…Отчаянье и забвенье,

Немые тюремные стены —

Лишь музыка, только пенье,

Лишь голос мой откровенный… —

Не знать бы привилегии печальной

Расстаться с тем, чем всей душой срослась,

С чужбиной нареченной, изначальной,

Той, что с рожденья родиной звалась.

Вечерних улиц неуверенных,

Себя не помнящих, потерянных,

Я стала избегать не вдруг.

Мой дом беднел родными лицами,

И над фонарными грибницами

Бледнел подслеповатый круг.

Бегом по лестнице – и в логово.

Как выстрел, дверца лифта хлопала,

Мешая ночь перескочить.

Чего ждала, сама не ведала,

Но повела молитва дедова -

Надежды рвущаяся нить.

И привела. И нить всё тянется.

Я возвращенка, я изгнанница.

Не знаю, сколько мне веков.

А солнце, за день постаревшее,

Садится в кресло прогоревшее

Меж каменных пуховиков.

Всю ночь скребется дождь.

К стеклу прижавшись, дышит.

Следит за мной,

как пес сторожевой.

Одна я. Только дождь

о чем-то спорит с крышей.

Ты где-то за дождем,

невидимый, чужой.

Ты за дождем. Один.

Всю ночь он осторожно

стучит в твое окно.

Он рядом. Он живой.

И одиночество

не так уж безнадёжно:

у нас есть общий дождь

и я пока – с тобой.

Ты прошел этот срок

по канатам дорог

меж Бутыркой и Колымой.

Цепи дорог,

цепи дорог

связали тебя со мной.

Крепкие цепи —

восемь лет.

Цепи, которых прочнее нет, —

я – здесь, а ты – там.

Вот он ответ

нa восемь лет,

вот он ответ

нa восемь бед —

я здесь, а ты – там.

Цепи, связавшие нас с тобой,

в прах разлетелись,

вернулся чужой, —

я – здесь, а ты – там.

Бежала бы следом,

да путь твой неведом:

я – здесь, а ты – там…

Прошу вас, дети, будьте непослушны!

Пока не поздно, будьте непослушны.

Непослушанья, дерзости запас

Расходуйте скорее, не скупясь.

Неосторожны будьте и храбры

И нарушайте правила игры.

Пусть, выросшие, мы твердим урок,

Знать правила должны мы назубок.

Очерчен строго жестких правил круг.

И в том кругу и недруг наш, и друг.

Тому, кто выйдет за пределы круга,

Придется в этой жизни ох как круто.

По правилам молчим и говорим,

По правилам святым огнем горим.

И в драку с другом лезем мы послушно.

Ей-богу, дети, слушаться не нужно.

Случайных лиц,

случайных глаз

столпотворенье.

Мне б только память, память —

что мне зренье!

Гул пересудов

как жужжанье мух.

Мне б только память, память —

что мне слух!

Коловращенье

слов, улыбок, глаз…

Слушки и шепотки,

что мне вас!

И только об одном

у дней прошу я долгих —

Чтоб в памяти твой взгляд

однажды не погас,

Чтоб в слухах о тебе,

в разноголосых толках

Однажды в памяти

твой голос не умолкнул…

Моя страна моих друзей крадет.

И что ей за корысть в моем сиротстве?

Того она согнет, того сошлет,

Тому отвалит от своих щедрот —

Пусть бьется в верноподданном юродстве.

Ограбила меня моя страна.

Чем больше я могу, тем меньше смею.

Как в юности душа обнажена.

Как в старости душа обожжена.

Кричать бы впору мне, а я немею.

В соснах шуршит рассвет.

Здесь жил укрощенный поэт.

Казалось, ничем не взволнована

Эта прибрежная тишь,

Небо молчит, разлиновано

Черепицей исправных крыш.

Овчарки глядят надменно

И презирают лай.

В парке трава по колено.

Благословенный край!

Что ж так спешит, однако,

В сеть угодить салака,

О чем поутру на причале

Чайки чумные кричали?

Мешается запах соли,

Рыбьей недолгой доли

С одышкой тучной сирени

В пышном безлюдье мая…

Музы нарядной смиренье,

Песня звучно-немая.

