– Ты не лучше.

– Я щеки обморозила. И руки тоже. Не сильно, но… кожа слазить станет. Так Зоя сказала. У нее новый комбинезон. Красный в кляксы. На осьминогов похожи. И еще сказала, что ты за мной пошел. Я ведь только во двор… продышаться. Там так душно было. А потом вдруг в лесу оказалась. И волка видела. Он меня к берегу вел. И Толик следом. Шел. Снимал. Он на психопата похож.

С этим Далматов согласился охотно. Но промолчал, опасаясь спугнуть момент.

– А на маяке пробой. И тело. Светловолосый такой парень. Его усадили на край и привязали цепью, чтобы не соскользнул. Толик сказал, что знает его. И тело вниз снес. Мы назад шли, когда буря началась. Я отстала… заблудилась. Думала, что все, но меня вывели к дому. Я решила, что это ты… а Зоя сказала – тебя нет. Ушел. И ветер.

– И ты следом?

– Конечно. А как по-другому?

Действительно, как?

Печь доедала остатки дров. Огонь расступался, позволяя уложить поленце на перину серого пепла, и мягко, нежно обволакивал белую древесину.

Раздавался хруст. Вспыхивала щепа. Раскалялась докрасна металлическая плита.

На завтра уже не хватит.

– А макароны вредны для фигуры, – заметила Зоя, сидевшая на столе. Она жевала тонкие хлебцы, смахивая крошки на пол. – Если только не из твердых сортов пшеницы.

Толик устроился в углу. Разобрав камеру, он натирал каждую деталь вельветовой тряпицей и был всецело увлечен процессом.

– И мясо очень вредно. Ты знаешь, что животные перед смертью выделяют негативную энергию и она передается вместе с мясом?

Хлебцы хрустели. Крошки летели.

Не отвлекаться, иначе будет взрыв.

Нельзя бить женщин, даже если очень хочется.

– От этой энергии тело стареет. Изнутри. И морщины появляются. А еще кожа становится желтой.

– Ты понимаешь, что здесь произошло убийство? – спросила Саломея. Она держалась в тени, словно опасаясь привлечь внимание.

Руки у нее и вправду красные, а ногти белые. Голос осип, глаза блестят подозрительно. Но она не чувствует себя больной. Химические чудеса, иллюзия здоровья.

Надолго ли ее хватит?

– Толик показывал. Клево. Я думаю, что теперь Толиково кино купят. Ну, оно же про настоящее. И я там. Я решила в Москву не ехать. В Лондон. Англичанки все уродины. А тут я… У меня с бритишем в школе нормуль было.

Дура.

Но дура ли? Или притворяется? Не поймешь. Одежда на ней самая подходящая для нынешней погоды. Костюм. Ботинки. Даже шапочка с подкладкой на гагачьем пуху. И маска лыжная имеется, чтобы личико не обморозить.

Повезло угадать? Или Зоя знала, куда едет?

– Не боишься, что и тебя тоже? – Саломея поставила открытую банку на плиту. Брала двумя руками, зажимая основаниями ладоней, а пальцы оставались полусогнутыми.

Болят, наверное.

– А меня за что? Я же ничего не делала! Хочешь? – Зоя протянула половинку хлебца. – Здесь отруби. И цельные злаки. Попробуй. Правильное питание очень важно для здоровья. И настроения тоже.

Все-таки иногда очень хочется ударить женщину.

Далматов придержал Саломею за локоть.

– Тебе и вправду надо поесть. А потом займемся руками.

Ложку она держала в кулаке, ела медленно, тщательно прожевывая каждый кусок. И глотала, характерно вытягивая шею.

Толик снимал. Он ел руками, точнее одной, потому как правой придерживал камеру, а левой выуживал из кастрюли макароны и куски тушенки, отправляя их в рот. Глотал не жуя.

Потерял он Саломею? Или бросил?

– Тоска… – Зоя подсела ближе, прижалась плечом. – Расскажи чего-нибудь…

– Расскажи, – присоединилась к просьбе Саломея. – Сказку. Про остров Роанок. Про жнецов.

