Святая среда

Ехали мы без приключений. Машина оказалась удобной и надежной. Правда, коллеги все никак не могли пережить мой триумф и слегка хмурились. Мы промчались мимо погруженного в сон Санлукар-ла-Майор, проскочили Гвадиамар и знаменитые виноградники Мансанильи (на которые я не мог не взглянуть с благодарностью). Несмотря на поздний час, на улицах Палма-дель-Кондадо еще толпилось довольно много народу. Правда, у андалусцев вообще несколько иные представления о времени, нежели у прочих жителей Европы. Почти незаметно мы добрались до Сан-Хуан-дель-Пуэрто, а потом и до Уэльвы. За час с четвертью мы проехали девяносто четыре километра. Чтобы не привлекать внимания, машину решили оставить, не доезжая до порта. О Хуане я не беспокоился — в нужный момент он сумеет меня разыскать.

Когда неизвестно откуда вдруг вынырнул мужчина с револьвером и преградил дорогу, мы невольно вздрогнули от неожиданности. Но я тут же узнал Лусеро.

— Вы приехали даже раньше, чем обещали, сеньор… А кто эти господа?

Я познакомил своих спутников с испанцем:

— Алонсо Муакил из ФБР… Чарли Арбетнот, следователь из Скотленд-Ярда… Инспектор Лусеро — один из достойнейших представителей севильской полиции…

У Арбетнота совсем испортилось настроение.

— Вы впутали в дело официальную полицию, Моралес, и опять-таки не предупредив нас…

Даже Алонсо взирал на меня с явным неодобрением.

— Правда, Хосе, ты перегибаешь палку… Почему ты нас не поставил в известность? Хотел выставить полными идиотами?

— Нет, просто опасался упреков… Впрочем, мне все равно не удалось их избежать… Но, черт возьми! Не могли же мы втроем без ордера на обыск залезть на судно Лажолета, где, очень возможно, торчит он сам!

Алонсо повернулся к Чарли.

— Вообще-то он прав…

Арбетнот, хоть и без особой охоты, согласился.

— Ладно, но мне такие методы не по душе…

К Лусеро подбежал полицейский в форме и что-то шепнул на ухо. Инспектор почти тотчас отослал его обратно.

— Господа, сейчас мы начнем операцию… Видите вон то грузовое судно, слева от нас? Его-то нам и нужно. Корабль называется «Каридад»[85] и плавает под панамским флагом… Во избежание неприятных случайностей я прошу вас пока не вмешиваться, но, поскольку все вы, я полагаю, вооружены и приехали сюда не столько ради наркотиков, сколько за вполне определенным человеком, займите наиболее подходящие позиции. Вы, сеньор Моралес, спрячьтесь между этими тюками, вы, сеньор Муакил, останьтесь здесь, среди бочек, а вас, сеньор Арбетнот, я прошу схорониться за поленницей, вон там, слева. Ваша задача — наблюдать за кораблем, и, если кто-то проскользнет сквозь наши сети, поймать беглеца.

Мы уверили инспектора, что он может рассчитывать на нас. Если Лажолет сейчас и вправду на борту «Каридад», он, несомненно, попытается удрать, и я стал молить Макарену направить его в мою сторону. Мы заняли указанные Лусеро места, и бдение началось. Я привык терпеливо поджидать добычу, но еще ни разу мне не случалось иметь дело с преступником такого размаха, как Лажолет. Поистине, это самый роскошный трофей, о каком только может мечтать полицейский. Стояла восхитительная ночь. Я прекрасно видел «Каридад» и часового на носу корабля. Внезапно мне послышался шорох, и я напряг слух: кто-то с бесконечными предосторожностями подкрадывался поближе. Напрягшись всем телом, я приготовился в любую секунду отскочить в сторону и медленно приподнял «люгер», но тут же услышал шепот:

— Дон Хосе?

— Это ты, Хуан?

— Да.

— Не шуми…

Брат Марии бесшумно скользнул ко мне.

— Как тебе удалось проскочить мимо полицейских?

— Я умею прятаться… Как вы думаете, удастся поймать этого Лажолета?

— Очень надеюсь.

— Ладно, тогда я пошел…

— Куда?