Рассвет был медленным,

Дождями отягченным,

К поселку неохотно снисходил.

Прихрамывая на асфальте черном,

Он облаками дымными кадил.

Плечом к закрытым окнам припадая,

Дурачил, убаюкивал меня.

А сам-то знал он, сила в нем какая.

Он знал, что в нем

Неотвратимость дня.

По вечерам заливался звонок.

Сходились старухи, тянули чаек.

Накинув на плечи серые шали,

Долго, степенно в лото играли.

Цифры прыгали по квартире:

Пять, восемнадцать, двадцать четыре.

Не годы, а цифры, а знаки – как просто:

Семьдесят, семьдесят пять, девяносто…

Старухи влезали в большие пальто

И шли по домам, позабыв о лото.

Им ночи бессонные не скоротать,

Им ночью не цифры, а годы считать:

Семьдесят, семьдесят пять, девяносто:

Как тяжко, как близко, как страшно, как просто…

Сидел человек на дороге,

Сидел на большой дороге,

Сидел на проезжей дороге

И говорил, говорил…

Шли по дороге женщины,

И говорил он женщинам:

– Как хороши вы, женщины,

Женщины, вы прекрасны!

Нравилось это женщинам,

И улыбались женщины,

И уходили женщины,

В себя ненадолго поверив.

Шли по дороге мужчины,

Он говорил мужчинам:

– Как вы сильны, мужчины,

Горы вам воротить!

Нравилось это мужчинам,

И улыбались мужчины,

И уходили мужчины

Твердым решительным шагом.

Мужчины встречали женщин,

И обнимали женщины,

И целовали женщин,

И вместе смеялись над ним:

– Сидит, чудак, на дороге,

Сидит на большой дороге,

Сидит на проезжей дороге

И говорит, говорит…

Шедевры вeдомы – творцы ведoмы.

Пророка нет в отечестве своем.

Почудятся непрошенные громы —

Так свет погасим, крепко дверь замкнем.

Нам жить на кузне рукотворных молний,

Хоть пламя ест глаза и пальцы жжет.

А если непокорный гром не молкнет,

Так пусть его – у нас громоотвод,

Да и любой замком немедля щелкнет,

Отгородясь от нечестивых вод.

Когда же, когда это было?

За валом охотился вал,

Всю бухту болтало, знобило,

Причал, как шакал, завывал.

И псы словно остервенели,

Горланили стаи ворон.

Ворочались люди в постели,

Латая разорванный сон.

Усильем, как ночь эта, длинным

Пыталась я выдворить страх,

Не думать о том, что сулит нам

Рассвет в наших первых горах.

И здесь обманчива весна,

И здесь она непостоянна.

Беда моя, моя вина,

Что ей доверилась я рано.

Который день стекло окна

Так мутно, как стекло стакана

Из-под вчерашнего вина.

Но вижу я издалека:

Стоит девчушка на балконе

И вверх глядит, на облака,

Навстречу им раскрыв ладони.

В ее доверчивости тонет

Ночных предчувствий хоровод,

И только облака – вразлет.

Стремительно взвивается дорога.

Обрыв, обвал – и будущего нет.

Но не смотри так пристально, так строго,

Даст Бог и нам еще десяток лет.

Десяток лет – не вместе, не отдельно.

Не лучше ли десяток общих дней?

Да если бы… Разменян срок недельный,

И с каждым утром на день мы бедней.

Отмерены нам общие рассветы

Не слишком тороватою рукой,

В не-встречи заготовлены билеты,

Сменилось море медленной рекой

Воспоминаний…

Ты мучился, думал, рядил и гадал,

Надумал, решился, свободу мне дал.

Свободу ты дал мне холодную,

Ненужную, безысходную.

Так русло свободно, расставшись с водой,

Земля, что простилась с травой молодой.

Да только была бы тебе незнакома

Пустая свобода остывшего дома.

Снова мерещится

Осень-изменщица,

Мечется, чахнет листва.

Все перемелется,

Только б осмелиться

В дело пустить жернова.

Прописи нищие,

Станьте мне пищею,

Дайте уверовать в вас.

