1

Ночью шел проливной дождь. Небо то и дело прорезали молнии, а полусонную тишину – оглушительные раскаты грома. До утра по оконному стеклу барабанили слезы неба. Как маленький ребенок, бьющийся в истерике, стихия то успокаивалась, то начинала рыдать с новой силой.

Небесные страдания то и дело прерывали мой сон, и я, в тон дождю, вздыхала и всхлипывала от досады. Но зато утро оказалось на редкость ясным! Когда я окончательно проснулась, солнце заливало теплым светом еще влажные кроны деревьев и только что распустившиеся цветы. Воздух был кристально чистым, а на небе не было ни облачка. Пыль, которая всю неделю поднималась при легком дуновении ветра, прибилась дождем, и в распахнувшуюся форточку залетал уютный запах влажной земли, нагретой солнцем.

Я радостно вскочила с кровати, подбежала к окну, с упоением вдохнула аромат пробуждающегося утра и сразу почувствовала бодрость. Здорово! Непременно нужно взяться за работу, иначе буду жалеть, что упустила такой шанс!

Быстро умывшись, я вскипятила чайник, причесала свои короткие темные волосы и с кружкой свежезаваренного чая побежала вниз по лестнице. К пансионату, где я снимаю комнату, прилегает огромный сад с вековыми деревьями и клумбами, полными ярких цветов. Поставив кружку на еще мокрую скамейку, я подошла к небольшому сараю. Там, под прозрачной пленкой, стоял мой мольберт и маленький деревянный ящик со сломанной ручкой. Я установила мольберт на поляне и огляделась в поисках объекта, который следовало бы увековечить… Что-нибудь яркое, жизнерадостное…

Внимание привлекла клумба с пионами: пышные цветы и едва проклюнувшиеся бутоны трогательно, как маленькие дети, тянулись к солнечным лучам, мелькающим в просветах плотных крон деревьев. На бордовых лепестках сверкали хрустальные капли дождя. Да! Это зрелище достойно того, чтобы сохраниться в веках!

Открыв ящик, я достала тюбики с красками и разных размеров кисточки. Легкими движениями руки сделала несколько мазков на сером полотне. Крупные, смелые мазки придают рисунку яркость, движение и жизнь… Спустя некоторое время я забыла о реальности и погрузилась в процесс рождения новой картины. Мое дитя, думала я и с любовью ставила новые точки и продолжала линии.

– Мисс Уокер! Почему вы без накидки? – подражая голосу мамушки из романа «Унесенные ветром», закричал Мэт, высовываясь из окна моей комнаты.

– Мэт! Мне не холодно! Посмотри, какое утро! – ответила я, прикрывая глаза ладонью от яркого солнца.

Он помотал головой и исчез, чтобы вскоре появиться в саду.

– Доброе утро, Лиззи! – поздоровался Мэт, ступая на сочную траву.

– Привет! – Я взяла кружку с уже остывшим чаем и большими глотками выпила его до дна.

– Знаешь, мне надоело бегать по аптекам еще в прошлом месяце! Надень! – Он набросил мне на плечи кашемировый шарф. – Джон сказал мне, что ты опять в саду. – Мэт взглянул через мое плечо на незаконченную картину.

– Джон всегда следит за мной!

– Ты снимаешь у него комнату, он должен знать, чем ты занимаешься! – Мэт поцеловал меня в щеку.

Я убрала непослушную прядь с лица, посмотрела на картину и взяла тюбик белой краски…

Три года назад я сидела у окна экспресса до Нью-Йорка и нервно теребила прозрачные рукава красной рубашки. По расписанию поезд должен был тронуться через десять минут, но, вопреки законам физики, проходящие минуты превращались в часы. Я ужасно волновалась, ведь я собиралась заявить о себе миру. И очень боялась, что меня не поймут и посмеются мне вслед. Минут через пять или, по моим ощущениям, пятьдесят, двери плавно открылись, и в купе вошел… мой ангел-хранитель, не иначе. Простой смертный не мог обладать такой красотой. Смуглый брюнет с большими голубыми глазами посмотрел на свой билет (надо же – ангел с билетом!), потом на цифру над кожаным креслом. И, убрав помятую бумажку в карман, сел напротив меня.

Я мельком взглянула на него и подумала – нет, все-таки не ангел, у ангелов не бывает взъерошенных волос и щетины на щеках. А потом опять перевела взгляд на перрон. Меня тогда тронула одна сценка, помню ее до сих пор: на платформе стояли маленький мальчик с матерью, они провожали отца. Я видела, что малышу хочется закричать: «Не уезжай!», но он молчал, и только большие слезинки скатывались из его светлых глаз. Ему не нужно было говорить никаких слов, его молчание и взгляд казались выразительнее любого восклицания.