— Охранять вас с тылу… То, что удалось мне, может сделать и кто-нибудь другой…

И, прежде чем я успел его удержать, Хуан исчез в темноте. Неплохие задатки у малыша… Клифу Андерсону он понравится. Но на набережной творилось такое, что очень скоро я и думать забыл о Хуане. То здесь, то там мелькали неясные тени, и я угадывал, что люди Лусеро, стараясь не привлечь внимания часового, тихонько подбираются к кораблю. Вдруг раздался резкий свисток. Судно осветили прожекторы. С востока и с запада к «Каридад» направились моторные лодки, отрезая путь в открытое море. Лусеро уже держал в руках лестницу. По палубе метались люди. Грохнул выстрел, потом раздалась автоматная очередь. В воду с легким всплеском шлепнулось тело. Я настороженно притаился у себя в уголке в тщетной надежде углядеть фигуру, бегущую в мою сторону. Неужто вся работа достанется Лусеро? Я сходил с ума от бешеного нетерпения… Еще несколько выстрелов… А потом — полная тишина. Должно быть, полицейские уже захватили корабль. Примерно минут через двадцать под надежным эскортом появились первые пленники. Не решаясь спорить с вооруженными, полицейскими, все они шли, заложив руки за голову. Но где Лажолет? Последних моряков высадили на землю, и Лусеро подошел ко мне.

— Готово, сеньор Моралес. Мы нашли пледы аккуратно сложенными в трюме. Богатый улов. Бандиты пытались рассыпаться, так что я имею все основания арестовать их скопом — хотя бы за сопротивление полиции. А там посмотрим. Я оставлю несколько своих людей на борту и вернусь со специалистами из таможни — пусть перероют весь корабль сверху донизу. Но, к несчастью, я не думаю, чтобы кто-то из арестованных мог оказаться Лажолетом.

Мне было глубоко наплевать на улов, так радовавший инспектора полиции!.. Что мне требовалось — так это голова Лажолета, иначе вся работа летела к чертям и мое задание так и осталось бы невыполненным.

— Вы идете со мной, сеньор?

— Нет… подожду еще немного на случай, если он где-нибудь прячется, ожидая пока вы уйдете…

— Надежды почти никакой, но я понимаю вас, сеньор… До скорой встречи!

Лусеро еще не успел окончательно скрыться из глаз, как за спиной у меня раздался дикий вопль:

— Дон Хосе, осторожно!

Чисто инстинктивно, не раздумывая ни откуда послышалось предупреждение, ни что это значит, я плюхнулся на землю, но, очевидно, долю секунды все же промедлил, поскольку выстрел щелкнул раньше, чем я исчез из поля зрения стрелявшего, и плечо обожгла острая боль. Итак, меня все-таки ранили… В тот же миг, ибо события чередовались с головокружительной быстротой, Хуан выскочил откуда-то с громким криком:

— Он убьет вас! Он убьет вас!

— Ложись!

Я попытался ухватить парня за пояс и притянуть к земле, но убийца оказался проворнее и обе пули достигли цели: я почувствовал, как Хуан дважды дернулся, а потом упал к моим ногам. А на помощь уже во всю прыть мчались Лусеро и его помощники.

— В чем дело?

— Осторожнее, Лусеро! В нас стреляют!

Прогремели еще два выстрела. Но я больше ни на что не обращал внимания. Вопреки всем доводам здравого смысла и нарушая элементарные правила безопасности, я, как безумец, зажег фонарик. Но, проведя тоненьким лучиком по лицу Хуана, я сразу понял, что брат Марии мертв… погиб, спасая мне жизнь… Лусеро приказал оцепить участок, где мог прятаться убийца, и в это же время к нам подошли Алонсо и Чарли.

— Пепе! — дрогнувшим голосом окликнул меня Алонсо.

— Я тут.

— Благодарение Богу!

А Чарли Арбетнот торжествующе оповестил Лусеро:

— По-моему, мы его все-таки прикончили… Кто там, на земле, Моралес?

— Хуан.

— Брат…

— Да.

— Goddam![86]

Алонсо положил руку мне на плечо, и я невольно застонал от боли. Он с удивлением посмотрел на свои пальцы и увидел кровь.

— Ты ранен?

— Заработал пулю в плечо… по сравнению с малышом — сущая ерунда…

Я плакал, даже не отдавая себе в том отчета. Я оплакивал и Хуана, и Марию, и свое навсегда потерянное счастье, ибо девушка никогда не простит, что ее брат погиб из-за меня, чтобы доказать беспочвенность моих дурацких подозрений… Да и я сам никогда не прощу себе ни этой ошибки, ни ее трагических последствий.