Мудрость житейская,

Куцая, тесная,

Угол мне сдай хоть на час.

Что же не спится мне?

Черными спицами

Ночи мой сон ворошат.

Вечные истины

Жухлыми листьями

У изголовья шуршат.

Холодное солнце сквозь ватные своды.

Твой профиль размыт. Я в поступках вольна.

Покой и печаль пустоты и свободы.

Такой мне запомнится эта весна.

Любви уходящей глухая враждебность

И дождь смертоносный по снежной броне.

Болезни целебность, молчанья целебность —

Таким этот месяц запомнится мне.

Беду приняла. Что посулы да слухи?

Не страшен мороз, не опасна метель.

Текут переулки. Глаза мои сухи.

Таким мне запомнится этот апрель.

Предчувствие встречи, предчувствие краха.

Дробь ливня, стук сердца и ночи без сна.

И вот она – встреча,

И вот она – плаха.

Так вот какова она – эта весна.

Два года звезды падали с небес

За палисады, за дома и лес.

Они спешили с высоты сорваться,

Чтоб я сумела загадать желанье:

Всегда одно – с тобой не расставаться,

Всегда одно – с тобой продлить свиданье.

Смотрю в окно за черные кусты

И вижу вновь, как стену темноты

Звезды падучей разрезает свет…

А у меня желаний больше нет.

Что мне теперь звезда чужая эта?

Не вспыхнуть ей твоею сигаретой.

Что мне теперь внезапный этот свет,

Когда тебя на свете больше нет!

Всевышний! К тебе я с молитвой одной!

Пусть будет беда моя глубже колодца,

Но пусть она будет моею бедой,

Пусть тех, кто мне дорог, она не коснется.

Мой Боже! Пускай твоя кара строга,

Но только с улыбкой не дай мне расстаться,

Чтоб те, кому я до сих пор дорога,

О боли моей не могли догадаться.

Пускай моя доля – неволя и страх,

Ты сердце мне высуши, если угодно,

Да только и высуши слезы в глазах,

Чтоб рядом со мною дышали свободно.

Ах, щебет, щебет, щебет,

Ах, лепет за окном!

Там кто-то дом свой лепит, —

Надолго ль этот дом?

И май мне душу ранит.

Теплы и ясны дни.

Ах, май, рассветом ранним

Покой мой не спугни.

Дел у тебя немало,

Мой милосердный май…

О том, что потеряла,

Ты не напоминай.

Журчаньем, пересвистом

Настигни, оглуши.

Я верю: в мае чистом

Бессмертие души.

Мне память что-то шепчет еле внятно —

Июль… Потеки бронзовой смолы.

Пруда слегка подкрашенные пятна

Едва видны сквозь хвою и стволы.

Но озаренье вдруг, но вдруг находка,

Из прошлого то день, то час краду…

И ярко-синяя мелькает лодка

На тусклом замутившемся пруду.

Слова твои я слушаю без боли,

Простой ответ на вечный мой вопрос…

И ясное вдали желтеет поле,

На нем черны лишь несколько полос.

Жесткие, хмурые ели,

Снег все бледней и бледней.

Тихий ты мой, неужели

Плакали вьюги в апреле,

Двинуться реки не смели,

Памяти верны твоей?

Но отчего ж так задорно

Кто-то свистит за окном,

Будто совсем не зазорно

Думать о том, как узорно,

Весело как и просторно

В мире, уже не твоем?…

Стремглав волна бежала к нам,

А мы, в руке рука,

Сходили с гор, равны богам,

Заносчивы слегка.

Ты брызгам подставлял лицо,

И мартовский прибой

Трепал скупое пальтецо,

Заигрывал с тобой.

А в парке репродуктор пел

Про старенький причал,

Не забывать его велел

И душу надрывал…

Ах, как мелодия чиста,

Ах, как миндаль цветет!..

Молчит гранитная плита,

Скрипит весенний лед.

Голые черные ветки —

Загадочная картинка.

Задача: найти твой профиль.

Контур, изогнутый ветром,

Над ним чуть заметный штрих —

И я тебя вижу, а рядом

Другой, непрошеный профиль,

Я знать его не хотела,

Но тополь меня не щадил.