И украденный серп, который Далматова просили вернуть.

Камера замерла, взяв в прицел Саломею. И это не нравилось Зое. Далматову, впрочем, тоже.

– Давным-давно… в веке шестнадцатом, а точнее в 1584 году, некий Уолтер Рейли, личность авантюрного характера, решил сделать любимой женщине подарок.

У Саломеи день рождения в июне. Хороший месяц. Только солнца чересчур уж много.

– А поскольку любил он королеву, то и подарок искал соответствующий. Снарядил экспедицию. Плыл-плыл и приплыл к берегам Америки.

– Я знаю! Ее Колумб открыл! – Зоя хлопнула в ладоши.

– Землю назвали Вирджиния. В честь несгибаемой королевской девственности. Подарок понравился. И ее величество Елизавета I милостиво разрешила Рейли земли колонизировать. Дала на всё десять лет. Не успеет выстроить поселок – потеряет право. А с ним и грядущий доход.

Далматов рассказывал эту историю Таське.

Первая встреча, почти свидание. Во всяком случае, ей все представлялось именно свиданием, которое перерастет в роман. Любовь с первого взгляда. Кипение страстей.

Тоска, и только.

Ресторанчик, пропахший чебуреками. Искусственные цветы в вазочке. Пятна на скатерти. Меню в обложке из кожзама. И женщина в мешковатом синем платье. Войлочные бусы в три ряда. Волосы подобраны вверх, и отдельные прядки-спирали касаются пухлых щек.

Женщина выжидает. Она готова согласиться на все, нужно лишь подтолкнуть. Лучше бы поговорить о личном, сказать, что выглядит она великолепно. И что Далматов рад, наконец, встретиться.

Не выходит. И он, спеша стереть неловкость, рассказывает про остров Роанок:

– И уже в 1585 году на берег высадились первые колонисты. Та еще веселая компания. Солдаты, ветераны войн, люди дела… Вот первым делом они и вырезали индейскую деревушку. Якобы за кражу серебряной чашки.

Саломея слушает иначе. Она смежила веки и склонилась к стене. Уснула? Нет, не похоже.

– Убивать нехорошо, – заметила Зоя, с хрустом разламывая хлебец. И камера крутанулась, спеша запечатлеть неровный край, россыпь крошек и тонкие Зоины пальчики, поглаживающие шею.

Таська делала так же, но более нарочито. И локти ставила на стол, наклонялась, норовя заглянуть в глаза с намеком.

– Эта экспедиция провалилась. А колонию почти уничтожили. И уничтожили бы, не проходи мимо судно Дрейка. Он забрал всех, кто изъявил желание убраться домой. Остались пятнадцать человек.

– На сундук мертвеца… – пропел Толик, выглядывая из-за камеры.

– Именно. Когда на остров прибыла помощь, то выяснилось, что поселок пуст.

Пятнадцать человек на сундук мертвеца. И бутылка рома.

Ром привез Родион, запер в кладовке, но Викуша быстро нашла ключ. И ром стал общественным достоянием. Пили каждый вечер, символически.

– Вторая экспедиция прибыла в 1587 году. И возглавил ее Джон Уайт, известная для своего времени личность. Колонистов – сто двадцать человек, среди них – дочь Уайта. Спустя месяц после прибытия она рожает девочку, которую торжественно нарекают Вирджинией. Все почти счастливы. Верят, что жизнь наладится. Даже с индейцами удалось установить мир. Только вот те почему-то настоятельно рекомендовали переселиться на Большую землю. Дескать, небезопасно на острове. А Уайт рассудил иначе. Остров со всех сторон водой окружен. Крупного зверья нет. Людей тоже. Мир и покой этому дому!

Дом отозвался скрипом. Он не верил Далматову. Вещи более злопамятны, чем люди.

Хорошо, что Саломея не злится. Но ей здесь не место.

– Они остались. И пропали. Уайт отбыл в Англию, а вернулся лишь через три года. И обнаружил, что все укрепления форта – разобраны. А дома остались. Пустые брошенные дома.