– Простите, у вас ручки не будет? – Я безрезультатно просмотрела весь свой багаж.

– Пожалуйста. – Мужчина протянул мне авторучку и начал заинтересованно наблюдать за моими действиями.

Я достала блокнот и быстрыми штрихами принялась зарисовывать сценку: маленького мальчика, беззвучно умоляющего отца остаться.

Мужчина напротив долго молчаливо следил за моей рукой, но потом не выдержал:

– Что вы делаете?

– Секундочку… – Я чувствовала, что поезд тронулся, перрон начал уплывать, и торопливо заканчивала последние штрихи эскиза, пытаясь в то же время запомнить выразительные глаза ребенка. Поезд начал набирать скорость, здание вокзала исчезло, исчез и мальчик… – Я рисовала, – вздохнув с сожалением, сказала я и протянула ручку соседу по купе.

– Интересно… Можно посмотреть? – Он участливо наклонился и кивнул на блокнот.

– Но это только наброски! – Я засмущалась и откинула назад длинные в то время волосы.

Он улыбнулся. Эту улыбку я люблю до сих пор. Задорные ямочки на щеках, белоснежные зубы, глаза с неугасающим огоньком…

– Вы, наверное, не доверяете незнакомцам? Тогда давайте познакомимся – Мэттью Грей. Можно просто Мэт. – Он опять озарил меня задорной улыбкой.

Этот мужчина располагал к себе. Его имя, взгляд, спокойный, мягкий голос сразу стали мне близки. Почему? Каждый день задаю себе этот вопрос. Все-таки женская интуиция лучше всякой гадалки.

– Элизабет Уокер. Лиззи, – поправила я себя.

– Приятно. Может, теперь покажете свой рисунок?

Я несмело протянула блокнот, открытый на нужной странице. Мэт долго смотрел на набросок, а потом сказал, что у меня, бесспорно, есть талант.

– Вы считаете?

– Я часто бываю на выставках. Работаю журналистом, – добавил он. – Конечно, о вкусах не спорят, но мне ваши наброски нравятся больше, чем картины некоторых высокооплачиваемых живописцев.

Мне было очень приятно это слышать, дрожь в коленках мгновенно исчезла, и я выпустила из рук вытянутые рукава блузки.

– Зачем вы едете в Нью-Йорк? – спросил тогда Мэт.

– В моем городе это ремесло не оплачивается, – вздохнула я и всмотрелась в собеседника.

Мэт был одет в кожаную потертую куртку и в голубые джинсы, которые надевает до сих пор, он их обожает, говорит, что купил их в Гвинее. «Дороги, как память!» – часто приговаривает он.

Еще он постоянно носит маленький деревянный крестик на обычной черной веревочке. Он бы мог себе купить золотой или серебряный, но и эта вещь дорога ему «как память», подарена другом из Калифорнии.

Он не изменился с тех пор – угольно черные, чуть взъерошенные волосы, небольшая щетина. Любимые словечки: «да ну!» или «ну да!». Он вставляет их при каждом удобном случае, а как часто – зависит от настроения. Прошло уже три года с момента нашего знакомства, и я теперь очень хорошо знаю его. Как своего родного, любимого… старшего брата.

Я снова вспоминаю нашу первую встречу. Вот он – такой родной и милый, сидит напротив и зовет меня на «вы».

– Лиззи, а это ваши работы? – Он взглянул на толстую папку, пожелтевшую от времени.

– Да, это эскизы к моим работам. Еду налегке. Сами картины мне вышлют родители, когда сообщу им адрес… В Нью-Йорке будет конкурс молодых талантов. Я хочу попытать счастья.

– Мероприятие проводит Ник Ричмонд? – Мэт не отводил глаз от папки с моими рисунками.

– Не знаю. Знаю только, что оно состоится в галерее «Пичхаузер», через три недели.

– Да. Ник – владелец этой галереи. Он обычно ходит, все осматривает и молчит. По нему никогда не поймешь, каков будет результат. Он может поморщиться у картины, а потом сказать, что она самая лучшая на всей выставке. – Мэт улыбнулся и посмотрел на мое испуганное лицо. – Да не беспокойтесь. Вы талантливая, и он обязательно это заметит. Может, я смогу вам помочь? Я знаю его вкус. Дайте взглянуть на ваши работы.