— Я прослежу, чтобы его отвезли домой… Положись на меня, Пепе… А тебе надо ехать в больницу…

Для меня было большим облегчением, что Алонсо рядом. Он-то все мог понять, в то время как Арбетнот, пожалуй, считал мою печаль проявлением старомодной сентиментальности. Подбежавший полицейский сказал, что Лусеро… хочет меня видеть. Оставив Хуана на попечении Алонсо, я пошел к инспектору.

— Сеньор Моралес… есть ли у нас хоть какая-то надежда, что это Лажолет?

Я нагнулся над освещенным фонариком трупом того, кто убил Хуана, ранил меня и в свою очередь погиб от пули моих коллег. Сердце у меня так и колотилось, словно вот-вот не выдержит и разорвется. Неужто и впрямь передо мной Лажолет? Хоть я и не знал главаря банды в лицо, но твердо надеялся, что все мое существо признает врага, с которым мне так долго пришлось помучиться и наконец побежденного. Пуля пробила голову, и бандит упал, так и не выпустив из руки револьвера «смит-и-вессон». Лусеро наблюдал за моей реакцией.

— Ну?

— Этот тип известен вам лучше, чем мне, ибо перед вами тот самый Педро Эрнандес, что пытался сбить меня машиной…

— Ну и ну! Вы хороший физиономист, сеньор Моралес… Я его даже не узнал… правда, часть лица пуля превратила в месиво…

— Я всегда хорошо помню тех, кто пытался меня убить.

Из-за удушающей жары меня прооперировали на рассвете. И очнулся я в крошечной палате севильской клиники. Пуля не затронула кость, и никаких страданий я не испытывал. Да, мне повезло куда больше, чем Хуану… Однако стоило только вернуться к действительности — и тень несчастного парня возникла перед глазами. Теперь она станет моей постоянной спутницей очень надолго, если не навсегда… На тумбочке возле кровати стоял будильник. Уже три часа дня. Я не настолько скверно себя чувствовал, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, а кроме того, мне не хотелось оставаться наедине с воспоминанием о Хуане. Сейчас Мария уже обо всем знает. Должно быть, с ней Алонсо. После смерти брата девушка осталась одна на свете. Совсем одна. Но, насколько я успел узнать Марию, она сочтет своим долгом хранить верность покойному и принести себя в жертву мертвому брату точно так же, как делала это при жизни.

Сиделка принесла апельсинового сока и с гордостью сообщила, что я чувствую себя настолько хорошо, насколько это возможно, учитывая обстоятельства. Как будто меня это хоть в малейшей мере волновало! Меня так накачали лекарствами, что я снова заснул и, к счастью, без сновидений.

Ближе к вечеру сменили повязку. По словам медсестер и сиделок, они еще никогда не видели такой отличной раны. И вдруг в палату явился Арбетнот, нагруженный пакетами и свертками. Уж не вообразил ли здоровяк англичанин, будто я собираюсь с минуты на минуту отдать Богу душу? Он притащил конфеты, книги, а из кармана слегка торчало горлышко тщательно припрятанной бутылки. И, как только последняя медсестра вышла из палаты, Чарли торжествующе достал «Джонни Уокера»[87].

— По-моему, старина «Джонни» скорее поставит больного на ноги, чем все врачи в мире вместе взятые… Как вы себя чувствуете, Моралес?

— Лучше некуда.

— А знаете, вы меня чертовски напугали! Сперва никто из нас не сомневался, что вы отошли в лучший мир… и опять-таки из-за нарушения дисциплины… и самоуправства. Что за легкомыслие…

— А где Алонсо?

Арбетнот немного смутился.

— Ну… сами знаете… он ходил туда… Но до сих пор я его еще не видел…

— Значит… оттуда никаких известий?

— Нет.

Похоже, и в этом парне я здорово ошибался. Судя по всему, Чарли был искренне огорчен. Как только вернусь в Вашингтон, всерьез займусь психологией…

— Моралес… Я догадываюсь, что вы сейчас чувствуете… И простите, что мне пришлось заговорить на эту тему…

Представляю, какое неимоверное усилие над собой пришлось сделать бедняге англичанину, чтобы коснуться «частной жизни» собеседника!

— …но и я тоже жестоко обманулся в парне… Он был славным малым… и настоящим смельчаком… Как, по-вашему, можно мне сказать об этом его сестре?

— Ну конечно, старина… Это скрасит ее одиночество… А как насчет Лажолета?