Загадочная картинка —

Что она означает?

Может, в сплетении веток

Та сторона бытия?

Как они изогнутся,

С кем окажусь я рядом —

Так ли все это важно?

Лишь бы стояло дерево

И рисовало загадки

Тонкими карандашами

На ватмане голубом.

Женщина ездила на электричке,

Отогревалась в вагонах пустых.

В снег подмосковный роняла спички.

Стоя курила. Погост был тих.

После брела по дороге безлюдной.

Пять часов вечера – будто ночь.

Еле мигает фонарь непробудный.

Годы и горе… Скорее, прочь!

Как ее в город гнало нетерпенье,

В спину глядел заметенный погост.

Трудно взбиралась по скользким ступеням

На станционный дощатый мост.

Не замечая пути, возвращалась

К письмам, портретам, к звенящей тоске.

Ночь проворочавшись, с домом прощалась,

И на вокзал – две гвоздики в руке.

Долго ль осталось? Недолго, немного.

Лето и осень. Одно. Одна.

Последняя к первому снегу дорога.

Стайка соседок. И – тишина.

– Скажи мне, скажи мне, сыночек,

Где они, где твои ночи,

Где пропадаешь, сынок…

– Мама, я одинок.

– Скажи, где проводишь ты дни,

Хоть ниточку протяни.

Искать тебя сбилась с ног…

– Мама, я одинок.

– И я без тебя одна.

Ни отдыха нет, ни сна.

Зову тебя день и ночь.

– Как тебе, мама, помочь?

– К себе позови, родной.

Сколько мне быть одной?

И солнце больше не греет…

– Иди ко мне, мама, скорее.

– Пришла я к тебе, сыночек.

Как беспросветны ночи,

Как ты глубoко, высoко…

– Мама, спасибо, родная,

Теперь не так одиноко.

С тобой, деревня Нелюшка,

Осталась мне неделюшка,

Неделюшка-постелюшка

На сене золотом,

Там, где озера строенны,

Спят лодки кверху дном,

Там, где дожди настояны

На молоке парном,

Одни шмели там – воины

Да нерадивый гром.

Там небеса таинственны,

Там вечером в час пик

Гудит-кряхтит единственный

Родимый грузовик.

Внушает всем почтение

Коров небрежный ход,

Ценя свое значение,

Они бредут вразброд.

Коров в той чудо-Нелюшке

Пасет Иван-дурак,

Умнеет он во хмелюшке,

А выпить не дурак.

С потешкой входит в избы он,

И стопка враз полна,

И перед телевизором

Сидит он допоздна.

А я в деревне северной,

Холмистой, чистой, клеверной

И без вина хмельна.

Стекло под ветром дребезжало,

И драли горло петухи.

В моем окне листва дрожала,

Кренился тонкий ствол ольхи.

Гроза вдруг чиркнула зарницей,

Над черным бором грохоча.

Хозяйка терла половицы,

Ворча и ведрами бренча.

К ней постучались два соседа,

И у дощатого стола

За рюмкой потекла беседа,

И я к столу звана была.

Но по молчанью я томилась,

Не находя его нигде…

И лодку испросив как милость,

Сошла я к розовой воде.

Багряный диск, надрезан тучей,

За рощу не спешил сползти.

А я благословила случай

И стала медленно грести.

Кто знает, может, мне в угоду

Гроза исчезла без следа,

Казалось, уходила в воду

И растворялась в ней беда.

Все длил закат свое горенье,

И было тихо и светло,

Чтоб хоть на вечер примиренье

Ко мне бесшумно снизошло.

Я в это облако могла войти, как в дом.

Оно сровнялось с кособоким складом,

На горизонте выгнулось холмом,

А горизонт был на дороге, рядом.

Я видела – из облака ко мне

Шла по дороге грустная корова,

За нею телка в пегой белизне

Возникла из-под облачного крова.

Мальчонка вышел, будто из дверей.

Воздушная гора пошевелилась —

И облачко бранящихся гусей

От облака большого отделилось.

Боялась я проникнуть в этот дом,

Чтобы ему не нанести урона…

Но мотороллер, пыль подняв столбом,

Воздушный замок снес бесцеремонно.