Я молча развернула папку и передала эскизы собеседнику.

Он долго и серьезно в них всматривался. Перебирал листы, смотрел на вытянутых руках, сдвигал брови и порой улыбался.

– Вы импрессионист? – спросил он.

– Я как-то не задумывалась… – Мне стало стыдно – я считаю себя художницей, а к какому течению принадлежу, не знаю, не забивала себе этим голову, просто рисовала от души.

– Расскажите подробней: что вы любите изображать, где и как… – Мэт с искренним интересом ждал ответа.

И я поведала ему, что мне нравится писать картины под открытым небом: на берегу моря, у пруда, в парке. Я люблю всматриваться в объект и видеть его прошлое, настоящее и будущее. Люблю создавать ощущение сияющего солнца, вибрации света и воздуха, вбирать насыщенные краски природы. И что мне дорого каждое мгновение, которое оживает на холсте и преображается в собственную независимую жизнь.

– Да вы точно импрессионистка! – Мэт достал один рисунок. – Вот этот самый подходящий для выставки. Он понравится Нику.

Я взглянула. На бумаге оживал пруд с белыми лебедями. Я написала его, когда была влюблена, скорее всего, в первый раз. Картина была насыщенна красками. Она заряжала какой-то необъяснимой энергией, но в то же время успокаивала.

– А что для вас живопись? – спросил меня потом Мэт.

Я ответила, что живопись – это способность выражать невидимое через видимое. Мэт задумался и покачал головой в знак согласия. Это определение я прочла в умной книжке и старалась придерживаться его, как правила, – никогда не бралась за сюжет, если он не нес в себе глубокого смысла.

– А чем вы занимаетесь? – Мне тоже захотелось узнать больше о собеседнике.

– Я всегда нахожусь возле искусства, порой кажется, что мы одно целое. Часто хожу на выставки, показы и премьеры. Я журналист светской хроники. Больше люблю писать о взлетах знаменитостей, нежели о грязных интимных сценах. – Он посмотрел в окно на мелькающие мимо картины природы, отходящей ко сну.

– Это интересно. А Ника Ричмонда вы хорошо знаете? – спросила я с огромнейшим любопытством.

– Ну да. Довольно близко. Я, можно так сказать, его спас. Однажды один неприличный журнальчик посвятил Нику целых три страницы – фотографии Ричмонда, развлекающегося с молоденькими девочками. Сразу по всему Нью-Йорку, что там, по всему континенту разнесся скандал. Ну я и смекнул – Ричмонду надо помочь. Я раздобыл фотографии с какой-то закрытой вечеринки, где издатель того самого журнальчика вел себя ничем не лучше Ника. Вскоре редакция опубликовала извинения Ричмонду и выплатила круглую сумму за вторжение в его личную жизнь. Репутация Ника была спасена.

Ну надо же, подумала я. Мэт выглядит простаком, а в голове у него, как оказалось, работает много шестеренок.

– Лиззи, возможно, и вы в скором будущем станете известным человеком, я хочу вам помочь.

– Да? Вы познакомите меня с Ником? – загорелась я.

– Возможно, но это не первое, что сейчас нужно сделать. В Нью-Йорке у вас есть родственники, у которых можно остановиться? – Мэт посмотрел мне в глаза.

– Нет. Я сниму номер в гостинице на первое время, пока не найду подходящее жилье.

– У меня есть знакомый. Он владеет пансионатом. Комнаты, правда, маленькие, но все необходимое есть. Да и плата низкая по сравнению с отелями.

Мне, конечно, стало жутковато: Нью-Йорк, ночь, невесть какой пансионат. Малознакомый мужчина по имени Мэт, а может, он никакой и ни Мэт? Вдруг он аферист, а его знакомый в пансионате – владелец публичного дома… Меня охватила паника. Я посмотрела на соседа по купе, он спокойно ждал моего ответа. Мой взгляд привлекла папка с рисунками…

– Я согласна.

Такси мчалось по городу. Я завороженно смотрела на мелькающие мимо соблазнительные вывески ресторанов, бутиков с дорогущей одеждой, кинотеатров. Я никогда не видела столько рекламы, столько огромных домов, упирающихся в темное небо, широких мостов и многочисленных автомобилей.

Мэт сидел рядом и спокойно слушал радио, играющее в машине.

– Вы никогда не были в Нью-Йорке? – спросил он, заметив мое восхищение.

– Нет… – Я с жадностью изучала вывески.

– Тогда понятно… – прошептал он и опять замер.