Чарли с раздражением пожал плечами.

— Ох уж этот тип… невозможно хотя бы узнать, где он скрывается… Как в воду канул! Да и вообще, кто скажет, в Севилье ли он сейчас? По правде говоря, Моралес, я уже устал за ним бегать и ужасно хочу вернуться в Лондон…

— Бросив расследование?

— А чего вы от меня хотите? Не могу же я торчать в Испании до бесконечности? В Ярде, должно быть, подумывают, уж не решил ли я попутешествовать в свое удовольствие за счет Ее Величества! Ну а вы что собираетесь делать дальше?

— Положа руку на сердце, сам не знаю… Во-первых, долечить плечо, а во-вторых, если до тех пор ничего нового не произойдет, наверняка придется лететь в Вашингтон.

Вошли Лусеро и сиделка, и моя палата стала похожа на гостиную. Девушка, которой было поручено заботиться о моем здоровье, попыталась было внушить посетителям, что они могут меня утомить, но, не в силах совладать с нашим упорством, удалилась. Осведомившись о моем здоровье и передав от комиссара Фернандеса пожелание скорейшего выздоровления, Лусеро сообщил, что большинство моряков с «Каридад» уже имели дело с полицией, а капитана, присвоившего чужое имя, разыскивали стражи закона по крайней мере трех стран. К несчастью, невзирая на крайне суровые допросы, никаких сведений о Лажолете так и не удалось почерпнуть — судя по всему, никто из этих людей с ним не сталкивался. Уходя, инспектор прихватил с собой Арбетнота, причем последний обещал завтра же снова навестить меня и выразил надежду, что к тому времени я снова смогу упражняться с гантелями. Но тут уж он явно хватил через край.

Я не стал зажигать ночник, думая о Марии — должно быть, она тоже сейчас молилась над телом брата в полной темноте. Оставшись один, я снова принялся размышлять о Хуане. Не разреши я ему сопровождать меня в Уэльву, Мария в эту минуту сидела бы у моего изголовья, и, возможно, злосчастная рана соединила бы нас навеки… А теперь…

Увидев, что моя комната погружена во тьму, Алонсо испугался, и мне пришлось поскорее зажечь свет в доказательство того, что я жив. Без всякого сопротивления я позволил другу осмотреть рану с нежностью наседки. Но мне не терпелось узнать, что происходит в доме Марии.

— Надо полагать, ты и сам догадываешься, Пепе, как она это восприняла? О нет, никаких криков… Но, Господи Боже! Я всерьез испугался, как бы девушка не последовала за братом… Она словно окаменела, лицо покрылось мертвенной бледностью… И я не смог выдавить из себя ни слова… Сталкиваясь с таким горем, право же, чувствуешь себя ужасно скверно, Пепе… И я казался себе последним мерзавцем…

— Ну, ты ничуть не хуже других, Алонсо…

— Да… но Рут…

— Верно… у тебя есть Рут…

Он сразу понял, о чем я думаю, и склонился к моей постели.

— Ты мой единственный друг, Пепе… И я никогда не забываю, что ты для меня сделал, уступив любимую девушку… В тот день я стал твоим должником навеки, и настанет время, когда я сумею расплатиться.

— Алонсо… а Мария ничего не говорила… обо мне?

— Когда я сказал, что ее брат спас тебе жизнь, но сам при этом погиб, девушка с удивительной простотой ответила: «Хуан правильно сделал. Это был единственный способ доказать ему…» А потом, узнав, что ты ранен, Мария, несомненно, встревожилась. По-моему, ты еще не все потерял, Пепе, и, если сумеешь проявить терпение…

— Ладно уж, не вешай мне лапшу на уши, бесполезно…

Он промолчал, и мои не слишком искренние возражения вдруг превратились в непреложную истину.

— Когда похороны?

— Завтра во второй половине дня, до того как на улицы выйдут процессии…

— Ты собираешься туда?

— Само собой, и, вероятно, Чарли захочет меня сопровождать.

— Как, по-твоему, если бы я мог подняться, стоило бы…

— Слушай, Пепе, пока тебе нечего и думать о Марии… Теперь чем раньше ты уедешь, тем лучше для вас обоих.

Алонсо вытащил бумажник и достал оттуда билет на самолет.

— Я заказал билет на Лиссабон. Рейс — послезавтра вечером. В Португалии ты пересядешь на «Клиппер» и в субботу вечером уже доберешься до Вашингтона.

