коснулась ее седых волос. – Бабушка хорошо меня учила. И вдруг я сумею помочь вам?

– Мне… мне нужно его успокоить, – тихий голос, словно шелест ветра. – Есть ли у вас травы, которые… которыми…

– Полынь и пустырник дают отдохновение. Хмель дарит глубокий сон…

Женщина кивнула и расплакалась.

Она вдруг заговорила, сбивчиво, быстро, жалуясь на судьбу и собственную слабость. Она родилась в небольшом городке, далеко от Палермо. Ее звали Мелиссой – красивое имя. И сама она некогда – в это сложно поверить ныне – славилась красотой. Единственная дочь торговца шерстью, успешного, следует сказать. Ее баловали. Ей дозволяли много больше, чем дозволяют иным дочерям, потому что родители, живя в любви и согласии, как то заповедал Господь, щедро этой любовью делились с Мелиссой.

Отец подыскал ей мужа. И Мелисса впервые воспротивилась его воле. Она не желает выходить за старика! Она достойна лучшего!

Отец настаивал.

Мелисса отказывалась. Но все же пошла к алтарю…

– Господь меня наказал! – Она хватала Туфанию за руки, словно боялась, что та уйдет. – Господь…

У старика имелся взрослый сын от первого брака. Он был столь же красив, как сам старик – уродлив. И разве можно винить бедную Мелиссу, что сердце ее не устояло? А пасынок и вовсе с первого взгляда полюбил мачеху…

Конечно, связь их была греховной, но… разве думаешь о грехе в семнадцать лет? Господь милосерден к влюбленным. Он непременно соединит их сердца, а если промедлит, то люди сами найдут выход.

– Он это предложил… он сказал, что только так мы сумеем быть вместе.

И Мелисса поддалась на уговоры. Ведь старик свое отжил и…

– Я задушила его подушкой. Прижала к лицу и не отпускала.

Ей было мерзко. Но еще более мерзко становилось от мысли, что вся ее жизнь связана с этим человеком. Сколько бы он еще прожил? Годы! И все эти годы Мелиссе пришлось бы терпеть его домогательства, исполнять роль супруги, страдая от невозможности быть рядом с тем, кого она действительно любит.

Нет, Мелисса сделала выбор. Она боялась, что все раскроется, однако никто не усомнился, что смерть ее мужа случилась вследствие естественных причин. Старикам не следует брать в жены молодых женщин – так говорили соседи, не зная, насколько на самом деле они правы.

– Мы думали пожениться спустя полгода, но… я обмолвилась матери, а она пришла в ужас и рассказала отцу, а тот…

…неужели Мелисса не понимает, какие пересуды вызовет эта свадьба? Ведь пасынок – это почти сын. И грех – сожительствовать с ним. Мелиссе надлежит раскаяться, а лучше всего – отправиться в паломничество по святым местам. Потом, по возвращении, Мелисса найдет себе мужа…

Она уже нашла. Но кто бы ее послушал?

И тогда было решено – бежать. Она продала дом и лавку, все, что только было ценного. Она ушла ночью, как воровка и преступница, но была счастлива, ибо полагала наивно – новая жизнь с лихвой окупит перенесенные ею страдания.

Поселились они в Палермо. Назвались мужем и женой, хоть и сожительствовали во грехе. Ее названый супруг открыл лавку, однако дела у него шли плохо и с каждым годом все хуже. Он не имел отцовского таланта, но был вспыльчив и раздражителен, зачастую вымещая гнев на случайных людях. Стоит ли говорить, что покупателей становилось меньше и меньше.

Деньги уходили.

– Он сказал, что это я виновата, – Мелисса вытерла слезы ладонью, а Туфания не могла отвести взгляда от ее некогда переломанных пальцев. Срослись они криво, куриной лапой, и это уродство вызывало куда большее отвращение, нежели рассказанная Мелиссой история. – Что я змеей проникла в их дом, внесла разлад между ним и отцом, которого он любил. Что подговорила его на убийство… на побег… что я, наверное, ведьма, которую надобно сжечь…

Нет, он не стал писать на нее доносы, поскольку собственные руки его были нечисты.

Вина лежит на обоих. Но один был сильнее, и с каждым днем он все охотнее использовал силу. Сначала щипал, словно бы в шутку, но со злостью, оставляя синяки. После «дарил» пощечины. Пинки. Смелел день ото дня… Мелисса хотела бежать. Но куда она пошла бы без денег?

Обратиться с жалобой к властям?

И признаться в совершенном ими – ею! – злодеянии?

Она оказалась заперта между прошлым и настоящим. Терпела. Ходила в церковь, не смея заглянуть внутрь, поскольку грех, ею совершенный, был слишком велик, чтобы предстать перед очами Всевышнего. И муки, выпавшие на ее долю, Мелисса выносила столь стоически, сколь только могла. Но разве терпение человеческое безгранично?

Ту женщину она встретила на кладбище, куда пошла, пытаясь среди могил отыскать хотя бы мгновенье покоя. Мелисса представляла, как однажды она уйдет в мир иной, и мысли эти больше не пугали ее, скорее, она с нетерпением ждала этого мгновения. Неужели не искупила она совершенное ею злодеяние? Мелисса ждала смерти с отчаянием и надеждой, которой не суждено было сбыться. Кто-то свыше все продлевал ее бренный путь, и от самоубийства Мелиссу удерживал лишь страх.

– Я не хотела окончательно загубить свою душу, – сказала она, комкая края грязного платка. – А та женщина сказала, что… что здесь живет Туфания из рода Тофано, которая поможет… она знает особое средство, которое…