И вот я миновала поворот,

Столкнулась с Осенью,

Ко мне идущей в гости.

Она несла мне полные забот,

Как закрома, вместительные горсти.

Дары ее свалив себе в подол,

В свою квартиру

Я вошла с ней вместе.

По-летнему мой дом

Был пуст и гол,

Белели чашки —

Куры на насесте.

Я стерла пыль,

Мы сели у стола,

Чаи гоняли и домашних ждали,

Считали неотложные дела

И до ночи о будущем гадали…

За тридевять земель

оконце под стрехой,

рябина над горбатым огородом.

Но избяной бревенчатый покой

еще мерещится за поворотом.

Задула свечи я. Окно прозрело.

В него ввалилась желтая стена.

И неподвижная звезда горела,

Как я и он, не знающая сна.

Я в этой комнате, прозябшей, белой,

Нечастый гость – не дочь и не жена.

И снова я, как девочка, робела,

И жизнь моя казалась мне смешна.

Здесь мебель – подоконник, стул да свечи.

Во временном жилье, как на вокзале,

Сидели мы всю ночь. Худые плечи,

Взгляд испытующий и борозды вдоль щек

Который раз о том напоминали,

Чего я не могу и что он смог.

Какой нынче праздник? Кто так исступленно

Играет огнями на звонком пруду?

Кого кличут ветки речистого клена,

И что же я места себе не найду?

Какой невидимка стоит за спиною

И волосы треплет мне легкой рукой?

О чем говорит до заката со мною,

Как с птицами листья, как ветер с рекой?

Мне б только откликнуться, только поверить

В тот шепот, тот клекот, тот праздничный зов

И, слушая ветви и слушая ветер,

Учиться дышать, начиная с азов.

Безлюдье предвкушаю я как благо,

Когда меня из города уносит

Стремительное тело электрички

Туда, где над зиянием оврага

В сплетениях стволов возникнут лоси,

Усами будут шевелить колосья,

Где не над газом вспыхивают спички,

А чиркну – и такой зажгу закат,

Что разом озарятся лес и сад,

И мысли о тебе с негородской отвагой,

Забыв на них наложенный запрет,

Освобожденно вырвутся на свет.

Ветка парит стрекозою зеленой,

Села на лист стрекоза-коромысло,

Капли дождя, как ведерки, неся.

Остановилась я молча у склона,

Где над ложбиной бесстрашно повисла

Елка, монистами хвои тряся.

Цвета осеннего танец осиный,

Розовый ствол беспечальной осины,

Еж осторожный на ближней тропе…

Что же почудилось – пахнет бедою?

Дуб ли виной, не прикрытый корою —

Нищий старик в разодетой толпе,

Или беспечность ветки летящей,

Еж, что украдкой обед себе тащит,

Рыжего танца тревожный узор,

Медлящий дождь над горячею пылью,

Черный овраг с многолетнею гнилью

Или вчерашний пустой разговор?…

В Туле старший помирает,

А она в Москве стирает —

На чужих людей стирает

И на младшего стирает.

Руки в кровь она стирает.

В Туле сын болезный пьет

И жену со страху бьет —

От больницы до больницы,

А потом опохмелиться,

От бутылки до бутылки —

Ждет от матери посылки.

Ох, стиральная доска,

Поминальная тоска!

Померла невестка в Туле.

Драит старая кастрюли —

У чужих людей кастрюли,

И у младшего – кастрюли.

От кастрюль да на вокзал —

Старший на поминки звал.

Отовсюду на три дня

Понаехала родня.

Сын – с поминок да в больницу,

А она опять в столицу,

Только на руках внучок —

Несмышленыш-грудничок.

Отпоила, откормила

В ясли внука снарядила,

Начисто полы отмыла —

У чужих людей отмыла,

И у младшего отмыла —

И в деревню к сестрам хворым.

Сестры хворые – с укором:

«Ты бы на зиму осталась,

Подсобила бы хоть малость…»

И картошка, и дрова —

Старая едва жива.

Нелегко далась картошка —

Подкатила неотложка,

Наконец сама в больнице,