Ярко-желтая машина остановилась у небольшого дома, который находился далеко от центра города. В здании горели окна, и свет озарял шикарный сад, прилегающий к пансионату.

Почему-то мне сразу стало легко, мысли о публичном доме отпали. Мэт взял сумки, и мы зашли внутрь.

Когда мы поднялись на крыльцо, Мэт постучал в деревянную дверь. Послышалось громыхание засовов.

– О, Мэт! Как жизнь? – Мужчина средних лет, в растянутой футболке и засаленных спортивных штанах, протянул моему проводнику руку.

– Отлично! Как у тебя? – Мэт крепко пожал ему руку.

– У меня все хорошо. Сейчас показывают футбольный матч по TV. Заходи, попьем пивка, поболеем за наших, как в старые добрые времена!

– Извини, Джон! В следующий раз. Я по делу. Мне нужна комната для этой милой леди. – Мэт хлопнул по плечу хозяина пансионата.

– Вам повезло. Сейчас несколько комнат свободно. – Мужчина добродушно взглянул на меня. – Джон Кински, – представился он.

– Элизабет Уокер.

– Джон, а моя комната свободна? Там прекрасный вид.

Я с удивлением взглянула на Мэта.

– На втором этаже направо? – уточнил Джон.

– Да.

– Говорю же, вам повезло!

Комната была действительно крохотной, но зато с балконом. На стенах красовались старомодные обои – огромные розовые лилии на белом фоне. У окна стояла деревянная кровать, застеленная серым пледом. Платяной шкаф с двумя скрипящими дверцами находился в углу. Возле кровати стояли две тумбочки и торшер с красным абажуром, на стене у входа висел телефон. Я прошла на кухню. Там, на маленькой площади расположились плита с двумя конфорками, раковина, старый холодильник и круглый столик с двумя обшарпанными стульями. Здесь же была дверь, ведущая в ванную. Я осмотрела свое пристанище и дала согласие хозяину пансионата.

– Вы здесь жили? – спросила я Мэта.

– Ну да. Когда моя карьера только начиналась. Денег не хватало. Думаю, вы тоже сможете снять более подходящее жилье через пару месяцев. – Он собрался уходить.

– Спасибо вам за все… – Я села на кровать.

– Не за что. – Он улыбнулся. – Я зайду к вам завтра в обед. Покажу город, если вы не против.

– С удовольствием. Буду вас ждать.

Мэт ушел, а я стала распаковывать вещи.

Мэт стал моим частым гостем, а потом и близким другом.

Мы перестали называть друг друга на «вы», ходили в бары, всегда вместе обедали. Я дала ему ключ от моей комнаты, а возможно, и от лабиринта моей души. Он так много сделал для меня… Сама не знаю, почему мы не стали любовниками. Он так красив, остроумен, перспективен… Возможно, мы сами запрограммировали себя только на дружбу. Он не дарил мне цветов, как дарят мужчина женщине, Мэт приносил их, когда я болела. Он не делал мне комплиментов, как влюбленный своей девушке, он просто говорил приятные слова, чтобы взбодрить меня, и всегда критиковал, если ему что-то было не по душе. Мэт никогда не представлял меня своим друзьям как свою девушку, он просто говорил: «Это Лиззи – мой друг». Да, я его друг, даже не подруга, я друг в юбке. Я никогда не была влюблена в Мэта. Наверное, он тоже, и это нас спасало.

– Лиззи, эти пионы великолепны! – Мэт обнял меня.

– Поэтому я их и пишу. Видишь, они тянутся к солнцу, хотя кроны деревьев пропускают только сотую часть лучей. А они растут и довольствуются малым. – Я бросила шарф на уже высохшую лавочку и взяла кисть с жестким ворсом…

Я помню один-единственный раз, когда у нас с Мэтом было что-то вроде романтического свидания. Конечно, все получилось нечаянно, но я буду помнить тот день всегда. Мы просто катались на машине, вечерело. Объехав огромный мост Верразано, мы остановились на обрыве реки. Откинув крышу автомобиля и разложив сиденья, Мэт и я улеглись рядом и начали смотреть на звезды. Только здесь можно любоваться небесными телами: неоновые огни мерцают вдалеке, нет шума, воздух чище.

Мэт спросил, что я ищу в ночном небе.

– Падающую звезду… – ответила я, не переставая смотреть на пробивающиеся сквозь черноту острые голубоватые огни.

– Звезды падают каждое мгновение, где-то там… в уголках Вселенной, только мы не можем за этим наблюдать, у человека слабое зрение. Ты просто представь, что увидела ее…

– Кого? – не поняла я.