Я внимательно посмотрел на билет.

— Меня отзывают, да?

— Не болтай ерунды! Ты и так сделал больше, чем мог!

— Я обещал доставить Клифу голову Лажолета!

— Ну, пускай он и добывает ее самостоятельно!

— А ты остаешься?

— Всего на несколько дней — надо же составить отчет…

— А Лажолет в очередной раз выйдет сухим из воды…

— Между прочим, это далеко не первый из ускользнувших от нас бандитов!

Алонсо говорил правду. Я и так наделал слишком много глупостей в этой истории. Послушай я друга с самого начала — сел бы на самолет, и тогда Хуан, возможно, остался бы жив…

— Хорошо, Алонсо, послезавтра я улечу… Надеюсь, повязка продержится до конца путешествия…

— Я уже поручил тебя особому вниманию стюардессы. Кроме того, тебе крупно повезло — на том же самолете в Нью-Йорк летит врач. Так что с тобой будут тетешкаться, как с младенцем.

Снова оставшись один, я невольно подводил итоги своего пребывания в Севилье. Сплошные огорчения!.. Провал за провалом… Да, конечно, мы прекратили отправку наркотиков в Штаты (по крайней мере на время), да, организации Лажолета нанесен чувствительный удар, но любой другой на моем месте сделал бы то же самое, и у меня не было никаких причин считать, что я заплатил за эти жалкие результаты не слишком дорогую цену. Мария… Хуан… Хуан… Мария… Перед глазами вставали сменявшиеся, словно на карусели, призраки и видения, в том числе и Альфонсо с Хосефой Персель. Можно подумать, оба явились нарочно доказать мне, что победа все же — за ними, ибо я покидаю Испанию без Марии. Я уже решил, что совсем сбрендил, когда в палату вдруг вошел насарено, одетый в голубой с белым костюм. Однако, прежде чем я успел опомниться от удивления, кающийся снял капюшон, и передо мной предстал хирург, оперировавший меня накануне. Врач извинился, что не зашел раньше, но, узнав от ординатора и сестер, что я чувствую себя вполне прилично, не особенно беспокоился на мой счет, а день выдался очень тяжелый. Хирург принадлежал к братству «Баратильо»[88] и теперь собирался присоединиться к друзьям в надежде, что успеет догнать их, прежде чем процессия доберется до Кампаны. Уходя, он что-то сунул мне в ладонь.

— Я полагаю, у человека вашей профессии сувениров такого рода больше чем достаточно, но, во всяком случае, вот пуля, которую я извлек из вашего плеча. Сохраните ее на память о Севилье… Желаю вам спокойной ночи и — до завтра. Ординатор сменит вам повязку. А теперь — пора спать.

Стараясь отвлечься от мыслей о Марии, я не без отвращения стал разглядывать пулю, едва не отправившую меня в мир иной. Подбрасывая кусочек свинца на ладони, я думал, что, выстрели Эрнандес на долю секунды раньше, сейчас я бы уже избавился от всех забот и терпеливо ожидал момента предстать пред очи Создателя. Я настолько погрузился в размышления, что смотрел на пулю невидящим взглядом, а потом — как всегда, когда внимание постепенно сосредоточивается на определенном предмете, — заметил одну странную подробность, хотя еще и не осознавал всего ее значения. За ней последовала другая, затем третья… Наконец я сел в постели и при свете ночника стал внимательно изучать пулю. Именно в этом положении меня и застал дежурный врач и стал подтрунивать над моими мрачными наклонностями, однако мне было не до шуток. Врач заново перебинтовал рану, и я попросил сделать повязку потуже, поскольку не исключено, что мне придется уйти раньше, чем мы снова увидимся. Дежурный возразил, что, если моя рана в отличном состоянии, это еще не повод вести себя так неосторожно. Во всяком случае, он, как врач, категорически возражает, а коли я действительно решился на столь экстравагантную выходку, снимает с себя всякую ответственность. Я даже не слушал. Когда доктор (значительно менее любезный, чем вначале) удалился, я отхлебнул хороший глоток виски и начал одеваться. Это оказалось чертовски трудной задачей. Во-первых, у меня немного кружилась голова, а потом, одеваться одной рукой — довольно тяжелое испытание. Пришлось звонить медсестре. Та в свою очередь раскричалась, но в конце концов позволила себя уговорить и, убедившись, что мое решение непоколебимо, помогла натянуть одежду. Подписать разрешение покинуть клинику тоже было непросто — поднялся настоящий переполох. Все эти славные люди, по-видимому, нисколько не сомневались, что я совершаю настоящее самоубийство, а кроме того, чувствовали себя глубоко уязвленными, что я так невежливо презрел их гостеприимство.