Такие, как этот. Целые на вид, но прогнившие, поеденные запредельем.

Этим домам не стоит верить.

– А на дереве было вырезано одно слово – «Кроатон», – Далматов завершил рассказ в полной тишине. Ее не хватило надолго. Зоя сунула остаток хлебца в рот и сказала:

– Круто.

Нисколько. Роанок – ловушка для самоуверенных британцев. А Калмин камень – для Далматова. И еще Саломеи, которая еле-еле держится. И сама понимает.

– Мне… наверное, лучше прилечь. – Она выбирается из-за стола, пряча руки под мышки.

– Ага, – согласилась Зоя. – Фигово выглядишь.

Саломея легла на спальник и свернулась, поджав ноги к груди. Далматов сел рядом.

– Он забрал все, кроме еды. Я искал. Думал, что от Таськи осталось. Или от Викуши.

Переодеться. Переобуться. Согреться, в конце концов. Лоб у нее горячий. Раскаленный, как давешний лист железа на плите. И Саломея морщится от прикосновения, опять закусывает губу, чтобы не застонать. Кожа на ладонях мягкая, водянистая.

Хорошо, если отеком все обойдется.

Ботинки приходится стаскивать. Саломея поджимает стопы, кривится и молчит.

– Больно? А так? Что чувствуешь?

– Колет. И холодно.

– Это хорошо, что холодно. Ну, что ощущаешь холод. Погоди… Ботинки тебе великоваты, а вот носки – в самый раз. Они чистые. Относительно.

Три пары, а больше нет. А поверх свитера – свою байку. Она Саломее маловата.

– Ну и выросла же ты!

Ответом на упрек – слабая улыбка.

– Сейчас мазь наложим, и к утру все пройдет.

– Зализываем раны друг другу?

– Что-то вроде.

Мазь надо втирать. Хорошо, что руки потеряли чувствительность. Далматову не хотелось бы причинять боль.

– Здесь змеиный жир и кое-какие травы… ничего опасного, но пробовать на вкус не рекомендую. Гадость. Выпить я тебе сейчас принесу. Чтобы жар снять.

И для спокойного крепкого сна.

– А завтра мы выберемся отсюда. Веришь?

– Нет.

Аптечная мензурка, спирт, и капля аконита сползает по стеклу. Ромашка. Лаванда. Цветочные ноты, из которых можно составить любую мелодию.

– Почему ты этим занялся? Ядами?

– Сначала хотел убить одного человека. Потом увлекся. Пей. Одним глотком и до дна… вот так. Умница, Лисенок. Сейчас согреешься. И вообще легче станет.

– Ты убил? Того, кого собирался?

– Нет.

– Это хорошо. – Она жмурится, как кошка на солнечном подоконнике. – Все-таки иногда ты – добрый.

– Добро – понятие относительное. Спи давай.

– А ты?

– И я.

Еще рано. Пусть за окном темнота, но зимние дни коротки. И можно было бы продлить вечер в разговоре, только разговаривать не с кем.

Зоя. Толик.

У Таськи вечно находилась тема, целый список тем. Что-то возвышенное, символичное, требующее обсуждения, когда хотелось просто помолчать. С Саломеей молчать удобно. Она не спешит засыпать, лежит, разглядывает его и накручивает рыжую прядку на мизинец.

– Что не так? – не выдержал Далматов.

– Все так, просто… Ты совсем не чувствуешь вины? Ты же привел всех на остров. Не сейчас, а раньше. И сбежал. Ты живой, а они, скорее всего, нет. Один так точно мертвый. И я просто хочу понять, тебе действительно наплевать?

– Мне не наплевать, что я жив. И ты тоже. Остальные пусть сами за себя думают.

Родион. Подозреваемый номер один. Вечно хмурый, настороженный. Полковник в отставке. Частный предприниматель, предприятие которого оказывает консалтинговые услуги. Вот только специалисты в нем числятся весьма специфического профиля.

На втором месте Таська с ее нарастающей обидой. Ее было легко погасить. Пара намеков и ласковых слов, которые не получилось сказать.