– Падающую звезду! Загадай желание, и оно обязательно сбудется…

– Но я обману себя, – возразила тогда я.

– Нет, – ответил он, – не падающая звезда исполняет желание, не одинаковые числа на циферблате и не клевер с четырьмя листочками, а сам человек, который очень желает, чтобы его мечта сбылась.

– Как это? – Я повернулась к Мэту.

– Закрой глаза и просто загадай…

И я загадала.

Волнение росло, как снежный ком, летящий со склона горы. Каждую ночь я просила ту падающую звезду, которую я даже не видела, исполнить мое желание. Близился день конкурса, призом была выставка картин победителей. Мои работы, присланные родителями, стояли у стены и терпеливо, в отличие от меня, ожидали своей участи.

Я размышляла: если меня не заметят искусствоведы, то не зря ли я приехала в Нью-Йорк и прожила здесь около месяца? И отвечала самой себе: нет, не зря. Я посмотрела на столицу мира, увидела, чем и зачем живут здесь люди. А самое главное, узнала, что существует такой замечательный человек, журналист светской хроники, мужчина, чей взгляд и улыбку с ямочками на щеках мне не забыть никогда, – Мэттью Грей.

Мы стояли в галерее «Пичхаузер». Моя картина с лебедями на пруду была второй справа в четвертом зале.

– Выглядишь великолепно… – шепнул мне на ухо Мэт и взял за руку.

Если Мэт сказал «великолепно», значит, так оно и есть.

Весь день я промучилась, выбирая наряд. В принципе, гардероб у меня маленький, но выбор все-таки был – предстать перед Ником Ричмондом в строгом черном костюме или в летящем воздушном платье. Чтобы выглядеть ответственной, я остановилась на костюме. Повязала широкий галстук на шею, надела шпильки, распустила длинные черные локоны. Но, когда Мэт уже ждал меня в машине, рассматривая свое отражение в зеркале, я задумалась. А что значит быть ответственной? Жить по графику, рисовать по плану? Но разве вдохновение может прийти по заказу? «Время 18:30. Муза, ты где?». Это невозможно.

– Мэт, улыбнись, пожалуйста. Мне станет легче… – тихо попросила я.

Его рассмешила моя просьба, а я начала сосредоточенно смотреть на его улыбку. Это было как валерьянка, как валидол для сердечника. И мне действительно стало легче.

Я подумала, что мне будет не хватать этого человека. Этих тихих вечеров, прогулок, поедания чизбургеров на скорость. Да, мы порой вели себя как маленькие дети. Но это так приятно, особенно после трудного рабочего дня, перенестись в беззаботное детство.

Я смотрела на него и пыталась запомнить его черты. Пронзительные голубые глаза, небрежную черную челку, смуглую кожу и небольшую щетину.

– Смотри, вон Ник Ричмонд. – Мэт показал на пожилого мужчину, который зашел в зал, где висела моя картина. От волнения я сжала руку Мэта с невероятной силой. – Ты чего? Успокойся! – Он потер свою руку.

Ник Ричмонд в черном пиджаке и зеленом жилете ходил вдоль ряда картин. Когда он повернулся, я разглядела его. Ник был полноватым мужчиной с двойным подбородком. Он тяжело передвигался по залу, видимо страдал одышкой. Ричмонд периодически доставал белый носовой платок и вытирал им капли пота на лбу. Глаза у него были маленькие, к тому же он всегда их щурил. Густые и широкие брови в виде сплошной линии придавали ему суровый вид.

Когда он проходил мимо моей картины, то на миг остановился, остановилось и мое сердце.

Точно не помню, о чем спрашивал меня Мэт и что я ему отвечала… Я пристально наблюдала за Ником Ричмондом. Холодная волна пробежала по моему телу, и колючий комок застрял в горле, когда Ричмонд отошел.

– Все в порядке? – спросил Мэт.

– В полном, – ответила я.

Ричмонд ежегодно проводил подобные мероприятия. Он говорил, что искусство требует перерождения. Только современный взгляд может породить новое течение в живописи. В чем-то он был прав. Но из многочисленных работ избирались только единицы. Добрая часть «не прошедших» опускала руки и не брала больше кисти. Возможно, так бы поступила и я. Если бы я услышала что-нибудь вроде: «Вам нужно еще над собой поработать», это выбило бы меня из колеи, и я бы долго не смогла заниматься любимым делом.

– Чья это работа? – спросил в тот день Ричмонд у длинноногой брюнетки, которая стояла в углу с кипой бумаг.