Слишком теплая ночь еще больше расслабляла, и я едва держался на ногах, но сила воли взяла верх. Сначала я хотел поймать такси, но потом подумал, что пешая прогулка не причинит особого вреда. Мне настоятельно требовалось встряхнуться. До «Сесил-Ориента» я добирался целый час, если не больше, поскольку приходилось избегать слишком многолюдных улиц с их толчеей. Я быстро присоединился к последним насарено братства «Прендимиенто»[89], пересек Ла Пласа и вошел в гостиницу. Раздеться оказалось гораздо легче. Надев пижаму, я позвонил в комиссариат Фернандесу. Меня соединили с Лусеро — его шеф уже уехал. Узнав, что я у себя в номере, инспектор, как и врачи, обозвал меня сумасшедшим. Наконец, покончив с дружескими упреками, он все же решил осведомиться, чем вызван мой звонок.

— Меня интересует тело Хуана… Вы уже сделали вскрытие?

— Конечно, сеньор Моралес, и, прежде чем передать сестре, малость привели парня в порядок…

— Ну и каковы результаты экспертизы?

— Одна пуля, попав в спину, пробила сердце, а вторая угодила в затылок.

— И обе у вас?

— Да.

— Не могли бы вы мне их переслать?

По наступившему на том конце провода молчанию я понял, что мой собеседник удивлен.

— Прямо сейчас?

— Нет… скажем, завтра утром. Ладно?

— Ничего не имею против.

— Спасибо… А кстати, попытайтесь заодно раздобыть и те, что прикончили Эрнандеса.

Я повесил трубку, прежде чем Лусеро успел забросать меня новыми вопросами. Выключив свет, я почувствовал себя немного лучше, чем в больнице. Во всяком случае, не таким взвинченным. Меня успокаивала мысль, точнее, уверенность, что завтра я либо последую за Хуаном, либо смогу сказать Марии, что виновник гибели ее брата уже расплатился за свое преступление. В глубине души я так и остался испанцем, а потому твердо верил, что лишь кровь убийцы может успокоить душу жертвы.

Святой четверг

Войдя в мой номер, Алонсо уже с порога спросил, не спятил ли я окончательно. Я промолчал, прекрасно понимая, что, пока мой друг не выложит все, что накипело у него на душе, мне не удастся вставить ни слова — Алонсо и слушать не станет. Не сей раз он выдал все сразу: и о моем непонятном поведении по его приезде в Севилью, особенно с тех пор как к нам присоединился Арбетнот, и о моем непомерном тщеславии и желании во что бы то ни стало, невзирая на обещания, действовать в одиночку, и о недостатке искренности, возможно повлекшем за собой невосполнимые потери (однако имя Хуана он так и не решился произнести), наконец, о вопиющей неосторожности: вместо того, чтобы лежать в постели и лечить рану, меня, видите ли, снова потянуло на подвиги. Наконец, совершенно запыхавшись, Алонсо умолк, удивленный, что я и не думаю спорить.

— Пепе… ты по-прежнему собираешься лететь завтра вечером?

— Не знаю.

И Алонсо распалился с новой силой, особенно напирая на профессиональную ответственность перед Клифом Андерсоном и чисто дружескую — перед Рут. Кто дал мне право не слушать никаких советов? Да за кого, в конце концов, я себя держу? Понимая, что досада Алонсо вызвана исключительно его привязанностью ко мне, я и не думал переживать… Воспользовавшись паузой, когда он переводил дух, я небрежно заметил:

— А вообще-то, возможно, я и улечу завтра вечером…

— Ах, все-таки — да…

— Разумеется, если к тому времени буду еще жив.

— А что это значит?

— Просто прежде чем сесть в самолет, я собираюсь встретиться с Лажолетом и не исключено, что к тому времени, когда лайнер поднимется в воздух и направится в сторону Лиссабона, я уже успею перебраться в мир иной.

Алонсо пришлось сесть. Не знаю отчего — то ли от моего непоколебимого спокойствия, то ли от последнего сообщения у парня просто подкосились ноги.

— Как это понимать, Пепе? Ты бредишь?..