Викуша, настороженная, как гюрза на охоте. Красивая. И постоянно требующая внимания к этой своей неземной красоте.

Юрась… Пусть покоится с миром. Похоже, единственный, кого можно вычеркнуть. Он был нормальным человеком, в меру занудным, без меры щедрым. И совершенно бесполезным.

Егор. Замкнутый. Уравновешенный. Влюбленный в Викушу, но тщательно скрывающий эту любовь. Подземный пожар запретной страсти как мотив?

Зоя. Толик.

Саломея, как случайная величина. Она все-таки уснула. Дыхание хриплое, но глубокое и ровное. Жар, правда, держится, зато отеки на руках спадают.

– Спокойной ночи, – сказал Илья, укладываясь рядом.

Заснуть вряд ли выйдет, с другой стороны, ночь – хорошее время для размышлений.

О свадьбе еще не сговаривались, но в деревне знали, что вот-вот выпорхнет Тойе-Ласточка из родного гнезда. Матушка ее, поглядывая строже обычного, нет-нет да смахивала тайком слезинку – выросло чадушко. Как ей будет в чужом-то доме, среди новой родни? Отец же все больше хмурился – не по нраву ему был жених, Тойе выбранный. Оно верно – парень статный, собою красивый. Ну и что? С лица воды не пить. Женское сердце – дурное, что птица всполошенная, само не знает, куда летит. И слепит любовь, и оглушает. Вот и не видит Ласточка диковатого блеска в черных очах, нервной жилки на виске и кулаков стиснутых.

Ревнив Тове-Медвежонок без меры.

– Молод просто. Горяч, – сказала матушка, выслушав опасения. – А сам-то каков был? Иль уже запамятовал?

– Люблю его! – крикнула Тойе, ножкой топнув. – За него не пустишь – в озере утоплюся! Вот прямо сейчас побегу и утоплюся!

Конечно, никуда она не побежала, потому как знала наверняка – свадьбе быть. Жизни быть. Разве ж возможно иное на берегу Илмань-озера?

Некогда на самой заре времен, когда боги еще ходили промеж людей, а люди были не чета нынешним – богатыри да красавцы, – привел Илмайллине свой род на берег озера и сказал:

– Тут живите. Берите зверя – ваш зверь. Берите рыбу – ваша рыба. Берите все, что земля родит, – ваше оно. Только не ходите на Калмин камень. Не ваш он и вашим не будет.

Послушали люди: что им до острова? Им и на берегу ладненько. Хорошее место выбрал Илмайллине. Куда ни глянь – леса расстилаются, зверья полные, на ягоду богатые. В озере рыба кишмя кишит. Старики-то поговаривали, будто бы помнят, что и воды за серебристыми рыбьими спинами не видать было. Руками черпали, и все крупную, жирную, полную сытной красной икры.

Сам-то Илмайллине жил ни много ни мало – пять сотен лет. И помер не от старости – прежние-то люди, в которых кровь богов текла, вовсе не старели, – а оттого, что устал. За смертью он на Калмин камень ходил и, видать, сумел договориться. Как вернулся, так лег и уже не поднялся. Сильно горевали родичи. Сложили ему костер высокий, который горел семь дней и семь ночей. А как догорел – ничего-то не осталось: ни косточки, ни пепла, ни даже травы пожженной.

Только серп белый, тонкий, будто изо льда выкованный. Многие взять его захотели, но не давался серп в руки, ранил больно, кормил уголь красной кровью. Только лишь самая младшая из дочерей Илмайллине сумела поднять его.

– Не для людей он, – сказала и унесла к дубу.

И все быстро про серп позабыли. Стали жить, как жилось. Били зверя. Рыбу ловили. Бортничали. Сеяли зерно, да местная землица скупа была на урожай… Соседи в поселение заглядывали редко, а чужаки – и того реже. Привозили на торг всякие вещи – железные ножи, серпы да плуги, стеклянные бусы расписные, ткани мягкие да красивые. Менялись на шкурки заячьи, лисьи, мед лесной, рыбу вяленую.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.